Пулат-хан

Занимательная повесть о предводителе повстанцев против Кокандского ханства Пулат-хане (своего рода кыргызском Пугачеве) основана на широком документальном материале и воспоминаниях современников. События охватывают период агонии Кокандского ханства (1874—1876) и завоевания Южного Кыргызстана русскими войсками

Публикуется по книге: Аман Газиев. Пулат-хан. Историческая повесть / Бишкек; Илим. 1995. — 212 с.

Редакция и послесловие профессора В.Плоских
Г 12
ISBN 5-8355-0847-6

I. Ночь предательства

На Коканд опустилась ненастная и холодная, с дождем и ветром, воровская ночь.

Но в ханском дворце — уютная тишина. Тускло горят светильники в многочисленных дворцовых переходах. Дремлют, опершись на парадные пики, часовые. Спят дворцовые слуги. Спит гарем. Тихо похрапывает в своей опочивальне сам властелин Алим-Бахадур-хан. Лишь ветер злобно воет за стеной да с размаха швыряет капли дождя в витражи стрельчатых окон...

Неслышно ступают сафьяновые сапоги по мягким коврам. Встрепенувшиеся часовые не успевают задать вопрос — без звука падают, пронзенные кинжалами. Двери ханской опочивальни раскрываются, шум короткой борьбы, сдавленный крик, перешедший в хрипенье... И снова тишина.

...Глубоко за полночь любимая жена Алим-хана красавица Мамлакат проснулась от чьего-то прикосновения. Она узнала своего евнуха.

— Вставай, хатун, беда!

Еще объятая сном, она села на постели и привычно спросила:

— А где мой сын?

— Тише! Мальчика уже собирают. Одевайся: вот плащ, вот чачван...

Жирное доброе лицо евнуха кривилось, растягивалось, сжималось... Или это светильник бросает такие тени? Но его глаза полны ужаса.

— О, Аллах! Ты, пугаешь меня, Афдал.

— Быстро! Быстро! Если хотите спасти сына. Я слышу, сюда уже идут.

Мамлакат лихорадочно натягивала шаровары прямо на ночную рубашку. Потом — какие-то поношенные тряпки, старый чачван и такой же старый плащ; руки ее дрожали, и евнух помогал ей. Она знала: он был предан ей и телом и душой. Она больше не спрашивала о причине беспокойства: в ханском дворце ночные убийства, бесследно исчезнувшие люди — обычное дело...

— Но где мой сын?

— Вот он...

Встрепанная служанка с расширенными от испуга глазами ввела в опочивальню хорошенькую девочку; девочка зевнула и захныкала голоском ее сына...

— Я спать хочу... Зачем меня так одели? Мама, куда мы идем?

Евнух тем временем схватил со столика шкатулку с драгоценностями и бросил ее в мешок, сгреб несколько дорогих одежд... Далеко в переходах послышался невнятный шум, потом громкий крик... Евнух кинулся к двери с легкостью юноши.

— Скорее, скорее! Промедление будет стоить жизни! Нет, не сюда... Мы выйдем через другие двери... Опустите чачваны... Закройте лицо, ханзаде, прошу вас!

Евнух, две женщины и девочка бежали узкими переходами. Навстречу им бежали другие. В раскрытых дверях многочисленных комнат метались тени испуганных обитательниц гарема. Повсюду раздавались встревоженные голоса, кто-то истерически рыдал. От движения одежд язычки светильников изгибались, гасли.

Вот и заветные двери — они вели в хозяйственный двор; его окаймляли помещения для прислуги, амбары с припасами, обширное строение ханской кухни. Здесь еще было тихо. Лишь несколько поварят под навесом при свете факела чистили овощи и рубили мясо для утренней трапезы хана и его придворных: во дворе вставали рано, вместе с утренним азаном — призывом к первой молитве.

В это время вся урда уже светилась огнями, оттуда доносились громкие крики, лязг оружия, топот и ржание лошадей. Мамлакат еле выговорила дрожащими губами:

— Что же случилось, Афдал?

Евнух тихим шопотом отвечал на ходу:

— Убили светлейшего повелителя... Теперь он охотится за наследником трона, вашим сыном...

— Кто он?

— Потом, потом! Надо спешить...

В стене были ворота: через них обычно доставлялись припасы в ханский дворец. Сейчас они были на запорах.

У маленькой, также запертой, калитки обычно дремал стражник; теперь он стоял, вытянув шею; в темноте блестели белки его глаз.

— Это ты, Юнус?

— Ходжа Афдал! — стражник узнал евнуха и продолжал встревоженным голосом.— Я вижу в урде огни... Какой-то шум... Что произошло?

— Не наше с тобой это дело, Юнус. Пусть в этом разбираются великие, а мы будем выполнять наши маленькие дела. Открой калитку: видишь, мы спешим на базар.

— Какой базар ночью? — изумился часовой.

— Разве ты не слышал о нраве третьей жены пресветлого хана? Наш повелитель подарил ей вчера ночью несколько тилла. А сегодняшней ночью ей вздумалось купить на них аравийские благовония. И вот она подняла служанок ни свет ни заря и отправила на базар, а мне велела сопровождать их. Ничего, пока мы доберемся до базарной площади, будет уже утро.

Стражник отпирал калитку и бормотал:

— Ай-яй-яй, что за женщина! Ты бы лучше посоветовал ей приобрести не благовония, а хороший нрав.

— Хороший нрав не купишь на базаре. Да и за такой совет можно угодить под плети. Поостерегить говорить плохое о стоящих над нами.

— Разве я сказал плохое? Я пошутил! — встревожился стражник.

— Я тоже пошутил. Чего ты копаешься? Нам ведь надо поспеть назад ко второму намазу. Так и быть, Юнус, буду возвращаться — принесу тебе насваю.

Юнус наконец-то справился с замком и четыре фигуры выскользнули наружу.

Справа от дороги, прямо от зубчатых стен урды, начинался знаменитый ханский виноградник площадью во много танапов. Здесь произрастали самые сладкие сорта. Иноземцы, попадавшие в Коканд, спешили полюбоваться этим виноградником — слава о нем давно перешагнула городские пределы.

Евнух повел спутников не по дороге, а через этот виноградник. И правильно сделал: скоро они увидели огни там, где оставалась калитка; потом раскрылись ворота и вереница скачущих факелов устремилась по дороге... Глухо и дробно застучали копыта.

Беглецы уходили все дальше и дальше. Миновав виноградник, свернули на узкую улочку, потом долго пробирались по ночному городу извилистыми переулками, где даже арба не могла бы проехать. Когда же совсем рассвело, евнух привел их к домику; за высоким дувалом прятался небольшой густой сад. Евнух трижды постучал в калитку.

— Здесь живет мой племянник Якуб. Он все сделает.

...Когда открылись городские ворота, из города выехала двухколесная крытая повозка. Возница, молодой парень, усиленно погонял лошадь. В арбе, невидимые глазу посторонних, сидели беглецы.

Достигнув развилки, возница почтительно спросил:

— Куда же теперь?

— В горы, в Каратегин, — был ответ.

...Так в трагическую ночь 1809 г. бежала из Коканда жена тогдашнего правителя знаменитого Алим-хана; она спасла от неизбежной смерти своего малолетнего сына, наследника престола ханзаде Аталык-Ибрагим-бека.

Алим-хан был зарезан ночью в своих покоях родным братом и его подручными. Убийца, Омор-хан, повелел уничтожить всех своих племянников, дабы между ним и кокандским престолом не оставалось никаких препятствий.

Через двенадцать лет Омор-хан лишился жизни точно таким же образом...

    II. Загадочная депутация (через 63 года)

Ранней осенью 1872 г. в одном из пригородов Самарканда по пыльной улице ехала небольшая группа богато одетых всадников-кыргызов. Самарканд в то время был уже под властью российского императора, однако в жизни местного населения мало что изменилось: тот же многовековой уклад, те же халаты и чалмы; так же высились минареты в гуще по-осеннему расцвеченных садов.

Всадникам встретился водонос, приветствовавший их вежливым поклоном. Ехавший впереди дородный старик в парчовом халате бросил ему серебряную таньгу:

— Укажи-ка нам путь к мечети Ходжа-Ахрар.

— С радостью и повиновением, — весело оскалил белые зубы водонос. — Она вон за этим садом. Пусть глянут почтенные: отсюда виден ее минарет.

Говор у него был какой-то странный, непривычный для слуха.

У ограды мечети всадники спешились. У вышедшего служки спросили:

— Здесь ли живет некий молдо Пулат-бек, наставник при медресе?

— А зачем он вам? — в свой черед спросил служитель.

— Вопрос задал первым я, — надменно сказал седобородый всадник. — И тебе надлежит ответить.

Служитель и ответил — спокойно, рассудительно:

— Если человека спрашивают, живет ли он здесь, человек вправе поинтересоваться: кем задан вопрос и почему?

Седобородый сказал недоверчиво:

— Значит, вы и есть Пулат-бек?

— Я и есть.

— Почтенный! По одежде мы приняли вас за простого служку. Еще раз простите. Я — Шир-датха, родопра-витель племени найман. Со мной Сулайман-удайчи и Муса-бек из племени куткул-сеит.

И всадники в дорогих халатах поклонились человеку, на котором был старый, но аккуратно заштопанный и чисто выстиранный халат.

— Я всего лишь наставник, а не имам, и кланяться мне не надо. Входите. Эй, сестра! К нам гости.

Он провел нежданных гостей в небольшую, комнату, попросил извинения и вышел. Через несколько минут вошла женщина с закрытым лицом — по обычаю узбеков, расстелила достархан, положила стопку лепешек, расставила щербатые пиалы. Хозяин же вместо ожидаемых чайников внес нечто такое, отчего у гостей глаза полезли на лоб. Это «нечто» было медноблестящим как кумган, но большим и пузатым; по бокам его торчали две ручки, впереди — подобие орлиного клюва, а вверху выступала короткая труба, над которой дрожал раскаленный воздух. Видя изумление гостей, хозяин пояснил:

— Это русский чайник, мне его подарил друг. Называется «само-ор».

Он поставил пиалы под орлиный клюв, повернул что-то сверху — из клюва полился кипяток.

— Очень удобно в хозяйстве, — продолжал Молдо-тепло.

Гости молча пили, приходя в себя, с опаской поглядывали на самовар — тот пищал по-особому, будто пел протяжную песню.

Сластей — халвы, засахаренных фруктов, изюма — почему-то не подавали, видно, от бедности. Но рядом с самоваром стояла пиала (тоже щербатая), полная густой полупрозрачной жидкости абрикосового цвета. Пулат-бек усиленно приглашал отведать из нее, но гости только благодарили. Тогда хозяин взял деревянную лопатку, зачерпнул тягучей жидкости, щедро намазал на лепешку. По комнате поплыл приятный аромат.

Пришлось попробовать. Кушанье оказалось необыкновенно сладким — куда слаще сахара или халвы. На любопытные вопросы хозяин ответил:

— Это мне тоже подарил все тот же орус. А лакомство называется «мед». Его делают особые цветочные мухи.

Гости вторично разинули рты. Поистине, этот Молдо-Пулат способен удивлять!

— Ничего удивительного, — пояснил хозяин. — Орусы давно разводят цветочных мух, как мы — баранов. Эти мухи с начала весны и все лето собирают с цветов сладкие капли и складывают в маленькие домики, которые построил им хозяин. А осенью хозяин забирает у них половину, как плату за жилье.

Гости крутили головами: мир полон чудес!

Они украдкой оглядывали маленькую комнатку, похожую на келью дервиша-монаха. Долгий путь с гор Чаткала проделан был сюда ради вот этого человека, выглядевшего таким бедным, ничтожным...

За чаепитием велись пустые обязательные разговоры о здоровье семьи, скота, о торговле и т. д. Пулат-молдо отвечал коротко и вполне откровенно: семьи у него нет, живет он с сестрой и ее мужем, землей и скотом не владеет, доброхотных подаяний учеников медресе ему вполне хватает на пропитание; у него есть книги; ни в чем другом он не нуждается.

— Я вижу, вы не из тех, кто без всякого дела разъезжает по стране. Пусть скажут почтенные гости о цели их приезда.

Гости переглянулись. Шир-датха откашлялся:

— Вы правы. Мы не из бездельников. Тронуться в путь нас заставила крайняя нужда. Нет-нет, не в золоте и серебре наш интерес. Мы приехали, надеясь приобрести то, что дороже всех драгоценностей. Знает ли почтенный хозяин, что творится в ханстве?

— А что может твориться в ханстве? Хан царствует, подданные вносят подати...

