Яхта

В жизни человека есть только одна всепоглощающая страсть — яхта. Она заменяет и любимую женщину, и саму жизнь... Грустный, добрый и прекрасный рассказ из цикла "Рассказы у костра" (опубликован в сборнике «Убить Марко Поло»)

Публикуется по книге: Д.Маркиш. Убить Марко Поло. — Б.: Турар, 2008. — 344 с.

УДК 821.161.1.
ББК 84 Р 7 – 4
М 26
ISBN 978 – 9967 – 421 – 46 – 2
М 4702010201-08

На бульваре Трахтенберга было людно. Пешеходы шли парами, группами и поодиночке, сидячие инвалиды ехали на колесе. Иные толкали перед собою конструкцию, похожую на передвижной флагшток с подвешенным к нему мешком капельницы. Встречались влюблённые, державшиеся за руки. Велосипедист лавировал. Ребёнок бежал на роликовых коньках. Был час пик.

Бульвар пересекал здание больницы «Тель-Меир» по всей его циклопической ширине. То был, строго говоря, коридор, по одной стороне которого располагались лечебные отделения, а по другой – операционные, лаборатории, исследовательские центры, хозяйственные службы, кафе и магазины: цветочные, подарочные, книжные и кондитерские. Можно было, конечно, назвать этот крытый проход и бульваром, взбрело же такое кому-то в голову. Но кто таков Трахтенберг и чем он прославился, оставалось не прояснённым: на эмалированных табличках, белым по синему, значилось: «Бульвар Трахтенберга». И это всё.

Более чем вероятно, что неведомый широкой публике Трахтенберг дал деньги на строительство коридора. Такие случаи не единичны: в больнице Тель-Меир целые отделения построены на пожертвования, не говоря уже о больничных сквериках или диковинных статуях, украшающих лужайки и полянки. Евреи склонны жертвовать на больничные нужды. Да не оскудеет рука дающего, что тут говорить.

Посередине, примерно, бульвара, по правой руке располагалось кафе «Робеспьер». На вывеске был художественно изображён кровожадный француз на фоне гильотины. Его лицо имело сердитое выражение. Широким жестом Неподкупный указывал на вход в заведение и приглашал всех желающих заходить, не мешкая.

За круглыми столиками попивали кофе и дымили табаком ходячие больные и их гости.

Стояла тут и скульптура, в углу, для возбуждения эстетического чувства, если у кого задремало. Автор – Джерри Друкер из Чикаго, штат Иллинойс – приплатил, как видно, немало, чтоб её здесь водворили, в больнице, на краю гибели. Скульптура была изготовлена из продырявленных стальных листов, методом клёпки – плоская, с ответвляющимися членами. То было изображение существа злобного и опасного. В верхней части, произвольно, торчал острый прямой клюв. Такая цаца вполне могла появиться на Божий свет в результате романтической связи Кощея Бессмертного с Бабой Ягой.

Зато настрой религиозной части больных никак не был задет: скульптура не имела ничего общего с грешным фигуративным миром. Поставь сюда хозяин «Робеспьера» безрукую Венеру Милосскую или микельанджеловского Давида – не простоять им тут и часа: раввины, в три смены надзирающие в больнице за неукоснительным соблюдением традиций, устроили бы скандал. И, действительно, Давид с его необрезанной пипкой – чем не кумир, который создавать нельзя? Чем он лучше Золотого тельца в синайских песках? Да ничем.

Лёва Шор-Табачник из Четвёртого отделения сидел против скульптуры, глядя на неё без всякого выражения. Человек не собака, человек ко всему привыкает, — а Лёва сидел здесь над своим кофе вот уже полтора месяца, изо дня в день, и светила ему дорога из Тель-Меира в закрытое лечебное заведение Мигдал-Нахум, расположенное в лесных зарослях Верхней Галилеи, в местах миндальных. Эта перспектива не радовала Лёву, но и не огорчала: ему было всё равно, где проводить время жизни. В Четвёртом психиатрическом отделении он слыл тихим, так что и в миндальных лесах его едва ли переведут в буйные. Глядя сквозь железную штуковину чикагского ваятеля, Лёва отчётливо различал песчаный берег сапфирового моря и белую яхту на бревенчатых стапелях. А другие видения – ведьмы, демоны — его никогда не посещали.

