Монетка

(Рассказ)

Сергей открыл глаза.

– Серёжа-а-а!

Кира звала. Идти в воду не хотелось, хотя было и правда жарко. Ну и климат в Испании. Как они здесь живут? Настоящее пекло! Он бы не смог всю жизнь в такой жаре. Вот в Малоярославце наверняка сейчас красота! Как там, интересно, стройка? Сачкуют, конечно, без него. Хотя ребята в меру алчные. Кира знает, с кем имеет дело.

Сергей помахал отрицательно рукой. Обратил внимание, как Кира надула и без того надутые губки. Он улыбнулся, заметив себе, что думает о ней снисходительно-ласково, как думают о жене, с которой прожили долгие годы, как о матери своих детей. Вот только с детьми у них никак не выходило... У Киры случилось уже два выкидыша. Беременеть-то она беременела, да выносить не могла. Закатывала ему истерики по ночам, била даже! Внезапно в ней будто просыпалась фурия. Сергею иногда казалось, что она не в адеквате. Но он её где-то понимал. Бабе уже под сорок, карьера состоялась. Кира разбогатела на продаже микроволновок в «лихих девяностых», рискнула – как и многие в те годы. Заняла приличную сумму у подруги (по-свойски, под десять процентов, обычно давали под двадцать), а уже буквально через месяц – всё сумела ей вернуть, с лихвой окупив вложение капитала. С тех пор карта пошла. Меняла ухажёров, но счастья не случалось – такого, чтоб разрывало. Чтоб таяла по ночам. Он усмехнулся. С ним она таяла...

Кира безнадежно махнула и поплыла. Плавала она хорошо. Мужики-испанцы с берега с удовольствием любовались её плавными взмахами. Сразу видно, что училась. Их тётки, плавающие по-собачьи, тут же, моментально, чуяли опасность:

– Vamos, vayamos. Хватит, давай пойдём! Нечего тут глазеть!

Сергей множество раз наблюдал подобное зрелище: как по окрику очередной подкаблучник (иногда вполне даже свирепого вида) вытаскивал детей из воды и виновато, наскоро на ходу обтирая малышей, гуськом шёл за своей доньей. А ведь, на первый взгляд, вроде – мужик как мужик!..

Плавать Киру научил отец – учёный, имевший отношение к космосу ещё в советское время. Вот он и командует сейчас всей этой «шайкой-лейкой» в Малоярославце. Строят ему поместье. Ему – Сергею Бочарову!

Замёрзшие как цуцики, малыши – посиневшие, с фиолетовыми губами, дрожа так, что зуб на зуб не попадал – пробежали мимо него, что-то возмущённо галдя на гортанном испанском, возражая матери. Испанский ассоциировался у него с неистовым команданте Фиделем в телевизоре. А ещё с Домингесом – испанцем, который учился в их классе. Он был потомком тех немногих незадачливых республиканцев, которые в 30-е остались в России. Это был очень закрытый парень. Почему-то неизменно в снежно-белом вязаном свитере. Как он умудрялся его не запачкать?

Испанцы такие детолюбивые! Впрочем, такое трепетное отношение к своим чадам он лицезрел во всех южных странах: в Греции, в Италии, в Португалии. Мать лениво возлежала с детьми, а мужья услужливо носились как электровеники в воду и обратно, бегали с детьми в туалет, меняли памперсы, переодевали в сухие трусики... Это смотрелось, с точки зрения Сергея, как подхалимаж: «Наверное, загулял или проигрался, а теперь подлизывается». Наши мужики в массе своей считали подобное смирение ниже своего достоинства и то и дело с глубокомысленным видом поглощали пиво, принесённое в сумке-холодильнике или купленное здесь же, в палатке. Тогда времяпрепровождение главы семейства сводилось к поглощению напитков и к умению найти подходящий момент, чтобы убежать от жены за новой бутылкой и её окрика: «Ты опять! Хватит!..»

Сергей нахмурился. С ним мать так не нянькалась. Откуда-то, из подсознания, вспышками высвечивались кадры из детства, о которых хотелось забыть. Да он и забыл, и сейчас вспомнил – как будто не про себя, а про какого-то чужого мальчишку, который мёрз в парке в стареньком пальто. У пальто почти не осталось подкладки. Было стыдно даже вешать его в школе на вешалку. Серёжа переминался с ноги на ногу, поглядывая на свои окна и дожидаясь, когда мать со своим кавалером напразднуются и погасят свет в комнате коммуналки. Он знал, что никто не ждёт его с горячим ужином на столе. Пустые бутылки и огрызки колбасы; в лучшем случае – ухажёр ушёл, а мать пьяная спит, раскинувшись поперёк единственной кровати. В худшем – они спят вместе, и он стелил себе на полу, на стареньком коврике, прямо под ними. Иногда он не мог заснуть от их пьяных тисканий, и в скрипе кровати ему чудились страшные звуки. Тогда он выползал из-под одеяла и сбегал на кухню, чтобы не слышать, как мать продолжала охать и ахать, пьяно требуя от ухажёра ласк. А на общей кухне дядь Федя, пожилой мужик, всю жизнь проработавший на производстве в гальваническом цехе и теперь мучающийся астмой, тоже не спал. В растянутых на коленках выцветших трениках и застиранной майке-алкашке, он втихую от своей матери, баб Лизы, курил в форточку.

– Что? Опять?! – Дядя Федя всё понимал без лишних слов. – Терпи, парень. С матерью-то, оно лучше, чем в детдоме.

А ещё, в раннем детстве, она закрывала его на ночь одного. Один раз – «забыла» на два дня: оставила бутылку кефира и батон хлеба около батареи, к которой она его привязала. Но он не кричал: не хотел, чтобы соседи знали.

– Что же ты делаешь, Милка? Креста на тебе нет! – стенала за дверью баба Лиза, почуяв неладное. – Серёженька? Серёжка? Ты там живой? – ласково звала она из щели под дверью. Серёжа плакал беззвучно, размазывая слёзы кулачком, но не откликался – просто ему было стыдно за мокрые штаны – а так хотелось, чтобы пожалели! Чтобы отвязали от батареи. Он больше всего боялся, что если не выдержит, то у мамы от этого могут быть неприятности.

На дворе стоял конец мая. Солнышко. Вытягиваясь к окну, он видел двор, весь в пуху от высоченных пирамидальных тополей из парка поблизости. Колька – здоровенный парень, осенью пришедший из армии, – всё-таки выломал на вторые сутки дверь. Тогда соседи и пригрозили детдомом. Милка на короткое время опомнилась. Приходил добрый дядя: Серёжа запомнил слово – «следователь»... Ему было жалко Серёжу, погладил его по голове, вытащил из кармана пиджака замусоленный леденец. От леденца, когда Серёжа его сосал, пахло табаком, но ему стало так тепло от нежданной жалости взрослого незнакомого человека, его мальчишечью душу покорило идущее от незнакомца чувство справедливости и силы, которое осталось с ним навсегда. Позже, уже в школе, решил, что будет следователем.

Сергей вздрогнул. На него летели брызги. Кира, только что выскочившая из воды, тряся руками, волосами, падала в мокром купальнике прямо на него. Шезлонг под ними затрещал.

– Ну-ну, Кира!..

– Ты всё мечтаешь. Тебя в воду не затащишь!

Обтершись полотенцем, она кинулась на лежак, блестя на солнце загорелой влажной кожей, вся вытянувшись и замерев от удовольствия. Она хорошо загорала: не обгорала, а как-то сразу становилась коричневая, как папуаска. Загар ей шёл. Глубоко вздохнула.

Мимо, одобрительно оглядывая обтирающуюся полотенцем Киру, прошёл испанский мачо.

– М-мм, какой спелий пэрсик! Вах! – Сергей сымитировал характерный для кавказца акцент и прищёлкнул языком, насмешливым взглядом провожая мачо.

– Не иронизируй! Знаешь, сколько ко мне сейчас самцов местных приставало?! Думали, что я одна. Я говорю: «У меня муж есть, хасбенд!» А они смеются. Не верят! Ты муж или не муж? Ты можешь, наконец, выйти на авансцену, «Савва Игнатич»?

В этом её вопросе была скрыта извечная женская надежда на замужество. Они не были официально женаты. Сергей видел, что ей хотелось вызвать в нём ревность, но ему было лень. Решил свести всё к шутке:

– Кто пристаёт? Где он? Подать его сюда! – притворно грозно он поднял бровь. – А ты сказала, что твой муж в органах служил?

– Ой! Нужны им твои органы!.. – Кира скептически покачала головой. – У них свои органы есть. – Она усмехнулась, – Да ещё какие!

– Молчи, женьчина! – он продолжал играть роль мужа-кавказца.

– Да ладно, уж успокойся! Проехали… – Кира разрешительно махнула ручкой, как бы говоря, что рождённый ползать не полетит. И что хороший он мужик, но не орёл, давая понять давно ей ведомое: хотеть от уравновешенного интроверта Бочарова испанских страстей – то же самое, как и ждать от слепого, что он напишет картину. – Пойду, мороженое куплю. Тебе тоже?

Сергей отрицательно мотнул головой, как бы отмахиваясь. Он отрешённо смотрел на море. Она почувствовала, что он не здесь. Он часто думал о своём. Она объясняла это работой. Отвернулась и плавно пошла по песку, на ходу влезая в шлёпки и подкручивая мокрые волосы под заколку. Фигурка у неё была – что надо! Тело крепкое, налитое, живот подтянут. Конечно! Не рожала. Он опять думал о матери.

Они жили в центре Москвы. Серёжа учился в спецшколе с английским уклоном, рядом через улицу. Учился, несмотря на все трудности и лишения, хорошо. Всегда держал всё в себе, был застенчив. Он не мог привести к себе друзей, но, если его приглашали в гости, то с радостью шёл. Ему хотелось хоть на час вырваться из их унылой, безрадостной комнаты, но не навсегда. Мать он, несмотря ни на что, любил – жалел... Какой бы она ни была! Для него мать – безоговорочно, величина постоянная... и единственная. Когда соседи судачили о ней на коммунальной кухне, как это водится у наших соседей по поводу своих ближних, не стесняясь в выражениях, – он услышал и, вбежав в кухню весь багрово-красный, задыхаясь от возмущения, грозно прокричал:

– Вы не смеете так говорить про мою маму! Моя мама – самая лучшая на свете!

Соседи от неожиданности на миг потеряли дар речи. В повисшей тишине он, выходя, услышал в спину:

– Ишь ты. Защитничек нашёлся!..

Да! Он был её защитником – её «мужем, отцом и братом». Когда приходя домой, находил мать спящей раскрытой, он укрывал её, когда болела – сам варил картошку, мыл пол, бегал за лекарствами. Когда ей было плохо, он был ей всем!

– Серёжка, какой ты у меня хороший. Почему ты такой? Отец твой «дурак на букву эм»…, да и я тоже... А я ведь красивая была. Ко мне один сватался, Слава Раевский, режиссёр сейчас известный, а я, дура, ему отказала. Твой отец тогда ещё на гитаре играл, ох, баб у него бы-ло-о-о!.. Толпами за ним бегали, проходу не давали. А мне льстило, что он меня выбрал.

Он слышал эти сказанные-пересказанные истории, наверное, сотню раз, но всякий раз снова терпеливо присаживался на край кровати. Она читала ему простуженным голосом стихи Гумилёва, Цветаевой, Волошина... В такие вот «вечера воспоминаний» он готов был простить ей всё: и пьянство, и вечно пустой и грязный холодильник, и оскорбления. Она была как раненая птица. Странная...

Привычное благополучие их семьи закончилась со смертью деда Сергея Петровича. Талантливый художник, мастер пейзажа, он рано умер. Средством их достатка было только его творчество. Жили на то, что продавали его картины. В итоге обменяли квартиру в Доме художников на Верхней Масловке на эту убогую комнату, но зато с доплатой. Мила училась на искусствоведа, бабушка никогда не работала. Дед привез её из деревни, когда ездил на этюды. Родился Серёжа, и вскоре умерла бабушка. А через пару лет что-то у них в жизни разладилось. Отец Серёжи куда-то исчез. Просто перестал возвращаться вечером. Мила обзванивала его друзей. Оставив трёхлетнего Серёжу в кроватке, она наскоро накидывала пальто и бежала на поиски. Несколько раз возвращалась с ним. Потом – без него. Плакала. Серёжа помнил всё, хотя мать говорила, что этого не может быть... Вслед за этим, с горя, начались подружки, компании... Утешительницы. После и их не стало. Все повыходили замуж. По заграницам разъехались. Привозили оттуда Миле бессмысленные подарки. Одна из них подарила соску-пустышку, хотя Серёжа к тому времени уже ходил в детский сад.

Мамина школьная подруга, тётя Ира со своим мужем, каким-то министерским начальником, один раз взяли их с собой в отпуск за границу. Серёжа впервые увидел море. Они купались целыми днями, а вечером прогуливались по набережной. Нарядные. Маму подружка одевала из своего гардероба.

Серёжка, всё время скачущий от избытка счастья вприпрыжку, одетый в только вчера купленные, настоящие тёртые джинсы «Леви Страус» и кроссовки «Адидас», уплетая необыкновенной вкусноты ореховое мороженое на палочке, услышал разговор женщин, идущих сзади. Тётя Ира говорила маме, обнимая её за плечи:

– Мила, всё наладится! Ты же вон у меня какая красавица! Умница! У тебя, смотри, какой Серёжка чудесный!

Всё: и этот бархатный голос и заливистый, почти незнакомый ему раньше, смех матери, её беззаботность, шёпот и смешки женщин что-то весёлое рассказывающих друг другу, запах пахнущих ванилью дорогих сигар, которые курили муж тёти Иры и другие мужчины; солёный привкус моря на коже; чужая речь, зазывные вскрики на испанском продавца мороженого, похожего на коробейника, ходившего по кромке пляжа внизу; режущий слух, резкий хохот чаек, которые оторвавшись от волн белыми треугольниками поднимались к самым облакам, спикировав и поймав восходящий поток воздуха, останавливались, размахнув бумеранги крыльев, и чуть покачиваясь, словно вальсируя, удерживались в одном месте, купаясь в невидимых волнах – всё кричало, вопило в нём от безмерной радости, что, казалось, он не выдержит столько счастья и взорвётся яркой звездой!

Ночью, засыпая, он тайком плакал, с ужасом понимая, что всему этому скоро придет конец. Молиться он не умел, но он знал, что есть Боженька, чей строгий лик он видел на иконе, оставшейся от бабушки, которую Серёжа почти не помнил. Он есть – там, на небе, и он всё видит, и он всё может. Молитвенно сложив руки, Серёжа с надеждой шептал: «Боженька! Помоги мне! Ну что тебе стоит! Ну, сделай так, чтобы все самолёты и пароходы перестали летать и плавать, и мы бы навсегда остались здесь!!!» И взглянув на вулкан, встающий в рассветной дымке из ночи, весь розовый, как клубничный торт, – Серёжа, улыбнувшись, успокоенный, наконец, засыпал.

Пару раз в зале дома, где они жили, выходящем на вулкан с белой, снежной, как будто облитой глазурью, вершиной, собирались интересные знакомые семьи маминой подруги. Они играли на рояле, слушали музыку. Серёжа, причёсанный и одетый во всё белое, бегал между стульями и объедался пирожными, разложенными на тарелках на маленьких столиках, а муж тёти Иры танцевал весь вечер с мамой. Это было самое счастливое лето его жизни...

Когда уезжали, он бросил монетку в море – чтобы опять вернуться, как ему объяснили. Иногда, ему казалось, что стоит только вернуться туда – и мама станет счастливой и весёлой, как прежде. В той поездке подруга Ира купила маме одно платье – цвета морской волны. Оно ей очень шло. Потом оно недолго висело в шкафу, и Серёжа зарывался в него лицом и скулил. Он вспоминал, какая мама была в то лето весёлая, красивая, купалась с ним. Больше никогда он не слышал от неё такого счастливого смеха... Они плавали вдвоём наперегонки, ныряли, брызгались друг с другом. И ему хотелось остановить эти брызги навсегда – навсегда остаться в этом мгновении, остановить время… Вскоре мать то платье продала. Ушла в загул на неделю... А тётя Ира больше не приходила.

В старших классах Сергею нравилась одна девочка, как говорится, «из хорошей семьи». Мама – преподаватель в консерватории, отец – известный хирург. Сергея приглашали в дом, но серьёзно не воспринимали. Он страдал. Покупал ей цветы, подрабатывая грузчиком в соседнем магазине. Когда он шёл к ним в гости – влюблённый, почти теряющий сознание от волнения, – то прежде чем позвонить в обитую кожей, с золотыми гвоздиками, дверь квартиры в чопорном сталинском доме, с широкими лестничными пролётами и грохочущим лифтом, на котором он почему-то боялся ехать и скакал по высоким ступенькам до четвёртого этажа, он несколько раз глубоко вздыхал, чтобы успокоить гулко стучащее радостью, сердце. На «свидание» он одевался тщательно, вытаскивал свои единственные хорошие ботинки. Сергей купил их на толкучке и берёг только на этот случай. Родители девочки, к его отчаянию, были против этой дружбы: встали стеной и разрушили первое, такое щенячье, хрупкое ещё чувство. Ждали, видимо, более выгодного, более подходящего им по уровню.

Мать становилась старше, ухажёров становилось меньше. Денег на питьё и веселье не стало. Серёжа учился уже в университете на юрфаке. Подрабатывал, где только мог. Заканчивались «лихие девяностые». Сергей устроился в ближайшее УВД помощником следователя. Туда же, где проходил практику будучи студентом университета. Поработал. Заматерел. Однажды вёл дело о грабеже. Ограбили состоятельную дамочку. Так он стал невольно знакомиться с женщинами, преимущественно из бизнеса. Та давняя «девочка из хорошей семьи» выучилась на врача и уехала жить в Германию. Но её тонкий «ахматовский» профиль с лёгкой горбинкой, изумрудно-зелёного цвета глаза, густую темноту волос и какую-то милую, присущую только ей, встрёпанность он не забыл. Его Кира – это был тот же тип женщины. Мужчины, вообще, любят один и тот же тип, с вариациями. Если посмотреть на трёх жён одного мужчины, то они все чем-то непостижимо похожи друг на друга! Что называется, «найдите пять различий». Спрашивается: зачем менял шило на мыло, мучился...

Мать как-то сама по себе почти перестала пить. Постарела. Всё время бегала по магазинам в поисках дешёвой еды, мыла и туалетной бумаги. Ничего нигде нельзя было купить на символическую зарплату сына и крошечную пенсию. Однажды он, проходя, увидел её в очереди: пальто на ней висело, поредевшие волосы выбивались из-под заколки. В ней было что-то от встревоженной старой вороны. Она суетилась и быстро вертела головой, отвечая очередникам. Он прошёл, не окликнув её. Больно кольнуло сердце. Тогда он себе сказал: «Она никогда не будет ни в чём нуждаться!»

Свои дни мать проводила в этой беготне, в просмотре телевизора и в болтовне на кухне с жильцами коммуналки. Дядя Федя умер. Бабу Лизу увезли в дом престарелых. На кухне появились и новые владельцы их комнат – ушлые ребята из Армении. Закидывали удочки: как им расселить квартиру в спальники, спальные районы, предлагали отступные, расписывали прелести окраин… Но русские чего-то «сдаваться» не спешили. Коля, тот что вышибал когда-то дверь, обзавёлся давно женой и сыном. Он особенно не жаловал «хачиков», как он любил выражаться. Они быстро шмыгали по своим комнатам, когда Коля, пенсионер-десантник, выходил на кухню.

– Понаехали, чебуреки! Скоро всю Москву скупят! Нам только на кладбище место останется.

– Ну ты, Коля, скажешь! Они же тоже люди! – пыталась возразить мать.

– Люди на блюде! Слыхала, что в ЖКХ к Галине клинья подбивают, насчёт квартир? Во! – Он для пущей убедительности поднял указательный палец. – Ты тут, Людмила, всё со своими интеллигентскими штучками! Вот вы, интеллигенты, страну-то и просрали, а я за неё кровь проливал, – распалялся Николай.

Мила не любила Колю. Ей больше нравились вкрадчивые и обходительные армяне. К ней они относились, как к матери следака, с уважением и осторожностью. Мало ли что! Когда их с Колей разговор принимал военный оборот, Мила брала с конфорки чайник и шла в комнату, ждать с работы сына. Если Сергея долго не было, она звонила в УВД. Волновалась. Он же с бандитами. Как бы не убили. Вон что по телевизору показывают! Боялась, что останется одна. Он ей стал нужен.

Сергей приходил домой и садился за стол. С удовольствием уплетал жареную картошку с малосольными огурцами из банки на подоконнике. Ему всю жизнь этого не хватало. То, что другие в «благополучной семье» получили от матери в детстве и воспринимали как должное, он переживал сейчас и наслаждался. Добирал.

Однажды, вернувшись с работы, он нашёл мать в комнате с ворохом старых фотографий на столе.

– Серёжа! Ты помнишь тётю Иру?

– Конечно, а что с ней? – Сергей подошёл к столу. С фотографии смотрели счастливые лица: всклокоченный мальчик и две женщины в купальниках. Все улыбались. – У тебя была хорошая фигура.

Мать перехватила его взгляд.

– Это Вадик фотографировал. Он звонил.

Мать помолчала.

– Ира умерла. И я скоро умру, – она всхлипнула, проведя сухонькой ручкой по лицу.

– Ма, перестань! – Сергей часто видел смерть. Не любил разговоров о ней. Сколько отпущено, столько и проживём. Чего туда торопиться!

– А Вадик был влюблён в меня тогда. – Мать покачала головой, чему-то тихо улыбаясь. – Там была такая красота! Если бы ещё разок увидеть! – мечтательно вздохнула она.

– Я там бросил монетку в море, – вспомнил Сергей.

– Иди, мой руки, – сказала мать, как бы очнувшись от грёз и сгребая фотографии в кучу. – Сейчас ужин разогрею.

Она улыбнулась чему-то:

– Монетку...

На работе всё шло своим чередом. Кражи. Грабежи. Бандиты. Стрелки. Разборки. Обмыли очередное звание. Проставился. Отделение находилось недалеко от дома. Тоже удобно.

Шёл напрямик, благостно расстегнувшись после выпитого. Решил срезать через парк. Вдруг, в темени высоченных голых деревьев – крик. Мелькнул силуэт женщины. Две тени метнулись ей вслед. Сергей вынырнул на тротуар. Внедорожник. Двери и багажник открыты. Мужик около машины скулил и матерился, тёр руками глаза. «Шофёр», – догадался Сергей и тоже матюкнулся. Скользя по наледи и выписывая ногами восьмерки, выхватил на ходу пистолет. В ушах от быстрого бега звенело. Многовато сегодня выпили. Слышал своё тяжелое дыхание. Один из нападавших душил женщину, придавив её для верности коленкой. Другой пытался обыскивать у несчастной карманы, повесив на себя её сумку как санитар. С разбегу Сергей профессионально сбил «санитара» с ног, перевернул, закрутил руки назад. На другого наставил пистолет.

– Начальник, начальник, не надо! Не стреляй! Всё! Всё! Сдаюсь!

Ба! Мать честная! Гарик и Карен! Друзья-армяне из его собственной коммунальной кухни. Он крикнул женщине, которая надрывно откашливалась на снегу:

– Звони в полицию!

Выяснилось, что эти, по словам матери, «хорошие ребята» промышляли по ночам разбоем. И это – в центре Москвы! Спасённая им бизнес-вумен была уже не первой их жертвой. Вконец обнаглев, они начали бомбить «сверх нормы» и в неурочное время, как только стемнеет. Шофёру в лицо газовым баллончиком – когда вышел, чтобы вынуть сумки с продуктами из багажника…

Прощаясь, она пожала его руку, немного задержав в своей.

– Спасибо Вам! – протянула визитку. – Я Кира!

Как будто сказала: «Я – королева Англии!» Сергей любил независимых женщин. Успешных. Доминантных. К тому же, они оказались соседями. Всё случилось в соседнем дворе. А ещё, этот поворот головы напомнил ему ту девочку из сталинской высотки. Хм, а почему бы и не выпить с ней на брудершафт на досуге?..

Кира была прирождённой бизнес-леди. Обходила конкурентов она с таким изяществом – не грубо, но так находчиво и жёстко, что просто хотелось снять шляпу! Она не посвящала Сергея в свои дела, но он бывал у неё в офисе. Нечасто. И всегда предупреждал. Первый раз по глупости зашёл спонтанно. Секретарши в «предбаннике» не было. Из полуоткрытой двери он услышал:

– Танька! Ну ты и дура! Ну что ты веришь всем этим бомжам! Ага: они тебе расскажут... Операция ей нужна. Да ещё в Израиле. Что ты покупаешься на всю эту туфту! Разговариваешь с ними в переходах. Да они богаче нас! Лапшу тебе на уши вешают, а нужны им только твои деньги! В министерство она названивает… Вот там, небось, смеются над дурочкой, которая звонит и за бомжей хлопочет! Я вот никогда бомжам ничего не дала бы!

Другой голосок, в котором сквозили нотки отчаяния, возразил:

– …Но, Кира Борисовна! Она сказала, что если не прооперировать, ребёнок умрёт, а такие операции делают только в израильской клинике на Мёртвом море!

– Ах, ещё и Мёртвое море! Слушай сюда, хроническая идиотка! Все деньги в конце дня они отдают смотрящему, бандиту. Тот делится с ментами, а те откатывают наверх...

«Откуда такая осведомлённость?» – подумал тогда Сергей. Резануло: «менты» и «наверх».

– Ты в своей Германии милостыню давала?! Тебе давали! Обратно прибежала. Скажи спасибо, что я тебя к себе взяла! Ты с ребёнком сухари бы грызла. Дура! Иди уже!..

– Дело не в них, – безнадёжно сказал голос, – а в нас.

В дверь просунулась девушка в слезах. Увидела Сергея.

«Мы с тобой одной крови!» – хотелось сказать ей.

– Я к Кире Борисовне. Бочаров.

Выбежала Кира:

– Что же ты не предупредил?

– Да был тут поблизости...

Как будто другой человек! Его Кира, которая млела и таяла в его руках! А сейчас он ужаснулся – перед ним настоящая «акула»! Вроде Додсона из рассказа О’Генри, где жили по законам Дикого Запада – тут уж, простите, только бизнес, ничего личного… «Боливар не выдержит двоих». Он даже вспотел! Пройдя в кабинет, услышал сзади растерянный Кирин шёпот:

– Таня! Чаю! Чаю! Да, ещё всё, ну, там... сама знаешь, коньячку...

Сергей усмехнулся: вишь, как ментов-то принимают! – почему-то, подумал о себе во множественном числе.

Кабинет представлял собой мешанину из каких-то обрывков хай-тека и райкомовского «красного уголка», где его принимали в комсомол. Разогревшись коньячком и закусив лимончиком, угостившись «дежурной» канапешкой с икрой, уходя, поймал взглядом пластиковую доску, стоящую позади, и рисунок на ней: схему сделки, наскоро начерченные маркерами кружочки откатов, дельты, стрелочки увода денег.

«Ого!» – подумал он. Вот, именно: «ого!» С тех пор он предупреждал о приходе. А то ещё найдёшь на свою голову приключений!

Всё-таки надо окунуться. Зашёл в воду. Море чересчур тёплое. Вода мутная. Солнце жаркое. Но он был счастлив. Рядом дети брызгались водой на родителей.

– Баста! Баста! – смеялась мать, цветущая испанка, заслоняясь от брызг. Она поймала отрешённо-благостный взгляд Сергея и вопросительно улыбнулась в ответ...

Сначала Кира не поняла, что значит для него мать. Но интуитивно, по-женски, чувствовала эту безусловность и ревновала. Как-то прошлась насчёт неё: твоя мать, мол, совсем опустилась, чего ты к ней бегаешь, я к ней не пойду больше – и тебе не советую.

Он молча собрал чемодан и ушёл. Такого с ней ещё не бывало. Кира не смогла выдержать и недели. Помирились. Теперь она поняла его приоритеты. Расселили их коммуналку и сделали ремонт. Мать осталась одна в четырёх комнатах. Кира ей подарила кота: «лысого» и морщинистого – но дорогого. Та испугалась: «Мать честная! Такое ночью увидишь – заикой останешься!» Вместо неё купила собаку, смешного мопса. Сергей гулял с Мурзиком сам (имя осталось от кота) – заодно бывал у матери. Она всё хватала его за рукав, чтобы не уходил, ещё посидел.

– Твоя Кира мне всё время шофёра с пакетом присылает. Ну, зачем мне столько еды? Вот сегодня клубнику прислала, а что мне с ней делать?

– Варенье свари, – буркнул Сергей, поднимаясь из-за стола.

Сергею не спалось. Повернулся на бок и взглянул на электронное табло часов. Три с копейками. Он тихонько вылез из-под одеяла. Прошёл на кухню. Пошарил в стойке коньяк. Вынул рюмку из буфета. Налил. Сел на холодный табурет. Поёжился. Повернулся к окну, посмотрел на город со своего четвёртого этажа. Город, в котором он родился и вырос, спал. Он давно привык смотреть на него глазами защитника. Жить его жизнью, по мере своих сил воевать за его покой. Людям нужна справедливость. Он работал для того, чтобы народ, измучившийся за день на рынках, на приходящих в упадок предприятиях, где месяцами задерживали зарплату мутные собственники, не перестал в неё верить. А страна прозябала в столбняке, преступность срасталась с милицией, бандюки отжимали и отбирали мелкий бизнес, еле сводящий концы с концами. И он мог противостоять этому беспределу.

Но сегодня случилось то, что поколебало до основания его собственную веру в справедливость. Пора было снимать «розовые очки», прекращать быть пешкой в чужой игре. Ради дележей нуворишей вкупе с бандитами жизни свои класть. Работать за гроши. Государство-то не торопилось их облагодетельствовать! Ты винтик в машине, которой всё равно. А ему-то не всё равно! Сегодня чуть не убили его лучшего друга. Всё ради чего? Бабло не поделили. Попалили друг в друга. А потом перетёрли, разрулили и – отбой. Боссы отвалили за границу. Бандиты на геликах дали по газам. А Славка в Склифе... Нет. Он на это не подписывался. Неужели это была всего лишь иллюзия, его наивная мечта – стать похожим на своего героя, следователя, из детства? На самом деле, мир не так устроен, как он себе его вообразил..?

Он усмехнулся, залпом выпил коньяк. Переморщился. Услышал тихие шаги Киры, но не обернулся.

– Серёжа?

Она сонно вошла в кухню. Не включая света, присела на другой табурет, запахивая халат.

– Зай, ты чего не спишь?

«Зая», не отвечая, глядел мимо неё в окно на тёмное небо.

– Что-то случилось? Проблемы на работе?

Налила себе коньяку из бутылки. Выпила. Зажевала печеньем из вазочки. Он перевёл взгляд на неё.

– Вчера Славку ранили. Бандюганы. В реанимации сейчас.

Кира ахнула. Славка единственный друг, к кому Сергей прислушивался и кому доверял безоговорочно. Всю жизнь они вместе, со школы. Можно представить, что же у него сейчас на душе. Смотрела на него, ждала. Знала, что расскажет сам, что хотел.

Сергей сидел, обхватив голову руками.

– Он давно предлагал вместе ЧОП открыть, а я, дурак, всё противился. Думал, это не моё – типов этих охранять.