— Все так, но это только половина истины. А вот другая половина: Худояр-хан сошел с пути справедливости на кривую дорогу неправды. Жадность его не знает предела. Он преступил шариат и нарушил законы, установленные Аллахом. Знаете ли вы, что хан увеличил зякет втрое?

Хозяин отрицательно покачал головой.

— Теперь у кочевников вместо одного барана забирают трех; вместо одной сороковой части имущества забирают одну двадцатую и даже одну десятую часть! Скотоводы стонут! Стонут и земледельцы: человек не может шагу ступить, чтобы с него не потребовали новую подать!

Вмешался Сулайман-удайчи:

— Кочевник не может спуститься с гор и пригнать баранов на продажу, потому что везде его ждут ловушки: за прогон скота по дороге — подать; за проезд через реку — подать; за место на базаре — подать, и если я продал баранов, то плачу подать в полтаньга с головы; с рогатого скота — целую таньга, с лошади — даже две таньга... Что же остается продающему?

— Даже за колючки, за курай, за кизяк, собираемый для топлива, мы платим подать. А кизяк-то — от нашего же скота... А уж если человек привез на продажу арбу хвороста, у него тут же забирают половину в пользу хана, и хан продает его через своего сборщика.

— Если охотник привез на базар пару диких уток или гусей, каждую вторую птицу забирает хан...

— Он дошел до такой низости, что даже с имамов за назначение в мечеть собирает по пять таньга...

— И этого ему мало! Если хан узнает, что в каком-то семействе собрались на обрезание или на свадьбу, он посылает туда своих музыкантов и требует для каждого по халату и по пять таньга, которые потом забирает себе.

— А еще у хана есть несколько ученых медведей, волков и собак, которых он посылает вместе с шутами на базар для развлечения продающих и покупающих. И все — кто смотрит и кто не смотрит — должны платить ему по два чека, и эти деньги хан употребляет на расходы по своей кухне...

— А земледельцы? Подати за зерно, овощи, бахчи и сады превзошли всякую меру! Многие разорились и теперь дороги полны обнищавших дыйкан; одни просят милостыню, другие — разбойничают...

— Худояр даже из блохи готов жир вытопить! — уже кричали гости все разом. — Народ не может больше терпеть! И камень лопнет, если раскалить его!

— Чего же вы хотите от меня? — тихо спросил Пулат-бек.

Гости опомнились. Шир-датха сделал знак остальным молчать:

— Почтенный, высокоученый хозяин видит теперь: нынешний хан довел правоверных до полного разорения. Он — посланник шайтана, злой джинн, сидящий на наших шеях. Он идет против шариата, значит, против Аллаха. Такого хана больше терпеть нельзя.

— Но я-то что могу? — сказал Пулат-бек.

Шир-датха начал вкрадчиво:

— Мы приехали к вам потому, что Аллах отметил вас особой печатью...

Нетерпеливый Сулайман-удайчи перебил:

— От знающих людей мы слышали: вы — единственный, кто имеет законные права на ханский трон. Так ли это?

Пулат ответил уклончиво:

— Что же вы хотите?

— А вы не догадываетесь?

— Догадываюсь... Вы решили поднять бунт, свергнуть Худояр-хана и поднять на белой кошме другого... И этим другим должен стать я...

— Истинно! — хором воскликнули гости. А Шир-датха добавил:

— Нас выбрал народ посланцами к вам.

— Я бедный человек, — сказал Пулат. — И совсем не знаком с жизнью. Сказано: не плыви по реке, если не знаешь ее водопады и водовороты. Всю жизнь я про¬вел среди книг — единственных друзей. Я — маленький человек и не гожусь на такую высокую должность.

Посланцы иного и не ожидали: всякий уважающий себя стал бы поначалу отказываться из приличия. И гости принялись горячо убеждать. Говорить они умели: недаром кыргызские родоправители избрали их посланцами.

— Посмотрите на несчастный народ!

— Прислушайтесь к его стонам!

— Сам Аллах благословит вас на праведное дело!

...Но оставим гостей на попечение хозяина и расска¬жем предысторию этого визита...

* * *

Тогда, в 1809 г., шах Каратегина радушно принял беглецов. Он определил содержание вдове, наградил слуг за верность и усердие, и маленького Ибрагима взял на воспитание.

Когда Ибрагим подрос, шах женил его на своей дочери и отправил на службу к эмиру Бухарскому в Самарканд.

В 1842 г. был зарезан в своем дворце-урде очередной кокандский хан — Мадали. Вот тут-то и выступил Ибрагим в роли претендента на престол — наконец-то шах Каратегина и эмир Бухары дождались своего часа. Но, видно, изгнанник родился под несчастливой звездой. В первом же столкновении он попал в плен к другому претенденту на престол — Шералы, которого поддерживали могущественные кыргызские родоправители. Несчастный пленник был убит.

После его смерти жена и дети (сын и дочь) остались в Самарканде без всяких средств. Прежний шах-отец к тому времени умер насильственной смертью, а его преемник вовсе не собирался помогать дочери и внукам того, убийство которого он организовал. Вдова неудачника-принца тоже больше не интересовала эмира Бухарского.

Несчастная царская семья влачила жалкое существованне на подаяния прихожан самаркандской пригородной мечети Ходжа-Ахрар. Так продолжалось некоторое время. Умерла и вдова.

Мутаваллий (попечитель) мечети давно уже присматривался к дочери вдовы: девушка-подросток походила на нераспустившийся бутон. Повзрослев, она превратилась в розу, смущающую умы. Но мутаваллия останавливало слишком высокое происхождение девушки. Тогда он заложил свое имущество, полученные золотые тилла сложил в пояс и отправился в Бухару к трону властелина.

Тогдашний эмир принял дары и выслушал просителя. Мутаваллий яркими красками расписал беспросветную нужду царских сирот и просил только об одном: позволить ему заботиться о них.

Эмир сначала кривился и морщился, но, услыхав о просьбе, сразу повеселел:

— А в брачном ли возрасте эта девушка? Да? Так женись на ней и дело с концом!

Мутаваллий горячо поблагодарил, но добавил осторожно:

— Спешу донести до слуха повелителя: девушка для меня, ничтожного, слишком знатного рода. Может не согласиться.

Эмиру не терпелось свалить с плеч эту обузу. Он обратился к главному писцу:

— Повелеваю: упомянутую девицу выдать замуж за этого достойного мутаваллия. Напиши фирман и прило¬жи печать — дело государственное!

Таким-то образом внучка Алим-хана Кокандского стала женой обыкновенного попечителя мечети. Мутаваллий, обретя желаемое, обнаружил, что его высокородная супруга ни в чем не отличалась от обыкновенной смертной женщины.

— За что же я заплатил такие деньги? — горестно вопрошал он.

Его шурин по имени Пулат оказался очень способным юношей, склонным к наукам. При мечети Ходжа-Ахрар находилось маленькое медресе с двумя десятками учеников. Юный Пулат прислуживал в нем с самого детства; и по прошествии нескольких лет выяснилось, что он умеет читать, писать и отлично знает Коран — все это получилось как бы само собой.

Мутаваллий поставил его учителем:

— Ты будешь учить нерадивых, а жалованье буду получать я: надо же мне возместить хоть часть моих убытков/

С тех пор вот уже второй десяток лет внук могущественного Алим-хана служил в медресе, вдалбливая в бритые пустые головы учеников «алиф, лам, ра...». Питался скромно и ютился в маленькой келье, обстановку которой составляли соломенный тюфяк, два ватных одеяла, медный кумган в нише, да самовар. Но он не жаловался: погруженный в свои книги, он не испытывал, казалось, никаких неудобств от такой жизни.

И вот теперь этот человек сидел перед посланцами кыргызских родоправителей. Ему в то время было 32-33 года. Лицо его можно было бы назвать красивым, если бы не следы оспы, которую он перенес в детстве, да не кривой левый глаз.

Несмотря на крайнюю бедность, которая проглядывала во всем, Шир-датхе показалось: облик этого человека исполнен одновременно величия и скромности. Именно такой хан им и нужен: величие — для простолюдинов, скромность — для родоправителей...

Время для смены хана как раз приспело. В конце 60-х — начале 70-х годов прошлого века обширное Кокандское ханство сотрясали нескончаемые бунты. Невыносимый налоговой гнет вызвал возмущение всех народов, населявших Фергану и окаймляющие ее огромные горные массивы. Недовольны были все — и оседлые земледельцы — узбеки, таджики, и кочевники — кыпчаки, кыргызы, казахи. То там, то здесь сборщики налогов сталкивались с открытым неповиновением. Особенно выделялись в этом отношении кыргызские племена. Приведем один пример. Современник событий, русский исследователь Н. Маев сообщает: «Суровая зима 1870-1871 гг. тяжело отразилась на скотоводстве киргиз»... Множество скота пало от джута. Начался голод. Но ханские сборщики знать ничего не хотели: вынь да положи ханскую долю! Забирали последних баранов, обрекая людей на голодную смерть. Весной 1871 г. в Алайской долине восстали скотоводы. Туда был направлен Атабек-датха с большой воинской силой. Он разбил нестройное, плохо вооруженное ополчение, повесил 12 главных зачинщиков и возвел крепость. Но, как пишет уже другой исследователь Л. Костенко, в 1872 г. «...гарнизон укрепления вместе с датхою был захвачен врасплох алайскими киргизами и вырезан до одного человека».

Родоправители многих южнокиргизских племен, не связанные с придворной кликой, начали подумывать о всеобщем восстании, способном смести Худояра. Но им нужен был вождь с громким именем, обязательно из царствующего рода минг — так уж повелось издавна... Лучше всего на эту роль подходил Пулат-бек — прямой потомок Алим-хана...

...Между тем Пулат-бек говорил:

— В одном вы правы: если Худояр-хан так грабить народ, значит он — исчадие ада. Но не мне возглавлять борьбу с ним. Выберите другого. Только все это — зря. Любой человек, даже самый добрый, став ханом, или погибает от руки заговорщиков-корыстолюбцев, или становится притеснителем. Такова уж природа власти...

На все уговоры и взывания Пулат-бек отвечал твердым «нет».

Тогда Шир-датха решил подъехать с другого конца:

— Разве вам не хочется сесть на место своего деда? Кто еще более достоин этого?

— А зачем мне место моего деда, залитое его кровью?

— Каждый человек стремится от низкого к высокому, от безвестности — к славе, от бедности — к богатству. Так ведется от века. Простите, но ваша теперешняя жизнь — разве это жизнь?

— Все беды человека — от жадности. Купец торгует, обманывает, рискует жизнью — от жадности к богатству. Знатные беки и правители устраивают заговоры, ведут войны, режут друг друга — от жадности к славе и власти. И чего же они находят, добившись вожделенного?

— Того, чего хотели: славы, власти, богатства, всего лучшего, что даровал Аллах человеку. Разве достойно истинного батыра, к тому же знатного, прозябать в без¬вестности, бедности и унижении?

— Безвестность ограждает человека от дурных слухов и клеветы. Бедность не страшна тому, кто доволь¬ствуется малым. Я зарабатываю миску плова и чашку чая, зато не должен никому. А бедность без долгов — уже зажиточность... Унижение, говорите вы? Но чванливые и высокомерные считают себя униженными, если не могут повелевать. А ведь Аллах, да будет преславно имя его, обязал нас быть покорными и скромными.

— О, бек! — воскликнул в нетерпении Шир-датха. — Вспомни своих великих предков! Что бы они сказали, слыша такие рассуждения!

— Предки мои своим примером отвратили меня от подражания им. Лучше вспомните, почтенные, их судьбы. Один из первых основателей нашего рода Рахим-бий, сын Шахруха, правил всего J0 лет и был убит заговорщиками, которых возглавлял его родной брат Абд-аль-Карим. Сын Абд-аль-Карима Бабабек правил только год и тоже был убит. А мой дед, Алим-хан? Когда он был зарезан родным братом, Омор-ханом, моя бабка еле спаслась с моим малолетним отцом. Но и отец погиб, как только попытался занять трон. А дальше? Омор-хана тоже зарезали. Следующего, Мадали-хана, постигла та же участь. За ним правил Шералы, его тоже заставили испить чашу мученичества. Малля-хана в спальне искромсали кинжалами собственные приближенные — люди, которым он поверял. И теперешний корыстолюбивый Худояр дважды убегал из своей урды, спасая жизнь; я знаю, побежит он и в третий раз, проклинаемый народом. Вот их пример, вот какую судьбу предлагаете вы мне! Могу еще добавить: на меня уже охотились люди Худояра несколько лет назад, тогда я и лишился глаза...

— Но если прямой потомок славнейших ханов отказывается выступить за восстановление справедливости, то кто же сделает это? Воистину, Аллах послал нам черные дни!

