Помни имя своё…

(Рассказ)

Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет.

(У. Шекспир)

Уже смеркалось. Был летний душный вечер. В кабинете пахло старой залежавшейся бумагой, пылью и почему-то кожей, кожаной вещью, наверно ремнём, тем, что был на поясе офицера-энкэвэдэешника.

Разия потеряла счёт времени. Её привезли ещё прошлой ночью, как преступницу, как воровку, грубо подталкивая в спину, в сопровождении двух милиционеров.

Никто не слушал объяснений, да, собственно, и дела-то не было никому до того, что она ни в чём не виновата. Пропали три лошади, на которых она привезла на станцию масло, молоко и сметану. Пока женщина разгружала и сдавала фляги, пока получила обратно пустую тару, заполнила накладные, лошадей кто-то увёл. Вернее, украли, откуда она знает кто.

Как-то странно гудела голова, сердце клокотало, готовое разорваться в любую секунду, Разия от страха заплакала. Кроме бешеного стука сердца, в ушах стоял шум, плач детей, причитания бабушки и крик стариков.

Мозг сверлила только одна мысль: «Что же будет дальше? Арестуют? Расстреляют? Посадят в тюрьму? Что?..»

На кого она оставит своих стариков и сирот. Кто будет заботиться о них? Они умрут от голода. О Всевышний, за что такие испытания? Как же теперь будут жить без неё, её близкие?

На душе было горько, невыносимо больно, и щемило сердце. Ведь она ни в чём не была виновата. Кто же застрахован от воров? И никто не хотел разобраться в этом, вот, что было обиднее всего.

Разия потерянным блуждающим взглядом осмотрелась вокруг. Кабинет энкэвэдэешника ничего хорошего не обещал. Всё здесь было каким-то мрачным, жестким, старым, скрипучим, и пугающим. Маленькое грязное окно, почти не пропускавшее свет в комнату, на старом исцарапанном столе лежали несколько папок, стояла еле-еле светящая старая керосиновая лампа, с не протёртой стеклянной колбой, и чернильница с ручкой, у стены старый шкаф. Через стеклянные дверцы было видно, что он забит папками.

С момента её привода в этот кабинет, следователь несколько раз начинал писать протокол допроса. Но, что-то всё время его отвлекало, он пачкал бумагу, ставил кляксы, сильно нервничал, скомкав, выбрасывал испорченный лист и начинал писать заново.

Широкоплечий, седовласый суровый мужчина, лет пятидесяти, с узкими колючими глазами с неприятным прищуром. Взгляд холодный, жесткий, безжалостный и сверлящий. Кожаная портупея и широкий ремень на поясе с пистолетом в кобуре на боку, лишь усиливали неприятное ощущение, исходившее от него. Слова он произносил громко, грубо, резко. Словно разговаривал, рассекая воздух, а перед ним сидел самый ненавистный враг. Угрожающе смотрел на Разию, словно хотел расстрелять её на месте.

— Ну, ты, наконец, расскажешь, кому, где и когда ты продала колхозных лошадей, а? Говори, ты всё равно мне это скажешь, а когда я поймаю и твоих друзей-воров, то всех вместе к стенке поставим. Сволочи. Там на фронте, погибают наши братья, сыны, защищая таких, как вы…

— Говори, тварь, где они прячутся? Сколько денег получила, спрашиваю? Как зовут твоих бандитов? Вон, какие у тебя на ногах сапоги, на какие деньги ты их купила, а? Думаешь, одурачить можешь меня?

Снова и снова, ещё более грубым отрывистым голосом задавал он, одни и те же вопросы.

От каждого крика энкэвэдэшника женщина вздрагивала, а сердце готово было остановиться. Страх сковал её движения. Она втянула голову в плечи, сидела на покосившемся деревянном стуле в полуобморочном состоянии, и почти теряла рассудок.

А дядька в форме, казалось, набирал обороты, всё страшней были его угрозы. Лицо его раскраснелось, на лбу появились капельки пота.

Разия молчала, вернее она давно бы всё рассказала, просто не знала, что ещё добавить. Как и когда у неё украли лошадей, она в подробностях уже доложила. Но офицер хотел знать имена бандитов, куда потом дели лошадей и ещё куча других непонятных вопросов. Что могла придумать двадцатидвухлетняя женщина. Она, выросшая в семье, хоть и небогатой, но влиятельной в округе, отец был муллой в местной мечети. Её баловали с детства, так, как она была единственной дочерью, среди двух младших братьев. А после замужества в семье мужа, к ней обращались ещё более ласково. Баловали при любом удобном случае, свекор одаривал подарками, так, как Разия была единственной невесткой единственного сына. А сам Байсал-Калпа был очень влиятельным в округе человеком и знаменитым знахарем. За тысячи вёрст, ехали к нему люди лечиться. Жили они всегда в достатке, и красивые сапоги из мягкой кожи, аккуратно сшитые неизвестным мастером, к которым придрался следователь, подарил невестке именно свёкор. Выбирал подарок долго, тщательно…, важно было чтобы подарок понравился не только самой невестке, но чтоб окружающие любовались… Таков уж был этот старик. Любил произвести впечатление и порадовать кого-нибудь.

