Когда бы не этот день…

Рассказ о женщине, которая родилась в праздник, и назвали ее Майрам (с кыргызского «праздник»). Называя так, родители хотели, чтобы жизнь их дочери была праздником. Но судьба всё расставляет на свои места. Однажды, ошибшись в выборе спутника жизни, Майрам оказывается в настоящем аду…

Майрам положила на стол накрытого в большую красную с черными полосами тканью последнюю пачку сигарет и собиралась вытащить из своей также в клетку большой сумки  остальные товары в виде пачек печенья, вафель, жвачек как услышала знакомые женские голоса. Это были ее постоянные клиентки. Частое общение стало причиной их дружбы. Эти две женщины были в годах тридцатипятилетних, но так как одевались и вели себя и чувствовали себя в крутые двадцатые их вполне справедливо принимали за молодых девушек. Они шли с той стороны откуда с раннего утра гремела музыка:

Ах, какая женщина, какая женщина!

Мне бы такую…

Она искоса глянула на них и аккуратно положила рядом с сигаретной пачкой блок жвачек.

— Привет, Майрамка, как дела?

— Спасибо, вас также. Куда вы такие наряженные?

— Да там пригласили друзья. Ты че будешь? Свой Pine, как всегда?

— Да, а ты, как всегда, с ментолом, — с насмешливой улыбкой ответила другая, с которой она также общалась, но познакомилась позже, чем с той, что смело вытаскивала из тоненькой коробочки с приятным зеленым сигарету Esse.

— На, возьми свой с ментолом!— сказала она, повернувшись к ней и подала две сигареты.

— Ну, а ты как собираешься отметить? — спросила все та же. Звали ее Алина, была она разведена, имела сына, жила в купленной ее родителями квартирке, не шиковала, но и не бедствовала. А другая была замужем. С ее слов муж работал водителем на дальние рейсы, имела сына и дочь, и на свою судьбу тоже не жаловалась. И их недешевый прикид и креативные прически на один день были ярким тому подтверждением.

— Да, я… ко мне мама приедет, — сказала что первым пришло в голову Майрам.

— Ну ладно, давай! — сказала Алина, отворачиваясь и уходя.

— Давай, ты, наверное, уже скоро пойдешь? — с доброй улыбкой сказала другая.

— Да, скорее всего. Счастливо!— сказала Майрам и погрустнела. А те, отойдя метров десять от нее, удобно устроившись на тоненьких пенечках, принялись за «трапезу».

— Не, ну мне реально жалко ее, вышла сегодня. Я понимаю, не она одна, ну просто. Что она заработает? А кто вот у нее покупает?

— Ну кто-то и покупает, раз сидит. Да и что жалеть то ее. Сама дура.

— Не, ну дура, не дура, также нельзя пользоваться человечностью

— Ну ты поди и объясни этому уроду.

— А этого еще и третьего зачем она родила, ведь он уже до этого был такой?

— Я тебе о чем и говорю. Я тогда..Мы были только знакомы, но уже многие подробности ее жизни я знала, ну во многом от других. Ну я так, когда намекнула, зачем ей это нужно. Она мне говорит  «а вдруг будет мальчик», ну типа того, что он возрадуется сыну, перестанет пить и начнет новую жизнь.

— Вот она дает.

— Да е....ая она. Я же тебе говорю, от нее даже родственники отвернулись. Только вот мать навещает ее. Брат нет, нет деньги передает через нее, ну а так не общается.

— Че тоже отвернулся?

— Да, он с матерью и еще одной родственницей приехали поздравить ее с днем рожденья, вроде как. А она вся в синяках. Вся заплаканная. Они все давай успокаивать, брат был вне себя от злости. Думал тот придет и он порвет его на куски. Ну тот как всегда  где-то возле комков шарахался. Ну, они ее успокаивать. В общем, решили, что она с ним разведется. Начали решать, где она будет жить, чем заниматься. Брат решил свою времянку которую сдавал, выделить ей. Ну а она потом, скажет. » ну ошибся человек в жизни, с кем не бывает». Ну не дура она после этого. Ну, и брат хлопнул дверью и ушел.

