Четыре дамы

Девятилетний мальчик, помогающий родителям в тянь-шаньских горах во время охотничьего сезона, трудолюбив и наблюдателен. Его отцу, главному в охотничьем лагере, требуется помощь, когда приезжает очередная группа иностранных охотников. Из вызванных им следопытов, пожилой мужчина выделяется физическим недостатком, который вроде бы должен полностью исключать его способность быть в седле и охотиться на архаров, но это не так. Один из парней в лагере отличается пагубным пристрастием к алкоголю и это играет роковую роль в его участи. Но как физический недостаток пожилого байке связан с судьбой этого джигита? Что увидел мальчик ночью незадолго до выстрела? И почему он теперь не расстается со своей камчой?

«Вороне с беркутом не играть»

(киргизская пословица)

I

Американцы и кара-багыши приехали почти одновременно.

Я сидел на ближайшем пригорке и первым увидел грязный УАЗик, небыстро двигающийся по каменистому селевому руслу с запада. Было холодно. Я прятал озябшие от пронизывающего ветра ладони в рукава куртки и что есть сил напрягал глаза, стараясь различить номер машины. Отец уехал в Нарын уже как три дня назад; я скучал по нему, хотя тут, в горном лагере, ему было совсем не до меня даже когда он не водил конные группы иностранных охотников в горы на архаров. Резкий порыв ветра едва не сдул с меня отцовский колпак. Я натянул его глубже на уши и наконец-то смог разглядеть номерную пластину, полностью заляпанную грязью; был ли УАЗик отцовским так и не было понятным.

Я жил в этом горном лагере уже третий месяц с родителями и сестрой. Четыре юрты грязно-серого цвета снаружи, две саманные мазанки, пара дюжин лошадей и несколько крупных собак-волкодавов были тут постоянно, а вот большая часть людей менялась через каждые две-три недели. Работы в лагере было много, хватало ее и на мою долю. Таская обжигающе холодную воду из полузамерзшей речушки неподалеку, я часто думал о том, как мы летом все вместе поедем на Иссык-Куль и будем беззаботно валяться на теплом пляже и есть черешню. Вообще-то, я должен был быть сейчас дома, в Кара-Балте, и ходить в третий класс, как и все девятилетние дети, но охотничий сезон затягивался, а оставлять меня с родственниками в городе родители не хотели. Так было и в первом классе, и во втором. К Новому Году я успевал наверстать школьную программу, в основном благодаря усилиям моей тети, Айнуры-эже, которая сама была учительницей в средней школе, только для старших классов. Сейчас же, по вечерам, когда была возможность, я читал что-нибудь из того, что мне с собой в горы дала Айнура-эже (история про Винни-Пуха мне особенно нравились). Бывало, старшая сестра Гульзат, тоже пропускавшая школу до конца октября, как могла занималась со мной, но это происходило нечасто – Гульзат была ответственной за готовку вместе с еще тремя женщинами и присмотром за цесарками и индюками, живущими среди юрт в огороженном проволочной сеткой квадрате. На ночь она загоняла птиц в саманную мазанку, а утром вновь выгоняла их на огороженный участок. Иногда ей приходилось забивать птиц на суп или жаркое и всякий раз, отрубая птичью голову топором, она едва сдерживала слезы.

УАЗик шумно проехал в центр лагеря и остановился. Я спустился с пригорка и, как и многие вокруг, с интересом смотрел на выходящих из машины. Сначала показался отец и я бросился к нему. Он поднял меня на руки и поцеловал. Затем поправил сползающий на нос колпак. Вслед за ним из покрытой грязью машины вылезли трое мужчин по внешнему виду которых было сразу понятно, что это иностранцы. Все трое были в черных солнцезащитных очках, что делало их похожими на полицейских из американских фильмов, следящих за порядком где-нибудь на границе с Мексикой, где всегда солнечно и жарко. Один из них, атлетичный смуглый малый в спортивной шапочке с надписью “USA”, протянул мне шоколадный батончик.  Посмотрев на него, я сразу понял, что тот американец.  Сначала я застеснялся, но отец меня подбодрил, и я взял конфету.

— Чон рахмат[i], — сказал я ему.

— You are welcome, — ответил он мне.

Удивительным образом и он и я абсолютно точно поняли, что было сказано.

Послышался топот лошадиных ног по каменистой почве и сюда же, где стоял УАЗик, гарцуя ворвались всадники на лохматых приземистых лошадях, все как один из которых были черного цвета. Из них я узнал только Джумабая, главного помощника моего отца в долгих дневных походах с иностранцами за архарами.  Остальные были мне неизвестны. Всадники спешились. Отец опустил меня на землю и сказал, чтобы я шел к матери с сестрой, стоящим у ближайшей юрты.  Я, зажав в руке батончик, побежал к ним.