— Откуда такие дорогие сапоги? — спрашивал энкэвэдэшник. — Вот, наверно, продала лошадей, да и живёшь в роскоши, а на фронте наши погибают, защищая тебя в этих дорогих сапогах.

Следователь явно издевался, наслаждался своей властью, и морально, нагло давил своей авторитетной должностью, на маленькую испуганную женщину.

Ну как ему объяснить, что берегу эти сапоги, как зеницу ока, и надеваю их только в исключительных случаях, сегодня её вызвали в райком. В разваленной обуви, как-то неудобно, народу там много и других председателей, и начальников. Как бы она пошла туда в старой обувке, которая вот-вот может развалиться. Ей уже и самой казалось, что во всём виноваты её сапоги, и начала потихоньку ненавидеть их.

По-прежнему мучил вопрос: что же будет дальше? Расстреляют здесь, или посадят в тюрьму? Как же страшно. Но страшно было не за себя, а за детей, которые остались дома, за немощных стариков, которым осталось-то совсем немного в этой жизни. Они просто не выживут и умрут от голода. Никому они не нужны кроме меня. Племяннику Жандарбеку всего одиннадцать лет, Апасу и того меньше, сыновья Шамиль и Шарип, совсем маленькие, что они могут сделать?

Сердце разрывалось на части, острая тупая боль не отпускала её уже вторые сутки.

Вдруг со стороны окна послышался какой-то странный шум, похожий на стук. Разия подняла голову и увидела, что огромная белая бабочка шелестит крылышками и бьётся о стекло.

Странно, откуда появилась она, мелькнуло в голове, какая она большая, помнится старики говорили, что это вовсе не бабочки, а души, умерших прилетают, когда о чем-то беспокоятся. Странно вновь подумала Разия и уставилась на ночную гостью.

Что-то произошло в следующие несколько минут...

Следователь, как оказалось, тоже внимательно разглядывал бабочку, бьющуюся о стекло. Потом отвернулся, стал перебирать документы, лежащие в папке. Так сидел долго, задумчивый и сосредоточенный, вдруг тяжело вздохнул, покачал головой, и еле слышно выдавил из себя:

— Послушай меня, сестрёнка, я тебя сейчас отпущу, знаю из какой ты семьи, не раз меня и моих близких выручал твой свёкор, Байсал Калпа, мир его праху. Ты прости меня, такая у меня работа, да и время тяжелое, да что тут говорить, сама всё понимаешь. Как-нибудь закрою твоё дело, и с начальством, даст Бог, разберусь. Иди домой, работай, старайся, выполняй план, корми свою семью. Скоро я приеду в ваше село.

Разия не понимала, что говорит ей энкэвэдэшник, сидела, словно в ступоре, и просто молча наблюдала за его мимикой. И лишь только тогда, когда он громко окрикнул её, она поняла, что её отпускают, но почему-то всё ещё не верила…Сердце стучало так громко, что казалось его стук слышен и другим. Не знала радоваться или плакать…

Она резко встала, но ноги не слушались и подкашивались, почти теряя сознание, Разия вышла на улицу. Прохладный горный ветерок принял её в свои объятия, словно успокаивая, ласкал нежным прикосновением.

В висках стучало: домой, скорей домой к детям, отпустили…

Всё ещё не веря в своё освобождение, она рванула на подкашивающихся ногах по пыльной дороге в сторону гор, в родной айыл.

Никто не верил в её благополучное возвращение домой, а главное, причины освобождения так и остались неизвестными и непонятными.

Через неделю, к вечеру, в колхоз приехал тот самый следователь. Он долго разговаривал с людьми, с кем-то с глазу на глаз и подолгу, а уже в сумерках зашёл в дом, где жила председатель колхоза.

В маленькой прихожей был привязан телёнок. В комнате находились старик и две старушки, во дворе кучкой стояли подростки и дети. Все замерли в ожидании чего-то неизбежного и страшного. Убранство комнаты было очень бедным, убогим и совсем неприглядным, хоть и жил здесь председатель колхоза. Энкэвэдэшник, оглядев всё, молча вышел на улицу и уехал, так и не проронив ни слова.