— Да уж судьба у нее.

— Если ты постараешься, у тебя такая же будет. Судьбу мы делаем сами.— Алина потушила последнюю сигарету об ствол пенька, на котором сидела и сказала.— Мне тоже жалко конечно ее ,ну надо о себе же думать, о детях в первую очередь, а не любить пока смерть не разлучит, как ей внушили. Ну че, пойдем — сказала она подруге, которая уже покурив, стояла держа одну руку в кармане куртки, а другой взяв за ремень сумки.

Майрам посмотрела на отдалявшиеся фигуры этих двух счастливых, по ее мнению, женщин. Счастливыми она считала, потому как одна жила в спокойном, благополучном замужестве, а другая смогла сказать нет, когда поняла, что за горизонтом нет той жизни, какая есть у ее подруги. Но она понимала одно. что она ни той ни другой стать не может, а рядом звучала все та же песня:

...Ты сидишь вполоборота,

вся в лучах ночного света.

Красное Ауди с черными полосами по бокам медленно остановилось, возле белого павильона, слегка заглушив музыку. Владелец этого автомобиля, тоже нередко покупал у нее. И в этот раз , закрыв на ключ переднюю дверь машины у руля, он шагнув в ее сторону, глянул на нее. Майрам стало не по себе от этого взгляда.  «и сегодня торчит здесь, думает наверное»— подумала она. А он подошел к ее столику, попросил пачку West,  блок жевательных резинок Dirol, пачку печенья обложка которой была не первой свежести и две пачки вафель «Лакомка».

— Он у меня из жалости покупает, наверное. Навряд ли эти печенья он дает своим детям, — вполголоса про себя грустно сказала Майрам.

День в некоторой степени был благосклонен к ней, то ли оттого что день был удачный, либо настроение людей было столь праздничным, что многим хотелось сделать ей приятное, купив у нее что-нибудь, что она за все время торговли, заработала приличные деньги. И ее подавленное душевное состояние слегка улучшилось. Время близилось к вечеру, и она стала потихоньку складывать свои товары в сумку. К тому времени подбежали ее дети. Они крайне редко видели ее в таком настроении. Старшей была дочь, и ей было девять лет. Высокая для ее возраста роста, худенькая с узким лицом, с тонкими чертами лица и смуглой кожей, она выглядела симпатичной, разве что взгляд застенчивый и испуганный, выдавал, что не все хорошо в ее жизни. Вторая тоже дочь лет шести, тоже высокая , но плотненькая, глаза большие круглые, лицо тоже круглое, была шустренькой, и ее поведение  столь сильно не выделяло ее не совсем благополучного детства. А самый младший был сын и был похож на младшую дочь. Такой же глазастый, со светлой кожей, для своих двух с половиной года он плохо говорил, больше бегал бесцельно в разные  стороны, ходил больше за старшей сестрой, равно как и прислушивался тоже к ней.

— Ой, Санжарка пришел! Как ты, сынок?— Малыш удивленно посмотрел на мать, затем начал жадно высматривать оставшиеся на столе сладости.

— Бери сынок! Хочешь вон возьми вафли!— По заискрившимся глазам девочек она поняла, что те тоже хотят чего-то.— Возьмите вон пачку печенья и поделите на двоих. — Младшая взяла пачку и, развернув обложку, сразу же передала сестре несколько печений. Они оживленно начали задавать маме вопросы. Все было упаковано в большую клетчатую сумку, и она уже собиралась погрузить этот нелегкий груз в свою тачку, как услышала до боли знакомый презренный голос.

— ...Я вам покажу... вы еще узнаете, кто я.... Я вам... Я вам... устрою...