Отец о чем-то говорил со спешившимися всадниками и американцами. Высокий и худой парень с прыщавым лицом, приехавший с ними на машине, помогал переводить иностранцам. Он, бывало, показывал на окрестные горы, видимо обрисовывая охотничьи маршруты, и пару раз указал на УАЗик. Проговорив минуту-две все пожали друг другу руки, и американцы стали выгружать свои сумки и чемоданы из машины, а всадники повели лошадей на поляну за юртами. Один из всадников опять взобрался в седло и медленно поехал за остальными. Я обратил внимание, что у него не было одной ноги, вместо которой торчала культя, на конец которой был одет ботинок. Было немного не по себе смотреть на то, как визуально нормальная нога вдруг превращалась у него в сияющую серебром металлическую конструкцию от колена до стопы. Штанина была аккуратно подправлена чуть ниже колена; ботинок был зашнурован и казалось, что стопа была у него такой же как у всех, несмотря на отсутствие голени. Физический дефект у этого байке[ii] был очевиден, но в седле он держался превосходно.

— Кого это Джумабай привел к нам? – удивленно сказала мать, глядя на уводящих лошадей мужчин.

— Это кара-багыши[iii], — недовольно ответила ей старая Бахыткан-апа и гневно плюнула на землю.

II

Вечером выпал первый снег и ближайшие отроги стали похожи на тарелки неправильной формы, наполненные сливочным мороженным.  Американцев поселили в центральной юрте, а вновь прибывших всадников в одной из мазанок. Перед ужином мать отправила нас с сестрой за водой к ручью, текущему с ближайшего ледника, и сказала Гульзат принести кусок льда побольше. Сестра катила старую алюминиевую канистру на двухколесной тележке по жухлой траве, я семенил рядом. У ручья паслись лошади и возлежал старый верблюд, надменно смотрящий куда-то вдаль. Я никогда не понимал зачем тут нужен был верблюд, который никогда ничего не делал, но про которого всегда тепло отзывались женщины в лагере.

— Зачем этот верблюд вообще нужен? – спросил я сестру, раскрасневшуюся от тяги тележки, с которой канистра постоянно норовила свалиться из-за неровной поверхности склона.

Гульзат остановилась отдышаться.

— Когда юрты разберут зимой, часть деталей навьючат на верблюда и Бахыткан-апа с Джумабаем и другими джигитами отправятся с ним обратно в Узген.

Я вспомнил как видел как-то раз навьюченного верблюда. Двигался он медленно и было понятно, что дорога отсюда в долину, туда, где находился Узген, будет неспешной.

— Бахыткан-апа любит этого верблюда, — сказал Гульзат и вытерла платком выступившие капли пота на лбу, — Она суеверная очень. Молится Умай-эне[iv] и считает, что если с верблюдом что-то случится, то это к несчастью.

Мы дошли до ручья. Тонкий лед покрыл пойму почти до середины и я, выбрав камень покрупнее, бросил его на него. Лед с хрустом разбился, и мы стали черпаками наполнять канистру прозрачной и обжигающе холодной водой из пролома. Пасущиеся лошади не обращали на нас внимания, продолжая щипать бурую выжженную горным солнцем траву по берегам. Солнце клонилось к закату, выпячивая силуэты красных скал неподалеку. Наполнив канистру доверху, мы поставили ее на тележку и пошли к языку ледника, у которого лед крошился в ручей голубыми обломками. Гульзат выбрала кусок льда, расстелила отрез кошмы на траве и вкатила этот кусок на нее. Я помог ей взять его на руки так, чтобы лед не касался рук сестры.

Пыхтя, мы шли обратно – Гульзат со льдом на кошме в руках, я, тянущий тележку с наполненной канистрой. Несколько раз мы останавливались передохнуть, и сестра облокачивала лед на кошме на канистру, чтобы не ставить его на землю.

— Почему Бахыткан-апа не любит кара-багышей? – спросил я Гульзат во время такой остановки.

— Я точно не знаю, — ответила та, — Говорят, что в молодости джигит из кара-багышей выкрал ее как невесту и увез в свое кочевье. Но у ней уже был другой джигит, которого она любила. Темная история. Говорят, Бахыткан-апа смогла сбежать от кара-багышей и тех пор их не любит.

Дойдя до саманной мазанки, мы оставили канистру с водой и лед на кошме у входа и отправились к юрте, в которой жили. Сев на большой валун неподалеку мы смотрели на вечернюю жизнь лагеря. Кто-то свежевал подстреленного горного козла теке, чьи большие рога грозно торчали двумя серпами из отделенной от крупа и положенной на землю головы. Собаки, скуля и повизгивая, кружились вокруг разделки, в надежде на подачку. Американцы оживленно разговаривали и делали фотографии, стоя у своей юрты. Отец с Джумабаем копошились в капоте УАЗика. Я вытащил шоколадный батончик, данный мне американцем, развернул и протянул половину сестре. С минуту мы молча жевали конфету, полную карамели и арахиса.

— Ты видела этого байке без ноги? – спросил я ее, вытирая измазанные шоколадом губы.

— Да, видела.

— И как он так ловко ездит верхом? Когда ходит — хромает. Еле ходит, если честно. Какой от него прок в лагере?

