Минус жизнь

(Воспоминания или Памяти Александра Никитенко)

Книга является сборником избранных стихотворений и подготовлена к 70-летию поэта, которое будет отмечаться в 2018 году.

Составитель Л. Никитенко

Редакторы: Вячеслав Тимирбаев, Валерий Сандлер

Годы пролетели... И всё же он всегда рядом – в своих книгах, строчках, хохмических перевертнях...

Но не дотянуться, не разглядеть, а во снах улыбается растерянно и молчит...

Он всегда жил ещё где-то – не здесь, в «своей Вселенной»...

Наверняка туда  и отправился. Пусть там ему будет хорошо...

КАПЛЯ ОКЕАНА

Говорят, мудрец по капле воды может предсказать существование океана и в итоге представить миры, которые вышли из его глубин.

Не претендуя на утратившую смысл мудрость, давайте, читатель, попытаемся увидеть в русской литературе, родившейся в 30-е годы в Киргизии и прошедшей до своего исторического заката славный и короткий путь, – в этой капле влаги! – простор материнского моря и материнского ветра русской литературы. Давайте в новой книге Александра Никитенко (которую я пытаюсь предварить предисловием на правах старого друга и соратника ее автора) попробуем представить горизонты культуры – той, которая породила непрочитанный феномен русской поэзии ХХ века: в итоге за пределами этого века и – изначально – за пределами России.

Я цепляюсь за эту мысль, потому что слышу время от времени возникающий и тут же горестно теряющийся ритм океанских валов в стихах своего товарища, ровесника, однокашника. Потому что с тех пор, как прочел первые его, одиннадцатиклассника, строки, постоянно ощущаю в них бесприютный гул тревоги, который (я осознал это гораздо позже) присущ только истинной поэзии: тополя, как обелиски, реквием гудит, глуша, на огромном лунном диске – четкий контур камыша...

Эти слова прозвучали в 1966 году. Были первые дни ласкового сентября, вечер в огромной комнате исчезнувшего теперь старого «жактовского» особняка рядом с  нынешним Парламентом, где вместе квартировали алмаатинская журналистка и ташкентская француженка-филологиня. Сюда набились преподаватели и старшекурсники блестящего тогда университетского филфака; было время, когда доценты (профессоров во Фрунзе на этом уровне  еще не водилось) запросто могли читать стихи и пить вино вместе со студентами, всех объединял критерий творческого братства, а самым юным Ее Величество Поэзия могла запросто пообещать всё на свете... Студенты были взрослее, а профессура – моложе, и представить это сегодня в нашем обществе я просто не в силах. Это были Шестидесятые годы, озноб которых  спустя сорок лет я со слезами встретил в книгах Харуки Мураками. Вот тогда кто-то из старших прочёл стихи Саши Никитенко, а позже мы все перезнакомились, и никто не думал, да и не мог подумать, что спустя эти же сорок лет будем греть кости у очага воспоминаний.

В поэзию в те годы лезли все – это была ниша, нынче занимаемая шоу-бизнесом, и многим хотелось славы. Между тем, дар к Слову – вещь, которая встречается несравненно реже, чем принято считать. В Киргизии среди немалого числа русских стихослагателей таких людей было не более, чем пальцев на руке. Будем справедливы к той эпохе – все эти люди вошли в литературу. Александр Никитенко был среди них, и этим всё сказано.

Однако его  лирика и его имя остались более негромкими и значительно менее известными, чем это обещалось его дарованием. Ограничительный секрет поэзии Никитенко – в нём самом, в послушническом, монастырском каком-то отторжении им всего, что четко осознавалось как «не моё!» Мы – Саша Никитенко, Света Суслова (тогда она удачливо нащупала свой лирический образ) и я – в маленьком доме моих родителей над речкой Аламедин упивались Пастернаком и Цветаевой, Рембо и Верленом, Вознесенским и Соснорой. У Александра это не отразилось в стихах прямо: он глубоко переживал эту гигантскую всемирную метафору, но – никогда! – не пытался шагнуть на территорию иной, не русской части поэтической карты мира. В его манере слышны отзвуки гениальных откровений другой поэтики – позднего Заболоцкого, Мартынова, Винокурова, Ваншенкина, Рубцова, и это отнюдь не почтительность адепта, но перекличка в одной шеренге. Чувство сиротства – изначально национальное поэтическое мироощущение – он подсознательно воспринял как стезю ещё в юности:

Та река, словно светлое зарево.

В полземли полыхает вода!

А иначе большие глаза его

не нашли бы ее никогда.

........................................

Тишина в этой дальней обители.

И толкутся, слегка перебрав, -

слышно – левобережные жители

с перебранкою у переправ.

А былое – ещё похороннее,

и теперь не понять в полусне:

то село – оно потустороннее

или просто на той стороне...