С Яхтой Лёва встретился у американского писателя Хемингуэя, там, где у него девушка Брет похожа на гоночную яхту, — встретился и полюбил. Полюбил так, как у другого великого писателя, Платонова, новый рыцарь Копёнкин любит отменной любовью пламенную революционерку Розу Люксембург, давно, правда, уже ушедшую от нас. И вот Яхта сделалась мечтой Лёвы Шор-Табачника, он хотел овладеть ею или хотя бы прикоснуться к ней.

Дальше в воду, глубже дно. Мечта захватила Лёву, как говорится, с ушами, вела его за руку. Московский парень прикипел душою к морю, никогда им невиданному, но служившему естественной средой обитания его Яхты. «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Что ищет он в краю далёком…» Эти строки пронзили его стрелой, обмазанной душистым мёдом, и Михаил Лермонтов в небрежно свисающем с правого плеча ментике сильным рывком опередил Александра Пушкина с его Татьяной, которую прежде хотелось догнать в тёмном вечернем коридоре, схватить за открытые плечи, крепко к себе привалить и поцеловать. Косой белый парус, ускользающий, влёк Лёву за собою невесть куда, в дремучие глубины. Он и учиться-то пошёл на судостроительный из-за этого паруса, из-за этой желанной Яхты, прекрасной, как Брет.

Решение ехать в Израиль на ПМЖ пришло к Лёве Шор-Табачнику на исходе 80-х, вскоре после окончания института. Надо сказать честно, что сионистская идея не играла тут никакой роли: Лёва не рвался воевать с арабами и не планировал собирать в лесу апельсины с финиками. Дело было в том, что в России, охваченной пламенем перемен, Яхту можно было расчудесно нарисовать разве что на бумажке, а потом приклеить эту бумажку себе на лоб. В краю же далёком, на берегу Средиземного моря, всяко могло случиться – вплоть до чуда.

К тому времени Лёва уже был женат на учительнице английского языка, русской национальности, по имени Вера. Посещение ЗАГСа случилось не само по себе, а в результате оплошности: проморгала Вера, её интимная пружинка дала осечку или вообще выскочила куда-то, и вот вам результат – интересное положение, и растёт ребёнок там не по дням, а по часам. Лёва принял новость без надрыва и пошёл регистрироваться. В конце концов, раз в жизни бывает только смерть, а всё остальное множественно.

Жили они в однокомнатной квартирёнке на окраине города, в новом районе. Жили хорошо: он трудился в конструкторском бюро траулерного флота, она учила детей языку Вильяма Шекспира и Кима Филби. Денег на житьё-бытьё хватало – Лёва дурных привычек чурался: пить не пил, в карты не играл, курил больше для понта, за посторонними девушками не ухаживал, — своих хватало с головой. Свои — это Верка и дочка, которой, в результате томительных раздумий, дали редкое для евреев имя Роксана. Лёва нажимал и настаивал, чтоб новорожденную назвали просто и в то же время со значением – Яхта. Но Верка плакала и кричала, и грозила объявить голодовку, и измотанный супруг уступил: Роксана так Роксана. Уступил – но ссадина на душе осталась, и он мерил расходившуюся женщину острым грифельным взглядом, как будто расчерчивал её на брёвна, бимсы и шпангоуты. Ощущая кожей режущий взгляд, Верка задавалась запоздалым вопросом: а все ли дома у её Лёни? А не стоило ли сделать аборт?

Но природа брала своё, молодые годы – зелёные, — и вот следом за дочкой появился сын Витя. Одному ребёнку скучно в доме, об этом никто не станет спорить, да и непедагогично это, да и Папа римский тоже ведь не дурак, а как стоит против абортов. А что насчёт того, все ли дома у Лёника или только некоторые, так тут многое зависит от привычки: да, он немного странный с этой своей лодкой, зато другие спичечные коробки собирают или вообще алкоголики. И когда Витя родился, Лёня не стал спорить насчёт имени, а сразу согласился: «Ладно, пускай будет Виктор. «Виктория» – победа. Морская победа». А мог ведь и упереться – давай назовём Бриг или там Фрегат.

Время шло ни шатко, ни валко, жизнь обрастала ракушками и тянула на дно. Ветер горбачёвской свободы хоть и дул над Москвой, но дул мимо: не было паруса, который бы его уловил, конструирование траулеров сходило на нет, и денег противно не хватало даже на самое насущное. Лёня Шор-Табачник затосковал. Яхта существовала неподалёку, но дотянуться до неё было совершенно невозможно; лишь по ночам она приближалась в темноте, с ласковым плеском, тёрлась бортом о его плечо, и тогда он стонал и метался во сне. В России, сорвавшейся с цепи и уходящей из-под ног, как палуба в бурю, перспектива привязать к себе красивую и избалованную Яхту была равна нулю. Этот ноль представлялся Лёне крушением жизни, хуже, чем крушением – небытиём. Следовало уходить от Девятого вала, это было ясно.