Пулат-бек покачал головой:

— Каждый хан, садясь на белый войлок, объявлял о наступлении эпохи справедливости. Много ханов сменилось, а справедливость так и не восторжествовала... Разве я буду лучше?..

— И это ваше последнее слово? — сказал Шир-датха.

— Да, — твердо ответил Пулат.

— Тогда, — Шир-датха тяжело поднялся. — Тогда нам здесь делать больше нечего.

Молча поднялись другие гости. Хозяин проводил их до ворот.

Тут им пришлось еще раз удивиться: в воротах стоял давешний водонос. Но теперь он был в хорошей одежде он выглядел уважаемым человеком. Возгласив неизбежное «салам алейкум», он обратился к Пулату:

— Сиятельный господин! Я принес ваш заказ.

Вынув из сумки лист плотной бумаги, он протянул его хозяину. Депутаты еле сдержали крик удивления: на листе был изображен Пулат-бек, словно живой. Казалось, сейчас заговорит; хорошо были видны даже латки на старом халате.

Пулат принял портрет с благодарностью и заметил:

— Я уже просил не называть меня сиятельным, — а гостям объяснил: — Это мой друг орус, тот, кто подарил самовар. А теперь принес мое изображение, называется «фото». Орус большой мастер, у него есть хитроумное приспособление, которое само рисует за такой короткий срок, что человек не успевает три раза повторить «Аллах акбар», — и уже готово... Не желаете ли попробовать?

Гости не знали, что и ответить. Выручил водонос:

— Во-первых, я не совсем орус. Я — немец, мое имя — Якоб Дитрих, а попросту — Якуб. Во-вторых, могу сфотографировать почтенных беков, но фото будут готовы только через два дня.

Шир-датха обрадовался:

— Мы не можем ждать два дня. А вы, уважаемый Пулат-бек, подумайте хорошенько. И если надумаете, дайте нам знать.

— Нет, я не надумаю. Счастливой дороги!

* * *

Покинув медресе, посланцы некоторое время ехали в молчании. Неудачный исход миссии угнетал всех троих. Наконец Мусабек сказал в раздумье:

— Молдо-Пулат — ученый человек, его знания обширны и глубоки, как Иссык-Куль.

Сулейман-удайчи покачал головой:

— Ученый-то ученый, да больно странный. Как дубанй. И чайник у него не чайник, а «самовар», и халва у него не халва, а «мед», и друг у него — то водонос, то фиранк, то «фото»... Да мусульманин ли он?

— Конечно, мусульманин, — возразил Муса. — Он и фиранка, как видно, обратил в истинную веру. Не забывай: Пулат-молдо живет при мечети и служит наставником в медресе. Разве позволили бы все это отступнику?

— Не падайте духом, братья,— ободрил их Шир-датха. — Найдем нового хана. Как говорит народ: если сбежит один ишак, останется другой.

— Где же взять другого?

— Есть тут, в Самарканде, еще Насыр-хан, племянник Худояра. Он, конечно, не тот человек, прав на ханский престол у него мало. А в Узгене живет Музафар, тоже из рода минг...

— А у него какие права?

Шир-датха помолчал немного:

— Пока живы сыновья Худояра — тоже маловато... Лучше бы всего — прямой наследник Алим-хана, этот самый Пулат...

— Поехали домой! — решили остальные делегаты.

* * *

Обратный путь их лежал через Ташкент.

    III. Роковое решение

В Ташкенте посланцы остановились в доме курасин-ца Абду-Мумина, своего земляка. Когда-то Абду-Мумин служил сотником в ханских войсках, совершил много военных, а также иных подвигов под водительством знаменитого временщика Алымкула. В 1865 г. он сражался с орусами генерала Черняева под стенами Ташкента. После сдачи города и смерти Алымкула сотник оставил военное дело и стал кочевать в родных Чаткальских горах. Однако вскоре это занятие ему наскучило; в 1867 г. он вернулся в Ташкент и занялся торговлей. Ташкент, присоединенный к Российской империи, оставался, как и Самарканд, чисто азиатским городом: с приходом русских в нем мало что изменилось.

Абду-Мумин жил не сказать чтобы богато, но в полном достатке. Гости расположились на большом ковре-паласе, на грудах одеял; хочешь откинуться — пожалуйста, под локтями — подушки. И пиалы для чая нарядные, без единой щербинки... И слушал-расспрашивал хозяин не так, как тот сиятельный молдо, а с живым участием, с прищелкиванием языком и покачиванием головой. Такому и рассказывать интересно.

Гости поведали ему о своей неудаче с Пулат-беком. Абду-Мумин слушал, качал головой и радушно подливал гостям ароматного чаю.

— Предки Пулат-бека были настоящими батырами, не выпускали из рук саблю и умирали как надлежит мужчинам, — говорил он. — А этот потомок Алим-хана... Видно, правду говорят в народе: не каждый, у кого есть борода, — дедушка... А Худояр похож за засохший плод инжира: держится и держится на ветке, пока птицы не расклюют или очень сильный ветер не стряхнет. Вот и надо стать птицами, превратиться в ветер! Я уже стар, но хоть сейчас готов опоясаться мечом войны — такое дело благословит сам Аллах!

— Но где взять замену Худояру?

— Дурак теряет, умный подбирает. Разве мир совсем опустел? Когда борода моя не была еще такой белой, храбрецы решали, какому хану сесть на трон, а какого отправить в райские кущи. Покойный Алымкул сменил четырех ханов; сменил бы и пятого, если бы не орусы.

Подали плов. Прежде чем приступить к трапезе, Абду-Мумин велел служанке:

— Позови муллу Исхака. Пусть прочтет молитву.

Скоро вошел юноша среднего роста, в белой кисейной чалме, с черными живыми глазами. Шир-датха глянул на него — и поперхнулся чаем. Мусабек вытаращился, словно увидел привидение, и закричал в испуге: «Калак!».

— О, бой! — воскликнул потрясенный Сулейман-удайчи.

Мумин с удивлением смотрел на гостей: чем их так поразил вид его работника?

Юноша ровным тихим голосом прочитал молитву, затем обратился к хозяину:

— Мне необходимо отлучиться до вечера.

— Раз необходимо — иди, — отвечал Абду-Мумин. Когда молодой человек вышел, Сулайман-удайчи сказал:

— Или мои глаза обманывают меня, или я не в своем уме...

— Не иначе, тут вмешался шайтан, — поддержал Мусабек, Абду-Мумин спросил нетерпеливо:

— Почтенные! Что вас так удивило и почему вы упоминаете шайтана в нашей благочестивой беседе?

Шир-датха вместо ответа спросил:

— Скажи, юзбаши, кто этот человек?

— Как кто? У меня живет. Зовут его мулла Исхак, сын Хасана. Но почему у вас такой вид, словно вы действительно шайтана встретили? Клянусь бородой пророка, это вполне достойный юноша. Он учился в двух медресе, правда, ни одного не закончил... Однако очень многознающий, ученый человек! Книги арабские читает так же легко, как я ем бешбармак. Но я ничего не понимаю...

— Твой мулла похож на Пулат-бека, словно его отражение в воде! Только у твоего оба глаза целы.

— Аллах велик! — воскликнул Абду-Мумин. — Что вы говорите! Этого не может быть!

— Они примерно одного возраста, — рассуждал Шир-датха как бы про себя. — Может быть, покойный Ибрагим-бек, отец Пулата, когда-то приблизил к себе мать этого юноши?

— Этого не может быть! — закричал Абду-Мумин. — Я знаю отца муллы Исхака, знаю и мать его — очень почтенная байбиче. Они никогда не покидали окрестностей Маргелана, а Ибрагим-бек никогда не был в тех местах!

— Жаль, — задумчиво сказал Шир-датха. — Жаль, что этот скакун не благородных кровей...

Долго еще велась беседа об этом удивительном совпадении, а под конец в голове Абду-Мумина созрела еретическая мысль:

— А если мы выдадим муллу Исхака за Пулат-бека?..

Эта мысль наверняка уже бродила под тюбетейкой каждого сотрапезника, но, высказанная вслух, поразила всех...

...Обсуждение велось, что называется, вдоль и поперек. Все понимали, какое дело затевают: в случае неудачи уже мерещились впереди и палач в красной одежде с топором, и заостренный кол, скользкий от крови, и намыленная веревка...

Убеждали сами себя:

Оба похожи друг на друга, как мои ладони...

— Оба — почти муллы, знают Коран...

— Настоящего Пулата никто из кочевников не видел, — толковал загоревшийся Абду-Мумин. — Он всю жизнь просидел затворником в своем медресе. А мой мулла умеет вести поучительные беседы, может и повелевать. Клянусь саблей, он рожден для настоящего дела!

— Что делать! — вздыхал, соглашаясь, Шир-датха.— За неимением плова едят и кашу... Перелезают там, где дувал ниже. Только согласится ли мулла Исхак? Тут и смельчак задрожит.

— Разве нельзя уговорить? — возразил хозяин. — Сладкая речь даже змею выманит из норы. К тому же, каков подлинный Пулат? Будет ли он прислушиваться к советам? Мы не знаем. А Исхака я знаю хорошо. Лучше проверенный шайтан, чем непроверенный ангел.

— Мы не можем больше терять времени в поисках, — поддержал Сулейман-удайчи. — Худояр-хан разорит нас вконец, а может быть, и наши головы возьмет. Кто знает, не донесли ли уже ему соглядатаи о нашем посещении мечети Ходжа-Ахрар? Надо брать того хана, который под рукой.

— Но справится ли он? — все сомневался Шир-датха. — Ишака, сколько ни бей, конем не сделать.

Абду-Мумин обиделся:

— Это мой-то мулла — ишак? Да он на семь дней раньше шайтана родился! Этот парень только и мечтает, в чей бы казан пальцы запустить!

Итог подвел Сулайман-удайчи:

— Друг друга мы уговорили. Теперь осталось уговорить муллу. Подождем его возвращения...

Стемнело. Служанка зажгла светильники. Муллы Исхака все не было и гости стали укладываться в гостевой комнате на ночлег.

— Не нравится мне все это,— тихонько ворчал Шир-датха. — Этому недоучившемуся мулле, продавцу насвая мы должны будем кланяться?

— А как иначе? Если у тебя к псу дело, приходится говорить ему «братец», — отвечал Сулайман-удайчи.

— Может быть, лучше попытаться договориться с каким-нибудь сыном Худояра? С тем же Наср-эд-дином ханзаде? Он — наследник престола и, наверное, рад будет посрамлению отца. У ханов это бывает.

— Нет уж Наср-эд-дин глуп и к тому же испорчен, как и отец.

— Если есть из кого выбирать, бритого предпочитают лысому, — поддержал Мусабек.

Утомленные дорогой, обильным ужином и обсуждением великого замысла, они скоро заснули и спали крепко. Они не слышали, как вернулся мулла-полуночник, как всю ночь проговорили старый Абду-Мумин и его молодой слуга.

Кто же он, этот человек, которому заговорщики решили отвести такую важную роль в истории Кокандского ханства?

Сведения о биографии нашего героя в источниках весьма кратки.

Мулла Исхак Хасан-оглы происходил из рода бостон южнокиргизского племени ичкилик. Его отец — из простых скотоводов, служил мударисом (учителем) маргеланского духовного училища «Ак-Медресе».

Окончив сельскую школу «мектеби», Исхак сначала учился в кокандском медресе «Тумкатаре», а потом вернулся в Маргелан, к отцу в «Ак-Медресе». В 1867 г. он бросил учебу по неизвестным причинам (но известно, что против воли отца) и поселился в кочевье рода бостон. Через два года он переселился в родной кишлак Ухне; короткое время служил имамом в местной мечети. И вот он уже в Андижане; здесь он тоже занимал должность имама в одной из городских мечетей. Видно, средств не хватало, и он стал торговать табаком-насваем. Интересы торговли вынуждали его часто ездить в Ташкент. В Ташкенте судьба его свела с Абду-Мумином, у которого он и остался жить — то ли на положении работника, то ли друга-собеседника.

По сведениям современников — отмечают историки — с детства Исхак отличался живым умом и склонностью к авантюрам. «...Рассказы Абду-Мумына о Мусульманку ле, Алымкуле (знаменитые временщики), о выступлениях киргизов и кипчаков, потрясавших ханство и ставивших на престол своих ханов, произвели сильное впечатление на молодого муллу — Исхака — и породили в нем стремление к приключениям»...

...За утренним достарханом хозяин с пожелтевшим лицом (след бессонницы) объявил гостям:

— Мы обо всем договорились. Сейчас он войдет.

Вскоре, вошел вчерашний юноша, вежливо поприветствовал гостей и скромно сел, как и положено младшему, ближе к двери.

