Газ и Пушкин

(Рассказ)

В редакцию эмигрантской газеты “Русский Запад” зашел простодушного вида мужичок, чтобы дать объявление о том, что он занимается грузоперевозками.

Работа в редакции шла полным ходом. Создавались нехитрого дизайна рекламные объявления, а меж ними вставлялись ворованные из российской прессы заметки. Ну, это чтобы рекламный буклет выдать за газету. Издатель Данила Чмаковский всем говорил, что он журналист и член Союза писателей. Диплома и статей его никто не видел, но верили. Дыма ведь без огня не бывает.

В эмиграции редко встретишь простого человека. Половина – кандидаты наук, половина – бывшие генеральные директора. Как в СССР помещалось такое количество высокообразованного начальства – непонятно. И главное, встретишь такого – нипочем не поймешь, что образован. Пишет он обычно “мебелированная квартира”, “в ообщем”, а говорит “шо” и “шобы”, но снисходительно посмеивается: “Это у нас русский уже ушел, а английский еще не пришел”.

Вот и у Чмаковского, который выбрал для себя называться журналистом и писателем, русский язык не просто ушел, а сбежал как неверная жена с цыганом.

— Ты этой клизме звонила? – спрашивал он рекламного агента Цыпкина. – Ну, той, что стельками торгует.

— Ортопедическими?

— Какими еще, ты думаешь?

— Сказала, скоро сделает пеймент*. Я ее предупредил, что если не оплатит, то мы заканселим ее рекламу.

— Не заканселим, а канселлируем**! – возмутился Чмаковский. – Говори по-русски, в конце концов.

Раздосадованно, он вперился взглядом в экран висящего на стене телевизора. Показывали документальный фильм о принцессе Диане. Издатель долго молча смотрел.

— Шо она за человек? – наконец, возмутился. – Такой кипиш развела вокруг измены мужа... Я бы на ее месте пришел к королеве и сказал прямо: “Мама, шо происходит?! Мама!”

Чмаковский раскинул руки и вытаращил глаза в недоумении и негодовании.

Новенькая сотрудница, всего месяц назад приехавшая из Тулы, и даже еще не получившая вида на жительство, отвернулась, пытаясь скрыть смех. Но не удалось.

— Смеешься? – нахмурился Данила. – Погоди, я вот в министерство иммиграции напишу и тебя, клизму, живо отсюда выставят...

Сотрудница сжалась и замерла. Остальные с насмешкой на нее посмотрели. Они узнали ее тайну – что она без канадских документов, и теперь, если что пойдет не так, могут стукнуть. Или просто припугнуть, чтобы знала свое место.

В Канаде гражданская сознательность поощряется. Увидел что где не так, сообщи. Если кто не по средствам живет – в налоговую. Если кто с женой громко ругается – в полицию. Так как домашнее насилие налицо. А можно туда и сюда, если человек очень уж не нравится. Удобно!

— Что я такого сказала? Почему вы так со мной разговариваете? – спросила новая сотрудница.

— Да потому что я говно! И все знают, что я говно! – взорвался Чмаковский.

Это девушку как-то сразу успокоило. Видимо, совпало с ее предположениями. Она сидела грустная, но вопросов больше не задавала.

— Это ты в России была журналистом, а здесь ты никто, поняла? – счел нужным пояснить издатель.

Он подошел к ее столу и взял лежавшую на нем свою газету. Она недавно потолстела на восемь страниц.

— Вот это я понимаю! Берешь в руки – маешь вестч! – сказал Чмаковский, взвешивая газету на руке.

В дверном проеме нарисовалась Фаина Рататуйская. Пожилая дама с пышной рыжей гривой, обильным макияжем и крупными украшениями, в норковой шубе до пят, занималась тем, что привозила в Канаду артистов из России.

Фаина была пожилая, циничная и бесстыжая. Из тех, кому палец в рот не клади – полруки откусит. Новенькая сотрудница однажды по доброте душевной отпечатала Фаине текст объявления, так Фая стала приходить к ней с бумагами каждый день, совать их под нос, а когда получила отказ, побежала жаловаться Чмаковскому.