Понятно это было и Вере – она надеялась на то, что с изменением жизненной обстановки Лёня возьмётся за ум и выкинет из головы свою затею с лодкой, а дети на новом месте перестанут пускать сопли, капризничать и реветь. Новое место обозначилось как бы само собою: Израиль. Там детское питание, там климат средиземноморский, там всё. На всякий случай Вера заикнулась было о Германии, но Лёня даже слушать не захотел – в его сердце пробудились дремучие чувства к исторической родине, к двенадцати сыновьям старика Якова, один из которых, кстати сказать, не козлов с баранами гонял по холмам, не из лука стрелял в пролетающую утку, а пошёл по мореходной части. Немцы тоже иногда отчаливали от своих берегов, но то совсем чужие люди, с какой бы им стати вникать в душевные устремления Лёни Шор-Табачника.

Документы на выезд были поданы, начался обратный отсчёт перед стартом. Немногочисленные друзья-приятели решению Шор-Табачников ничуть не удивились; удивляться можно было лишь тому, что Вера с Лёней до сих пор ещё никуда не отчалили, а ведь могли. Разрешение от властей пришло быстро и без помех, сборы тоже заняли не много времени. Да и чего там собирать? Не расхлябанную же кровать, не дощатые книжные полки отправлять тихой скоростью за тридевять земель, в тридесятое еврейское государство. Решено было везти с собою застиранную детскую одёжку на смену, два десятка книг по судостроению и разную хозяйственную мелочёвку в двух чемоданах да клетчатом клеёнчатом бауле, с какими российские челноки снуют туда-сюда по белу свету.

Момент прибытия сынов Израиля с чадами и домочадцами, со скарбом, собаками и кошками на древнюю родину описан многократно; я и сам об этом писал. В толпе иммигрантов, спускавшихся с трапа самолёта в тель-авивском аэропорту, семья Шор-Табачников ничем не отличалась от других: все были взволнованы, никто не помышлял о плохом. Время целованья родной земли ушло в прошлое, в 70-е годы, и нынче такие глупости никому и в голову не приходили. Да и как тут поцелуешь, если кругом один асфальт, мрамор и железобетон. Даже смешно и неловко как-то: могут подумать, что человек съехал с катушек. Скромней надо себя вести после двухтысячелетней разлуки и не лезть с поцелуями.

Коты и собаки тоже приехали, хотя логичней было бы везти на историческую родину овцу – хотя бы потому, что это полезное животное упоминается в еврейских священных книгах чаще, чем другие бессловесные твари. Но времена меняются, и люди меняются вместе с временами: царь природы помещает сегодня овечку по соседству с козлом… Пока оформляли документы, Лёня, Вера и их дети, вместе с другими новоприбывшими, наблюдали за парой ошалевших от перелёта белых королевских пуделей — кобелём и девочкой. Мнения наблюдателей совпадали: псов привезли на развод, ради малого бизнеса. Первопроходцы-семидесятники тащили за бугор свёрла и электрические лампочки на продажу – а зачем, когда породистый щенок с дипломом смело тянет на полтыщи баксов? Человеческая мысль всё время скачет вперёд, это несомненно.

Что же до кота, то он сидел в плетёной корзине, высунув круглую башку в дырку и глядя на еврейский мир совершенно индифферентно. Его хозяйка, крупная старуха в шляпе с полями и птицей, терпеливо дожидалась очереди на оформление и с котом не общалась, как будто то был самостоятельный сосед с независимым характером.

А Лёня маялся. Ему хотелось поскорей усесться перед чиновницей и заявить без предисловий: «Мне всё равно, куда ехать, главное, чтоб на берег моря». Так и вышло – его отправили на Юг, в Ашкелон.

Проще всего было бы Яхту купить, — за деньги, на какой-нибудь великобританской, скажем, верфи или же со вторых рук; и выбор был незаурядный. Плати и подымай паруса в тумане моря голубом! Лёня выписал с дюжину телефонов и принялся названивать.

