Эскимосско-чукчанская война

Отрывки из повести

Повесть лауреата "Русской премии" и ряда других престижных литературных премий входит в историческую трилогию, посвященную, главным образом, гражданской войне в России. Является своего рода экспериментом в литературе, так как написана одним предложением.

…только единодушие поселкового собрания решило судьбу чукотского ревкома, и 2 февраля 1920 года ранним блёклым утром в преддверии рассвета Марикова, Титова, Булата и Мальсагова повели по льду Казачки, — якобы в тюрьму, располагавшуюся на противоположном берегу, — их сопровождали Бучек, Аренс и Куркутский с пятью или шестью милиционерами, — но, не пройдя и пятнадцати шагов, конвоиры вынули личное оружие, а Бучек — конфискованный у Марикова кольт, — не подозревая ничего, арестованные бодро шли по засыпанному снегом льду, не оборачивались и угрюмо глядели себе в ноги… вдруг Михаил почувствовал знобкий сквозняк и инстинктивно обернулся, — в этот миг Бучек поднял кольт, и Мариков краем глаза ещё успел заметить вспышку… одновременно грохнули револьверы Аренса, Куркутского и конвоиров-милиционеров… арестованные повалились в снег, пятная его своей кровью, — все были убиты выстрелами в спину и лежали ничком, прожигая жаром своих лбов подснежный лёд и глядя сквозь него в дремлющую реку: подо льдом сновали ярко раскрашенные рыбы — пылающие огнём петушки, апельсиновые меченосцы, барбусы с красными полосками и жемчужные гурами, — стайки вездесущих гуппи метались между ними, пугая своим жизнерадостным бегом китайских золотых рыбок, а из глубины реки подымались к ним двухсотлетние сомы, мрачные жители илистых коряжников, разбуженные грохотом оружия, — они  вплывали степенно в колеблемые лёгким течением водоросли и стояли под толпами аквариумной мелочи, словно равнодушные оценщики краденного антиквариата, не желающие показать своей радости в предвкушении покупки задёшево дорогих вещиц, — яркие мелкие рыбёшки, между тем, всё суетились и бегали на самом верху… убитые глядели на них во все глаза, удивляясь и досадуя, – как же так? жизнь прошла, а они  пропустили такую красоту! – рыбки, в свою очередь, только пощипывали скорбно сложенными губами шероховатую поверхность льда, словно целуя на прощание погибших ни за грош людей… вечером Бучек послал телеграмму по начальству: в связи с раскрытием контрреволюционного заговора в Ново-Мариинске третьего дня были арестованы и под давлением неопровержимых доказательств сознались в совершении ряда преступлений бывшие члены Чукотского ревкома Михаил Мариков, Василий Титов, Александр Булат и Якуб Мальсагов, в связи с чем уведомляю: 4 января 1920 года в 8 часов 12 минут означенные Мариков, Титов, Булат и Мальсагов были расстреляны при переходе Казачки и брошены на льду без призору… вот откуда продиктовано было мне оборванное на полуслове секретное донесение… азачки и брошены на льду без призору… вот откуда это заклинание, эта пережёванная историей абракадабра, свалившаяся на меня неведомо с каких высот или, напротив, — поднявшаяся неведомо с каких глубин, хотя в этом месте историки могут возразить: как же так — неведомо? вот как раз и ведомо — из глубин засорённой нынче речки, где уж затруднительно будет в наши дни золотых рыбок отыскать… магия дуновений окутала меня, и теперь в каждом вздохе ветерка  слышу я трагические рассказы из собственного прошлого… как избавиться от них? какие преграды поставить на пути? и можно ли вообще это сделать? а главное — нужно ли? — вот не знаем мы их, да и хорошо! живём себе со спокойною совестью, тешась сомнительными сказками да романтическими песнями…