Тот на что уж самодур, но канадские законы, что нельзя заставлять человека бесплатно трудиться, усвоил. И послал Файку подальше. (Нет, конечно, эмиганты из бывшего СССР сплошь и рядом друг другу недоплачивали, намахивали и обсчитывали, но официально в Канаде это преследовалось и только незнание пострадавшими законов и адреса куда обращаться с жалобой спасало мошенников от справедливого возмездия).

Вот и сейчас Фаине грозило уйти по направлению. Чмаковский был не в духе. И поскольку Рататуйская платила за рекламу не деньгами, а билетами на концерты, церемониться с ней не стал.

— Фая, вымойте писю и уходите! – рявкнул.

Новенькая окинула всех быстрым взглядом – никто и ухом не повел.

Фаина не обиделась. Вот еще... Обижаться – невыгодно. Дура она что ли – обижаться? Нет, она будет юзать***, юзать и юзать этого придурка.

Как ни в чем не бывало, она влипла глазами в первую страницу номера, которую верстал дизайнер, не меньший хам, чем его босс.

— Плохи дела в Рашке? – примирительным тоном поинтересовалась Фаина.

Дизайнер не ответил. Он отвечал только тем, перед кем стелился издатель. Дизайнер был лакей, но не знал об этом.

Как всякий эмигрантский дизайнер, он занимался не только версткой, но и подбором заметок в газету. Делать это было легко. Заметки, поскольку воровали их российской прессы, были в основном о России или о том за ее границами, что для нее важно. И отбирались по принципу “о родине или плохо, или ничего”. То есть на страницах “Русского Запада” отражался российский криминал, критика власти, и все социальные язвы и миазмы...

Это было обычной эмигрантской практикой конца девяностых, начала двухтысячных. Хвалить “бывшую родину” считалось – себя не уважать. Во-первых, будешь выглядеть отстало: среди уехавших в советский период не принято о прошлом высказываться хорошо. Коммунист ты, что ли? Или квасной патриот? Нет, ну понятно, канадцы – патриоты, или там американцы. Им есть что любить! А что может любить в своей стране “совок”? Cвою бедность и идейность? Мы вас умоляем!

Признавалось иногда за “шотом” водки, что там, в оставленной медвежьей стране, было и что-то приятное – женщины, селедка, природа... Но тут же подчеркивалось, что это не благодаря, а вопреки... И вообще просто случайно Рашке досталось. Дуракам – счастье.

Есть еще одна причина, по которой говорить о родине хорошо не хотелось. Ведь если признать, что там было хорошо, спрашивается – а что ты тут, в Канаде, делаешь? То есть у редакции, как у большинства переехавших, работал инстинкт самосохранения.

В эпоху СССР и перестройки жить с ненавистью к оставленным палестинам было отрадно. Это чувство вовсю приветствовалось и отражение его на страницах и в эфире “медиа” (так себя обозначили издающие газеты и купившие телеканалы владельцы мясных лавок и бывшие сотрудники Фонда Сороса) было признаком демократичности и продвинутости. Но потом появилась ересь... В 90-е понаехали из России новые эмигранты и смешали карты. Они отличались непонятной старожилам беспринципностью: уехав из России, продолжали ее любить.

— Какое лицемерие! – восклицала журналистка Кира Пилипецкая, дочитывая до корки издание из “новеньких” с бесстыдным, гулаговским названием “Правда”. Серое, изможденное долгим, рабским, малооплачиваемым трудом в эмигрантской газете лицо Киры становилось cерее обычного. После прочтения “Кривды” она весь день не могла ни есть, ни пить. – Это просто невозможно читать, что они пишут! Одно названьице газеты чего стоит! И кому она нравится? Я каждую пятницу по прочтении непременно бросаю ее в мусор. И даже поджигаю. На каждой странице, в каждой статье у них только и сквозит, какая Россия великая страна…

— А если забрать у них нефть и газ, так что с той России будет? – подсказал рекламный агент Цыпкин.

— Именно! – загорелись глаза у Пилипецкой. – Только это Рашку и спасает! Шантажируют всех! А что у них есть, кроме Толстого да Достоевского? Им и гордиться-то нечем! Я читала, что Толстой был гомосексуалистом, а Достоевский – педофилом. Конечно, в том, чтобы быть гомосексуалистом, ничего стыдного нет, но вот сам факт...