В Англию он звонил больше для порядка и из тёмного любопытства: цены зашкаливали с первого звука, нули уходили к горизонту. Под укоризненным взглядом Верки, считавшей минуты международной беседы, Лёня выспрашивал приятные подробности: сколько метров от носа до кормы, какова высота мачты и площадь парусов, из какого дерева изготовлен штурвал – из красного или же из бука. Потом дело неизбежно доходило до цены, и разговор прекращался. Покупка со вторых рук представлялась более достижимой, хотя бы уже и потому, что можно было съездить в Герцелию и в тамошней «марине» посмотреть, ощупать лодку собственными руками. Но и в Герцелии цены были совершенно гулливерские, а один из частновладельцев, до которого дозвонился Лёня Шор-Табачник, даже позволил себе съязвить. В ответ на вопрос, сколько солярки потребляет аварийный мотор, яхтсмен процедил в трубку: «Если вы собираетесь купить у меня яхту и спрашиваете такие глупости – значит, у вас нет денег даже на автобус!» И прервал разговор, не простившись.

— Шёл бы он ко всем чертям! – отреагировал Лёня, и Верка с ним согласилась. – Сразу видно, что за тип! Ему бы рабынями торговать на невольничьем рынке.

Тут Верка огорчённо покачала головой – сравнение показалось ей немного притянутым.

А у Лёни после всех этих разговоров полегчало на душе: вариантов нет, надо строить Яхту самому. Год на это уйдёт, два – пусть: сколько надо, столько и уйдёт.

Ашкелонское море оказалось вполне подходящее для того, чтобы выпустить в него Яхту – сапфировое, с блёсткой. Впрочем, времени на любование красивой водой не было. Лёня придирчиво обследовал песчаный берег и километрах в пяти северней города выбрал пустынную площадочку, тылом упиравшуюся в дряхлую охряную скалу, всю в расселинах, а справа и слева ничем не ограниченную. Здесь следовало заложить Яхту, построить её и спустить на воду.

Главному делу препятствовали побочные, отвлекающие проблемы. Так было, так будет; Лёня к этому привык. Уйти с головой в строительство мешал быт, замешанный на безденежье. Английский, однако, язык учат даже в тропических зарослях, и Вера давала частные уроки и учила детей в арабской школе – в обычную обещали перевести через семь месяцев, на новый учебный год. С траулерами было сложней. В Израиле траулеров не строили, линкоров тоже, и Лёня зарабатывал на хлеб мытьём полов в фабричных помещениях – спонжей. Гоняя грязную воду по выщербленным каменным плиткам, он видел себя с верёвочной шваброй в руках, на дощатой белой палубе Яхты. Так было интересней, и время с приятным шипеньем текло за бортом фабрики.

А домочадцы всё время чего-то хотели в этом роскошном мире. Дети хотели мороженого и конструктор «Лего», Вера хотела стиральную машину и идти к частному гинекологу. Лёня Шор-Табачник молча досадовал на них, но вслух не выражался во избежание скандала. Скажи он хоть слово, как дети начинали плакать и реветь, Верка – ныть и причитать. И дело тут было вовсе не в местной жаре, отрицательно действующей на нервную систему, а в том, что Лёня потратил все деньги на покупку инструментов, необходимых для строительства Яхты, на дубовые доски, медные скобы и латунные шурупы. Доски были замечательные, отборные, да и шурупы такие надо ещё поискать. А деньги Лёня как глава семьи получил в подарок от еврейского государства на обустройство и первые шаги по земле исторической родины. По земле – не по воде.

Долго ли, коротко ли, на прибрежной площадочке под Ашкелоном возникло нечто, напоминающее скелет лодочного корпуса. Сколько времени, расчерченного на дни, недели и месяцы прошло с той поры, как Лёня появился здесь, на берегу, он если и знал, то внимания своего на этом не сосредотачивал: день да ночь – сутки прочь, и концы в воду. Лицо строителя заросло красивой бородой, лоб и подглазья покрылись стойким загаром. Лёню Шор-Табачника теперь можно было принять за вольного бродягу, не исключено, что и морского. Всё свободное время он проводил на строительстве, туда и зеваки потянулись – поглядеть на чокнутого. Лёня из своего занятия секрета не делал, каждому желающему обстоятельно объяснял свой проект, включая технические подробности. Местная русская газетка напечатало о нём статью с фотографией: вот, мол, какой у нас есть замечательный земляк, он для воплощения своей мечты готов на всё, даже работу в конструкторском бюро фирмы по изготовлению фруктовых соков бросил, чтоб не мешала любимому делу. Между строк статьи лукаво посверкивала мысль, что местному ивритянину принести такую жертву ради идеи не по плечу, на это способен только настоящий русский еврей с пылающим сердцем – такой, как Шор-Табачник.

