Вещи со двора (Триптих)

Впервые опубликовано в журнале «Литературные знакомства».

Салфетка

Молодая женщина сидела на кухне и пила домашнее вино с горлышка бутылки. Ведь она одна и ей некого стесняться, а так-то вкуснее. Зейнеб не была пристрастна к алкоголю. Просто как-то всё навалилось…

Женщина посмотрела в сторону окна и почувствовала, что если не распахнёт его, то задохнётся в тот же миг…

Раскрыв шторы и створы окна, Зейнеб зажмурилась от хлынувшего света и ветра, который найдя новую дорогу, стремительно ворвался в пространство дома…

Подойдя к столу, она хотела пригубить вино, но не рассчитала, живительная влага потекла по складкам губ, стекая на летний сарафан. Зейнеб потянулась за салфеткой, как-то неловко  взяв её, а та вдруг полетела, подхватываемая сквозняком в сторону зала, откуда вышла девочка, пуская мыльные пузыри…

«Мама, посмотри, как…», – начала было девочка, но замолчала, заворожённая полётом бумажной салфетки, тут же став её подкидывать, создавая дополнительные потоки ветра, кружась в коротком летнем платьице. Солнечные блики-зайчики танцевали на её смеющемся лице, платьице, салфетке…

Зейнеб, любуясь девочкой, вдруг вспомнила, как в детстве ей стало грустно в затемнённой и зашторенной от летней жары комнате, и она вырезала в плотной дорогой шторе дырочку, откуда ярко засветился одуванчиковыми пылинками солнечный лучик… Ему было одиноко в тёмной комнате, тогда она вырезала ещё одну дырочку, потом ещё одну… Солнечные  лучики дарили свет и улыбку…

Вскоре пришла мама и побила её тапочком…

Зейнеб, ведомая какой-то неведомой силой, исходящей от девочки, устремилась к ней, взяла её за руки и стала вместе с ней кружиться, звонко смеясь и периодически подкидывая салфетку лёгкими движениями руки… Как они кружились…

… Они кружились в ритме танца, последнего школьного. Он держал её за руку и талию, с нежностью пронзительно смотрел в глаза, которые она скромно опустив вниз, все-таки чувствовала его взгляд всем своим естеством.

… Раз… Два… Три… Школа… Школа… Школа… Позади… Жизнь впереди… Выпускной вечер… Она счастлива и танцует со своим парнем. Его широкие плечи закрывают весь мир, дают чувство защищённости и будят  что-то, женское, ею пока неизведанное. Наверное, ещё и от этого так кружится голова…

Зейнеб чувствует его дыхание, слегка разгорячённое запретным алкоголем, и он всё ближе притягивает её к себе. Она не стесняется и телом уже, душой давно, отзывается, приближаясь к нему… Судьбой ему дана, будет век ему верна… В стороне стоят их мамы и наблюдают за ними. Они уже смирились и дали родительское благословение…

…Они кружатся всё быстрее и быстрее, сливаясь в ритме танца, пульсируя в унисон зову любви…

…Зейнеб кружится уже одна… Закружила, унесла его в мир иной молодость лихая… Зарабатывая им на свадьбу, свяжется с контрабандистами и сгинет на деле. Его тело с верёвкой на шее выбросит море при очередном шторме… Как она выжила, знала только судьба, ох, какие она плела кружева, изменчивая…

Она кружилась… И вмиг остановилась, надломленная как осина, сердце закололо… Тихо-тихо на полусогнутых вернулась к столу и села, превозмогая внезапную боль, наблюдала за девочкой, продолжающей радостно пульсировать жизнью… Взмолилась: «Мариам… девочка моя! Только не в тебе повторилась бы судьба моя…».

Вдруг ручка входной двери резко дёрнулась, тронутая уверенной рукой. Девочка остановилась, посмотрела на маму, которая почему-то напомнила ей маленького ёжика, свернувшегося в клубочек. Покачав головой, снимая наваждение, девочка устремилась к входной двери: «Папа! А у нас летающая волшебная…», – и замерла глядя под ноги…

…Салфетка спланировала на пол прихожей, и на неё наступил грязный мужской ботинок военного образца.

Нож

Мариам прислонилась к стенке летней беседки-чайханы, она принесла отцу и нежданному гостю чай. Габдулла-баба и незнакомец громко и нервно кричали друг на друга, разгорячённые мутной жидкостью, которую принёс незнакомый ей мужчина в военной форме. Они не заметили, как девочка поставила поднос на столик, едва возвышающийся над полом, и, не зная, что делать дальше, прижалась в угол беседки, у входа.