…и многие герои, подобно ему, сгинули во цвете лет, — даже те, которых нельзя назвать героями, но которые попали, однако, на страницы исторических хроник и учебников, как это произошло с Мариковым и другими членами чукотского ревкома, погребёнными в ледяной яме для хранения солёной рыбы, — об этих событиях не могли знать дядя Богдан, Эленди с Кеотой и их предводитель Август Берзинь, ибо они были далеко и уже подъезжали к сельцу Марково, а днями ранее Берзинь сместил колчаковского старосту в Усть-Белой, объявив деревушку в новой власти, и без смущения вскрыл казённые склады — весь товар, хранившийся на них, безвозмездно перешёл к сельчанам; Марково было от Ново-Мариинска в шестистах верстах, а от Усть-Белой — в трёхстах, далее путь коммунаров лежал в Уэлен, но туда уж не суждено было им попасть, потому что рок указал им точку в Марково, где первым делом по прибытии Берзинь организовал всеобщий митинг, где и объявил о переменах таким образом, что каждый, даже самый несообразительный чукча осознал: пощады не будет никому, ибо комиссар при всей невзрачности своей фигуры внушил им такой ужас, которого не видели они со времён Шестакова и Павлуцкого; что было демонического в нём? ничего! просто ничего не было! перед чукчами стоял бледного вида в общем-то юнец, лет, может быть, не больше двадцати пяти — в кухлянке и алеутской меховой шапке, подбитой горностаем, на поясе висела у него деревянная кобура с глядящей из неё рукояткой револьвера, но в лице имел он какое-то фанатическое выражение, сообщающее окружающим о чрезвычайной его непримиримости, непреклонности и, может быть, даже идиотической решимости; видно было каждому и всем вместе, что решимость эту он применит во что бы то ни стало как только возникнет в том необходимость и уж не остановится ни перед чем, достигая своей цели, — рядом с ним, справа, стоял дядя Богдан, о другую руку — Эленди с Кеотой; комиссар стал твёрже, простёр голую, без рукавицы руку и сказал: товарищи! дорогие мои товарищи! вот явилась Советская власть в ваши глухие места, принеся вам свободу, равенство, братство и возможность жить в довольстве и тепле… тут, обернувшись к дяде Богдану, шепнул он: переводи! и дядя Богдан стал переводить, а Берзинь, вынув свой револьвер из кобуры, поднял его и, потрясая им в воздухе, продолжил: товарищи! видите этот револьвер, свидетель и участник великих классовых битв? с его помощью мы завоюем благоденствие и все вы, великие труженики и страдальцы, станете наконец свободными людьми, будете трудиться не на богатого сородича, не на купца, не на американского шакала, а на себя — на себя и на свою семью… а ещё — на Отчизну, любимую свою страну, которая одна только привечает вас! мы призваны, друзья, сделать её краше, лучше, удобнее для жизни, и мы, конечно, это сделаем! построим для вас удобные дома, проведём в них электричество, поставим внутри шифоньеры и козетки, а по всей тундре разведём чудо-огороды, ведь вы, бедолаги, не знаете, что такое овощи… вы и хлеба-то, пожалуй, не едали! — какие огороды, начальник! — крикнул кто-то по-чукчански, и дядя Богдан тут же перевёл, — ведь здесь Чукотка! — да! огороды! — отмахнулся Берзинь, — и мы станем выращивать на них вкусную картошку, морковь, свёклу, репу… да что́ репу! мы завезём сюда семена астраханских арбузов, азиатских дынь! мы рождены, чтоб сказку сделать былью! вы все будете сидеть в каменных домах с отоплением, гонять чаи под вишнёвое варенье и кушать сладкие солнечные дыни! — а дома́, что ли, за оленями станут с нами кочевать? — крикнули из толпы, и дядя Богдан снова заторопился с переводом, — да, товарищи, — продолжал Берзинь, по-прежнему не обращая внимания на реплики, — повсюду настроим мы домов, предприятий, заводов и фабрик, в каждом стойбище будет у нас театр и синематограф, — что-что? — переспросил кто-то, но Берзинь не слушал: еды  будет сколько угодно! знаете такую ягоду зелёную — виноградом прозывается? сла-а-дкая она…. попробуете наконец! марципаны, белые булки с изюмом! а спать будем на перинах! — мы, брат,  — сказал кто-то по-русски, — в ярангах попривыкли, — оленем укрываемся, на олене спим, а едим мясо, уж не обессудь, нам ягоды — без охоты, ведь у нас от них, пожалуй, несварение случится; — прорубим проспекты в тундре, — захлёбывался Берзинь, не вникая в смысл реплик, — пустим легковые автомобили, грузовики, трамваи… а потом и поезда! легко будет тогда оленей пасти! — погрузил стадо в вагоны — и на юг! погрузил в другие вагоны — и на север! — а вот сказывают, — снова вышел какой-то местный русский, — будто бы ваша власть женщин сообча пользует… ну бывает у чукчей по две жены али по́ три, так ведь это редкость, вы ж, поди, всех женщин-то того… — как это? — вдруг услышал оппонента Берзинь, — как это — того? нет у нас такого, каждому мужику — свою жену… а детей, впрочем, станем забирать! ну, чему, посудите сами, вы их тут научите? оленьим быкам хвосты крутить? мы ж для них интернаты выстроим, русскому языку научим… арифметику узнают! — чукчи зашумели разом, заволновались, и уже злобные выкрики послышались в толпе… да что такое? — спросил Берзинь, поворотившись к дяде Богдану, — лютуют, — отвечал тот, — не хотят детей давать… как не хотят? — изумился Берзинь, — мы же для них, всё для них… в этот миг  вышел к коммунарам старик-чукча и принялся что-то быстро говорить, размахивая руками