«Как же я проглядела, как он зашел в этот магазин?» — подумалось ей, она побледнела, движения ее стали нервными, быстрыми.

— Все. быстрее пошлите домой!— она говорила строго, торопливо, словно хотела спрятаться от этих тяжелых, пронизывающих душу криков, исходящих из зеленого павильона, который стоял на одном ряду с белым. Крики стали еще громче, и она понимала, что эта фигура выползла наружу, и ее нежелание видеть это было столь велико, что она взяла за рукоятку тачки и резко дернула ее. Она была твердо уверена, что его угнетающее положение вызвано тем, что ему в очередной раз отказали в стакане водки в долг.

— О, Майрам! — Ей не нужно было смотреть, чтобы видеть эти глаза. Пьяные, бесстыжие и в тоже время несчастные, потерянные, не выражающие ничего, кроме злобы за неудовлетворенную просьбу, взгляд который умолял о том, чтобы прожить этот день и больше ничего, что связывало бы ее с ней, со своими родными детьми, не говоря уже о том, что он являлся частицей этого убогого общества, в котором пребывал он. Слишком больно видеть эти глаза именно сегодня в этот день, видеть эти глаза, слишком жестоко. И она таща за рукоятку тачки, пошла быстрыми шагами по дороге асфальтированной, но в которой за долгое время уже образовались выбоины, отчего груз покачивался из стороны в сторону и издавал характерный для него шум. Это Майрам делала скорее неумышленно, но подсознательно она хотела, чтобы этот звук не давал слышать более неприятный, и даже ставшим противным для ее слуха голос того человека.

— Подожди… Эээ. подожди! — Он спешно раскачиваясь в разные стороны пошел за ней. Майрам остановилась, чтобы сильно не привлекать внимания к себе и к нему, и без того любопытные взгляды окружающих.

— Как так получилось, что я забыл, что моя родная жена работает тут— сказал он и поравнявшись  с ней, взял ручку тачки, словно хотел помочь.

— И ладно, пошли быстрей, а-а! — сказала она так и не отпуская тачку.

— Дойдем не переживай!— сказав это, он остановился и посмотрел на нее. – Майрам, дай десятку!.. Я вон туда и обратно..Ты вот подожди, посиди вон там на скамейке, отдохни.

— Иди, а-а, голову не морочь! Некогда мне отдыхать— сказала она нервно.

— Ну, да я о том же. Дай деньги, я туда и мы быстро пойдем. -. Майрам молча шла, словно игнорируя его слова.

— Майрам давай быстрей. Я же только десятку прошу, не больше.

— Только десятку просишь, а ты знаешь, как эту только десятку зарабатываю— закричала она, как будто забылась ,что она в окружении сотен глаз.

— Знаю, знаю, не кипятись. Дай, а-а.— Он опустил руки в карман ее куртки и вытянул оттуда две монетки номиналом в один сом и три сома. — Дай еще шесть сомов и все.

— Иди, а, я ничего не хочу слушать!

— Дай, а. Что ты время тянешь? Я же сказал только шесть сомов. Я же не прошу много.

— Ну, попроси много, у тебя хватит наглости!

— Все, Майрам, не порти мне настроение. Я же нормально прошу у тебя, — повысив тон, злобно вытаращив глаза на жену, сказал он.

— Нет у меня денег. Я ничего не наторговала. Сейчас все стали покупать в магазинах и павильонах. У меня теперь никто не берет.

— А куда твои клиенты подевались? Ну-ка покажи. — И он стал шарить по карманам ее дешевых синих джинсов, потом грубо начал расстегивать кнопки ее дутой куртки. Она же сопротивлялась  отдирая его сильные руки.

— Сказала же нет! Убери руки!

— Есть вот здесь!— Он расстегнув молнию ее куртки, нащупал на внутреннем кармане выпуклость. Его глаза засветились.