Боясь поднять глаза, Мариам насторожённо смотрела на стол… Она никогда не видела отца таким злым. В военной поношенной форме без погон, с красными от возбуждения лицом, глазами, готовыми выпрыгнуть из орбит, он кричал до хрипоты, и казалось, надувшиеся жилы на шее разорвутся в тот же миг. 

– Я пришёл с войны, но семьи не нашёл! Ни семьи, ни родины! Зейнеб умерла, а дочь... Знаешь, сколько я её искал?! Теперь ты, подонок, приходишь ко мне? Ты родину, народ предал! Своими руками выселял людей. А дети Заремы, покойной, ведь их хотели у себя евреи оставить... Ты и их в вагон посадил... На каком километре выкинули их тела?! Знаешь?!

От крика отца и понимания, что говорится и о ней, её родне, у девочки навернулись слёзы, сквозь пелену которых она ярким пятном на столе увидела нож, инкрустированный янтарными камнями. Отец дорожил им и всюду носил с собой. Он магнетически притягивал внимание девочки и Мариам со страхом, не в силах оторвать взгляд, смотрела на него.

Мужчина стал привставать и кричать одновременно с отцом:

– Я военный, должен был выполнять приказ партии! Что я мог сделать?! Меня расстреляли бы, если бы я не подчинился! Моя семья тоже здесь и меня выслали теперь. Я со своим народом! Мне жить теперь надо...

– Лучше бы тебя расстреляли! Нет теперь у тебя рода! К семье не подходи! Не простят тебя люди... Уходи! Знать тебя не знаю!

– Простили бы, если бы не ты со своими принципами, ты мне жить не даёшь спокойно! Я жить хотел! Я жить хочу! Просто жить..., – кричал мужчина, поднимаясь с колен на ноги, взял бутылку и замахнулся на отца.

Тот, не меняя своей позы, сидел по-мусульмански, скрестив ноги, схватил со стола нож и вонзил в правое бедро мужчины, тут же вынув орудие преступления и замахнувшись вновь, вдруг остановился… Поняв, что натворил, отшвырнул красный клинок, запылавший на полуденном солнце, в глубь сада.

Мужчина, со звериным воплем упал около стола, пытаясь зажать пульсирующую кровью рану.

Отец, казалось, только увидев дочь, тихо, но настойчиво, сказал: «Беги, Мариам, позови чеченца-фельдшера. Помнишь, через дорогу живёт...»...

Габдулла в каком то безучастно отстранённом состоянии смотрел на корчащегося от боли человека, не в силах заставить себя подняться и что-то сделать…

Прибежавший  фельдшер, увидев, что происходит, не стал задавать вопросов, начал сподручными средствами останавливать кровь, шепча: «Боже мой, что же ты наделал?! Зачем? Погубил, друг, себя погубил... Девочку погубил»...

Раненый, бледнея, посмотрел на Габдуллу: «Я жить хотел... Прости... Ты всегда был мне укором, теперь стал приговором...», – вдруг злостно скривив рот, прошипел: «В аду увидимся»... И замер мужчина в руках фельдшера. Тот опустил руки: «Всё!», – прошептал и налил из наполовину опустошенной бутылки жидкость на руки, омыл и вытер их...

– Всё... Ушёл он... Много крови потерял, артерию задел... Друг, что делать будем?!

– Ты знаешь, что делать! Ты должен пойти и доложить куда надо!

– Что ты говоришь? Я чеченец, пойду докладывать этой власти на друга? Убей лучше меня... Ты знаешь, мы на чужбине и нам не спрятаться... От них не спрятаться. Но стукачом не буду никогда... Вместе уйдём....

– Прости друг, я понял.  Сам пойду... Не подумал о тебе... Прости, сам сдаваться пойду...

– Спасибо, правильно решил... От них не спрятаться... Может,  выживешь, оттуда тоже иногда возвращаются... Девочку не брошу, она и моя дочь теперь, да и раньше родной была.

– Знаю... Давай помолимся....