— Я услышала, что его зовут Клыч-байке. Айша сказала, что он отличный охотник, следы зверей читает как книгу. Охотятся они всё равно верхом, а в седле он хорошо держится.

Я скомкал обертку от конфеты и сунул ее в карман. Становилось холодно.

— Но он непростой байке, — вдруг добавила сестра, — необычный.

«Гульзат!» — раздался громкий крик. Мать и Айша махали нам, стоя у дверей мазанки, там, где мы оставили воду и лед.

— Пора готовить ужин, — сказала сестра и отправилась в их сторону.

III

Следующим утром отец с джигитами и иностранцами отправился на охоту.

Топот копыт и возгласы всадников разбудили меня. Я, протирая сонные глаза, выбежал из теплой юрты на утренний морозец. Не успев одеться как следует, я только нацепил отцовский колпак. Из-зо рта лошадей и охотников валил густой пар. Отец, увидев меня полураздетого, крикнул, чтобы я шел обратно. Я вернулся в юрту и стал смотреть на всадников сквозь едва приоткрытую дверь. Последним на своего приземистого коренастого мерина сел Клыч-байке, ловко запрыгнув в седло несмотря на металлический протез. Его ботинок на блестящей культе выглядел в стремени как влитой, когда он, погарцевав на пятачке перед юртой, проехал мимо двери. Мать сунула в курджун на отцовской лошади пакет с вареным мясом и лепешками; отец свесился с седла и поцеловал ее на прощанье. Через минуту всадники легкой рысью вереницей отправились в сторону тропинки, начинающейся у ледника. Впереди процессии ехали отец и Джумабай, чей лисий малахай мехом наружу ярко алел в лучах набиравшего силу рассвета.

Весь день прошел в работе. Я помогал мыть посуду едва теплой водой, складывал нарубленные дрова вдоль стены мазанки, опять ходил за водой с сестрой. К полудню стало тепло, и я даже вспотел, подметая крыльцо и пятачок перед ним – щепок после рубки дров было довольно много. На обед мать дала нам немного вареного мяса и боорсоков[v]. После трапезы я влез на валун недалеко от юрты, который был теплым от полуденных лучей и, потягивая кумыс из старой металлической кружки с отбитой эмалью, смотрел на снежные вершины окрестных отрогов.

Пейзажи вокруг были довольно живописными, но со временем приедались настолько, что глядя на них мыслей об их природной красоте даже не возникало; они были как фон, на котором мысли о совершенно других вещах назойливо кружились в голове, словно залетевшая на кухню муха. Я не мог отделаться от воспоминаний о этом пожилом байке с металлическим протезом вместо ноги. И как он только смог с настолько серьезным дефектом остаться охотником, да еще и таким, что отец специально вызвал его в лагерь с другими кара-багышами? Гульзат потом мне рассказала, что случилось это после того, как отец получил информацию из Бишкека — тому американцу, что дал мне шоколадный батончик, нужен был экземпляр редкого даже для Центрального Тянь-Шаня архара Марко Поло с определенным размером рогов. Американец был серьезно настроен на установление рекорда по размеру рогов этого дикого барана – чем больше рога у трофея, как мне объяснила сестра, тем больше у него, американца, престижа в его охотничьем клубе в Кливленде. Я довольно туманно представлял себе связь между размером рогов и престижем, но меня это не особо беспокоило. Куда больше меня волновало то, что охотники, бывало, перебирали водки по вечерам, создавая проблемы отцу и Джумабаю.

Нургазы, молодой атлетичного сложения джигит, больше всех отличался по этой части. Обычно добрый и спокойный, когда трезвый, учивший меня ездить верхом на своем капризном мерине со спутанной гривой, он превращался в свирепое чудовище после нескольких рюмок водки. Его узкие, как и у большинства киргизов глаза, становились выпученными в такие моменты, а белки начинали алеть красными прожилками. Отец прикладывал много усилий, чтобы его утихомирить, иногда вместе с другими джигитами прибегая к рукоприкладству. Скрывать алкоголь от Нургазы не получалось – будучи отменным следопытом, он с легкостью находил его как бы далеко его не прятали. Буйство пьяного Нургазы было ярким и устрашающим. Однажды он сломал дверь в мазанку и выбил два зуба пытавшемуся остановить его парню. Было только два способа утихомирить его в такие моменты – либо силой (бывало, его связывали и оставляли в дальней юрте под присмотром джигита покрепче), либо игрой в карты. Ярость пьяного Нургазы сменялась бешенным азартом и у отца всегда была колода потрепанных карт наготове для таких случаев. Впрочем, все охотники, кроме, пожалуй, отца, и так любили картежничать. Бывало, несогласие по поводу карточных раскладов выливалось в агрессию и мордобой, но авторитет отца обычно вносил спокойствие в такие нервные моменты. За исключением, когда агрессия исходила от Нургазы; тогда опять приходилось применять силу. Удивительнее всего было то, что на следующее утро Нургазы, проспавшись, становился абсолютно нормальным человеком и при этом он даже не помнил, сколько хлопот он доставлял всему лагерю накануне.