Под монастырским же его небом сложилась и горестная скоморошья ухмылка древнерусской культуры, спрятанная за частоколом палиндромонов: и это тоже попытка в маске найти свои черты. Русская традиция античного «наоборотного» стиха, промелькнувшая в соловьиных мелодиях Кирсанова, обрела у Александра Никитенко силу традиции, и здесь он, вероятно, первый в современной поэзии:

«Он хам – Махно.

Но нам атаман он!»

Теперь это стало очевиднее и понятнее: все эти годы нашей юности, неуловимо утраченной в ржавых цехах суетливой зрелости, Александр сам изо дня в день железной рукой суживал свои эстетические горизонты – на самом деле отфильтровывал лишнее, дабы не потерять неуловимого привкуса, делавшего его поэзию глубоко национальной – русской и только русской.

Не хочу ничего предсказывать, а в предсказаниях обижать культуру или государство, или эпоху. Но вполне вероятно, читатель, Вы держите в своих руках последнюю в Кыргызстане книгу подлинно русского поэта...

Вячеслав Шаповалов

Подсолнух

***

Луна таится, искажаясь

В рябящем зеркале пруда.

Круговороту подчиняясь,

Дымит уснувшая вода.

Несокрушим закон природы.

Всегда – во сне и наяву -

Стремятся все земные воды

Плыть облаками в синеву.

1965

***

Как в карманах старенькой фуфайки,

В памяти пороюсь и найду

Уток, задремавших на лужайке,

Запах мяты вечером в саду.

Луч осенний на макушках вишен,

Скрип калитки, первый робкий снег.

Голос мамы, что теперь не слышен,

Но не позабудется вовек.

Пианино черное в раймаге,

Чей-то вздох по поводу цены.

Куст паслена за селом в овраге.

Детство на земле после войны.

1978

***

Слишком часто кричат о России,

Признаются в любви на миру!

Сокровенные чувства простые

Облекая порой в мишуру.

Нас Россия, как добрая мать,

Как любимая, слушать готова.

О любви ей не надо кричать,

Ей достаточно тихого слова.

1977

ЛИВЕНЬ

Хлынул ливень,

                            и трава

Стала чистой и пахучей.

С треском сталкивались тучи,

Как большие жернова

Опрокидывался гром

В остывающие дали

И сильнее трепетали

Листья вишен под дождем.

И каков же был исход?

Крупных луж блестели латки,

И прогуливался кот,

Осторожно ставя лапки.

Из травы в продрогший сад

Поднимались испаренья,

И сирень до одуренья

Источала аромат.

Проглянула вдруг, ясна,

Голубая даль за бором.

Пахло вымокшим забором

И стояла тишина.

Вновь на лавочке старуха

Умостилась.

А вдали

Погромыхивало глухо,

Будто там идут бои.

1971

НА ЗАКАТЕ

Та река, словно светлое зарево.

В полземли полыхает вода!

А иначе большие глаза его

Не нашли бы ее никогда.

Но седеет его борода,

Кто-то серый ночами мерещится.

А вода, заходя в невода,

Тяжелеет, ленивее плещется

И когда с невысоких запруд

Тянет ветер, теплея за хатами,

Засыпает в обнимку с закатами,

Широко расплескав изумруд.

Тишина в этой дальней обители.

И толкутся, слегка перебрав, –

Слышно – левобережные жители

С перебранкою у переправ.

А былое, как чья-то ирония.

И теперь не понять в полусне:

То село – оно потустороннее

Или просто на той стороне...

1970, 1978

***

Мелкий дождик, как цыплёнок,

Склюнул зеркало с воды.

Там, где прыгал он спросонок, –

Чуть заметные следы.

А над речкой у дороги,

Засмотревшись в синеву,

Карагач ронял под ноги

Желто-красную листву.

Осень кралась, не дыша,

Переняв повадку лисью.

И одной болела мыслью

Кропотливая душа:

Эти рощи и леса,

Голодна и несогрета,

Осень – рыжая лиса –

Обглодает до скелета.

1976

ПОЛДЕНЬ

Облака над притихшей рекой

Застоялись до изнеможения.

Поломаю своё отражение

И потрогаю небо рукой...

1977

ХУДОЖНИК

Вот на лугу пасутся кони.

У них глаза, как на иконе!

А жеребенок близ кобылы

Улегся, трепетный и милый.

Его, играя, нежит ветер.

Ещё неопытен и дик,

Он всех детенышей на свете

Напоминает в этот миг.

А мать, торчком поставив уши,

Пытливо смотрит на меня.

И словно молит лик коня:

Зачем ты наш покой нарушил?

Зачем твой взгляд исполнен муки?

Ты хочешь истину найти

И на холсты перенести

Вселенной запахи и звуки?

Живую душу не насилуй,

Ряды глупцов собой не множь!

И минет, господи помилуй,

Тебя спасительная ложь.

1973, 1978

***

Жалею уличных собак.

Они доверчивы, как дети.

Бездомные, на белом свете

Век коротают кое-как.