Действительно, с год назад или что-то около того Лёня работал в какой-то шарашкиной конторе, проектировал соковыжималки нового поколения, но потом его оттуда уволили по сокращению штатов, по железному правилу «последним пришёл – первым ушёл». О том эпизоде он и думать забыл, хождение на штатную службу, по часам, было противно его существу, набравшемуся морского ветра на берегу, у Яхты. Драить по ночам полы более подходило его новой, прибрежной сущности. Драить полы или одноразово, без гарантий подметать сбегавшие к морю улицы города Ашкелона. Нет, не зря шутили остряки, что израильские города с приходом большой эмиграции из России стали самыми чистыми и самыми музыкальными городами в мире. Толпы неустроенных по специальности инженеров, подбирая с асфальта листья и окурки, во всю шуровали совками и вениками, а дипломированные скрипачи и трубачи развлекали публику музыкальной игрой на оживлённых перекрёстках. Наконец-то, не прошло и двух тысячелетий, еврейское массовое увлечение нотами обратилось в несомненное благо. Лёнин коллега по получению социального пособия, кандидат наук по вечной мерзлоте, неплохо подрабатывал, переходя из кафе в кафе и распевая песни наподобие курского соловья, но только со словами. Всё шло в ход: цыганские романсы, гимн Советского союза и бриллиантовые частушки, сдобренные красивым матом. Одна только была тут неувязка: мерзловику, в отличие от большинства его соплеменников, медведь на ухо наступил, — но это обстоятельство не отвращало слушателей от исполнителя, а лишь добавляло специфики и пробуждало жалость в сердцах, соединённых тоненькой жилочкой с кошельком. После появления статьи с фотографией кандидат наук предложил Лёне кооперироваться и петь хором что-нибудь морское, ну, например, «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», но пропиаренный Шор-Табачник заманчивое предложение отверг – не мог справиться с робостью.

Яхта, меж тем, взрослела и требовала всё больше денег на дальнейшее развитие. Вериных заработков едва хватало на выплату ссуды за ветхую квартиру, купленную по случаю возле Старого рынка, а остатки расползались сами по себе, невесть куда, подобно гоголевским ракам из корзины. О полноценных обновках для Яхты нечего было и думать, и Лёня бродил по строительным площадкам в поисках подходящих мусорных досточек и побывавших в употреблении гвоздей; к нему, с его шкиперской бородой и усами, уже привыкли в городе, считали немного съехавшим с катушек человеком. Добравшись, наконец, до своей верфи, он сваливал с плеч на землю мешок с находками, освобождено и радостно переводил дух и привязывал к шесту флаг, которому назначено было в свой срок взвиться на мачте Яхты. Тот флаг Лёня Шор-Табачник изготовил собственноручно: на синем шёлковом поле, окаймлённом золотой бахромой, гарцевал на фоне восходящего солнца оранжевый кентавр. Адмирал, так сказать, прибыл, все по местам.

Однажды Лёня обнаружил на краю своего владения дырявую палатку-одиночку, в которой спал безмятежным сном русоголовый молодец, похожий на викинга, со следами ночного пьянства на лице.

— Ты кто такой? – растолкав молодца, спросил Лёня Шор-Табачник.

— Кто-кто… — недовольно промычал разбуженный ото сна. – Ну, Иванов.

Иванов оказался брянским уроженцем, врачом-логопедом. Пятнадцать лет назад он с женой-еврейкой покинул пределы отечества и обосновался в Канаде, а теперь вот приехал в Святую землю с важной целью – дождаться прихода Мессии и Конца света. По расчетам Иванова Мессия должен был появиться в течение пяти месяцев именно здесь, под Ашкелоном. Точное число Иванов указать не мог, но это было и не обязательно. Крайний срок – декабрь, в этом вычислитель был твёрдо уверен. Исходя из этого, он уволился с работы в университетской клинике Монреаля, покинул семью, сомневавшуюся в точности выкладок, и купил билет в Израиль в один конец. Дело было сделано, мяч перешёл в руки Мессии. Деньги на пропитание Иванов припас строго до декабря, а гостиница здесь просто ни к чему: Израиль не Канада, тепло круглый год, можно подождать на берегу в палатке.