перед самым носом Берзиня; — что тебе? — спросил комиссар; не хочет в дома, — перевёл дядя Богдан, — не пойдут, говорит, чукчи в дома, в ярангах же привыкли; — как не пойдут? — взъярился Берзинь, — мы ж тут для них… пойдут, как миленькие пойдут! а не пойдут, так мы их загоним! счастья своего не видят! загоним их в счастье! как же не пойдут! бунтовать? пусть рискнут бунтовать! у меня вот для них! — крикнул он уже в полный голос и воздел револьвер к мутному небу… тут старик-чукча подошёл к нему совсем  близко и стал выкрикивать прямо в лицо какие-то горькие слова, разбрызгивая слюну с синих губ и ещё сильнее жестикулируя… комиссар побледнел… он смотрел в лицо чукчи и видел его слезящиеся глаза, подёрнутые гнойной плёнкой, влажный рот с чёрными корешками подгнивших зубов, седые волоски редких усиков… рот двигался, губы извивались, — Берзинь, словно заворожённый, смотрел, держа револьвер возле груди и положив его на́ сердце, словно клялся в верности своим идеалам… марковцы, продолжая шуметь, слегка подались в сторону пришельцев, и дядя Богдан с сыновьями инстинктивно отшатнулись, — Берзинь снова забурчал и, уже не в силах прекратить, вытверживал: я заставлю!.. вы не можете мне возражать!.. счастье!.. мы ж для вас!.. тут старик-чукча неловко махнул рукой и задел щёку комиссара, — Берзинь машинально вывернул оружие и… выстрелил!… раздался грохот, Берзинь вздрогнул, а старик мешком рухнул вдруг к его ногам; ночью в яранге дядя Богдан говорил Берзиню: что ж ты наделал! разве примут теперь новую власть? да и нам бы остеречься, — куда! — сказал Эленди, — буран в тундре! еды нет и собаки стомились, раньше у́тра и думать не моги; Берзинь молча лежал, не вслушиваясь в разговоры, думая о чём-то своём и вовсе не понимая, что идёт его последняя ночь, — он был молод, горяч и, наверное, глуп, — революция дала ему случай порешить с десяток людей, которые не могли уже ответить после своей смерти, гибель же старика представлялась ему лишь досадной помехой на пути к цели, однако сами чукчи так не думали: на переломе ночи сквозь завывающий буран они подошли к яранге пришлецов и, проникнув во внутренний полог жилища, вынули из-за поясов чауты… вот где они аукнулись, эти чауты! — как извилиста порой судьба сло́ва! было же сказано: вы-де головы свои сами в Чукотскую землю принесли, вот, мол, и пеняйте отныне на себя, ведь мы вас чаутами, коими по обыкновению езжалых оленей имаем, — передушим… нет бы вспомнить, заглянув в прошлое! не вспомнили! а и как? тихая суматоха случилась в темноте, — чукчи, держа арканы, стали над людьми, примерились и разом накинули им на шеи петли, — все четверо засучили ногами, биясь в агонии и мыча,  — через несколько минут утихли… чукчи сняли чауты и молча вышли на метель, оставив внутри шатра мёртвые тела врагов: Эленди с Кеотой лежали совсем рядом, поддерживая друг друга в смерти, как делали это порой в жизни, дядя Богдан раскинул руки под пологом кладовой, а Берзинь — у входа, как будто сбираясь спасаться бегством… снаружи выл буран, кружа снежные вихри, на многие вёрсты окрест тянулись невидимые в ночи тундровые массивы, засыпанные метровыми сугробами, и случись человеку в той мрачной пустоте и во вселенской мгле поднять голову, он не смог бы увидеть в бесконечности неба ни одной звезды; к утру однако буран стих и чукчи, втиснувшись в ярангу с убитыми, основательно взялись за дело: дядю Богдана с Кеотой и Эленди вынесли, погрузили поверх нарт и в сопровождении других нарт вывезли на тундру, где положив головами в сторону севера, взрезали им глотки, чтобы души убитых могли покинуть темницы сирых тел; Берзиня, вернувшись в сельцо, раздели и порубили на куски, уложив в гигантский котёл, купленный полтора века назад на ярмарке в Анюе, мясо съели, а кости, высушив как следует, побросали в мешок оленьей кожи, — местный шаман бил над ними в бубен, и они стали оберегом, — так же точно, как стала оберегом когда-то голова Павлуцкого; кости эти прибрал старейшина рода и завещал своим детям, те — своим и так далее, вплоть до брежневской эпохи, которую ещё называли эпохой о-о-очень развитого социализма, — вот тогда и засматривался я на молодых вожатых, своими очаровательными выпуклостями не дававших мне житья, — и как же мешали мне правильно  осознавать идеологический смысл далёких революционных событий их полные ножки, пухлые ручки и лукавые глазки… спустя шесть десятилетий от описанных событий сотрудники Музейного центра Наследие Чукотки выкупили кости Берзиня у потомков старейшины и захоронили их в том месте, где ранее были перезахоронены тела Марикова и его людей; на берегу залива поставили им памятник — высокий постамент, на нём — Мариков, опирающийся о древко знамени, и напротив, немного в стороне — первые коммунары Ново-Мариинска, романтические герои и беззаветные рыцари нашей революции, — такие именно, какими показал их в одном из своих романов чукотский писатель Юрий Рытхэу и какими вошли они в историю советской Чукотки — пламенными борцами за народное счастье, бескомпромиссными делателями всеобщего благоденствия… зимой, занесённые снегом, закованные льдом и отполированные влажным ветром,  фигуры их кажутся замёрзшими заживо маленькими людьми, такими как бы беспризорниками эпохи, породившей своих героев, своих подлецов и перемешавшей их так, что концов не найти…

© Владимир Лидский (Михайлов), 2016