Чеченец сел на корточки, поднял ладони для молитвы и речитативом заголосил, срываясь на плач…

Девочка смотрела на плачущих в молитве мужчин, повторяя слова молитвы: «Куль хува ллаху ахад. Аллааху ссамад. Лям ялид ва лям юуляд. Ва лям йакул-ляху куфуван ахад... («Скажи: «Он – Аллах – Един, Аллах – Вечен [только Он – Тот, в Котором все до бесконечности будут нуждаться]. Не родил и не был рожден, и никто не может равняться с Ним»)…  

 Глаза Мариам были сухи... Она больше никогда не будет плакать, почти никогда...

Отец вернется, когда она уже будет замужней женщиной с двумя малолетними мальчиками... Габдулла-баба уже никогда не будет надевать военную форму, только 9 мая неизменно будет встречать в костюме с боевыми орденами, заработанные кровью, которые не посмели отнять даже судьи.

Будет работать плотником, мог и слесарить, творя руками искусные вещи... Он всему научился в колонии, став мастером на все руки. Лучше всего ему удавались национальные колыбельки и детские кроватки. Их ему заказывала вся махаля, да и далеко за её пределами они пользовались спросом. Тихо, не в тягость близким, закончит свой земной путь, похороненный дочерью, родственниками, её мужем и их детьми...

В памяти Мариам отец так и остался в солдатской форме, сильный, мужественный и справедливый, готовый на решительные поступки, погубивший свою, но давший ей жизнь...

Таким он и приходит во сне... В эти дни, с утра, она обязательно печёт маленькие лепешки, жарит чебуреки и читает аяты из Корана, которые собственноручно выписывала в видавшие виды блокнот....

Вот и сегодня, нажарив чебуреки, она позвала внуков завтракать, сама спустилась в беседку, стоявшую в саду, и достала блокнот, ища вечно теряющиеся очки...

В это время рядом с ней опустился внук, положив подле себя старую, перевязанную изолентой дедушкину лупу. В одной руке он держал нож, в другой брусок дерева. Стал что-то деловито строгать.

Она подслеповато посмотрела на него: «Что делаешь?».

– Солдата, – ответил внук.

– Зачем?! В магазинах их полно. Дам денег, выберешь любого и сколько хочешь!

– Нет, аби, я должен сам сделать, эти ножом!

Старушка пригляделась и обомлела, это был тот нож, инкрустированный янтарными камнями... Она его никогда, с того злополучного дня, не видела, но и забыть не могла... Бабушка не задавалась вопросами: где он был всё это время, откуда  у внука?..

Просто, внезапно обессилив, прошептала: «Почему?... Кому?... Должен?...»...

Внук, сосредоточено продолжая строгать, ответил: «Не знаю! Чувствую, что должен!»...

Она опустила голову к блокноту, одинокая последняя слеза упала на собственной рукой написанный аят Корана: «Куль а’узу би рабби н-наас. Мааликин-наас. Иляяхи н-наас. Мин шариль-васваасиль-ханнаас. Аллязи йувасвису фии судуурин-наас. Миналь-джиннати ван-нас» («Скажи: «Ищу убежища у Господа людей, царя людей, Бога людей от зла искусителя, исчезающего [при упоминании Аллаха], подвергающего искушению сердца людей, [представляющего] джиннов или людей»).

Лупа

Рахим-деде с утра искал лупу... Именно сегодня, на сороковой день после смерти жены она ему понадобилась...

Мариам умерла внезапно, тихо, незаметно и достойно, как и жизнь прожила... Накормив внуков, она села в беседке, читая записи в своём блокноте, в который записывала что-то важное... Там за чтением аята Корана смиренно, никого не тревожа, отдала богу душу. Внук, сидевший рядом не понял неизбежного, бабушка часто засыпала в последнее время… Её исход, позднее, увидит невестка, когда будет звать на обед…  

 Сегодня, дед встал, опустошённый какой-то непонятной ему тоской, вдруг поняв, что прожив долгую жизнь с женой, он так её до конца и не познал...

«Блокнот! Блокнот! Она всегда хранила его, несмотря на потрёпанный вид и пожелтевшую бумагу... Может там что-то найду», – пронеслось в голове... Поэтому старик, несмотря на поминальную суету, доставал всех в поисках лупы... Почти потерявший зрение, но упорно не идущий к окулисту («Что толку?! Жить то осталось...»), он мог читать только с лупой...