Я услышал крик матери и обернулся. Она махала мне у входа в юрту, давая понять, чтобы я возвращался. Допив кумыс в кружке, я спрыгнул с валуна на землю и тут же едва не промочил штаны от испуга – прыгни я на несколько сантиметров левее и мои ноги приземлились бы на хвост бурой змеи с узорчатой спиной. Змея с тихим шуршанием уползла в кустарник у валуна. Проводив ее взглядом, я с облегчением выдохнул и внимательно осмотрелся. Вроде бы никого вокруг больше не было. Отец, помнится мне, еще летом рассказывал о том, какие змеи ядовитые, а какие нет в этих местах. Эта, с узором на спине, словно на миниатюрном ширдаке[vi], была точно ядовитой. Но откуда она тут взялась? Камень нагревался в полдень и это могло привлечь ее, но, вообще говоря, было уже довольно холодно, осень вступила в свои права, и все змеи должны были уже залечь в зимнюю спячку до следующего тянь-шанского лета. Я озадаченно почесал лоб, сдвинув колпак на затылок и, внимательно смотря по ноги, пошел в сторону лагеря.

IV

В тот день случилось то, что происходило очень редко – отец с джигитами и иностранцами смогли добыть архара нужных размеров с первой охоты.  Обычно это занимало несколько недель, нередко больше месяца. Я, как всегда, ждал отца на окраине лагеря и первым увидел, что на вьючную лошадь, которую вел за собой Джумабай, была нагружена характерно серебристая туша барана Марко Поло с огромными спиральными рогами, которые казались невероятно тяжелыми. Когда всадники проезжали мимо меня, стоящего на скале, я заметил, что вьючная лошадь довольно сильно нервничает. Оказалось, что кроме архара на нее был нагружен подстреленный по случаю волк, чья серая шкура была темнее, чем у архара, и чей запах, без сомнения, заставлял лошадей волноваться.

Когда я прибежал к пятачку перед юртами, повсюду царило оживление. Американцы делали селфи своими мобильниками с отцом, Джумабаем и, почему-то, с Клычем-байке. Архар был сгружен на землю; его остекленевшие глаза безжизненно смотрели вдаль, кончик одного из рогов был отломан, но, похоже, это произошло задолго до сегодняшней охоты. После селфи, американцы стали фотографировать друг друга с архаром, делая суровые лица в камеру, как будто бы застрелить барана было чем-то невероятно опасным и мужественным. Я-то знал, что всю работу по собственно охоте, в том числе и нередко опасную, делали отец с джигитами, иностранцам надо было лишь нажать на спусковой крючок в нужный момент. Из разговоров я понял, что на след нужного по размерам животного их вывел Клыч-байке.

— Он не только вышел на след стада, но еще и перекрыл им отход в ущелье. Как мечом обрубил! Переведи![vii] – с улыбкой сказал отец Сейтеку, тому самому худому и прыщавому парню, что приехал с ними из Нарына, показывая американцам на Клыча-байке.

Американцы одобрительно закивали, услышав перевод, и стали наперебой пожимать ему руку. Сам же Клыч-байке скромно улыбнулся и, поглаживая по спутанной гриве свою черную как смола лошадь, стал спокойно отвечать на вопросы оживленных иностранцев. Бахыткан-апа вынесла прямо на пятачок непочатую бутылку с коньяком и маленькие граненные стаканчики; она дала их отцу, подозрительно при этом косясь на Клыча. Отец сразу же вручил каждому из американцев по стаканчику и щедро плеснул в них коньяка. Клыч-байке пить отказался, сославшись, как я понял, на предписание доктора.

— Ну, давайте, за удачную охоту и за умение Клыча читать следы в горах! – торжественно провозгласил отец.  Дождавшись перевода, охотники с энтузиазмом чокнулись и залпом опрокинули в себя ярко-бурый, как перья беркута, напиток.

Сказав Джумабаю, чтобы тот отвел американцев и переводчика в юрту, отец остался на пятачке и стал руководить разделкой туши добытого архара. Нургазы развел огонь в центре пятачка и водрузил на него сверху старый мангал с проржавевшими стенками. Мать и Гульзат ловко нанизывали на металлические шампуры кусочки бараньего мяса и жира с луком. Лагерные собаки, огромные горные волкодавы с желтым мехом, собрались вокруг и скулили, словно маленькие щенки, в надежде на подачку. Мать бросала им иногда отрезы с жилами и костями и те начинали злобно рычать и отпихивать друг друга от заветного лакомства. Приятный запах жаренного мяса поплыл вместе с дымом над юртами.  За углом саманной мазанки Нургазы и еще двое парней пили из военной фляги цвета хаки громко смеялись, обсуждая что-то. Я понял, что ночь для отца будет опять неспокойной.