Пили чай, ели сладости; посланцы украдкой бросали взгляды на своего избранника. Он держался со спокойным достоинством, но рука, принимавшая пиалу, слегка дрожала, горело молодое лицо, а в черных глазах его полыхал огонь...

— Исхак! — обратился к нему Абду-Мумин. — Объяви почтенным бекам свое решение.

Юноша осторожно поставил недопитую пиалу на скатерть; было так тихо, что все услышали, как она стукнула.

— Я согласен, — сказал он просто.

— Подумал ли ты, юноша, о последствиях, если дело наше не удастся? — сказал Шир-датха.

— Удастся, удастся! Зачем пугаться того, чего нет и, может, не будет! — торопливо воскликнул Сулейман-удайчи.

— Да я хорошо подумал, — отвечал мулла Исхак.— Я всегда чувствовал, что Аллах предопределил мне особую судьбу—именно этим оправдывается мое существование на земле. Я понимаю, что ждет меня в случае неудачи: долгие пытки, а концом их будет страшная казнь. Но я решился и не хочу знать, есть ли обратная дорога. Назад ходу не будет. Да я и не хочу назад! Я надеюсь на счастливый исход. Мы отправляемся в большой путь — спасать наш бедный народ. А это значит: Аллах на нашей стороне. Так стоит ли сомневаться в победе?

— Вот слова, достойные истинного хана! — воскликнул Абду-Мумин.

Гости вслед за хозяином выразили шумное одобрение. Мулла Исхак продолжал:

— Я — ваш избранник, а вашими душами и замыслами распоряжается Аллах. Отсюда неизбежно — я через вас — избранник Аллаха на это тяжкое дело.

Он поднялся на ноги. Лицо его пылало, глаза сверкали огнем. У присутствующих похолодело внутри, невольно они встали.

— Объявляю, — голос его приобрел какую-то особую звучность, — что отныне и навеки отрекаюсь от прежнего имени, данного мне временно, и принимаю до конца отпущенных мне дней имя Пулат-хана, сына Ибрагим-хана, внука Алим-хана, правнука Нарбуты-хана! Аллах акбар!

— Аллах акбар! — повторили все присутствующие.

— Тогда теперь, — продолжал новоиспеченный Пулат-хан, — укажите мне место, приличествующее моему сану, и продолжим беседу.

— Как он умен! — шепнул Сулайман-удайчи Муса-беку.

— А как учен! — отозвался тот.

«Да, этот сможет быть ханом», — подумал Шир-датха...

В этот день Пулат-хан (отныне будем называть его так) поклялся выборщикам в верности и в свою очередь потребовал того же от них. И гости, и сам хозяин были несколько потрясены: куда делся скромный юноша, зашедший в эту комнату утром? В полдень же перед ними на почетном месте уже восседал истинный правитель, и, несмотря на молодость, уста его изливали зрелые мысли...

    IV. В поисках приключений

Ранней весной 1873 г. по дороге в Маргелан ехал всадник. Горная кыргызская лошадка неспешно трусила по тропе; воздух был чист и свеж после первого весеннего дождя; тополя, вереницей тянувшиеся вдоль дороги, кокетливо накинули на себя нежно-зеленую кисею; утреннее солнце ласкало кожу и ехать было одно удовольствие.

На полях уже начинались весенние работы и прохожие попадались редко. Те же, кто встречался на пути нашего всадника, неизменно обращали на него пристальное внимание. Одни смотрели с неподдельным интересом, другие — с испугом. Шедший навстречу дервиш с посохом, в вывороченной бараньей шапке, долго плевался вслед.

Все это легко объяснялось: всадник был в европейской одежде.

После заключения в 1868 г. мирного договора между ханством и Российской империей на кокандских дорогах стали изредка появляться российские купцы, но большинство из них — казанские татары — не сильно отличались одеждой от местных жителей. В этой чисто мусульманской стране чаще можно было встретить индуса, чем европейца. Поэтому едущий «капыр» — неверный — был местным жителям в диковинку.

Уже при подъезде к Маргелану всаднику попалась огромная толпа, не менее двухсот человек, одетых в рваную и грязную одежду, с кетменями на плечах. Несколько всадников, что-то вроде конвоя, лениво покачивались в седлах.

Путешественник остановил лошадку и долго смотрел им вслед.

— Что это за люди и куда они направляются с таким мрачным видом? — обратился он на узбекском языке к прохожему, по виду — горожанину со средним достатком.

Горожанин подозрительно оглядел спрашивающего, но, поколебавшись, все-таки ответил:

— А какой вид должен быть у тех, кого гонят на строительство Худояр-хан-арыка, отрывая от собственных дел?

И торопливо пошел прочь.

В Маргелане путешественник долго плутал по улицам и переулкам, расспрашивая прохожих, пока не нашел нужный ему адрес. За высоким глиняным дувалом виднелась плоская крыша домика, осененная еще голыми ветвями инжирных деревьев. Он долго стучал в калитку. Но вот послышались шаркающие шаги и старческий кашель. На той стороне долго возились со щеколдой и надтреснутый голос успокаивал рычащего пса.

— Молчи, Барс, уйми свое раздражение. Сейчас посмотрим, кого послал нам Аллах.

Калитка распахнулась; за нею стоял старик, державший за ошейник собаку.

От удивления седые брови хозяина вздернулись до самой чалмы: — Что нужно фиранку в моем доме?

Пришелец ответил:

— Разве истинный ученый отвергает собрата по науке только из-за того, что у него другая вера? Почему же тогда столпы мусульманской учености почтительно признали мудрость, проницательность и многоведение Афлатуна (Платона)? А ведь он жил еще до пророка и, следовательно, не был правоверным.

— О-о-о! — воскликнул хозяин — фиранк говорит на нашем языке, словно уроженец Ферганы! Он знает имена великих мыслителей! Входи, дорогой гость! Пусть вера у нас разная, зато любовь к мудрости ушедших одинаково сильна.

Старая служанка накрыла достархан на крытой галерее — айване — посреди маленького садика, в котором уже пышно цвел миндаль. Страстно ворковали маленькие среднеазиатские горлинки, глухой таинственный голос удода звучал за виноградником. Гость и хозяин за ароматным чаем начали степенную беседу.

— Прости, почтенный ходжа Юсуп, что не представился сразу,— говорил гость,— зовут меня Якоб Дитрих, по-вашему — Якуб; я — из немцев, есть такой народ в Европе. Вот уже пятый год живу в Туркестане.

— Откуда известно почтенному ходже Якубу мое имя? Впрочем, в Маргелане меня все знают, да это и не удивительно: я родился и прожил большую часть жизни здесь.

— От маргеланцев я узнал только твой адрес,— ответил гость. — Имя же мне сказали в Самарканде, в мечети Ходжа-Ахрар.

— О! О! — воскликнул хозяин. — Я целых десять лет прослужил в медресе при этой мечети. Живет ли еще там любимый мой ученик Пулат-хан Ибрагим-уулу или уже куда-нибудь переехал? Раз ты был в мечети Ходжа-Ахрар, ты должен был слышать о нем.

— Я слышал о нем, видел его и много раз беседовал с ним вот так же, как сейчас беседую с тобой. В доказательство прочти эту записку: в ней посылаются тебе розы привета.

Старик развернул вчетверо сложенный листок и воскликнул с умилением:

— Недаром я научил его правильно излагать свои мысли. Главное достоинство письменной речи — многое в немногом. Убедись сам.

В записке было только одно слово: «Приюти».

— Это означает, — продолжал хозяин, — что ты — человек хороший, верный, не способный на подлое дело. Ты хочешь остановиться в Маргелане? У меня как раз есть лишняя комната — в ней никто не живет. Отныне она твоя... Как бы мне хотелось сейчас увидеть моего любимого ученика!

— Это можно,— отвечал гость. Он вытащил из сумки бумажный конверт, а из него — кусок плотного картона и подал хозяину.

Ходжа Юсуп недоверчиво принял картонку, далеко отставил, стал вглядываться... И вдруг отпрянул в испуге.

— Суф! О, Аллах, что это?

— Это портрет Пулат-хана.

— Я видел изображения людей в рукописях времен Тимуридов и Бабура, в индийских, китайских и арабских книгах. И хотя пророк запретил изображать живые существа, я не осуждаю художников, если их картины выполнены с мастерством. Но ничего подобного я не видел! Не колдовство ли это? Ведь он сейчас заговорит!

— Нет, — смеясь, отвечал гость. — Просто у меня есть приспособление, которое само рисует картины. Называется «фотография». Эту хитрость придумали в Европе.

Старый ученый тотчас стал спрашивать о достижениях европейских мудрецов.

— Правда ли, что существует такое приспособление, через которое луна и звезды кажутся во много раз больше, чем те, что мы видим?

— Правда. Приспособление называется телескоп.

Ходжа Юсуп очень сокрушался, что ему наврядли удастся посмотреть через этот телескоп. Якоб только успевал удивляться молодому пылу, с каким старик говорил о «тайнах мира», «начале всех начал и конце всех концов», так что к концу беседы у гостя загудело в голове.

Рядом с ними, положив голову на лапы, лежал Барс и повиливал хвостом — он тоже принял гостя за своего и участвовал в беседе молча. Из маленькой конюшни доносился хруст сена — то ужинали лошадь гостя и ослик хозяина.

И лишь когда небосвод усыпали звезды, собеседники отправились спать.

Наутро Якоб предстал к утреннему чаю в новом обличье: в стареньком халате, засаленной тюбетейке и стоптанных сапогах.

— Я очень хочу понять жизнь и помыслы ферганцев, а в таком виде меньше привлекаешь нежелательное внимание,— объяснил он хозяину. — В Самарканде я обычно переодевался водоносом.

Ходжа Юсуп одобрительно кивнул:

— Познавать жизнь — это хорошо. Но пусть не обидится гость, если я предложу ему новый красивый халат. У меня их два. Зачем мне второй?

— Да простит меня хозяин, но если хочешь узнать душу народа, надо ничем не выделяться из себе подобных. Ибо из-за богатого наряда к тебе станут относиться хоть и почтительно, но без должной откровенности.

— Так-то так, но есть и другой конец палки: ты рискуешь нарваться на грубость. К бедняку даже хозяин какой-нибудь жалкой чайханы относится с пренебрежением.

Целую неделю Якоб Дитрих изучал (как он полагал) жизнь Востока, толкаясь на базаре или сидя в чайханах. А вечером наслаждался беседами со старым ученым. Ходжа Юсуп располагал к доверию и Якоб поведал ему свою историю.

С ранней юности он отличался удивительной способностью к языкам, а также неистребимой страстью к перемене мест. Он нигде не мог усидеть долго. Словно злой бес толкал его на поиски приключений. Может быть, поэтому он ничего не добился в жизни; в свои 35 лет не имел ни семьи, ни дома, почти никакого имущества. Перепробовал много профессий, но ни на одной не остановился. Учился на фельдшерских курсах в Петербурге, но работать фельдшером не стал. Был плотником, каменщиком, часовым мастером, портным; наконец увлекся фотографией и достиг замечательных успехов. Он мог бы осесть, завести мастерскую, приобрести достаток и семью... Но нет! Что-то гнало и гнало его по дороге жизни.

Когда генерал Черняев взял Ташкент, а затем в 1868 г. был заключен договор с Худояром, Якоб Дитрих отправился с попутным обозом в Среднюю Азию.

Восток! Страна чудес, удивительная и таинственная. Ему мерещились приключения из арабских сказок, чародеи и волшебники, джинны и гаремные красавицы, халифы, переодетые дервишами, пещеры, полные золота, и прочая романтическая чепуха.

За пять лет он исколесил всю Среднюю Азию, но ничего подобного не встретил; все это, как он полагал, еще впереди...

В чайханах больше всего разговоров велось о новых и новых податях, вводимых теперешним правителем Худояр-ханом. А тут еще одна напасть свалилась — хан задумал построить канал и назвать его своим именем: Худояр-хан-арык. Этим он хотел увековечить себя в истории. А народу-то каково? Забирают кормильцев семей и отправляют на строительство, да еще велят на первые 15 дней брать свои харчи.

Посетители рассказывали страшные вещи... Будто люди мрут там как мухи, питание совсем плохое, надсмотрщики свирепствуют.

Якоб все это слушал и его словно бес подталкивал: захотелось самому поглядеть на этакие страсти. Он взял у ходжи Юсупа ишака, оставив в залог лошадь. И вот в одно прекрасное утро Якоб Дитрих затрусил на ишаке по большой дороге, узнавая у прохожих, как проехать на строительство Худояр-хан-арыка.

Много ли, мало ли прошло времени, и непоседливый путешественник достиг желаемого. Остановившись у придорожной чайханы, он издали увидел огромную насыпь с добрую гору величиной; по ней сновали тысячи людей, подобно муравьям из растревоженного муравейника.