— Все ладно, убери руки я дам. — Майрам отвернулась, чтобы вынуть деньги оттуда. Она не хотела показывать ему, какую сумму она сделала. Он встал перед ней. Глаза его жадно смотрели на сверток. Развернув она дала ему двадцатку.

— Ну, все давно бы так. Я приду.

Майрам потянула тачку, а дети с поникшими глазами побрели за ней. Зайдя в подъезд чарующего блеском от недавней покраски, она поднялась на первый этаж в котором она снимала квартиру за небольшую оплату. Помещения в квартире уже давно плакали по ремонту, на стенах висели ободранные, цвета коричневого с бежевыми рисунками обои. На полу краска местами была отошедшей,а  зал был побелен жиденьким раствором известки. Квартира состояла из двух комнат. В туалете и ванной тоже преобладал дух советского времени. «Люди уже давно отремонтировали свои жилища, а я вот…» — подумала она.

— Айгерим, поставь чай!

Та поспешно стала набирать в эмалированный чайник воды и поставила на газ. Помыв руки в ванной, и вытерев в полосатый с грязным оттенком полотенце, она села за стол. Дочка та что Айгерим, старшая поставила на стол хлебницу с хлебом, варенье абрикосовое что привезла бабушка намедни и сахар. Все тихо начали ужинать. Тишина была такая, что было слышно только как ставят на стол пиалы и чавканье младшего. Майрам сидела и думала о музыке раздающейся на улице, праздно шатающихся людях, мужчинах со цветами и о счастливых лицах женщин. Она на минуту отвлеклась и подумала о том, почему она думает об этом. Обычно и чаще в таких ситуациях, она думала о том мужчине, о том, почему так получилось. Почему случилось так, что у нее такая судьба, почему он стал пить, из-за чего он превратился в алкоголика? Как он им стал или становился?

Мысли уводили ее на десять лет назад, когда он был молодым симпатичным мужчиной. Именно мужчиной, а не заблудшей душой которого поглотила машина алкоголизма, который изредка выпивал в компании друзей. Но когда выпивал он становился невменяем, но потом не пил месяц и был хорошим мужем беременной женщины. «вот тогда нужно было заставить прекратить пить совсем— думалось ей— втянуть в религию»— потом понимала ,что не в тот момент, а позже, позже, когда она устроила скандал. Он разозлился и выпил, потом стал пить чаще. Вот тогда не надо было скандалить. Он сам понял бы свою вину. А все из-за того, что окружение было такое, надо было вовремя уйти из такого общества. Ну может из-за того, что он не воплотил свою мечту, хотел учиться, а возможности не дали родители. И такие мысли наводняли ее голову всякий раз, когда она садилась за этот стол, уносили ее на пять лет, на семь, представляя перед глазами разные ситуации, когда она находила себя виноватой, его родственников, общество,  иногда видела причину в политиках, но во всех ситуациях она корила себя за то. что недоглядела, дала слабину,  не проявила мудрость, не была дальновидной, не была снисходительной.. И так всегда за этим столом покрытым клеенкой тоже в клетку, начинался отсчет во времени, анализ ошибок, пути выхода. И она не замечала вокруг ни грустных глаз своей дочери, ни поведения сына у которого бросалось с глаза задержка в развитии. А вот сегодня почему то она не думала об этом. .Состояние не угнетающее и не праздное, вообще непонятно такое.

Ее мысли прервал стук в дверь, звонка не было. Возможно, он был у хозяев в счастливое советское время. Но так как они уехали в ближнее зарубежье, дверь обходилась без этой роскоши. Им сдавала их сестра, которой судьба этой квартиры также мало волновала, а сдавала, только лишь для того чтобы оплачивались коммунальные услуги.

Айгерим пошла открывать дверь, и когда она дошла, в дверь снова постучали, в этот раз громче, настойчивей.