Мать позвала меня поближе и сказала, чтобы я помог Гульзат и Айше отнести шкуру архара к специально оборудованному месту, где их скоблили и обрабатывали. Шкура была с головой и рогами; копыта тоже еще не были отделены. Айша взяла в подмышку голову с рогами, Гульзат задние ноги, я же подхватил передние копыта и тащил их перед собой словно дрова. Шкура была довольно тяжелой, и мы громко пыхтели, топая по каменистой тропинке. Запах бараньей шерсти смешивался с запахом крови и резко бил в нос. Правой ладонью я придерживал копыто; черного цвета и раздвоенное, оно было холодным и шершавым на ощупь. Мы донесли шкуру до нужного места и растянули ее шерстью вниз, после чего Айша обильно посыпала ее крупной солью.

— Нургазы начал пить, — с беспокойством сказала Айша, когда мы шли обратно, — надеюсь, все обойдется.

Когда мы вернулись, мать дала нам горячих шашлыков с мангала и отправила в мазанку. Отец с американцами и Джумабаем отправился в их юрту, где, как мне сказала Гульзат, женщины уже накрыли достархан для праздничного застолья. В мазанке уже был Клыч-байке. Мы сели в кружок около теплой буржуйки и стали с наслаждением жевать мясо. Сестра плеснула мне кумыса. Свежая баранина с луком и запахом дров была восхитительной. Клыч-байке аккуратно нарезал ее ножом с широким лезвием и небольшой рукояткой с изображением полумесяца и спокойно смотрел на нас. Уплетая за обе щеки, я смотрел в пыльное окно мазанки. Густые сумерки быстро наползли на окрестные отроги и также быстро сменились почти полной темнотой, если не считать ярких звезд на безоблачном небе.

V

Я проснулся среди ночи от громкого выстрела из охотничьего карабина где-то неподалеку.

Заспанная Гульзат с разметавшимися волосами проворно метнулась к входной двери и закрыла ее на металлический засов. Айша со страхом в глазах переводила взгляд с сестры на меня не в силах что-либо сказать. Клыч-байке, оставшийся ночевать с нами в мазанке, приподнялся на локтях с ширдака на котором спал не раздеваясь и спокойно наблюдал за происходящим. За дверью послышалась громкая брань на киргизском и звуки какой-то возни; что-то падало и ухало. Надрывно залаял тайган Джумабая.

Раздался резкий стук в дверь. Мы замерли в оцепенении.

— Гульзат, открой!

Голос матери был негромким и взволнованным.  Сестра подняла засов и приоткрыла дверь. Мать отпихнула ее и распахнула дверь настежь.

— Тезирээк кириниздер![viii]- сказала она стоящим за ней и жестом стала показывать, чтобы те вошли внутрь.

— Come in, quickly![ix] – тут же перевел Сейтек.

В комнату быстро зашли три американца и их долговязый переводчик. Мать что-то едва слышно сказала сестре и вышла за дверь, которую Гульзат тут же вновь закрыла на засов. Клыч-байке зажег еще одну керосинку и показал иностранцам, чтобы те садились на ковер у стены. Айша спешно завязала платок на голове и налила всем четверым кумыса из бурдюка. Мы молча смотрели на приведенных матерью мужчин, не рискуя спрашивать их о чем-либо.

Сейтек допил кумыс и вытер рукавом губы. Сказав что-то американцам, он покачал головой и произнес:

— Нургазы у вас очень буйный. Ворвался к нам в юрту и стал кричать, что хочет играть в карты с иностранцами. Пытались успокоить его, так он схватил карабин и выстрелил в воздух. Слава Аллаху, что в воздух.

Айша с Гульзат напряженно переглянулись.

— Карабек с Джумабаем с ним сейчас возятся, ружье вроде отобрали у него, — добавил он и жестом попросил Айшу налить ему еще.

Айша, слегка дрожащими руками, вновь наполнила его кружку, пролив несколько капель. Сейтек сделал еще несколько жадных глотков и добавил.

 — Водки ему давать нельзя, этому Нургазы.

За дверью вновь загавкала собака. Где-то недалеко послышался шум возни и крики. Опять щедро полилась брань на киргизском.  Казалось, что весь этот гвалт постепенно приближается к мазанке.

— Эй, открывайте! Тиги амерканестер кайда джурушёт?[x] Будем играть в очко!

Голос пьяного Нургазы легко узнавался. Тут же раздался резкий и мощный стук в дверь. Голоса отца,  Джумабая и пьяного Нургазы сливались в один рокочущий водоворот.

— Отстань от гостей! Чего тебе от них надо? – разобрал я среди потока ругани отчаянное восклицание отца.

Стук в дверь сменился мощными ударами в нее; похоже кто-то старался высадить ее с силой наваливаясь плечом. Металлический засов глухо и как-то плаксиво лязгал при каждом толчке. «Оми!», пробормотала Айша и начала всхлипывать.

— Мне плевать! Хочу в карты играть! Хоть американцами, хоть с самим шайтаном!

Нургазы не переставал вопить, атакуя дверь мазанки. Похоже отец с Джумабаем в какой-то момент пытались оттащить его, но безуспешно. Собака перешла на надрывный лай. Засов хрустнул и поддался – между косяком и дверью образовалась узкая щель и голос Нургазы стал слышаться более отчетливо.