…Забредший дать объявление в классифайд**** перевозчик грузов Костя несколько растерялся. В Томске он работал учителем истории и даже не представлял себе, что в редакциях могут идти такие споры. С широко раскрытыми глазами он машинально сел и уставился на присутствующих. Но его не замечали. Мало ли этих, с грязными руками и классифайдами ходит...

— Достоевского вообще всего запретить надо, антисемита, — сказал Цыпкин. – Нет, я не могу понять чем Россия гордится? Своими широтами, часовыми поясами, расстояниями... А коли забрать у нее все это? Что останется? Пшик.

— А гонору-то в них сколько! – поддержал дизайнер. – Не могу понять что в русских великого. Отбери у них, то есть у нас, Пушкина, и что? Все. Ничего в России больше и не было. Газ да Пушкин.

— Балетом еще они своим гордятся, — вставила Пилипецкая. – Балет у них еще надо отобрать.

— Зачем? – спросил из своего угла грузчик-учитель Костя.

На него посмотрели с удивлением, спросили какого размера у него объявление и узнав, что маленького, быстро потеряли интерес.

— У нас еще великие победы! – заявил Костя, положив на стол чек, бумажку с текстом объявления, и покидая офис. – Над Мамаем и шведами, над Наполеоном и Гитлером...

— Оооооо! – взвыли газетные. –Уууууу! Не было у вас никаких побед! У татар вы в рабстве пребывали, наполеоновскую армию поморозили в лесах, а Гитлер... Гитлер...

— Я читала, он в Аргентине в 103 года скончался от вагинального сифилиса, — сказала Пилипецкая.

— А как он туда попал?

— Гитлер в Аргентину?

— Нет, сифилис, в вагину к 103-летнему мужчине, — пояснил заинтересованно дизайнер. – Тем более, что у него и вагины не было.

— Зато у Наполеона была! – захохотал Цыпкин.

— У антисемитов все может быть — и вагина, и сифилис, — буркнула Пилипецкая, раздумывая: а правда, как сифилис туда попал?

— Гитлера мясом завалили, — покончил спор Цыпкин. – У России слишком много народу, она его на Гитлера навалила, тому и кранты. А никакие не подвиги...

Тут на пороге офиса появились ветераны. Глухие, они не расслышали последнего заявления, потому лица их излучали радость от скорой встречи с “медия”.

— Вы бы нам объявленьице не дали о встрече ветеранов в годовщину Сталинградской битвы? – спросил Арон Яковлевич Левин, руководитель Канадской Ассоциации ветеранов войны из СССР, любовно глядя на Цыпкина.

— Конечно, какие вопросы! – всплеснул тот руками. – Победителям не отказываем! Вы нам жизнь спасли, вы мир от фашизма освободили! Мы в вечном долгу.

Растроганные ветераны, утирая слезы, ушли.

— Какое мы вырастили поколение! Не зря кровь проливали, — бормотал Левин.

— Лучше бы они Рашку Гитлеру сдали, — заметила Пилипецкая, когда за стариками закрылась дверь. — За что, спрашивается, вот эти сражались? За кровавую гэбню, чтобы ей сладко жилось?

— Еще у России знаете, что надо забрать? – задумчиво теребил бородку дизайнер. – Произведения искусства. Сколько их там скопилось! Эрмитажи, Грановитые палаты… И так в каждом городе. Заедешь случайно в какой-то вшивый Плес, а там – картинная галерея, музей пейзажа… Ни в какие ворота. Никакой скромности. Все наворованное у немцев при бомбежках Берлина и Дрездена! Да! Я в нашей же газете и читал, помните, Кира, вы интервью делали с выжившим бывшим эсэсовцем? Он так и сказал: “Россия еще с нами не рассчиталась”. Здорово вы с его помощью всем нам глаза раскрыли. Забрать все картины! Будет компенсация за коммунизм.

— О! – до сих пор глядевшая в монитор компьютера Пилипецкая всплеснула бледными, худыми руками. – В США предлагают взять Путина себе в президенты. Говорят, он Россию ведет твердой рукой и их, мол, из кризиса вытащит. Совсем спятили, окорочков объелись...

— И Путина у них забрать! – сказал Цыпкин. – Что они без Путина? Сплошное разграбление, как при Ельцине, и криминальный беспредел.

— А зачем такой фашист Америке? – поджала сиреневые губы Пилипецкая. К Путину у нее были личные счеты. Ее муж когда-то в России сидел на газовой трубе. Совсем недолго, но и того хватило чтобы по приезде в Канаду Пилипецкие сразу купили роскошный дом и наняли домработницу, садовника и водителя. Деньги положили под хорошие проценты в разные надежные канадские банки. Думали, поживут, отдохнут, сообразят какие сделать выгодные инвестиции, и снова муж поедет в Рашку, подзаработает.

Но пришел Путин. И Пилипецкого к трубе не подпустили. Да еще в Канаде все пошло наперекосяк. Правительство обвинило нового иммигранта в отмывании средств, счета арестовали, вопрос о получении гражданства завис… Жили на птичьих правах, обслугу уволили, и пришлось даже трудиться. За зарплату. Это было оскорбительно. Глядя по телевизору как жирует московская знать, Кира плакала злыми слезами.

Но обидно было еще и то, что ей, как женщине, Путин нравился. Она не сразу это в себе обнаружила. А только когда он ей приснился, с обнаженным торсом, голубыми властными глазами и длинной удочкой. Путин бросил удочку и сильными руками обнял ее, Киры, сухонькое тело, отбросил ей со лба седеющую прядь и впился в губы. А потом смотрел ей в лицо, усмехаясь.

Кира тогда аж с кровати подскочила. Пошла на кухню, попила воды и подумала: “Надо принять какие-то таблетки. Крыша-то едет”.

Надеялась, что это единичный случай. Но российский президент продолжал сниться. То он был в бушлате, то в кимоно, а чаще всего – такой, как на рыбалке — с обнаженным торсом.

Кира все больше страдала от своей ночной беспринципности. “Ах, если бы он меня в живот поцеловал...”,— ловила себя на мысли, и вдруг начинала плакать в подушку, так стыдно ей было перед ее мужем за низменную тягу к этому мужику (а кто он? Все время рассказывает, что из народа), да еще и кагэбэшнику.

— Они еще своим народом гордятся, — сказал Цыпкин. – Алкашами этими. Кого ни возьми – алкаш. Высоцкий, Венедикт Ерофеев… Всякими еще своими Сусаниными в лицо тычут, Кулибиными, Левшами, которые какую-то вошь подковали... А зачем вошь ковать? Ты лучше автомастерскую открой, или там, парикмахерскую.Вот этих всех у них забрать, и кто останется? Одни алкаши... Однако, баста, ребята, давайте работать. Так... все издания пошерстили... “Новую газету” не забыли, а “Коммерсант”, а ...ага... по 24 газетам прошлись? Молодца!

— Я думаю, газеты у них еще надо забрать, — сказал дизайнер. – Тогда им уж точно нельзя будет гордиться.

— Нет, газеты нельзя, — серьезно заметил Цыпкин. – Без их газет мы что будем делать? Сами что ли писать? Ага... Они с перепою неплохо пишут, живо так, с огоньком...

— Да, газеты им надо оставить, — согласилась Пилипецкая и приступила к написанию собственной заметки под названием “Не верьте русским. Они все – агенты КГБ”.

— Шо происходит? – вышел из своего кабинета Чмаковский. – За шо я вам плачу? Или тут компания, или богадельня?

Он слышал весь разговор, дверь его кабинета была закрыта неплотно.

Сотрудники погрузились в свои дела.

На следующий день грузчик Костя был немало удивлен, увидев редакцию в полном составе в так называемом “Русском Белогвардейском Обществе”. Это самое общество, состоящее из бабушек и примкнувших к ним новых русских эмигрантов, родство с Россией помнящих, праздновало в одном из особняков центра города масленицу. Вот там и сидел за столом Чмаковский со товарищи, наслаждаясь халявным обедом. В конце, утерев губы от масла, которым обильно были смазаны блины с икрой, издатель так расчувствовался, что расцеловал сидящих вокруг него священников.

“И блины, блины с икрой у них забрать, тогда точно у России ничего не останется”, — подумал Чмаковский, идя к своему автомобилю.

Примечания:

 *Payment – оплата.

** Cancel – отменить.

***Use – использовать.

**** Classified – маленькое частное объявление.

© Эвелина Азаева, 2021