Она досталась ему от его отца, вместе с карманными старинными часами – единственными свидетелями, что он был, сгинувший где-то на ссылочных этапах... Беря в руки дорогие ему вещи, представлял, как вернётся его отец... Ведь в их местечке, где жили спецпереселенцы, тоже случались праздники: кто-то возвращался из армии, кто-то и из лагерей... Всяко бывает...

Вот он зайдёт... Рахим обнимет его, пропахшего потом, сигаретами, дорожной пылью и гарью... А потом, за столом, гордо отдаст карманные, всё ещё идущие часы и лупу... «Сохранил»,  – скажет, и отец ему, как взрослому, пожмёт руку, потом, не выдержав, притянет к себе и обнимет… Такие сокровенные грёзы были у мальчика...

Лупа и часы так и остались с ним... Часы он держал всегда при себе... А вот с лупой иногда позволял играть сначала детям, потом и внукам...

Кажется, что он и научил детей при помощи лупы поджигать сухую траву, потом они разжигали костер под казаном, или готовили горящие головёшки для самовара...

Когда-то в детстве, разглядывая на испепеляющем солнце через лупу муравейник, живущий по своим законам, он случайно поджёг его... Так он узнал это свойство лупы... Он тушил огонь самым естественным образом, извлекая единственно доступную влагу из собственного организма. Став невольным разрушителем муравьиного поселения, он, впредь использовал лупу только в созидательных целях...

Как он любил те часы, когда они всей семьёй готовили в казане плов, пили чай из раскалённого самовара, ни единожды подвергавшего починке умелым тестем...

Вот мужик был... Мало говорил, больше делал... В их дела не лез, помогал, чем мог... Когда умер, провожали его в последний земной путь всем миром... Пришло много народу, в том числе и незнакомые... Какие-то функционеры в одинаковых костюмах, степенно стояли, выпятив животы и едва поворачивая шеи... Однако, когда мулла стал читать причитающуюся молитву и спрашивать, как покойник прожил жизнь, эти пиджаки суетливо отбежали в сторону, делая вид, что к происходящему не имеют отношения. Странно, что же связывало их с Габдуллой-баба?! Опять загадка…

Где же эта чёртова лупа... Шаркая ногами, бродил Рахим-деде по комнате и двору, в которых суетились родственники и помощники, готовясь к поминальному обеду...

Наконец, показался заспанный внук, невинно державший в руках какой-то яркий нож и злополучную лупу, которую тут же отобрали и отдали деду, чтобы не путался под ногами...

Дед уединился в саду, в котором нещадно палило дневное азиатское солнце, но не стал прятаться в тени беседки, а сел у входа... Жизненные соки покидали его, с некоторых пор он постоянно мёрз, даже на солнце... 

Взяв лупу, он раскрыл блокнот... Разочаровано он листал пожелтевшие, почти просвечивающие страницы... Там ничего не было, кроме сур и аятов Корана, записанных рукой жены...

Несчастная! Дома столько книг Корана на арабском, тюркских, русском языках... А она, несчастная, переписывала их от руки. Зачем?! Безнадежно, поняв, что так и не раскроет загадку своей жены, он листал страницы и чувство досады, тоски и боли от потери чего-то очень важного поглощало его всё больше и больше... Обречённее... В какой-то миг он заметил, что одна строчка аята отличалась от других... Буквы были немного расплывчатыми, как будто на них попала капля воды... Слеза... Да нет, не может быть... Его жена никогда не плакала... Сильной и гордой была...

Рахим-деде стал пристальней вглядываться в строчку, пытаясь осознать суть написанного арабской вязью... Он навёл лупу на это место и замер, пытаясь постичь непознаваемое...

Вдруг строка стала растекаться, расширяемая зарождающимся пламенем, и запах гари дошёл до деда.... Рахим-деде понял, что блокнот загорелся... Но не в силах отвести от пламени взгляда, смотрел на него, не чувствуя ни страха, ни желаний, готовый на самовоспламенение и извечный исход....

А строка Корана синим пламенем возносилась к небесам: «Куль а’узу би рабби н-наас. Мааликин-наас. Иляяхи н-наас. Мин шариль-васваасиль-ханнаас. Аллязи йувасвису фии судуурин-наас. Миналь-джиннати ван-нас». («Скажи: «Ищу убежища у Господа людей, царя людей, Бога людей от зла искусителя, исчезающего [при упоминании Аллаха], подвергающего искушению сердца людей, [представляющего] джиннов или людей»)…

© Бахтияр Койчуев, 2020