— Эй, джигит, погоди! Не ломай дверь, – неожиданно сказал Клыч-байке и встал с ширдака, неестественно и неуклюже согнув в колене свой металлический протез.

Нургазы перестал ломиться, но не переставал ругаться и сопеть словно разъяренный як. Клыч, прихрамывая, подошел к двери и сказал ему:

— Хочешь играть? Пойдем сыграем. У меня колода есть. Балам, принеси мой курджун.

Клыч-байке показал мне жестом, где у стены лежал его курджун. Я встал и поднес его ему, заметив, что лица оцепеневших на ковре охотников-гостей были совсем не такие мужественные, как несколько часов назад, когда они с энтузиазмом фотографировались с подстреленным архаром.

Я передал курджун Клычу и бросил быстрый взгляд на Нургазы. Его свирепые, налитые кровью глаза, буквально испепелили меня – я почувствовал, как от страха у меня сжалась мошонка и впали плечи. Резкий запах перегара окутал нас с байке как предрассветный туман у речки, текущей с ледника.

— Рахмат балам[xi], — сказал мне Клыч-байке и открыл полувыбитый металлический засов.

На пороге стоял гневно сопящий Нургазы с дикими глазами навыкат и камчой в руках; сразу за ним были отец с Джумабаем.

— Идем, — спокойно сказал Клыч и пошел в сторону юрты для гостей – Гости пусть тут остаются, они все равно в наши карты не умеют играть. В Америке другие правила.

Все трое отправились вслед за ним.

Мы, оставшиеся в мазанке, еще несколько минут не двигались и не произнесли ни слова, стараясь преодолеть страх и оцепенение. В темноте послышались чьи-то шаги; пришедшая мать принесла ворох одеял и сказала, что американцы сегодня будут спать тут, в мазанке. Взяв с собой Гульзат, она ушла обратно, вернувшись вскоре с другими одеялами и подушками. Они постелили гостям и Сейтеку, после чего мать увела нас в ближайшую юрту. Уходя, я услышал лязг засова – иностранцы заперли дверь. Было тихо, если не считать редкого завывания ветра и едва слышного журчания речушки. «Бисмилла!», шепотом и все еще всхлипывая произнесла Айша.

До утра я спал как убитый.

VI

Едва я проснулся, как ощущение суматошной нервозности в лагере дало о себе знать.

Где-то вовне юрты слышалось беспокойное обсуждение чего-то; я узнал голоса отца и матери. Похоже кто-то опрокинул ведро с водой в спешке и выругался. Я вылез под-под теплого одеяла и осмотрелся. Клыч-байке дремал на курпаче[xii] у бакана[xiii]; Айши и Гульзат уже не было.

Одевшись и нацепив отцовский колпак на голову, я вышел из юрты и сразу обратил внимание на беспорядок вокруг.  Никто так и не убрал поставленный вчера мангал; опрокинутое ведро так и валялось посреди пятачка между юртами. Несколько джигитов во главе с Джумабаем отправились куда-то, припустив лошадей легкой рысью. Гульзат стояла с матерью и Бахыткан-апой у юрты для гостей; увидев меня она что-то сказала им и быстрым шагом подошла ко мне.

— Идем за водой, — бросила она мне и со скрежетом погрузила почти пустую канистру на тележку.

Мы молча шли минут десять, прежде чем сестра дала знаком понять, чтобы мы остановились передохнуть. Я, не осмеливаясь что-либо сказать, вопросительно смотрел на нее. Поймав мой взгляд, она поправила платок на голове и сказала:

— Нургазы пропал.

Я удивленно нахмурился.

— Как пропал? Мы же ночью его видели, помнишь?

— Да помню, — ответила она, — но сегодня утром его никто не может найти. Мерин его на месте, и все остальные лошади тоже. Вещи его, включая карабин и патроны, тоже не исчезли. А самого его нету. Джумабай с джигитами поскакали осмотреть окрестности, волков много в округе нынче. Отец и кара-багыши тоже ищут, но с другой стороны.

Я вспомнил, что Клыч-байке, ушедший играть с ним в карты ночью, отведя этим неприятности от американцев, все еще спал в юрте.

— Отец, Джумабай и Клыч-байке ушли с ним ночью в юрту для гостей... — сказал я.

— Да. Отец сказал, что они с час где-то играли, давая ему выигрывать, Нургазы стал поспокойнее. Потом отец и Джумабай пошли спать, а Клыч-байке остался с ним доигрывать. Но Нургазы уже клевал носом к тому моменту. Так что отец уже не особо волновался.

— Клыч-байке все еще в юрте спит...

— Отец с ним уже разговаривал. Тот сказал, что они сыграли еще пару раз в очко и после этого Нургазы уснул с картами в руках, а Клыч-байке вернулся к нам в юрту и лег спать.