Не то что рьяный пёс цепной –

Среди людей, валящих валом,

У них у всех, как у одной,

Рычать желание пропало.

Следят, как мы спешим на службу,

В подъезде хлопаем дверьми,

И всё надеются на дружбу,

Легко забытую людьми.

1978

Свет в судьбе

***

Люблю тебя, река вечерняя!

Приду и тихо загляну

в твоё небесное свечение,

в твою сквозную глубину.

Остыл песчаник светлопалевый

и схлынул паводок толпы.

И облака стоят над далями

легко и мощно, как столпы.

И звездочкой, как звонким гвоздиком,

прибита к небу тишина.

И вышним светом, мерным отзвуком

душа до дна озарена.

1981

КАРТИНЫ

Светлою грустью свело

Сердце, как судорогой руку.

Я вспоминаю село,

Внемлю сердечному стуку...

Хлопнула в комнате дверь -

Взвилась в окне занавеска.

Всё это вижу теперь

Как-то особенно резко.

В доме прохладно и в зной,

Но – только выйдешь из дома -

Жар обжигает дневной,

Одолевает истома.

А над густым вишняком,

Будто бы на море суша,

Темно-зелёным холмом

Высится старая груша.

По вековому стволу -

Как выручает сноровка -

Думая думу свою,

Ползает божья коровка.

Небо сияет, маня

Голубизной. А с вершины,

Мерно качавшей меня,

Видно поля и машины.

Как неогляден простор!

Зелень и крыш черепица.

Словно бы руки простёр

И пролетаешь, как птица.

По двору ходит сосед,

Странно широк, укорочен.

Флаг над крыльцом. Сельсовет.

Брички стоят у обочин.

Дальше – болото и лес.

А на пригорочке ферма,

Несколько крыш МТС.

Речка за лесом наверно...

Заполночь в доме один.

И никуда мне не деться

От обступивших картин

Послевоенного детства.

1978

***

Осенний дождь повис во мраке

И веет, словно мокрый прах.

Как шерсть на холке у собаки,

Полынь наволгла на холмах.

В полях пустынно и просторно.

Из труб селенья вьётся дым.

И жизнь моя крыла простёрла

Над всем грядущим и былым.

Стучит на стыках дальний поезд,

Горят огни его сквозь мглу.

И длится жизнь моя, как повесть, –

Страничка загнута в углу.

1981

ГЕРНИКА

не пинайте меня в лицо

его ласкали ее ладони

не стреляйте мне в сердце

вы убьете ее

1980

Раздолье

БЕРЕГ

Присяду у закатного пруда,

понаблюдаю, как садится солнце,

меняют цвет вечерние поляны

с зелёного на тёмно-голубой.

Был у меня сегодня трудный день,

редакционной сутолоки полный.

А вечер я отдам моим раздумьям.

Идут домой с рыбалки рыбаки,

предлинные проносят удилища.

И сельщина теплом мне в сердце веет

с дороги пыльной, с сочных луговин.

А пруд уже налился кумачом

высокого и чистого заката.

А вот уже и ранняя звезда

зажглась в его небесности бездонной...

И ночь пришла!

Как дальние огни

больших селений, звёзды замерцали,

и между ними, раздвигая космос,

бесшумная ондатра проплыла.

Вскричала потревоженная птица.

Машина просигналила в селе.

И вновь остался я наедине

с огромным небом, слившимся с водою.

И черная глазастая вода

мне прямо в душу рвется мирозданьем.

И ни о чем не думаю я больше,

и только жадно чувствую, живу

мгновеньем этим, этой чёрной бездной,

где шепчется камыш на берегу.

1983

В ДЕТСТВЕ

Закрыты двери на засовы.

А за окошком, при луне,

Сидят в саду на ветках совы,

Горят глазищи их во мгле.

Они проснулись для охоты,

Они хозяева в саду.

А мамы долго нет с работы,

И я её в потемках жду.

И оживает чья-то шутка

Про домового на печи.

И тихо-тихо, жутко-жутко

Без мамы в доме, хоть кричи.

Стою, огня не зажигая,

Не в силах шевельнуть рукой.

И тьма, косматая, живая,

Стоит и дышит за спиной.

1982

Высь

НАСЛЕДСТВО

На этажерке две-три книжки.

Визжит в свинарнике свинья.

Кричат на улице мальчишки.

Так начиналась жизнь моя.

Летали совы над садами.

Отец пришел с большой войны.

Я помню мать с её трудами,

С зазимком первой седины.

А с фотографий, не мигая,

Смотрела тихо на меня

Её семья – совсем другая -

Войной убитая родня.

Я рос, весной скакал по лужам.

По вечерам листал альбом,

Где мать с детьми и первым мужем

Сидели дружно вчетвером.

И сквозь раздольный праздник детства

Меня догадкой смутной жгло,

Какое трудное наследство

Ко мне от мамы перешло

1987

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало книги)

Скачать полный текст в формате Word

Александр Никитенко. Фото 1982 года