Все облегченно вздохнули, значит, их кормилице ничего страшного не грозит, по крайней мере, сегодня, а может быть, и в ближайшее время.

Казалось, всё начало налаживаться. Разия также два-три раза в неделю возила на станцию молоко, сметану и масло. На обратном пути, дома сгружала пару фляг из-под сметаны, чтобы домашние могли облизать оставшееся на дне и на стенках остатки, остальные фляги раздавала соседям. Все ждали возвращения своей кормилицы, часто это был единственный способ не умереть от голода.

Говорят, беда не ходит одна… Заболел и умер её старший сынок Шамиль, за ним совсем через короткое время умер, и младший сын Шарип. Горе давило на плечи маленькой женщины, и каждый вздох причинял острую боль, казалось, боль превратилась в огромную кровоточащую рану и причиняла невыносимые страдания. Словно вырвали у неё сердце, оставив лишь силуэт без признаков жизни. Будто тень часами могла бесцельно бродить Разия по полю, словно искала что-то утерянное и очень дорогое. Её мир был разрушен, и небо рухнуло на землю, расколовшись на мелкие осколки.

Люди понимали, сочувственно качали головой, вздыхали, но помочь ничем не могли. Так как в каждом доме было своё горе, в каждой семье, и почти каждый день приходили с фронта страшные вести…

Но время требовало заглушить личное горе, потому что была война. На фронте проливалась кровь и гибли миллионами люди. Её горе было лишь маленькой песчинкой в кровавом месиве войны. Нужно было работать, отправлять на фронт масло, сметану, и молоко.

Дни текли один за другим, полные тревог и забот. Никто не собирался отменять или уменьшить план, наоборот, всё стало ещё жёстче, требовательней. За любую провинность людей арестовывали, увозили в район в НКВД, и от них уже больше не было вестей.

— Апа, апаке, это всё, вы больше не увидите меня, меня арестуют и расстреляют, — закричала Разия, вбежав в дом.

Несмотря на глубокую ночь, никто не спал, все ждали свою кормилицу, чтобы облизать фляги, помыть их и приготовить на завтра, а она задерживалась. Толгонай с беспокойством посмотрела в окно. «О Всевышний, храни мою невестку от всех несчастий, от лихих людей и напастей. Она наша единственная кормилица, наша надежда и опора. Прошу тебя, пусть с ней ничего плохого не случится, мы не выживем без неё», — прошептала старушка, обращаясь к небу. И тут, как гром, как молния ворвалась Разия, с криком упала на колени свекрови.

— Что случилось моя родная? — взмолилась Толгонай. — Не пугай нас, доченька…

— Апа, у меня опять украли двух лошадей вместе с телегой, мальчишка погонщик уснул, и кто-то украл их. Апаке, в этот раз мне не спастись, меня расстреляют, и даже разбираться не будут. Апаке, как вы будете жить без меня? Я прибежала проститься с вами, думаю, уже всем стало известно, там было много народу, мы бегали и всех спрашивали, никто ничего не видел. Может быть, за мной уже едут милиционеры, чтобы увезти в НКВД, завтра утром уже могут расстрелять.

В комнате нависла угнетающая тишина. Испуганные дети и старики замерли в ожидании чего-то страшного и непоправимого, только было слышно, как поёт ничего не ведающий сверчок где-то под дверью.

Несколько секунд Толгонай стояла в раздумье, потом быстро повернулась и сказала детям принести куржун со двора. Открыв старый сундук, вытащила бархатное платье невестки, два платка, дяде приказала снять каблуки с кожаных красивых сапог, завернула кусок черствого хлеба в свой платок, и несколько штук курута. «Всё, что могу, — тяжело вздохнула старушка. — Платки и платье можешь обменять на еду в дороге», — прошептала она.

Её действия были резкими, точными, без смятений и раздумий. Сложив собранное в куржун, старушка подняла голову. Это было всё, что она могла дать Разие в дорогу.

— Доченька, тебе нужно бежать. Беги в Чуй, к отцу. Иначе мы тебя потеряем, тебя действительно на этот раз расстреляют. Разбираться никто не будет. Беги, родная, не думай о нас, как-нибудь мы выживем.

Она строго посмотрела на детей. Только теперь Толгонай поняла, как были все напуганы. Но от её взгляда дети не посмели проронить ни слезинки, мелкая дрожь била их маленькие худые тельца, и страх застыл в их глазах. Все понимали, что Разию могут расстрелять утром.

— