Штопор

Детство, война, госпиталь… И романтическая история, оставшаяся в памяти на всю жизнь. Рассказ из сборника «Любви негромкие слова»

Публикуется по книге: Т.И.Курманалиев. Любви негромкие слова. – Б., Илим: 2002. – 112 с.
ISBN 5-8355-1253-8
К 93

— Всех детей постричь наголо! — бросал отрывисто начальник госпиталя — майор, сухощавый старик, с бородкой лопатой, коротко стриженными как у моржа седыми усами.

Мы — мальчишки и девчонки второго и третьего классов — сидели на ступеньках, стыдливо пряча между колен свои руки с поломанными ногтями и траурной каемкой под ними — результат многодневного выковыривания пшеничной черепашки из земли. День назад, нас, собиравших под палящим солнцем вредителя, погрузили на брички и доставили на курорт, отданный под госпиталь. Было лето далекого 1943 года.

— Одежду обработать, поставить на довольствие как младший персонал! — продолжал отдавать распоряжения начальник стоящему рядом с блокнотом в руках врачу.

Нам, бесконечно усталым от долгого ползания по пшеничному полю в поисках вонючей черепашки, новая жизнь грезилась раем.

Уже много лет спустя, осмысливая прошлое, я понял, что майор был интереснейшим человеком в госпитале для выздоравливающих. Он всегда носил шинель, накинув на плечи поверх белого халата, фуражку со смешным плоским козырьком, смотревшим куда-то вбок и вверх. Он был прекрасным специалистом — хирургом, и, вероятно, чудесным психологом. При не укомплектованности штата младшим медицинским персоналом он нашел выход в том, что попросил прислать ребятишек второго и третьего классов.

Он, вероятно, исходил из тех соображений, что дети этого возраста будут благотворно влиять как горячие источники, горный воздух и чудесный климат на выздоравливание солдат, которые стремились скорее вылечиться, уйти на фронт или домой к своим семьям. Мне думается, была и другая благородная цель — помочь полуголодным детям военного времени как-то прокормиться на скудных госпитальных харчах.

Начальник госпиталя был добрейшим человеком. Занятно было наблюдать, как он отчитывал провинившегося, называя его орлом, и вместо слова "солдат" употребляя слово "воин". Распекаемый стоял, опираясь на костыли по стойке смирно, серьезно и почтительно выслушивая пространные нотации по поводу того, что негоже воину играть в карты "в дурака", ибо он советский воин, а не дурачок.

Его выдумкам не было предела. Каждую неделю, каждый день он украшал скучную, монотонную госпитальную жизнь чем-то своеобразным, чем-то оригинальным.

Конечно, к солдатам, пролившим кровь за Родину, было особое отношение. Поэтому знаменитый некогда горный курорт Иссык-Ата, где в довоенное время лечили радикулит и другие мирные болезни, превратился не только в госпиталь для выздоравливающих, но и в большую операционную, куда по надобности вызывались тогдашние республиканские светила хирургии, такие как Нигматуллин.

Нашими воспитателями были двое. Ян Янович — пожилой, полноватый учитель. Два года спустя, на его похоронах мы узнали, что наш Ян Янович, всегда спокойный, деловитый, эвакуированный откуда-то из Крыма — ботаник с мировым именем.

Это была моя первая встреча с по-настоящему интеллигентным человеком.

Бывший преподаватель университета большого города, тоже эвакуированная, Коган-Линник или Коган-Винник, с очень сложным именем и отчеством, вечно во всем непедагогично перечащая Ян Яновичу, немолодая женщина — была вторым воспитателем. Золотой души человек, заменявшая нам мать в течение долгих двух месяцев. Сварливость ее — не от характера: ученики старших классов отказались учиться у нее, так как она преподавала немецкий язык — язык фашистов.

Нам, детям, она сразу же предложила называть ее Когтей, как, вероятно, называли давним давно ее сверстники. Когтя занималась бытом, стирая и штопая наши чулки. Из старых и больших медицинских халатов она сшила нам маленькие, которые выглядели чем-то средним между детским платьицем и наволочкой для подушки.