— Че вы здесь, все поумирали, что ли? — бросив косой, злобный взгляд, крикнул на дочь, и держась за ручку двери, широко открыв вошел в коридор. Снял галоши, одну в коридоре, а другую волоча снял возле двери кухни. Старшая зашла в зал и начала быстро убирать в коробку старые поломанные игрушки. Она ожидала, что он в таком состоянии, может наорать на нее хотя он всегда  был в  таком состоянии. Редко менее пьяный и совсем редко когда был трезвый. Отца она не любила, хотя в этом она никому не признавалась, и когда даже это признавала себе, старалась отогнать прочь эти мысли, как от чего-то греховного. Скорее здесь сказалось влияние матери, которая считала, что надо отца любить, каким бы он ни был. В школе она видела других отцов, тех которые подвозили в школу, встречали у дверей школы ,баловали сладостями, дарили резинки, заколки, наклейки, а она завидев отца где-нибудь издали в компании своих подруг, под разными предлогами уходила  другой дорогой. И сегодня она знала, что он накричит, неизвестно за что, и стала убирать игрушки, думая, что, возможно, из-за этого.

— Ээ, че так смотришь? — заполонив весь дверной проем, положив руки на косяк, устремив волчий взгляд на жену, сказал он. Он был высоким и, несмотря на то, что он часто пил и питался тоже не всегда, был полным. Возможно, причиной была какая-то болезнь или наследственность.

— Как я смотрю? Как я должна смотреть?— Майрам хотя и пообещала себе, что она будет сохранять спокойствие и не будет ввязываться в скандал, начала понимать, что у нее это не получится. Самое первое это был стук в дверь, потом когда зашел волоча галоши в кухню и теперь его провокационные вопросы.

— А, ты же мне дала двадцатку.  Правильно. Как же я мог забыть это. Душа стало быть горит.

— Ты бы в день хоть десятку заработал бы, чтобы душа не горела урод.

— А да, да! Я ни копейки не зарабатывал! Всю жизнь ты деньги находила. Ты была добытчицей. Да, да , да.. А ты когда сидела дома как будто беременная, как будто больная кто деньги домой приносил. Твои родители?

— А почему мои родители должны были приносить деньги? А я не как будто беременная, а была беременной и обслуживала твою многочисленную родню. Если бы работала и приходилось бы меньше пахать, чем для твоей матери, которой никак нельзя было угодить.

— И что ты хочешь сказать, что я не приносил деньги?

— Люди работают всю жизнь для своей семьи, для своих детей, а не два года как ты.

— Ты работаешь? Как ты работаешь? Положишь на стол одну сумку продуктов  и глазеешь на мужиков.

— Если бы ты сволочем не был , у меня была бы не одна сумка. Больше половины денег уходит на твою водку. И значит я сижу да прост? И в зной, и в снег, и в дождь, и когда ветер уносит все..Я сижу и в будни и выходные .и в праздники. А ты знаешь, что сегодня за день?

— ...Какой-то бабский праздник.

— Бабский праздник говоришь, сволочь! А ты видел женщин, какие они, во что одеты, с ч ем ходят? А мужчин? Или ты себе подобных только замечаешь?

— Видел и женщин, и мужчин. Мужчины покупали цветы. Ээ такие дебилы. Покупать цветы! Такие цветы у Нурлана в огороде растут, а тут их покупать. Если хочешь, поедем в село, я тебе наворую цветов сколько ты пожелаешь, в этом проблема?

— Наворуешь сволочь? Ты для меня можешь только и сделать, что наворовать. Какой геройский поступок!

— Ты же сама сказала, что мужчины несут. Майрам, дай еще двадцатку, еще двадцать и все .., все вот... Больше не буду просить. Ей богу.

— Да сдохни, сволочь! — Майрам называла его сволочью, словно по имени.

— Майрам быстрее, а? Я же все равно найду. Лучше добровольно.— сказав это он начал озираться по сторонам, ища глазами ее куртку. Куртка лежала на спинке дивана.