Он вошел в чайхану, заказал себе чаю с лепешками и сел в сторонке. Посетителей было немного.

Но вот послышались стук копыт, громкие голоса. Чайханщик побежал встречать гостей. Скоро ввалилась толпа. Впереди, сопровождаемый беспрестанно кланяющимся чайханщиком, шествовал чернобородый пузатый бек в дорожной одежде. За ним — огромного роста детина в халате похуже; что-то в лице детины было отталкивающее — наверное, свирепость. Последними шли четверо стражников, которые покорно уселись у дверей.

Всем подали чай: беку — огромный и пузатый, как он сам, чайник, расписанный золотом, и кучу белых румяных лепешек на подносе. Детина получил то же самое, но похуже качеством. Стражникам же подали надтреснутые чайники, бывшие долго в употреблении.

«Вот она, — подлинная картина Востока!» — подумалось Якобу.

Бек Долго пил чай, отдуваясь. Наконец, окинув взглядом полупустую чайхану, изволил заметить Якоба.

— Эей, Сарымсак! — громко окликнул он детину. — Спроси у хозяина, что это за человек?

— Прохожий... проезжий... Совсем незнакомый, — залебезил хозяин.

— Я сам могу ответить, — подал голос Якоб. — Я русский подданный, живу сейчас в Маргелане, снимаю комнатку у мавляны ходжи Юсупа. Здесь нахожусь проездом из любопытства: хочу посмотреть на великую стройку, которая прославит Худояр-хана-Бахадура.

Бек и детина Сарымсак переглянулись. Стражники навострили уши.

— Слышал ли почтенный Фулат-бек, — сказал Сарымсак, обращаясь к вельможе. — Этот человек—просто любопытствующий, которому нечего делать.

— Так-так, — сказал Фулат-бек задумчиво. — Нечего делать... Просто любопытствует...

И он обратился теперь уже прямо к Якобу:

— Ходжу Юсупа я хорошо знаю... Значит, ты его постоялец... Откуда приехал?

— Из Самарканда.

— Из Самарканда! — Фулат-бек многозначительно посмотрел на Сарымсака; тот понимающе поджал губы (Самарканд был под властью русских).

— Семьи нет?

— Я не женат...

— Тем лучше! Значит, у тебя нет ни дома, ни семьи, ни имущества?

— Со временем все это будет.

— Но сейчас-то нет! Значит, тебе и заботиться не о ком. А знаешь ли ты повеление нашего великого хана: от каждого дома выставлять по одному человеку на строительство Худояр-хан-арыка?

— У меня нет дома.

— Но ты живешь у ходжи Юсупа! Старик из-за дряхлости не может ворочать кетменем, а по своей бедности и нанять вместо себя никого не может.

— Я ведь не кокандский подданный. Я — орус.

— Глупец! — загремел Фулат-бек. — Ты надеешься обмануть нас? Ты даже не знаешь, что орусы не ходят в нашей одежде и плохо говорят по-нашему!

— Мой юзбаши! — вмешался Сарымсак. — Этот человек очень подозрителен. Может быть, это лазутчик капыров и других врагов ханства, подсматривающий, подслушивающий? Ведь он приехал из Самарканда! Не лучше ли отделить ему голову от туловища? А еще лучше посадить на кол!

— Это успеется! — решил Фулат-бек. — А пока пусть поработает на благо правоверных... Если будет хорошо работать и мало болтать, мы, пожалуй, оставим его в живых.

Якоб Дитрих до того растерялся, что только и мог сказать:

— А как же ишак?

— Так у тебя есть ишак? Совсем хорошо. Пусть и он потрудится на благо правителя.

— Но это не мой ишак! Я одолжил его на время у ходжи Юсупа.

— Еще лучше! Пусть и ишак тоже потрудится за своего немощного хозяина. Отработаете свое, а потом благополучно вернетесь к ходже Юсупу.

— Если останетесь живы! — с громким смехом добавил Сарымсак. И подал знак стражникам.

Так Якоб Дитрих попал на строительство канала.

    V. На строительстве канала

Якоб только слышал про сибирскую каторгу. Теперь здесь, в Средней Азии, он увидел нечто подобное воочию. Тысячи насильно согнанных дехкан копошились на огромной насыпи. Одни рубили кетменями землю, другие с корзинами или кожаными мешками карабкались наверх по скользкой круче. Строительство канала приближалось к концу, и как раз в этом месте его русло проходило через огромную заболоченную впадину. Требовалось соорудить с обеих его сторон высоченные дамбы — этим и занимался согнанный люд. Сюда-то и привел злосчастного Якоба надсмотрщик Сарымсак.

— Кетмень и корзину я тебе дам из ханской казны, — сказал он. — За них ты должен уплатить полтора таньга.

Якоб вынул кошелек, отсчитал деньги. Крохотные глазки Сарымсака загорелись алчным огнем.

— По ханскому указу каждый прибывший на богоугодное строительство должен иметь при себе пишу на 15 дней. Где твой мешок с едой?

— Но ведь я не собирался на арык!

— Пропитание на 15 дней будет стоить 30 таньга.

«За такие деньги должны кормить очень хорошо», — подумал Якоб и опять вынул кошелек. Увидев, что в кошельке что-то осталось, Сарымсак продолжал:

— Тебе также предоставляется место для ночлега. Цена — четыре таньга.

Якоб вытряхнул содержимое кошелька на ладонь.

— Только три с половиной...

— Ладно, давай. Что с тебя взять, голодранца.

В первый день Якоб так устал, что еле добрался до длинного глинобитного сарая и растянулся на подстилке из камыша, брошенной прямо на пол. Рядом — плечо к плечу — лежали такие же бедолаги. От них разило смрадом давно немытых тел.

Утром, чуть свет, раздалась грубая ругань надсмотрщиков. Люди поднимались с кряхтеньем и стонами. Во дворе под навесом в огромном казане уже был завтрак: болтушка из толокна и каждому — по головке лука.

— Берите от ханских щедрот! — кричали повара. — Только не просите добавки!

Якоб уселся, скрестив ноги, прямо на земле, в кружок с теми, с кем работал вчера. И все расположились такими же группами, по десять человек, каждая со своим десятником — онбаши. В группе Якоба десятником был высокий, еще молодой джигит с мрачным красивым лицом. Звали его Мамыр.

— Чтоб хан подавился этой луковицей... А где же Джапалак? Нас только девять. А вот и он...

Подошел тощий человек в драном чапане.

— Мне не досталось, — печально сказал Джапалак, держа пустую миску в руках. И поглядел голодными глазами на товарищей. Все сосредоточенно хлебали, хрустели луком, не поднимая глаз.

Якоб, которому болтушка в горло не шла, протянул свою миску:

— Возьми, не побрезгуй...

Одновременно с ним протянул кису и Мамыр:

— Здесь как раз осталась половина...

У Джапалака просветлело лицо:

— Э! У меня тогда получится полторы кисы!

И опять начался тяжелейший в жизни Якоба день. К полудню он выдохся; дико сосало под ложечкой.

И когда в короткий перерыв принесли ту же болтушку, он жадно выхлебал ее, хрустя луковицей и не поднимая глаз.

К вечеру вконец обессиленные люди работали вяло. Надсмотрщик Сарымсак (которого прозвали Шайтан-кулом, т. е. рабом дьявола), обрушил свой гнев на двух несчастных — Исенбая и Судан-Уру. Он хлестал их камчой, приговаривая:

— Ленивцы, потребители ханского добра и моего терпения! Если конь упрямится, его бьют. Но какие вы кони? Вы — ишаки! Я выбью из вас упрямство, дармоеды!

— Мы джигиты! — кричали избиваемые. — Мы такие же, как и ты! У нас нет сил — за что же бьешь?

А вечером за жалким ужином десятник Мамыр сказал:

— Поистине мы не кони, а ишаки, если слушаемся этого Сарымсака-Шайтанкула. Будь мы джигитами, давно свернули бы ему шею.

— А потом хан посадит нас на кол,— сказал Назарбай, самый тихий и пожилой из этой десятки.

Мамыр угрюмо посмотрел на него:

— Слушай, сарт. По виду ты — почтенный, в годах человек. Как же ты попал сюда? Неужели не мог откупиться?

— Вот я расскажу вам свою историю, а вы уж судите сами. Десять лет назад в месяце мухарраме я купил у жителей кишлака Янги-Яр несколько танапов пустоши. Ничего не росло. А поглядите теперь!.. Молодой сад подобен райским кущам. Виноградник дает самые сладкие гроздья во всем вилайете, каждая гроздь — с курдюк гиссарской овцы. Построил я и дом, и загон для скота, вырыл хауз и провел к нему арык. Расходы составили более 2000 тилла... А в позапрошлом месяце — да будет проклят тот день! — проезжал мимо пресветлый наш хан...

— «Чей это сад?» — спросил. Очень понравилась хану моя усадьба.

— «Купца Назарбая».

— «Сколько он заплатил за участок?» Советники быстро порасспросили в кишлаке.

— «Сто тилла».

— «Сто тилла за такой превосходный участок с плодовыми деревьями, постройками, хаузом! Неужели в моем государстве земля так дешево ценится? Не верю!»

— «Здесь был пустырь, голая глина да камни, — пояснили советники. — Это все купец Назарбай насадил и построил».

Хан выслушал и сказал:

— «Назарбай заплатил за участок сто тилла. Выдать ему сто тилла! А землю эту я беру в свою казну».

Пропал мой десятилетний труд, пропали 2000 тилла. Все, что у меня было.

— Но у тебя же осталось целых сто тилла, выплаченные ханом! — воскликнул Исенбай.

— Ох,— вздохнул Назарбай, — пятьдесят мне пришлось истратить на похороны моего почтенного отца...

— А остальные 50? — спросил Судан-Уру.

— Тридцать занял мой двоюродный брат: ему позарез надо было расплатиться с ростовщиком. А с остальными двадцатью отправился я на базар попытать счастья в кости. Наверное, шайтан подстрекнул, ну и... сами понимаете. Потому-то я здесь.

— Вот что я предлагаю, — сказал Мамыр Мергенов. — Надо бежать.

Половина присутствующих согласилась. Остальные — два узбека и два таджика — молчали. Лишь один Назарбай запротестовал:

— Вы — кочевники. Уйдете в горы — и нет вас. А нам куда деваться? К тому же и брат обещал отдать 30 тилла.

— Как хотите, а мы бежим. Кто со мной? — повторил Мамыр.

А на следующий день и случилось то самое, о чем шел разговор вечером. Поймали двух беглецов. Их волокли конные стражники на веревках, со скрученными руками. Один был средних лет дехканин-узбек, второй — из оседлых кыргыз-кыпчаков.

Несчастных втащили на временно сооруженный помост, чтобы всем было видно. Палачи — Сарымсак и семеро его приспешников — стали рядом с крепкими карагачевыми палками в обнаженных до плеч волосатых руках. Сам начальник стражи юзбаши Фулат-бек, личный довепенный хана, обратился к согнанной толпе.

— Сейчас вы увидите, какое наказание ждет тех, кто своими гнусными деяниями подрывает всеобщее благоденствие. Ибо арык, о котором денно и нощно печется наш великий хан, есть источник процветания, жила сытости и доказательство забот нашего хана о всех мусульманах. От арыка польза всем. А эти презренные нечестивцы заботятся лишь о собственных шкурах. Так не будем их жалеть. И пусть те, кому шайтан станет нашептывать о бегстве со строительства, поглядит и остережется. Приступайте!

Тотчас палачи набросились на осужденных, повалили на помост, стащили одежды. Каждому на шею и ноги уселся палач, двое с палками стали по бокам.

— Ур! — крикнул Сарымсак-Шайтанкул. И началось... Поначалу были слышны крики несчастных, потом — лишь глухие удары...

Их забили насмерть.

Вечером артель сохраняла угрюмое молчание. Лишь Назарбай пробормотал:

— В прошлом году двоих беглецов на глазах у людей закопали живыми в землю...

А Якобу было так плохо, что он не стал даже ужинать.

На заре его разбудили чьи-то приглушенные рыдания. Плакал Джапалак. Якоб сел, протирая глаза, и увидел: артель сильно уменьшилось. Мамыр Мергенов, Исенбай и Судан-Уру исчезли.

— Зачем вы тайком покинули меня, братья! — всхлипывал Джапалак. — Не поверили? Или потому, что я родом с севера, а вы с юга?

Якоб ласково коснулся его руки:

— Не говори так. Мамыр — каракульджинец, Исенбай — узгенец, это верно. А Судан-Уру ведь северный кыргыз, из Токмакского уезда. Не огорчайся, причина тут другая. Эти трое — отчаянные, решительные люди, а у тебя сердце мягкое... Ты стал бы им обузой.