Режим наш был следующим: утром во главе с Когтей мы бежали на речку, кое-как умывались ледяной водой, делали несколько упражнений и строем шли в столовую.

После завтрака мы уходили высоко в горы и под руководством Ян Яновича собирали барбарис, кисличку, дикую смородину, облепиху, горный лук и чеснок. Все это мы приносили в столовую, так что в рационе выздоравливающих солдат всегда были витамины, пусть не в большом количестве, но ежедневно. Затем обед, полтора часа сон, затем стирка бинтов (благо горячей воды было вдосталь), сушка. До чистки уборных уже на второй день солдаты нас не допустили, сами установили дневальных и содержали их в чистоте и образцовом порядке.

Затем мы надевали свои халатики и направлялись в закрепленные за нами палаты.

Сам курорт расположился в узком горном ущелье, загроможденном огромными камнями в два человеческих роста. Единственная дорога вилась змейкой между этими валунами. И там и сям располагались жилые палаты и корпуса ванн. Наш барак был одним из последних, в самом низу.

Перед отбоем, который был, как правило, в 11.00, мы сидели на узкой веранде нашего барака и перед сном хором повторяли Устав Красной Армии. Мы наизусть знали, что такое фронт, что такое тыл и что "точно установленное Уставом размещение бойцов и подразделений, для их совместного расположения, движения и действий" называется строем. Мы знали устройство гранаты и могли с закрытыми глазами разобрать и собрать винтовку. В то время страна была единым боевым лагерем.

Ровно в одиннадцать умолкал старый движок. Весь госпиталь погружался во тьму. Мы ждали этого момента каждый день, ощущая, как на тебя наваливается шум горной реки, непроглядная тьма. И зажженная Когтей свечка была последним моментом перед тем, как мы бросались на свои матрацы, положенные на полу в большой комнате...

Я был прикреплен (оно так и должно было быть) к девочке, однокласснице, моему первому другу детства — Вале Богатыревой. В районном центре, где мы жили, наши дома были рядом, и семьи наши, киргизская и русская, крепко дружили. Мы с Валей сидели за одной партой два года. Само собой разумеется, мы были неразлучны и в наших детских шалостях, и когда мы пасли телят. Уговор — говорить дома по-киргизски, а в школе по-русски здорово тогда помог мне, киргизскому мальчику, в учебе....

Так, как говорила по-киргизски Валя, наверно, не каждая киргизская девочка смогла бы. Я ходил за ней по госпиталю, неся ее персональный бикс с различными инструментами и стерильными бинтами.

В нашей палате № 3 было 8 выздоравливающих, из них двое лежачих, к которым нас не подпускали. Обитатели этой палаты сами ухаживали за закованными в гипс с изуродованными позвоночниками солдатами. Наша задача была: заменить воду в графинах, помыть стаканы, прибрать, подмести и разнести всем красный стрептоцид, который, по мнению начальника госпиталя, был единственным средством против разливных инфекций. Мы, как могли, развлекали выздоравливающих: читали им стихи, рассказывали наивные сказки.

Ровно в пять приходила медицинская сестра, которая делала обработку ран ноги тяжелобольному солдату по странной кличке Штопор. Его изувеченная нога, с торчащими вверх пальцами с незаживающими язвами на ступне и пальцах, доставляла ему такие страдания при обработке, что обитатели палаты или выходили по¬курить на улицу, или, притворно зевая, оборачивались к стенке.

Он ходил, опираясь больной ногой только на пятку. Оттопырившись, смотрели вверх торчащие пальцы, описывая полукруг вокруг ноги. Он как бы ввинчивал свою пятку в землю, стараясь прочнее опереться на нее. Поэтому его и прозвали — Штопор. Это был молодой солдат, лет 22-24, с большими голубыми глазами и — синими мешками под ними — результат бессонниц и постоянных болей.

Мы ассистировали медицинской сестре, которая обрабатывала ему ногу, и быстро познали все хитрости так называемой перевязки.

На третий или четвертый раз, не закончив процедуру то ли от запаха, исходящего от ноги, то ли из сострадания к мучениям пациента, медицинская сестра, зажав косынкой рот, выскочила из палаты. Тогда почему-то я, решившись, опрокинул второй табурет набок, сея против ноги Штопора, старательно продолжил эту операцию.

Руки мои дрожали, я пытался вытереть пот со лба, стекавший и застилавший мне глаза. И когда я закончил обработку раны, очистку, дезинфекцию, смазал темно-коричневой, пахнущей болотом мазью, Валя признала мое первенство, чмокнув меня где-то за ухом.

На другой день Штопор отказался от перевязки. Тогда я ему наивно заявил, что расскажу начальнику госпиталя, и он объявит его дезертиром. Вероятно, это был такой довод, против которого не мог устоять Штопор. Валя быстро поставила табурет, покрыла его белой салфеткой, и Штопор водрузил свою изуродованную ногу, повязав голову полотенцам в виде чалмы. На этот раз воя эта процедура заняла вдвое больше времени, так как я изо всех сил старался не причинить ему боль, хотя явно видел, как по лбу моего пациента стекали крупные капли. И только к концу, просушив все язвы и густо смазав их мазью, я почувствовал чье-то дыхание сзади. Оказывается, всю процедуру наблюдал начальник госпиталя. Погладив меня по голове, он произнес: "Все правильно, молодец".

С этого дня в нашей палате № 3 ровно в 5 часов, после тихого часа, начинался спектакль. Первой в палату входила Валя, которую все называли Валидольчик. Штопор объявлял команду смирно, кто, в чем был все вставали по стойке смирно, смешно высунув язык и держа в руках стаканы и кружки с водой. Валюша клала каждому на язык красный стрептоцид и строго следила, чтобы больные проглотили его.

В это время я обрабатывал руки слабым раствором йода, а Штопор, смешно сдвинув свои пятки, произносил примерно такую речь:

— О мудрейший из мудрых, великий лекарь всех болезней Мухамед Бен Али Чайхан Заде Табиб Оглы! Ваш недостойный пациент сегодня тихо и вовремя отошел ко сну, хотя не так тихо отходили его газы, о чем могут свидетельствовать обитатели "зиндона № 3".

Я смотрел ему в глаза и не верил, ибо Штопор мог спать только после обработки, ночью, но никак не днем! Затем начиналась перевязка, во время которой Валюша, намотав тампон на шпатель, вытирала пот с моего лба, и однажды, умудрившись достать где-то несколько капель одеколона, провела таким пахучим тампоном под моим носом. Во время обработки я покрикивал на нее по-киргизски, все больше утверждая себя в звании старшего лекаря. Только мне одному известно, чего стоила эта процедура. Видно ночью меня мучили кошмары, так как, проснувшись однажды, я в темноте почувствовал, что кто-то, успокаивая, гладит меня по плечу. Это была Валя, вся в слезах и продрогшая.

Начальник госпиталя прислал, было новую сестру, но Штопор отказал ей, ссылаясь на то, что мы привыкли друг к другу.

Однажды я услышал, что ранам и язвам может помочь только сульфидин. Это было новое и дорогое лекарство того времени, очень редкое и выдаваемое только по особому разрешению.

Как сейчас вижу себя со стороны: стою на центральной аллее в этом несуразном белом халатике с микробиксом в одной руке, а второй размазываю слезы. Вот уже полчаса я преследовал начальника госпиталя, выпрашивая у него сульфидин. Старый врач, склонившись надо мной, терпеливо разъясняет:

— Пойми, дружище, сульфидин воину имярек, которого вы беспардонно называете "Штопор", не поможет!  — Мое хныканье обрело новую силу, потому что я был твердо уверен, что сульфидин, и только он, может избавить от мучений моего пациента, к которому я окончательно прикипел душой.

— Ему же больно, ему же больно, дайте сульфидин! — Хлюпал я носом.

— Пойми, не поможет ему сульфидин, у него трофические язвы после обморожения! Ему поможет только ампутация по Пирогову! — Продолжал начальник госпиталя.

При слове "ампутация" я заревел на всю центральную аллею! Со словом ампутация у меня было связано только одно, отхватят моему Штопору ногу выше колена и будет он шкандылять на костылях, и даже нормально ходить в уборную у него не будет возможности.

Не выдержав этого, майор схватил меня в охапку так, что голова моя оказалась где-то сзади его спины, забежав в свой кабинет, сбросил меня на кушетку, судорожно вставил ключ в большой железный ящик, вытащил два маленьких пакета, и, сунув их мне в ладошку, вытолкнул меня вон.

На этот раз в палате № 3 спектакль не удался.

Как только Штопор начал петь дифирамбы величайшему Табибу — прямому потомку Абу Али Ибн Сино, я молча развернул один из пакетов с большими, похожими на тонкую слюду, кристалликами сульфидина. Все в палате ахнули. Кстати, кличка Табиб (лекарь) так прочно закрепилась за мной, что еще в пятом классе меня и ученики, и учителя окликали этим именем, не зная происхождения его.

Разделив содержимое пакетика на четыре части, проделав всю процедуру обработки ран, я перед смазкой мазью посыпал все язвочки слоем сульфидина.

На другой день Ян Янович отправил всех ребят в горы без меня и Вали. Мы под его руководством на хозяйственном дворе выковыривали из старых стволов тянь-шаньской ели прозрачную застывшую смолу, давили сок облепихи, заваривали какие-то настои из каких-то пахучих трав, добывали еще что-то и, смешав с вазелином, посыпав эту массу сульфидином, изготовили новую мазь, которую я в тот же день использовал для обмазки вместо вонючей и бесполезной. И что удивительно, уже на третий день язвы стали меньше мокнуть, а через неделю они стали зарастать и трескаться.

Начальник госпиталя, позднее, о чем-то говорил с Ян Яновичем. записывая в свою записную книжку ( вероятно рецепт этой мази), и горячо тряс, благодаря, его руку.

Как-то во время обработки всезнающая Валя заявила:

— Сегодня приехали артисты на фаэтоне секретаря райкома. Будет концерт. Завтра эти артисты должны выступать в районном центре!

Штопор объявил готовность номер один, приказал всем тщательно перевязать все тесемки кальсон и нательного белья, побриться и привести себя в должный вид. И без этой команды обитатели всех палат стали гладить свои пижамные браки, которые давно лежали ненадеванными, пришивать пуговицы к халатам. Было праздничное настроение.

Вечером в столовой состоялся концерт. На носилках были внесены даже лежачие. Артистов было двое: кругленький, в очках, концертмейстер и певица. Удивительно красивая женщина, в длинном бархатном темно-синем платье, в черных лакированных туфельках на низком каблуке, с искусственными цветами у плеча. Это были столичные артисты, из города Фрунзе. Певица же всем, без исключения, показалась самой красивой женщиной в мире. Прекрасным голосом она весь вечер пела русские народные песни, пела песни того времени, песни войны. Мне особенно запомнились три песни: про огоньки, которые, чуть мерцая, озаряют, песня про темную ночь, и особенно понравилась песня про Москву.

Ей бурно аплодировали все. Когда в четвертый раз она пропела: "...дорогая моя столица, золотая моя Москва", все кто был в зале, хором повторили этот купле.

Концерт уже заканчивался, когда вдруг мой Штопор смешно проковылял к артистке и вручил ей маленький букетик горных цветов. В порыве благодарности красавица-артистка, обняв его за плечи, расцеловала в обе щеки. Буря оваций, крики "дневальный", не смутили моего Штопора, и он взволновано и гордо занял свое место.

Вдруг появился начальник госпиталя и обратился ко всем сидящим в зале:

— Артисты устали, они сейчас пойдут ужинать. Мы должны поблагодарить их за чудесный концерт! И я думаю, что и среди нас найдутся таланты, которые в благодарность дадут нашим гостям свой концерт! — уверенно заключил он под громкие выкрики одобрения.