— А на январь, значит, нету? – уточнил Лёня. – Денег?

— Зачем мне на январь, — пожал плечами Иванов, — когда в январе уже будет ни к чему.

В ответ на это разъяснение Лёня Шор-Табачник только головой покачал: здрасьте, какой там Конец света, какой январь! Яхту, даст Бог, удастся спустить на воду не раньше, чем через год-полтора.

Знакомство приятно затянулось. Выпили водки из припасов Иванова. Закусили канадскими бобами в томате. Время было у обоих: Лёня шёл мыть полы в ночь, а Иванов – тот вообще никуда не спешил. Разговор привольно тёк. Лёне интересно было слушать про Канаду, про страну кленового листа – о том, что людям там духовности не хватает просто катастрофически. От души посочувствовав канадцам, Лёня взялся рассказывать новому знакомцу о своей Яхте, но тот пропустил подробный рассказ мимо ушей. Лёня не обиделся – он понимал, что Иванов увлечён скорым появлением Мессии, и чужие проблемы от него далеки. Закончив бутылку, оба пребывали в расчудесном настроении; будущее представлялось им безоблачным. Лёня предложил компанейскому Иванову, удачно сочетавшему высокое с бытовым, переселиться из палатки в корпус Яхты, уже очерченный пунктирно брёвнами и досками. Для этого нужно было соорудить там нечто вроде шалаша или ящика и проводить время в ожидании Конца света с большими удобствами, чем в палатке. Иванов сразу согласился.

— Ну да, — сказал Иванов. – И от воров заодно постерегу, а то мало ли что…

Вторник на среде едет, а четверг погоняет; вот это точно. Время проходило, не оставляя зарубок, мимо Яхты и Лёни Шор-Табачника, дети Роксана и Витя росли на апельсинах не по дням, а по часам, а Верка ворчала и хмуро глядела: не могла радоваться душой лишь от красоты окружающей жизни. Глядя из окошка на неутихающее шевеление Старого рынка, она сладко мечтала о том дне, когда Лёня закончит свою лодку и уплывёт куда глаза глядят. Она давно уже понимала себя вдовой при живом муже. Веркин жизненный сок ещё не прокис, по ночам её одолевали приятные видения: розовые и жемчужные летающие мужики выныривали из темноты и нежно на неё набрасывались, она послушно открывалась их напору и превращалась почему-то в клейкую берёзовую почку, переливчато светящуюся изнутри. А бедный Лёня тем временем жил своей особенной отдельной жизнью: вместо того, чтобы протянуть руку и отогнать летающих мужиков, он лишь на минутку прерывал свой дикий боцманский храп – и то лишь затем, чтоб прошептать имя соперницы: «Яхта!» Слыша это отвратительное имя, Верка отчётливо видела себя с ножом в руке, занесённым над разрушительницей семьи, и клинок разил не холодную деревяшку, а бесстыжую грудь разлучницы. Текла кровь, женщина с лживыми глазами русалки валялась у ног Верки… Сделав дело, Верка отодвигалась подальше от спящего Лёни Шор-Табачника и освобождено поворачивалась к летающим кавалерам... Спустя недолгое время она возвращалась к удручающим реалиям нашей жизни, и с плывущей – нет, скользящей, летящей, но только не плывущей! – усмешкой, потягиваясь, задавала себе вопрос: «А уж не сбрендила ли я окончательно?» Честный ответ на этот вопрос Верка дать не могла.

Не принося устойчивого просветленья, дни один за другим переваливались через пень-колоду. И не было никого в заросших пальмами ашкелонских песках, кто пожалел бы Веру или дал дельный совет. Не зная за собой грехов, заподозрила Вера злонамеренный сглаз, наведённую порчу – а по-другому как объяснишь сплошные неприятности жизни? Не евреев же в этом винить, евреи тут, наверно. ни при чём. А если и при чём, как кого здесь вычислить, в еврейском краю… Оставалась гадалка, специалистка по сглазу, про неё тоже писали в газете, как про Лёню, — что очень опытная и хорошо разбирается в таких делах.

Гадалка терпеливо выслушала Верин рассказ, а история с Яхтой её сильно удивила, она даже раскипятилась – как видно, не часто сталкивалась с таким раскладом. Потом долго разглядывала Лёнино фото, поворачивала его так и сяк, и вынесла решение:

— Червивый человек. Тебе, женщина, надо его в сумасшедший дом сдать и в суд идти разводиться.