Сергей помолчал. Налил себе ещё коньяку. Выпил.

– Кира… Я тебе хотел сказать. Если Славка выкарабкается…

Голос его дрогнул. Она увидела, как заиграли желваки на скулах.

– Если Славка выкарабкается – сделаю, как он хотел. Откроем фирму.

– Давно пора. Ты у меня голова!

Кира одобрительно кивнула, понимающе коснулась его руки.

– И ещё…

Он тяжело вздохнул, собираясь с мыслями.

– Надо тебе заканчивать игры с государством. Прижмут – и я тогда не смогу ничего для тебя сделать.

– А что? – Кира непонимающе смотрела на него.

– Время сейчас такое. Займись чем-нибудь попроще.

Он помолчал.

– Магазин, что ли, открой.

Она приготовилась спорить.

– Ага! А «крыша»? Легально работать-то не дадут. Замурыжат.

– Обижаешь, дорогая, а я на что? Я от тебя кого хочешь отобью!

– Да?

– Да!

Он взял её руки в свои. Поцеловал.

– «Крыша» у тебя будет. Давай, прекращай эти схемы.

Он допил остатки коньяка.

– Так что, думай, Кирюш! Ты у меня умная. За то и люблю.

Кира хотела что-то сказать, но Сергей встал, потянул за собой, не отпуская её руки.

– Всё! Пошли спать.

Славка выкарабкался. Открыли фирму. Подтянулись ещё несколько ребят, из бывших следаков. Создали базу клиентов за счёт прошлых наработок. Вениамин, адвокат и сокурсник по юрфаку, согласился быть с ними в деле. В общем, потихоньку дела пошли. Кира, продав свою фирму, открыла большой магазин электротоваров.

Он поплыл. Плыл минут пять-семь. Потом остановился и, медленно загребая, оглянулся, окидывая панораму взглядом. Гора была здесь, сияя снежной вершиной. Да... Она была здесь...

Сергей любил общественный пляж. Суету, крики и визг ребятни. Любил наблюдать за людьми, придумывать их жизни, домысливая со стороны – как бы дорисовывая. Иногда получалось интересно. Это, наверное, тоже от его работы... Наблюдательность и способность из фрагментов составить целую картинку, находя недостающие паззлы.

– Ну, наконец-то! Что я вижу? Товарищ полковник искупнулся! – Кира собиралась окунуться.

– Давай в последний раз и домой. Жарко! – Сергей вышел из воды.

– Jawohl, mein General! – взяв смешно «под козырёк», Кира убежала.

Сергей заехал в гараж. По дороге они купили свежий хлеб. Длинный, только что испечённый. Он почему-то здесь всегда очень вкусный. Во всех южных странах это целая гастрономическая традиция. Его едят на завтрак с молоком: мать раздаёт ещё тёплый хлеб детям, и дети кидают куски в пиалу. А Сергей покупал – и тут же, на ходу, любил отломить горбушку и с хрустом жевать. Поэтому всегда покупал больше...

Он привычно взбежал по ступенькам. Они купили виллу два года назад, но вид, открывающийся из огромных, до пола, окон, до сих пор его потрясал. За террасами виноградников, блистая и маня – казалось, что совсем близко, – поднимался вулкан с белой, словно облитой сахарной глазурью, вершиной. Они любили сидеть в столовой, смакуя блюда местной кухни, которые отменно готовила пухлая повариха Кончита, и попивая лимонад со льдом. Справа, до самого горизонта простиралась играющая искрами солнца сине-бирюзовая гладь моря. Когда вечером открывали окна-купе, лёгкий бриз долетал до них. Но, это – вечером... Хотя, строго говоря, вечера-то никакого не было. Сразу обрушивалась влажная жаркая ночь. Дома, в России, летние вечера длятся до бесконечности. Север.

Прохладный кондиционированный воздух так и манил! Сейчас Сергею хотелось только одного: рухнуть в кресло – сплетённое, кстати, из экологической пальмы (Кира любила такого рода дорогие снобистские прибамбасы), – и накинуться на приготовленное! Есть, подтирая соус свежим хлебом и проливая через край лимонад с льдинками, хрустящими на зубах. Что там у нас сегодня на обед? Сергей почувствовал приступ дикого голода.

Он услышал лёгкие шаги. Из глубины дома, со стороны кухни, появилась женщина и пошла к нему, всплёскивая руками:

– Ну, где же вы, Серёжа? Ты же сказал, к трём вернётесь? Кончита волнуется!

Женщина была пожилой, очень ухоженной. Летний костюм цвета морской волны. Маникюр. Причёска. Ослепительная улыбка… Его мать.

© Лариса Кеффель-Наумова