В тот день приехал мастер-ирригатор усто Ишимбай, человек, по указанию которого проводили канал. За свою долгую жизнь усто провел множество больших и малых каналов, и все они действовали. Вот почему его так почтительно сопровождал сам Фулат-бек со своими прихлебателями.

Ишимбай проехался вдоль дамб, поднялся наверх, опять проехался, потом опять спустился, при этом все внимательно осматривая. Седые брови его хмурились.

— Работу надо прекратить — сказал он. — И отвести людей подальше. Может случиться обвал дамбы. А всё виноваты неожиданные весенние дожди — таких не было на моей долгой памяти. И сам я тоже виноват — не предусмотрел. Остановите работу.

— Что вы говорите, почтенный! — ужаснулся Фулат-бек. — Наш пресветлый хан во что бы то ни стало желает закончить арык, названный его именем, к месяцу рамадану.

— Не получится. Могут погибнуть люди.

Фулат-бек окрысился:

— Ваше дело, почтенный, указывать, в каком месте проводить арычную жилу, а за сроки работы отвечаю перед ханом я!

— Как хотите, — проворчал усто Ишимбай. И уехал. У него было много дел в другом месте.

В тот же день случился обвал.

Два дня откапывали трупы. Их оказалось 180. В урду помчались гонцы. Скоро примчались ответные гонцы с приказом хана: продолжать работы!

Вернувшийся усто Ишимбай рвал седую бороду:

— О, Аллах! Почему я не умер прежде этих несчастных!

Старику стало плохо, и его увели под руки.

Через два дня произошел второй обвал. Погибло восемь человек. Лишь после этого Худояр-хан позволил на время прекратить работы. Рабочих отправили по домам, чтобы не кормить дармоедов.

Артель разъезжалась. Назарбай мечтал:

— Вернет мне долг брат, поеду в сторону Коканда и открою чайхану, совсем-совсем маленькую. На большой кокандской дороге много путников и каждого томит жажда. А ты куда, Джапалак?

— Куда ветер подует, — отвечал тот и в свою очередь спросил:

— А ты куда, Якуб?

— Прежде всего верну ишака хозяину. Есть у меня в Маргелане старый, мудрый, ученый друг.

    VI. Первые выступления

Вот уже месяц как Якоб Дитрих опять живет у старого мавляны ходжи Юсупа. С утра отправляется на базар, предлагает свои услуги ветеринара. Бреет желающих острой немецкой бритвой. От клиентов нет отбоя.

После обеда Якоб сидит в чайхане, слушает разговоры посетителей. Изучает восточную жизнь. Она ему нравится: вокруг происходят удивительные вещи. Даже работа на канале уже не кажется такой ужасающей: что ж, и на западе есть колодники, и в России существует каторга.

Пришел чудесный месяц май, и в чайханах поползли слухи о смутах в горах. Упоминали имя Мамыра Мерге-нова. Взволнованный Якоб слушал в оба уха. Его многие знали; шутки и веселый беззлобный нрав Якоба располагали к нему и люди не опасались говорить при нем о сокровенном.

В июне слухи усилились. Говорили о поголовном восстании в Каракульдже и Гульче, в Ляйляке и Чаткале. Рассказывали, будто целое войско повстанцев разгромило ханских сарбазов и теперь идет на Андижан, Маргелан и Наманган. Словом, со всех сторон!

Все чаще стали упоминать имя Пулат-хана. Будто бы он, победоносный, захватил уже многие селения в ханстве и со дня на день будет в Коканде.

Посетители чайханы — в основном узбеки и таджики — вздыхали:

— Пошли Аллах ему удачу! Пусть бы скорее пришли кочевники.

— Хоть они и мастера пограбить...

— Так, как грабит нас Худояр-хан и его сборщики податей, никакой кочевник не сможет.

— Неужели Пулат-хан — это мой друг из самаркандской мечети? — думал Якоб и расспрашивал:

— Кто такой Пулат-хан?

— Эй, брадобрей! Неужто не знаешь? Пулат-хан — внук Алим-хана, законный наследник власти в нашем ханстве. Пусть он только появится — Худояру сразу придет конец.

Говорившие все время оглядывались. Кто знает, не ханский ли шпион вон тот вошедший?

Вечером Якоб поведал хозяину о слухах и о своем решении отправиться на встречу с Пулат-ханом.

— Раз уж ты решил пойти к нашему несравненному Пулат-хану, я не буду отговаривать, — отвечал ходжа Юсуп. Я и сам бы отправился с тобой, если бы старость не навалила батманы немощей на мою спину.

Старик помолчал немного, колеблясь.

— Хочу тебе поведать, Якуб, о самом сокровенном. Главный труд моей жизни — «Тарихи-Шахрухи». В нем содержится история Кокандского государства со времени его основателя — Шахрух-бия. Я проследил путь коканд-ских правителей до теперешнего бессердечного Худояра, о котором написал всю правду: «Он вынул руку насилия из рукава несправедливости и не обходится ни одного мгновенья без гнусного обычая гнета и непомерной жестокости!». Вот что я написал! Потомки должны знать и черные дела теперешних властителей и отделять их от восхвалений, которыми осыпают владык придворные лизоблюды. Ибо не будет и в будущем добра без знания правды о прошлом... Во время моего пребывания в мечети Ходжа-Ахрар я работал над описанием правления Алим-хана, деда Пулата. Мой ученик прочитал о войнах н разорении народа. И не обиделся. Этот мальчик обладал справедливой душой... Надеюсь, таким он и остался.

Старик раскрыл маленький ларец и вынул оттуда свиток, завернутый в шелк.

— Двенадцать лет назад, покидая Самарканд, я составил эту бумагу... Мне представлялось: вдруг когда-нибудь смуты и взаимные убийства опустошат ряды нынешней ветви царствующего рода минг, и народ не будет знать, кого посадить на трон. Тогда люди могли бы призвать моего Пулата. Он достоин этого и по величию души, и по праву рождения. Но к тому времени может не остаться знающих о происхождении отшельника из мечети Ходжа-Ахрар... И я составил эту бумагу, засвидетельствованную восемнадцатью стариками, на глазах которых развернулась скорбная история этой семьи... Возьми же свиток и передай Пулат-хану... Может быть,кто-то из детей Худояра захочет оспорить право на трон, а я уверен так оно и будет,— вот тогда эта «свидетельствующая» бумага и заговорит и убедит неверящих...

Якоб принял свиток.

— Хорошо, отец, я обещаю это сделать.

— Я всю жизнь прожил среди книг, не касаясь забот сегодняшней жизни. Этому же я учил и Пулата. Я думал, это поможет ему избежать кинжалов убийц и обрести душевный покой... Наверное, я ошибался... И не иначе как Аллах заставил Пулата на тридцать пятом году своей жизни избрать иной путь... Аллах милосердный, милостивый всегда прав. Позволительно ли человеку отвернуться от несчастий народа, если он в силах ему помочь? Я сомневался в этом, но Аллах развеял мои сомнения благодаря моему ученику... Ибо судьбы живущих дороже мертвых книг...

* * *

Что же происходило в действительности?

Тройной зякет, наложенный Худояром, вызвал решительный протест кочевников. Сначала они выразили его пассивно: 20000 кыргызских и 10000 кыпчакских юрт откочевали к Кашгар-Давану, в местности Кирлик и Хазараты, считавшиеся неприступными для ханских войск. Однако пронырливые зякетчи добрались и туда. Застигнутые врасплох кыргызы просили у начальника зякетчи семидневной отсрочки для выплаты. Начальник, совершивший такой долгий вояж по неприветливым горам, не собравший и половины ожидаемого, разъярился:

— Ни одного дня! — кричал он. — Я научу вас уважать ханскую волю!

— Но тогда ты не получишь требуемого, — отвечал аильный аксакал Оморбек-бий. — Мы просто не успеем.

Его поддержали другие аксакалы. Зякетчи совсем обезумел.

— Хватайте их! — закричал он стражникам. — Хватайте всех крикунов!

Стражники тотчас сцапали Оморбека и еще нескольких, скрутили им руки за спиной.

— Эти возмутители тишины и губители спокойствия будут доставлены в урду, где их на площади посадят на кол! В назидание другим! Это я вам обещаю!

В толпе поднялся ропот, раздались проклятья в адрес зякетчиков.

— Бейте этих собак! — взревел начальник, впав в неистовство.

Джигиты принялись угощать камчами впереди стоящих. Раздались вопли, ругань, однако толпа попятилась. Внезапно раздался звонкий девичий голос:

— Эй, люди! Что же вы терпите? Можно ли назвать вас после этого мужчинами?

— Бейте собак! — зло кричал зякетчи. — Пусть собаки знают свое место!

Но в настроении толпы уже произошел перелом. Люди по-настоящему обозлились. В ответ на удар камчой кто-то огрел стражника палкой и свалил с седла. И началась потасовка. На помощь своим отовсюду бежали. Сипаи, бросив камчи, начали стрелять в толпу. Но теперь ее уже нельзя было остановить...

На месте побоища остались зякетчи и четверо сипаев, остальные ускакали. Кыргызы потеряли шестерых.

— Теперь обратного хода нет, — сказал Оморбек-бий. — Теперь Худояру-собаке объявляется война!

Худояр-хан, узнав о случившемся, отдал приказ беку ближайшего к бунтовщикам горного укрепления выступить с войском. В сражении комендант-бек и его отряд сложили головы.

Худояр-хан разгневался. Он вызвал своего лучшего полководца Абдуррахмана Афтобачи:

— Возьми 1000 сипаев и накажи непокорных.

* * *

В это же время и по той же причине восстали кочевники Андижанского вилайета: племена мундуз, кушчу, басыз, багыш и карабагыш. Их возглавил Мамыр Мергенов. Несколько тысяч конников двинулись к городу Ханабаду и заняли его без боя. Оседлое население открыло им ворота.

* * *

Между тем события в Кирлике и Хазараты продолжали развиваться. Через своих посланцев Абдуррахман Афтобачи предложил вождям восстания встретиться. Авторитет полководца, главы кыпчакских племен, был очень высок и кыргызские старейшины (Оморбек, Бердибек, Каратай и др.) согласились.

— Худой мир лучше хорошей ссоры, — убеждал их Афтобачи. — Хан мусульманин и вы мусульмане, зачем же враждовать?

— Но подати, которые наложил хан, превосходят всякую меру!

— В этом виноваты русские. Они забрали половину ханства и теперь собирают доходы в пользу Белого царя. Ханская казна пуста... Что остается делать хану?

— Э-э! Каждый должен протягивать ноги по длине своего одеяла. А Худояр-хан, потерявший земли, хочет теперь с двоих собрать то, что раньше брал с шестерых.

— У него в урде плохие советники... Выберите достойных и красноречивых, пусть они отправятся в Коканд и поговорят с ханом. Должен же он понять...

— А что будет порукой? А если хан не выслушает и прикажет посадить наших выборных на кол?

— Я останусь с вами. Порукой будет моя голова,— ответил Афтобачи.

На том и порешили. Выбрали сорок уважаемых аксакалов и отправили в Коканд. Афтобачи остался заложником.

Но Худояр-хан даже не принял послов. По его приказу все они были обезглавлены в урде.

У Худояра был свой расчет: он надеялся, что кыргызы не выпустят Афтобачи живым. Хан боялся своего полководца и не доверял ему.

Возмущенные кочевники окружили лагерь кокандцев, а их предводители явились к палатке полководца.

— Выходи, лжец! Где твои обещания? Чем ты расплатишься за жизнь наших людей?

Абдуррахман вышел. На его шее висела боевая прославленная сабля — знак покорности. Толпа оторопела. Афтобачи низко склонил голову и долго стоял молча, а когда поднял лицо, по его щекам катились слезы.

— Братья! — сказал он. — Я скорблю вместе с вами и посыпаю голову пеплом. Теперь вы вправе убить меня. Видимо, повелитель Коканда именно на это и рассчитывал, когда приказал лишить посланников жизни. Я в ваших руках. Поверьте, с моей стороны не было никакой хитрости. Я только хотел избежать кровопролития. Иначе, разве бы я подал вам такой совет, а после этого остался среди вас?

Кыргызские вожди, посоветовавшись, пришли к такому же выводу: Абдуррахман прав, Худояр их руками хочет уничтожить кыпчакского вождя и тем самым смертельно рассорить кыргызов и кыпчаков. Не бывать этому!

И Абдуррахмана отпустили целым и невредимым вместе с его сипаями.