— Ты это можешь,— Майрам быстро шагнула в сторону зала, где лежала ее одежда с деньгами. Возле двери они поравнялись шагам и подбежав оба сразу схватились за куртку.

— Отдай сволочь!— Он же молча со свирепыми и жадными глазами засовывал руки в карман, она же его била по рукам, и когда она заметила, что он поймал сложенный в платочек деньги, укусила его за руку. Он все же вынул деньги, после чего ударил наотмашь по лицу.  Она отлетела в сторону, и подняв громкий дикий рев, начала кричать, проклинать его. Он развернул платочек и вынув оттуда пятьдесят сомов, бросил остальные деньги на диван.

— Я же говорил, либо добровольно либо так.

Она сидела на полу и плакала. Плакала, как ей хотелось высказать  всю боль, выплакаться в чью-то жилетку, рассказать как ей тяжело, просить о помощи,  но к вокруг нее были только ее беспомощные дети. Когда дверь открылась она поняла, что она осталась не закрытой на замок.

— Плачешь как бедняжка! Хочешь жалость вызвать?

Отойдя от нее и направившись в сторону кухни, он еще и выматерился. В руках держал поллитровку.

— Эй, Айгерим. Дай стакан.

Его дочь с испуганными глазами быстро подойдя к маленькому самодельному шкафу вытащила маленькую пиалу.

— Стаканов нет, оказывается, — тихо сказала она.

— Да в этом доме вообще ничего нет. Еще бабой себя называет. Дай сюда. — Открыв зубами железную крышку бутылки, он налил водки полную пиалу. Испуганные глаза дочери еще больше раздражали его и, демонстративно подняв, выпил до дна.— Дай воды.— Дочь налила воды в пиалу размером чуть больше, чем в которой до недавнего времени была налита водка. Он глотнул воды и побрел в комнату, где сидела его жена.

— Ты думаешь, что вот так просидишь и я буду жалеть тебя и просить прощения? Те манипуляции, которые ты использовала раньше не проканают!— Майрам молча продолжала сидеть. Он глянул на раскиданные на диване, двадцати, десяти— и стосомовую купюры.— Слышишь не проканают!— сказал он и пнул ее по бедру. — Тварь! — Он отошел от нее. Раскачиваясь из стороны в сторону, он падал на стену, отходил и, стукнувшись головой об дверь, он упал на пол. Пока сидел, говорил что-то непонятное на своем пьяном, уходил то прошлое, то в будущее.

— Айгерим, принеси сюда стакан! — Она быстро принесла пиалу поняв о чем идет речь.

— И что мне теперь, стакан жрать, водку тоже? Все здесь безмозглые, начиная матерью… — он глянул назад, где сидела его жена в такой же позе. Налив обратно полную пиалу водки, и закрыв зачем то водку крышкой, он посмотрел на пиалу. Потом еле поднявшись двинулся обратно туда , где сидела его жена.

— Ты меня считаешь сволочью, алкашом, дармоедом. А ты сама кто?

Видя ее нежелание ругаться с ним и игнорирующий взгляд, он снова пнул ее. В этот раз так сильно, что она резко соскочила с места и схватила его за волосы.

— А кем ты себя считаешь, сволочь?! Хорошим отцом, кормильцем семьи? Это самое ласковое, что можно сказать про тебя. Ты опустившееся на самое дно, ниже плинтуса создание. Ты.. – Он, грубо схватив ее за шею, швырнул об стену. Раздался заметный, характерный глухой звук, когда ударяются головой об стену.

— Ты самый последний человек в мире! — кричала она дико истерично проливая слезы, словно из бутылки. Прибежала старшая дочь тоже вся в слезах, вслед за ней заплакали средняя дочь и сын.

— Ты да... ты... была... последней... — он говорил, язык заплетался, слова путались, клонило к о сну.