— А как же сглаз? – спросила Вера. – Нельзя, что ли, избавиться?

— Тут тёмный кругозор, — непонятно объяснила гадалка. – Могу порчу на него навести, на твоего, он сам отсохнет.

— Не надо! – сказала Вера, поджала губы и фотографию убрала в сумку. – Сколько я вам должна?

Получив гонорар, гадалка сосчитала деньги и выписала квитанцию. Эта квитанция разозлила Веру больше всего. Квитанция! Выйдя на улицу, она разорвала бумажку на мелкие кусочки, бросила на тротуар и пошла на Старый рынок.

Вернувшись домой, она нашла в ящике письмо из адвокатской конторы. Адвокат уведомлял господина Леонида Шор-Табачника, что его квартира продана и все бумаги оформлены надлежащим образом.

— Я так договорился, что мы остаёмся жить в этой же квартире, только будем платить за съём, — твердил Лёня Шор-Табачник, с некоторой тревогой глядя на плачущую и воющую Веерку. – Получится даже лучше: за месяц обойдётся меньше, чем по ссуде.

— А деньги где? – захлёбываясь слезами, всхлипывала Верка. – Деньги ты куда дел?

— Ну, деньги… — пожимал плечами Лёня. – Штурвал купил, бимсы, полотно, краску, из меди кое-что и, главное, киль… Список, что ли, показать?

— Убил, – заливалась Верка, — детей оставил на улице!

— Мы скоро на яхту переедем, — добросовестно успокаивал Лёня, — там будем жить. Места хватит, и воздух какой. Ни этого жулья, — он кивал головою на Старый рынок за окном, — ни шума. Это ж ясно!

Гадалка оказалась права: надо было разводиться. Денег на адвоката не было, и Верка нашла приработок – по утрам, до школы мыла окна в конторских помещениях. Платили неплохо.

Вид сверху, с восьмого этажа, открывался дивный: белый песчаный берег переходил в волнистые пески, на них зеленели острова пальмовых парков и апельсиновых рощ, слева, как бараньи орешки, скатывались к морю домишки Газы, а справа, вдали, угадывались белые башни Ашдода. Стоя на подоконнике, с тряпкой и резиновой отжималкой в руках, Вера вглядывалась в затянутый молочной плёнкой горизонт с низким солнцем над ним и, утратив ощущение времени, ждала чуда: появления над морем неведомого Бога или хотя бы ангела на парусных крыльях, с золотой трубой у лица. Мир представлялся ей одномерным, простым и милым. Звонок телефона за её спиной, на одном из столов, хлестнул её, как плеть. Она вздрогнула и оступилась на подоконнике. И мир, прежде чем исчезнуть, перевернулся в её глазах и снова стал самим собой.

Кладбище снимает окалину с сердца. Вид могил с лежащими в них приземляет бестолковый полёт ещё живущих.

Кладбище это порог Вечности, которая и есть Бог.

Так или примерно так думал и ощущал Лёня Шор-Табачник, бредя по дорожкам кладбища к Вере. Время, продвигаясь ни шатко, ни валко, со дня похорон пропустило сквозь пальцы низку дней и ночей – подобно тому, как прилежный богомолец пропускает зёрнышки чёток на шнурке, — и земля вокруг Веры успела вспучиться новыми коричневыми горбиками.

Проходя, Лёня всматривался в надписи на надгробьях. Сотни незнакомых имён ни о чём ему не говорили, но толпа обитателей этого места была благожелательна к пришельцу, и Лёня испытывал к ней благодарность за такой приём. Он уже давно не чувствовал себя так хорошо и защищённо, он испытывал к кладбищу уважительную любовь, как к царю – и вовсе не оттого, что здесь теперь была Вера. Он вообще думал о Вере не в первую очередь, она уже скрылась за поворотом, её не стало видно. Да и вещи, которые могли бы о ней напомнить: стул, на котором она сидела, щётка, которой она расчёсывала волосы, — всё это исчезло вместе с ней и вместе с квартирой на Старом рынке, откуда пришлось съехать за неуплату и переселиться на Яхту, в крытый толем шалаш, к Иванову. Детей никак нельзя было взять с собой, и социальная Служба опеки малолетних пристроила их временно в детский дом. Там им было хорошо.