* * *

Тем временем хан спешно двинул войска к Ханабаду. В ожесточенном сражении плохо организованные и еще хуже вооруженные повстанцы были разбиты. Потеряв убитыми триста человек и множество пленных, они отступили в горы. Их упорно преследовали правительственные войска. Пленных по приказу хана разделили на группы по пять-семь человек. Заняв кишлак, очередную группу сажали на кол — «для назидания и устрашения». Мамыр Мергенов со своими ближайшими родичами из племени мундуз (всего 2700 юрт) ушел через горы в русские владения, на территорию Токмакского уезда, — в Тогуз-Торо и Кетмень-Тюбе.

    VII. Пулат-хан — полководец

...Во всем обширном Кокандском ханстве только самые близкие люди знали подлинного Пулат-хана. Он жил тихо и неприметно, погруженный в свои книги; для всего остального мира след потомка Алим-хана затерялся на дорогах жизни и слух о нем, казалось, заглох навсегда. Да и кому был нужен отпрыск свергнутой династии, когда на престоле сидел прямой потомок другой царствующей ветви? Простым людям было не до придворных интриг, им хватало своих забот! Представители же феодальной верхушки вспомнили о Пулат-хане лишь тогда, когда потребовалось найти кандидата для противостояния Худояр-хану.

И потому, когда самозванный Пулат-хан в сопровождении двухсот джигитов появился на Чаткале и об этом распространился слух, никто не усомнился в подлинности носителя столь громкого имени. Абду-Мумин, Шир-дат-ха, Сулайман-удайчи и Мусабек, верные клятве, никому не проговорились, даже самым близким. Никто не знал в лицо истинного Пулата, поэтому все сошло гладко. Весь этот край — долины рек Ала-Буки, Урюкты и Касана — сердечно приветствовал вождя, пришедшего возглавить борьбу с ненавистным Худояром.

В короткий срок под знаменем Пулат-хана собралось ополчение в несколько тысяч человек. Восставшие заняли кишлаки Ала-Бука, Ахтам, Нанай, Кок-Яр, Мамай и Сафит-Булян. Их амины и аксакалы признали власть Пулат-хана.

Новый вождь начал действовать как опытный полководец. Стремительно заняв кишлак, он двинул войска к Намангану. Слух об успехах повстанцев распространялся мгновенно, как пламя пожара, сея тревогу. Наман-ганскии бек, собрав подручных, выступил навстречу повстанцам быстрым маршем.

Но чем ближе подходили каратели к горам, тем медленнее становилось их движение. Многочисленные лазутчики приносили неутешительные вести: повстанцев — тьма-тьмущая, все жители на их стороне.

Заняв кишлак Сафит-Булян, беки стали лагерем между ним и кишлаком Ала-Бука.

— Надо хорошенько разведать силы и намерения бунтовщиков,— решили они на военном совете. — Нельзя прыгать с обрыва, если не знаешь глубины пропасти.

Два дня стояли правительственные войска. На третью ночь страшный шум поднял на ноги уснувший лагерь. Враг напал!

Как это всегда бывает при неожиданном ночном нападении, страшная неразбериха перешла в панику. Сипаи и сарбазы метались по лагерю: кто ловил коней, кто просто бежал сломя голову; командиры, надрываясь, скликали своих подчиненных; отовсюду слышались конское ржание, дикие крики, стрельба из ружей; то там, то здесь вспыхивал и гас огонь. Беки, выскочив из юрт, в окружении телохранителей, тщетно пытались разобраться в происходящем.

Шум окончился так же внезапно, как и начался: нападающие исчезли.

Утром глазам беков предстала печальная картина: несколько десятков убитых, еще больше раненых, угнана часть коней, опрокинуты юрты, сожжены и порваны палатки... Беки подозревали, что большую часть урона нанесли себе сами доблестные ханские воины. В кромешной тьме, спросонья, немудрено потерять голову...

Зато в повстанческом лагере царило ликование. Первый бой оказался удачным! Вылазкой руководил Пулат-хан. Теперь он разъезжал на аргамаке под приветственные крики своих джигитов и на довольном его лице играла улыбка. В ночном бою он получил скользящий удар пикой в голову, которая содрала только кожу. Но повязка на лбу, сквозь которую проступила кровь, говорила сердцу бесхитростных людей многое. Их вождь — настоящий батыр, не знающий страха; он сражается как лев. С этого боя и пошла слава Пулат-хана как неустрашимого воителя, бьющегося в первых рядах войска. Древние старики еще в начале XX века рассказывали легенды о своем знаменитом предводителе.

На следующий день, наведя порядок, озлобленные беки двинули отряды на реку Ала-Бука, где находился лагерь повстанцев. Однако застать победителей врасплох им не удалось. Опытный Абду-Мумин загодя занял удобную позицию вдоль глубокого оврага с обрывистыми склонами. Ханские войска подошли вплотную к этому оврагу. С обеих сторон началась энергичная словесная перепалка: проклятий, оскорблений и худых выражений никто друг для друга не жалел. Однако ни одна сторона не решалась перейти овраг на глазах неприятеля.

Так простояли несколько дней. И на той, и на другой стороне оврага варили в казанах похлебку, изредка палили из ружей.

На военном совете Пулат-хан сказал, что так продолжаться не может: к бекам в любой момент явится помощь и тогда их не одолеть.

— Наши люди воодушевлены первой победой. Надо повторить такую победу! Иначе мы без пользы съедим припасы, а постоянно пополнять их из ближних кишлаков нельзя: мы не должны брать пример с алчных зякетчи. Если не будет победы, люди в конце концов разбредутся.

— Ишь ты,— тихонько проворчал глава рода дёёлёс Мырзакул, — юнец нас поучает! Вчера из яйца вылупился, а сегодня ему уже скорлупа не нравится.

— Истинно! — поддержал Пулата Абду-Мумин. — Но гнать людей через овраг равносильно гибели. Наши джигиты возропщут, могут ослушаться. Мы сделаем по-другому: я кликну охотников. Если они и сложат головы, обижаться их родственникам будет не на кого.

На другой день чуть ли не половина повстанцев начала спускаться в овраг. Их повел сам Пулат-хан. Оставшиеся подняли неистовый визг, стрельбу из «мул-ыков».

Ханские сарбазы не ожидали ничего подобного. Эти доблестные воины служили в спокойном Намангане, исправно получали жалованье, содержали семьи — и вдруг война. Ни с того, ни с сего надо сражаться и умирать. Аллах велик! Конец благополучной, безмятежной жизни! А эти бунтовщики совсем озверели, от них ждать пощады нечего.

И ханские войска ударились в бегство.

Историк пишет: «При виде такой отваги (нападающих) беки одними из первых пустились наутек; за ними бежали их войска; кыргызы бросились в погоню, догнали задних и перебили их».

Такой поворот дела заставил вмешаться самого Худояра. По его распоряжению все войска из городов Намангана, Тюре-Кургана и Яны-Кургана выступили навстречу кочевникам. Особенно беспокоило хана то обстоятельство, что во главе бунтовщиков стоит его родственник, имеющий право на престол.

— Откуда он взялся, этот Пулат? — грозно спрашивал хан у своих приближенных. — Почему мне раньше не донесли? И почему он вообще еще жив?

Придворные низко кланялись, избегая смотреть хану в глаза, и бормотали что-то неразборчивое.

На этот раз военачальники действовали осмотрительно. На марше от главной колонны во все стороны высылались дозорные отряды, которые хватали всех подозрительных. Ночью лагерь бдительно охранялся: половина сипаев отдыхала, другая находилась в полной боевой готовности.

Повстанцы же, воодушевленные двойной победой, доставшейся без особого труда и потерь, утратили всякую осторожность. Главнокомандующий Абду-Мумин был, если так можно выразиться, единственным кадровым военным из всех вожаков. Он был опытным рубакой, хорошим сотником, но плохим полководцем. Столкнувшись с ханскими войсками, он бросил нестройные толпы своих бойцов, вооруженных пиками, боевыми топориками и дедовскими саблями, прямо на залпы сарбазов. Не помогло ни воодушевление, ни отчаянная храбрость. Пули скосили первые ряды атакующих, несколько медных пушек довершили дело. Атака захлебнулась, повстанцы начали отступать, а когда на них бросилась многочисленная конница, в панике побежали.

Разгром был полный. Сам Пулат-хан в сопровождении Абду-Мумина и ближайших сподвижников едва ускользнул от погони.

...Пробирались узкой горной тропой. Пулат ехал молча в страшном отчаянии. Абду-Мумин старался утешить своего питомца:

— Дорога войны извилиста и коварна. Сколько раз мы с ляшкарбеги Алымкулом терпели неудачу, но приходил новый день и удача оборачивалась к врагам спиной, а к нам — своим блистательным ликом. Не надо отчаиваться, мой хан. Борьба лишь начинается. Ты еще только расправляешь крылья...

Маленький отряд уходил все дальше в горы. Вырывались из-под копыт камни и с шумом скатывались в пропасть...

Жестокому грабежу подверглись айылы племен кутлук-сейид и найман. Сипаи неистовствовали. Но приказ Худояр-хана — доставить ему претендента живым или мертвым — выполнить не удалось.

Ханские каратели зверствовали повсюду. На Чаткале и Ляйляке, Алабуке и Кара-Кульдже дочиста грабили и сжигали кыштаки и айылы, не успевшие откочевать. Хан приказал не щадить никого; самыми жестокими мерами он рассчитывал подавить бунт в самом начале, главное — нагнать страху.

Но вышло наоборот. «Посеешь ветер — пожнешь бурю». Кыргызы и кыпчаки, собравшиеся в Кирлике и Хазаратах, двинулись с гор в Фергану. Выступившие навстречу правительственные отряды были наголову разбиты.

В июле 1873 г. повстанцы заняли г. Узген и крепость Сук, где тайно хранилась часть ханской казны. Выступивший против них маргеланский бек Мурадбек (родной брат Худояр-хана) потерпел неудачу: часть его войска перешла на сторону повстанцев, часть разбежалась, а с остальными он вынужден был отступить.

В течение июля и августа повстанцы захватили города и крепости Касан, Ош, Сузак, Уч-Курган, Тузак-баши, Булак-баши. Гарнизоны были разгромлены, беки бежали. Булак-башинскому беку, не успевшему унести ноги, воткнули жердь в рот. Комендант крепости Сук Алимбек тоже был казнен.

Жители городов и кишлаков (узбеки и таджики) переходили на сторону восставших. И не раз именно с их помощью удавалось открыть ворота и взять крепость. Начальник Ходжентского уезда Эйлер докладывал Кол-паковскому в телеграмме от 3 августа 1873 г.: «В Коканде снова вспыхнуло восстание. Кипчаки, кыргызы вследствие жестокостей хана поднялись повсеместно. Андижан оставлен кокандцами. Худояр неизвестно где скрывается».

Хан послал против восставших Абдуррахмана Афтобачи и Исы-Аулие с 5 тысячами сипаев.

Кыпчаку Афтобачи очень не хотелось сражаться с собственным народом: так можно потерять весь авторитет. Но и не сражаться нельзя: можно потерять голову.

Выручили сарбазы и сипаи, которые в основном были теми же кыпчаками и кыргызами. Более половины войска (3000 из 5000 человек) перешли на сторону повстанцев. Несколько десятков были убиты, триста человек взяты в плен. А многие просто разбежались.

С горстью преданных ему воинов Абдуррахман, втайне довольный, спешно отступил и заперся в крепости Тюре-Курган, где во всеуслышание, с горькими упреками в адрес изменников (чтобы дошло до хана) сложил с себя полномочия командующего. Самым близким и доверенным людям он сказал:

— Я что-либо стою, когда за моей спиной — мой народ, многие отважные роды. Пойти против них — значит остаться в одиночестве. И негде будет найти опору, когда мой главный враг захочет посадить меня на кол...

Кто главный враг Абдуррахмана, доверенные и проверенные люди знали...

Худояр же скрывался (не любил рисковать, как писал Эйлер), но действовал из укрытия энергично. Своему брату Мурадбеку он устроил разнос, после чего дал новое войско:

— Попробуй только выпустить победу из рук! Может быть, ты не знаешь, но я знаю, что с тобой сделаю! Разве ты еще не понял, что судьба рода минг висит на остоие сабли?

Напрасно хан так говорил: Мурадбек отлично представлял, что с ним сделает братец.

И он объявил войскам:

— Мы должны победить. Все имущество побежденых ваше. После победы вы будете жить не хуже беков.

В сентябре 1873 г. ему удалось несколько раз нанести поражение восставшим. Особенно сильный удар они получили при Тюре-Кургане, где все еще отсиживался дальновидный Абдуррахман Афтобачи. Повстанцы потеряли кроме убитых множество пленных.

И началась дикая расправа в духе Худояр-хана. Пленных четвертовали, рубили головы, вешали на деревьях. В городе Ассаке 270 пленных по личному приказу кокандского владыки были посажены на кол. Видно, у Худояра, как у пресловутого Дракулы, это был излюбленный способ казни.