Мы вновь поволокли тележку к речке. Мысли у меня в голове метались во всех направлениях, словно рассыпавшееся в горах стадо архаров в бегстве от охотников. На ближайшем пригорке я увидел всадников; похоже кара-багыши с отцом осматривали местность у ледника. Что-то странное бросилось в глаза, когда я смотрел на этот пригорок с жухлой травой и черными валунами; казалось, чего-то не хватало. Через несколько мгновений я понял, чего недоставало привыкшему к виду взгляду – куда-то делся старый верблюд, всегда лежавший по утрам на этом склоне, недалеко от ручья.

Мы набрали воды в канистру и пошли обратно. Гульзат перестала быть разговорчивой и все мои попытки завязать беседу наталкивались на ее молчание. Я пытался было обратить ее внимание на отсутствие верблюда, но та лишь буркнула, что, мол, не до верблюда сейчас. Я понимал ее – сестра была уже почти взрослой и сильно переживала за родителей.

Вернувшись, мы поставили тележку с канистрой у мазанки, после чего Гульзат с Айшой ушли к шкуре архара; той, что я помогал тащить накануне. Мать шумела посудой в мазанке. Иностранцев тоже не было видно; вероятно, они все еще спали. Я, пользуясь случаем, быстро забежал в гостевую юрту, чтобы своими глазами увидеть, где Нургазы играл в карты до своего исчезновения.

В юрте было почти неестественно холодно, почти так же, как и снаружи. На ширдаке около буржуйки лежала бурая военная фляга Нургазы, от которой несло алкоголем. Тут же был журнал на английском языке, вероятно привезенный американцами.  Потасканные карты беспорядочно валялись вокруг, хаотично рассыпанные как попало, за исключением четырех, аккуратно выложенных веером в центре.

Четыре, замызганные временем и пальцами игроков, дамы были почти идеально выложены у бакана юрты.

VII

Поиски пропавшего Нургазы закончились ничем; ни следов ни хоть какого-либо намека на то, что могло с ним произойти, так и не было обнаружено. Полиция, приезжавшая из Нарына, подробно опросила всех, кто был на тот момент в лагере и осмотрела окрестности со специально обученными овчарками. Это тоже не дало никаких результатов. Кара-багыши отправились восвояси сразу после этого к радости Бахыткан-апы.  Она долго смотрела им вслед, пока те не скрылись за скалами и, пробормотав что-то, так же гневно плюнула на землю, как и при встрече с ними.

Охотничий сезон кончился чуть раньше, чем обычно. Американцы уехали, взяв с собой рога архара и Сейтек сказал нам, что несмотря на все произошедшее, они были очень довольны добытым трофеем, потому что таких больших рогов нет ни у одного охотника во всем Кливленде (сестра, помнится мне, громко захихикала в этот момент). Мы вернулись в Кара-Балту, и я пошел в школу. С Айнурой-эже я быстро наверстал упущенное, хотя справедливости ради надо отметить, что в моей, практически деревенской, школе детей не особо сильно напрягали образованием. 

Когда школьный год закончился, отец, как и большая часть мужчин из нашего городка, уехал на заработки в Россию до следующего охотничьего сезона. Гульзат говорила, что он на стройке где-то под Петербургом. Айша весной вышла замуж за состоятельного уйгура и несколько раз ездила с ним к его родне в Яркенд – один раз, позвонив Гульзат оттуда по Скайпу, она клялась, что видела Нургазы на базаре и что он был не похож сам на себя; «заросший и будто бы выживший из ума», как она выразилась, он бесцельно бродил среди торговцев, бормоча себе под нос что-то невразумительное.  Гульзат не стала принимать это за чистую монету. «Айша, она впечатлительная очень», сказала она мне тогда.

А летом мать взяла нас на Иссык-Куль. Каждый день из дома родственников в Чолпон-Ате мы с сестрой пешком ходили на пляж, покупая по дороге черешню у пожилой апашки. Сидя на жарком солнышке, я, бывало, инстинктивно поеживался думая о холоде Тянь-Шанского высокогорья, и с наслаждением поедал эту крупную ягоду, которой так много на побережье в середине лета. Иногда молодой парень с фотоаппаратом на шее приводил на пляж ухоженного верблюда с яркой курпачой между горбами, предлагая отдыхающим сфотографироваться на нем на фоне озерного пейзажа. Всякий раз глядя на этого верблюда я вспоминаю о том, что произошло незадолго до того, как нам в мазанку стал ломиться пьяный Нургазы и что я до сих пор еще никому не рассказывал, даже Гульзат; я понимал, что даже она мне не поверит. Но я то знаю, что я видел и знаю, что вряд ли кому-либо об этом поведаю пока Аллах позволяет мне находиться «по эту сторону рая», как выражается  молдо[xiv] из кара-балтинской мечети.