На небольшом пятачке танцевальной площадки, на открытом воздухе, собрались все, кто мог ходить. Артистку посадили на скамеечку против крошечной эстрады, на которой, вероятно, в былое мирное время курортный баянист играл про брызги шампанского и про розы, которые распустились в парке Чаир...

Мы, дети, окружили нашу артистку, прижались к ней, заглядывали ей в глаза. Она была самая красивая женщина на всем белом свете! Кто-то принес два теплых халата и накинул ей на плечи. Курящие махорку погасили свои цигарки. Концерт начался.

Многое стерлось из памяти. Я помню только несколько номеров этого стихийного концерта.

Первым вышел совершенно слепой солдат с аккордеоном, новинкой того времени, и, неумело аккомпанируя себе, запел: "...Вижу горы и долины, вижу реки и леса...". Затем, почти не останавливаясь, он перешел на другую песню: "Дывлюсь я на нэбо...".

Конечно, впечатление было жуткое! Его вежливо увели со сцены.

Затем моя детская память восстанавливает номер одноногого, который манипулировал своей тростью, обыкновенной больничной тростью с резиновым набалдашником на конце.

Под музыку баяниста, с обезображенным лицом, он выделывал такие штучки, что мы все ахнули. Трость мелькала у него на шее, за спиной, между ног, иногда он постукивал то костылем в такт музыке, то здоровой ногой. Больше всего аплодировали ему дети.

Затем другой раненый прочитал популярные в то время стихи "Жди меня".

Вышел однорукий морячок. Отбил такую чечетку, что всем захотелось повторить его движения.

Был вынесен на носилках закованный в гипс солдат, который глядя в полукупол эстрады, прочел отрывок из какого-то произведения, где говорилось о любви. Все слушали, затаив дыхание, и невольное волнение взрослых непостижимым образом передалось нам, детям...

Предпоследним номером было выступление хора из пяти выздоравливающих солдат, которые спели пест "Золотая моя Москва", за которую они пролили кровь в том жестоком 41-м, и которую может быть многие из них не видели, но любили всем сердцем.

Это был большой подарок нашим артистам.

Последним выступил мой Штопор. Только почти через сорок лет я понял, что он пел итальянский романс: "Что ж ты опустила глаза, разве я неправду сказал? Ты о любви шептала мне...". Пел он без сопровождения, тихим голосом, но очень и очень профессионально. Он медленно спустился с эстрады, приблизился к нашей артистке, и последние слова замерли у него на устах, когда он был в трех-четырех шагах от нее.

Она действительно опустила глаза, на ее ресницах предательски дрожали слезы.

В этот вечер на нашей узкой веранде перед отбоем мы не изучали устав.

За несколько минут до отбоя, когда Когтя, ворча, готовила свечу, послышались шаги. В квадрате дороги, освещаемом нашей тусклой лампочкой, появились двое. Это были наша артистка и мой Штопор. Они шли, взявшись за руки, глядя прямо перед собой. Она была в том же бархатном платье, с искусственными цветами у плеча и в тех же туфельках.

Я застонал: Штопор был в армейских ботинках (ему же нельзя носить закрытую обувь!), в обмотках, до самых колен, в галифе и гимнастерке, на которой покачивались в такт его странной походки боевая медаль, такая редкость в то героическое военное время.

Вероятно, нам всем захотелось крикнуть им:

— Куда вы идете? Там же темно, там холодно, там страшно!

Но я подумал: у моего Штопора медаль. Медаль дается только смелым. Значит, он может постоять за себя и за нашу артистку! Мы провожали их взглядом до тех пор, пока густая темнота разом не поглотила их фигуры.

— Вот она любовь! — тихо и грустно произнес Ян Янович, медленно пряча очки в футляр. Впервые Когтя согласно кивнула ему головой, и украдкой вздохнув, стала зажигать огарок свечи...

1975 г.

Скачать книгу "Любви негромкие слова"

© Курманалиев Т.И., 2008. Все права защищены
Произведение публикуется с письменного разрешения автора

Также см. статью об авторе «Звезда удачи сына батрака»