Среди погибших были и вожди повстанцев Оморбек, Бердибек, Каратай и другие.

Преследуя разбитые под Ханабадом повстанческие силы, каратели проявляли невиданную жестокость. Историк пишет: «Остатки разбитых сил повстанцев рассеялись по труднодоступным местам Тянь-Шаня и Памира-Алая, неся при этом во время спешной откочевки огромные потери в скоте. Среди некоторой части повстанцев наметились признаки паники и неверия в свои силы. Но в целом они оставались по отношению к Худояр-хану по-прежнему непреклонными».

    VIII. Спасите наши души

В это тяжелейшее время многие южные кыргызские роды обратились к царской администрации с просьбой о принятии их в русское подданство.

В ноябре 1873 г. депутация от кыргызских беженцев обратилась через начальника Ходжентского уезда под¬полковника Нольде к военному губернатору Сыр-Дарьинской области генерал-майору Эйлеру со следующим письмом: «Хан начал поступать против шариата, за это мы, не вынеся несправедливости, ограбили его зякетчи. Худояр послал к нам войска свои, от которых мы убегали в горы, оставив наши кочевья. Но ханский военачальник успел захватить у нас 270 человек в плен, привез этих детей гор в г. Ассаке и по приказанию хана всех велел посадить на кол. Тогда мы собрались и объявили себя врагами хана...

Мы послали наших кыргызов Куль-Махамета и Комбар Серкера к токмакскому старшине Шабдану Джан-таеву с просьбой быть нам другом и просили его также передать токмакскому майору, что мы желаем быть ему друзьями.

Просили мы также майора, чтобы он дал нам совет, что нам делать и что мы будем поступать так, как он нам скажет.

Майор велел нам передать, что если мы хотим войска, то они нам его дадут. Потом сам Шабдан-батыр к нам приехал и сказал, чтобы мы сделали начальником над собой Мичи-бия. Мы так и сделали, затем он нам сказал, чтобы мы взяли Андижан — поэтому мы дрались с войсками хана».

Делегаты просили покровительства. Какая же была резолюция туркестанских властей? Генерал-майор Эйлер доложил исполняющему обязанности генерал-губернатора Колпаковскому, что он «...предложил барону Нольде выслать кыргызов, доставивших письмо инсургентов, и иметь строгое наблюдение за нашей границей». Колпаковский в свою очередь докладывал по инстанции: «С своей стороны, одобрив распоряжение генерал-майора Эйлера, я предложил и. о. военного губернатора Семиреченской области проверить заявление депутатов о сношении их через Шабдана Джантаева с токмакскими кыргызами и, будь это окажется справедливым, немедленно их прекратить, и если у Шабдана Джантаева есть какая-либо переписка с депутатами, то отобрать ее и предоставить ко мне».

Получив предписание Колпаковского, военный губернатор Семиреченской области переправил его начальнику Токмакского уезда и присовокупил, что «сие надлежит исполнить безотлагательно».

Выполнить распоряжение можно было двумя путями: или вызвать Шабдана к себе, или поехать к нему.

Токмакский уездный начальник подполковник Лисовский был человек рассудительный. Если вызвать к себе, то: 1) будет нанесена обида знаменитому манапу-батыру, вызов приравняет его к обыкновенным подданным, между тем, он — личность неординарная и многократно отличался перед российским престолом; 2) вызвав Шабдана (а он приедет, конечно, со свитой), придется ставить угощение, а это такие расходы!

Напротив, если начальник сам отправится в кочевье, то: I) будут оказаны почет и уважение популярному кыргызскому старшине; 2) угощение вынужден будет ставить Шабдан, а он славится хлебосольством.

И начальник «безотлагательно» поехал в Чон-Кемин. где в то время стоял айыл Шабдана Джантаева.

Шабдану было тогда 33 года, но он уже прогремел как великий батыр. О его ташкентских подвигах акыны слагали песни, а за спасение отряда майора Загряжского русское правительство наградило его золотой медалью и почетными халатами. Потомок знаменитого Атаке, Шабдан, правил половиною сарыбагышей — сильнейшего северокыргызского племени. Акыны пели: «Владения Шабдана — это бесчисленные горы с высокими елями и снеговыми шапками на вершинах. Это джайлоо с густой сочной травой. Это долина Чон-Кемина, где стоят богатые айылы. Неисчислимы отары овец и табуны лошадей, принадлежащие Шабдану. И также неисчислимы джигиты, садящиеся в седло по одному его слову».

О его храбрости и находчивости в бою, о его благородстве, простоте и щедром гостеприимстве люди передавали друг другу нескончаемые рассказы. Вот каков был человек, к которому ехал рассудительный уездный начальник.

Встреча, как говорится, превзошла все ожидания. Лишь на третий день начальник, держась за голову, приступил к своим прямым обязанностям и чистосердечно поведал гостеприимному хозяину о предписании.

Шабдан выслушал, вышел и скоро вернулся с грамотой-письмом в руках.

— Все так было, как ты рассказываешь. Вот письмо, присланное с юга. Больше ничего нет, остальное я говорил и делал, но ведь ни слово, ни дело не вернешь назад. Что думаешь предпринять?

— Ничего, — ответил уездный начальник. — Только уж ты, Шабдан Джантаевич, не ввязывайся больше в кокандские дела. Как подданный русского царя ты обязан выполнять распоряжения его высших чиновников. Не подведи, мил-друг. Ты-то в любом случае останешься при своем богатстве, а если меня выгонят со службы, куда пойду?

— Хорошо! — отвечал Шабдан. — Только запомни и ты, мил-друг, пройдет совсем небольшой срок, и вы начнете войну с Кокандом! Это так же неизбежно, как неизбежен чих у человека, в нос которому попала зола. Вы никуда от этого не денетесь! Аллах так решил. И когда начнется война, помяни мое слово, — тогда позовут Шабдана и отправят на эту войну...

* * *

Продолжим рассказ о кыргызских беженцах. В декабре 1873 г. Колпаковский доносил военному министру: «...В течение сего лета кокандские кыргызы, в числе 1700 кибиток, перекочевали из окрестностей Андижана в Токмакский уезд Семиреченской области и просили их принять в русское подданство». О том же самом просили еще несколько сот семейств, бежавших в Аулие-Атинский уезд.

Часть повстанцев во главе с Мамыром Мергеновым обратилась к токмакскому уездному начальнику с той же просьбой. Ответ так долго затягивался, что Мамыр не вытерпел и ушел в Кашгар в надежде получить помощь оттуда.

Решение туркестанской администрации во всех случаях было одним — отказать. Так строжайше предписывал Петербург. Царское правительство больше не желало расширять свои азиатские владения по ряду причин. Во-первых, все три среднеазиатских ханства (Бухара, Хива, Коканд) стали вассалами Российской империи, т. е. фактически частью ее самой. Во-вторых, открытое продвижение русских на юг вызвало бы международный скандал, дипломатические осложнения с английской колониальной империей. Англия ревниво следила за действиями России в Азии. Англичане боялись за Индию — «жемчужину короны» и готовы были на все, лишь бы не подпустить к ней великие державы на опасное расстояние. Были и еще некоторые моменты.

Вот почему туркестанские власти получили предписание: никаких посягательств на территорию ханства или на ее подданных!

В результате туркестанский генерал-губернатор отдал приказ: не только отказывать в подданстве беглецам, но и возвращать их туда, откуда явились.

Худояр-хан со своей стороны писал: «Вследствие существующего между нами единогласия... покорнейше прошу Вас, ради знакомства и дружбы со мной... сделать распоряжение о возвращении на прежнее место жительства кыргызов, удалившихся с имуществом и скотом в настоящем году и раньше... Так, в случае, если Ваши кыргызы перейдут в мои владения, то также будет приказано вернуть их обратно. Обе стороны должны следовать одинаковому образу действия».

Исполнявший обязанности генерал-губернатора Колпаковский учтиво отвечал: «Из дружбы к Вашей светлости и согласно Вашему желанию я приказал весной настоящего (т. е. 1874 г. — А. Г.) года обратно направить в Коканд кыргызов, перекочевавших в Токмакский уезд. Я надеюсь, что... простите им проступок, т. к. Вы несколько раз сообщали мне, что по возвращении они наказываемы не будут и никакого насилия и притеснения не потерпят».

А вот документ, показывающий, какую встречу насильно возвращенным кыргызам уготовил Худояр-хан:

«1874 года, мая 29. Прошение кыргызов мундуз, кошчи, басыз и адыгене токмакскому уездному начальнику подполковнику Лисовскому о защите от кокандцев и разрешении кочевать на землях уезда.

По приказанию губернатора Колпаковского мы возвращались обратно, но через 13-ть дней по воле Худояр-хана мы были расчебарены (т. е. ограблены) на урочище Масы 2000-ным войском... увезли у нас связанными 40 человек... трех наших людей да Ирбека-Садыка и Батыр-баши казнили, отрезав головы; увели 120 лошадей, 5 верблюдов, 30 коров, 130 баранов и ограбили у 450 кибиток бессчетно много имущества, после чего мы бежали на ур. Куребаш; они снова, преследуя нас, захватили четырех человек и 90 лошадей с седлами, после чего мы разбежались по горам и на третьи сутки собрались, чтобы идти на ур. Капка, где получили письмо от батыр-баши Ахмедбека (начальника сипаев. — А. Г.) с предложением о захвате наших людей бия Садыка, Наная и Итынджана. Дабы слова наши не показались ложными, господину начальнику для видимости посылаем письмо Ахмедбека.

Возвращаться в Андижан не можем, боясь, что нас казнят; а посему сообщаем об этом Вам, в чем прибывшие из Андижана почетные люди прилагаем свои печати».

А вот прошение на имя Г. А. Колпаковского от 2000 юрт рода мундуз-илят:

«Как мы, так и наши доверители в 1873 г. откочевали от Кокандского ханства в Туркестанский военный округ, дабы спастись от преследования кокандского хана, который немилосердно казнил наших кыргызов и грабил наше имущество. Мы поселились недалеко от города Токмакя, в Кетмень-Тюбе и Тогуз-Торо, но тут нас начали притеснять и гнать жившие там кыргызы родов Кепимбека и Чоро-Боотай. Мы, не желая возвращаться в Кокандское ханство, где нас немедленно ждет смерть, просим ходатайства Вашего перед Императорским Величеством Государем Всероссийским о принятии нас и наших доверителей под свое высокое подданство, об отводе нам и нашим доверителям места для кочевки...».

Историк пишет: «Стремление кыргызов к переходу в русское подданство тогда стало настолько известным, что оно даже нередко освещалось в прессе. В газете «Голос» от 12 июля 1874 г. сообщалось: «Южные кыргызы попытались, прежде всего, искать помощи у русских, и летом прошлого года изъявили свое желание принять русское подданство». Но политика царского правительства по отношению к восставшим против Худояр-хана кыргызов оставалась прежней. В подданство России кыргызы не принимались. Сам Коллаковский прямо сказал, что повстанцы «...не могут ждать от нашего правительства какой-либо, даже нравственной, поддержки».

В этих условиях в сознании южных кыргызов по отношению к России начал происходить перелом — от глубокой симпатии к недоверию и враждебности.

IX. Весна в Коканде (1874 г.). Заговор

Пока Якоб Дитрих колесил по дорогам Коканда, пытаясь найти отряды Пулат-хана, произошли, как мы видим, трагические перемены. Повстанцы были разбиты, Пулат-хан исчез.

Всю осень и зиму 1873-1874 ГГ. Якоб кое-как перебивался в Коканде, добывая на хлеб тем же ремеслом, что и в Маргелане. Он, в сущности, зарабатывал неплохо, но львиную долю отбирали ханские сборщики.

Как-то, уже весной, он случайно познакомился в караван-сарае с российскими купцами (сибирскими татарами) и поведал им о своих мытарствах.

— А ты отправляйся прямо в урду, к самому Худояру, — посоветовали они. — Объясни, что ты российский подданный. Хан даст тебе какую-нибудь должность при дворе. А при дворе никто не голодает.

Якуб удивился:

— С какой стати примет меня хан? Я — маленький человек.

Купцы объяснили:

— Мы тоже маленькие люди, а хан принял нас. Конечно, подарки ему поднесли. Хан ведь в дружбе с Государем Императором. Он очень боится русских и не осмеливается причинить им вред. Сходи, послушай доброго совета.

* * *

    (ВНИМАНИЕ! Здесь представлено начало книги)

Скачать полный текст

© Аман Газиев, 1995. Все права защищены
© Плоских В.М., 1995. Все права защищены
Произведение публикуется с письменного разрешения В.М.Плоских