Майрам присела на корточки и закрыв лицо руками сильно зарыдала. Она не помнила, сколько так она сидела и сколько плакала, только когда она очнулась, она увидела упавшего в прихожей своего мужа, возле открытой бутылки с пиалой. На старом диване лежала средняя дочь обняв братишку. И на тоненьком жер-тошоке на полу лежала старшая. Все они спали. Майрам окинула взглядом всю обстановку, и подумала, что почти вот так всегда засыпают ее дети. Она не помнила, чтобы она стелила своим детям постель застилав одеяло и простынь. Никогда не было, чтобы она переодела своего малыша в ночную одежду и вообще не думала о том. чтобы рассказать своим детям сказку на ночь. Ее малыш спал в своих грязных штанишках из синтетического материала, передаренного соседями. Свитер привезенный ее матерью, перешедший от племянника ,тоже был не первой свежести. В его совсем детском лице, даже спящим виднелась грусть взрослого человека. Дочь средняя лежала обняв младшего, будто выражала, что она одна должна защитить своего родного никому ненужного брата. Старшая лежала, собравшись в комочек, поджав ноги, словно хотела превратиться в точку и исчезнуть в пространстве.

— Я не мать....и даже не женщина! -проговорила она  про себя. Слезы, свернувшись в большущие капли, катились по щекам, по ее светлому, покрывшемуся пигментными пятнами лицу и капали на шею. Она заставила себя перестать плакать, зашла в ванную, чтобы помыть лицо. Набрав в руки холодной воды, она поливала им снова и снова, будто хотела смыть всю обиду и боль. Взяв полотенце, она посмотрела на себя в прямоугольное зеркало, висящее на стене. Она стала разглядывать свое отражение в зеркале. Большие карие глаза, под которыми образовались тяжелые мешки, прямой нос, губы, по краям которых выступили морщинки. Заметно осунувшееся лицо. Узкие плечи, на которых висел черный вязаный джемпер. И почему то в этот момент, снова включилась та музыка. Она вздрогнула, как от предчувствия какой-то пытки. Она так громко завораживающе играла, и она снова закрыла лицо руками. Ей так хотелось, чтобы музыка прервалась, заткнулась, замолчала.

«В шумном зале ресторана

средь веселья и обмана

закружила голову хмельную…»

Майрам на свадьбе у своего двоюродного брата в Бишкеке, в одном из часто посещаемых ресторанов столицы. Столы накрытые белоснежными скатертями. На них гордо возвышаясь над большими плоскими белыми тарелками, стоят хрустальные фужеры. По бокам аккуратно лежат, дожидаясь своего часа вилки и ложки. А вокруг счастливые лица людей, с упакованными подарками. Счастливой лицо молодоженов и счастливой лицо Майрам. Она направляется к столику в углу ,за которым сидят весело болтая ее двоюродные сестры и братья. Она примкнула к ним. Некоторые вышли с ней поздороваться. Веселые шутливые приветствия с объятиями и чмоканиями. Садится за стол. Беседа становится более оживленной, слышен заразительный хохот ее кузины.

Так проходит некоторое время.

И вдруг она начинает чувствовать, что время идет, словно уставший от тяжелой ходьбы верблюд. Она поднимает глаза и видит увеличившиеся до гигантских размеров силуэты людей, широко раскрытые глаза уставленные на нее. И свет в зале нарастает с каждой секундой и обволакивает все вокруг. Силуэты вначале приобретают размытые изображения, потом вовсе теряются. Она же чувствуют только угрожающую энергию света которая бьет в лицо, отталкивает ее в угол. Она сжалась и закрыла лицо руками. Свет проникает сквозь щели рук, лезет в глаза, давит на нее, она все больше прижимается в угол, отчего угол трескается, ломается, образовав две огромные с неровными краями стены, и отпускает ее в огромную белую мглу, бездонное пространство, в котором обитает тревожная тишина и безмолвие…

© Бурул Абдразакова, 2019