В тот вечер, когда мы остались ночевать в мазанке, после обильной трапезы я выпил довольно много кумыса перед сном. Скорее всего, я уснул первым; помнится, как сквозь наползавший сон, я слышал, как Айша и Клыч обсуждали можно ли приготовить чучук[xv] из мяса архара; Айша говорила, что лучше бы делать его по традиции, из конины, но Клыч-байке утверждал, что из архара он тоже получается весьма неплохой, но только жира надо класть чуть больше. Потом я проснулся оттого, что выпитый кумыс стал просится наружу. Все уже спали; сестра и Айша под толстыми стегаными одеялами, Клыч-байке – не раздеваясь на ширдаке, прикрытый легким покрывалом, которое накидывали поверх вороха одеял и курпачей на старом сундуке в углу. Тускло мерцали огонек керосинки и звезды за грязным стеклом окна. Я вылез из-под своего одеяла, быстро одел штаны, натянул свитер и ползком пробрался ко входу, так чтобы никого не разбудить. Бесшумно натянув сапоги, я как можно тише открыл скрипучую дверь и вышел наружу. Лунный свет заливал пятачок перед входом странной серебристостью; похоже было полнолуние. Холодный горный ветер моментально выдул из меня все тепло и я мелко задрожал.  Сделав с дюжину шагов в сторону от двери и юрт, я быстро помочился, озираясь по сторонам. Через пару минут я был обратно в мазанке. Аккуратно, стараясь не скрипеть, я закрыл дверь и снял сапоги. Во сне, причмокивая, глубоко вздохнула Айша и повернулась в другую сторону.  Я замер на мгновение, дождавшись пока она опять засопит. После яркого лунного света, внутри казалось особенно темно несмотря на оранжевый блеск керосинки. Шарясь в темноте, я ползком начал пробираться к своей лежанке. Похоже, я немного сбился с курса во мраке и оказался чуть ближе к тому месту, где спал Клыч-байке. Неожиданно рука наткнулась на что-то твердое и холодное, что я инстинктивно ощупал, не вполне понимая, что это такое. Через секунду-другую понимание того, что это, сменилось беспокойной озадаченностью; я понял, что щупаю копыто, но откуда оно тут взялось мне было совершенно неясно. Копыто было абсолютно таким же на ощупь, как у того архара, шкуру которого мы с сестрой и Айшой тащили несколько часов назад – раздвоенное, холодное и шершавое на ощупь. Чуть выше копыта чувствовалась гладкая металлическая поверхность. Я бросил быстрый взгляд в сторону керосинки и увидел, что оба ботинка Клыча-байке стояли рядом с ней. Мне стало страшно и интересно одновременно – стало понятным, я что щупаю протез Клыча. Я перевел взгляд с керосинки на байке и увидел, что Клыч, лежа, смотрит на меня спокойным взглядом, таким, с каким он крошил мясо своим ножом с широким лезвием и выгравированным на нем полумесяцем. Я одернул руку, зажмурил глаза от ужаса и замер. С полминуты я не двигался, ожидая чего-то кошмарного. Ничего не происходило. Я приоткрыл глаза. Клыч больше не смотрел на меня; его глаза были закрыты и, казалось, он даже не просыпался. Его протез был под покрывалом, выпирая острым кончиком сквозь него. Я неподвижно простоял на четвереньках еще с минуту, после чего пробрался на свое место и укрылся с головой под одеялом. Уснуть я смог не сразу. Но вскоре после того как смог, меня разбудил тот самый выстрел из карабина, что сделал начавший буянить Нургазы.

С тех самых пор я не играю больше в карты.  Даже в «дурачка» с Гульзат или Айнурой-эже. Молдо из мечети как-то раз на пятничной проповеди перед намазом говорил о том, что игра в карты это харам[xvi] в исламе. Но мне не надо объяснять, что карты и неконтролируемое желание играть в них, могут плохо кончится. Иногда мне сняться те четыре дамы, веером разложенные у бакана юрты, там, где Нургазы играл в очко в последний раз, и тогда я просыпаюсь в холодном поту и, как правило, не могу уснуть до утра.

Я никогда больше не видел Клыча-байке и, надеюсь, что и не увижу. С той самой осени в горах я стараюсь проводить больше времени рядом с Бахыткан-апой, когда та приезжает из Узгена к нам, в Кара-Балту, внимательно мотая на ус все, что она говорит; она была единственной во всем лагере, кто обратил внимание на то, что из всех приехавших верхом кара-багышей только у Клыча-байке не было камчи. Что касается меня, то моя камча при мне теперь постоянно – даже идя в школу, я кладу ее в свой ранец[xvii]. Когда отец вернется из России и мы поедем в горы с новым охотничьим сезоном, я тоже возьму ее с собой; несмотря на то, что рукоятка у моей камчи сделана из ножки элика с раздвоенным копытцем на конце, с ней я чувствую себя куда спокойнее.

Примечания и Disclaimer:

В Тянь-Шаньском высокогорье Кыргызстана действительно обитает редкий вид архара – горный баран Марко Поло – весьма популярный в качестве охотничьего трофея у охотников Северной Америки и Западной Европы.  Данная история является чистым вымыслом, любое совпадение имён, фамилий, кличек, прозвищ и названий населенных пунктов – абсолютная случайность.

© Анвар Амангулов (Амин Алаев), 2019