А вот с Ивановым начались проблемы. Чем ближе подходил Конец света, тем тревожней становился Иванов и задумчивей. Он больше пил и больше курил. Он даже купил брусок мыла, сходил на безлюдный по зимнему времени года общественный пляж и вымылся там под одиноким краном с ног до головы, хотя мытьём тела до тех пор не злоупотреблял. Лёне Шор-Табачнику иногда казалось, что Иванов обрадуется, если Мессия в назначенный час изменит направление своего пути и пройдёт мимо Ашкелона, куда-нибудь.

Сидя на кладбищенской лавочке, в тени сильных деревьев, Лёня представлял себе появление Мессии: вот он идёт, строгий старик в белом пиджаке, он не глядит по сторонам, губы его шевелятся: «Час пришёл! Час пришёл!» В руке Мессия несёт холщёвый мешочек со съестными припасами, голова его не покрыта, седая грива посверкивает дождевой пыльцой. Такой старик, пожалуй, может и испепелить, если захочет; опасный старик. Лёне Шор-Табачнику хотелось бы спросить у Мессии, придёт ли он на берег, к Яхте, где Иванов его ждёт, но он побаивается задать вопрос и робеет. Как бы там ни было, нужно идти и предупредить Иванова, чтоб он был окончательно готов.

А Иванов пил, сидя на песке берега. Он пил, чтобы обогнать время и чтоб на душе стало светло и прохладно. Допив бутылку «Узо», он поглядел на часы; шёл шестой час, Конец света ещё не наступил. Иванов досадливо сощурился и покачал головой: Бог изобрёл Время, а не часовые стрелки. Потом он поднялся на ноги и полез в яхту, в шалаш – спать. Закурив «Ноблес», он растянулся на резиновом тюфячке и закрыл глаза. Сигарета, дымясь, выпала из его пальцев и откатилась к горстке сухих стружек в углу.

Яхта горела. На фоне предвечернего высокого неба, смыкающегося на горизонте с тёмным морем, столбик огня казался небольшим, как костерок охотника. Лёня Шор-Табачник смотрел на огонь сверху, с морщинистой скалы, и не спускался вниз.

Яхта горела, до Лёни доносился ровный гул пламени. Девичьи очертания Яхты невозможно было угадать в золотой глубине костра; так мог гореть дом или завал сухих брёвен. И это устраивало Лёню: не могла же его Яхта, если говорить всерьёз, взять и превратиться во прах, как Индира Ганди на берегу реки Брахмапутры.

Яхта ушла от него, вот в чём было дело. Нет, она не изменила ему с другим, это – нет. Она ушла, потому что ей надоело ждать, когда он выполнит все свои обещанья: подарю парус, подарю штурвал красного дерева с медными заклёпками, подарю картину Айвазовского «Рассвет над морем» в золотой раме. Где штурвал, где картина Айвазовского? Сколько можно ждать? Любая на месте Яхты давно бы уже ушла…

Лёня отлепил взгляд от огня и глядел теперь на море. Яхта легко шла, покачиваясь на волнах. Её парус был упруго выгнут и полон ветра. На мачте бился флаг, Лёня разглядел на нём оранжевого кентавра и удовлетворённо покачал головой: ни о какой измене нет и речи, это его флаг, всё в порядке. Просто Яхта снялась и ушла. Пусть она будет счастлива и не таит обиды в душе.

Через полчаса или через час – уже смерклось, воздух потемнел до синевы и стал почти ощутим на ощупь – Лёня Шор-Табачник спустился со скалы и подошёл к пожарищу. Он разглядывал тлеющие головёшки со снисходительным интересом, как вполне посторонний человек. На оклик Иванова, сидевшего на песке, в сторонке, он не откликнулся. Набрав в грудь побольше воздуха, тревожно пахнувшего горелым деревом, Лёня затянул, завыл на одной ноте, как морской ветер: «У-у, у-у-у!». Так стоял и без слов пел, пел и заклинал и раскачивался, как на молитве.

В больницу «Тель-Меир» Иванов его привёз в машине скорой психиатрической помощи. На вопрос, как его зовут, Лёня не отвечал, и другие вопросы тоже оставил без ответа. Тогда хватились Иванова, чтоб помог заполнить опросный листок.

Но и Иванова нигде не нашли.

Скачать весь цикл "Рассказы у костра"

© Маркиш Д., 2008. Все права защищены
    © Издательство «Турар», 2008. Все права защищены
    Произведение публикуется с письменного разрешения автора и издателя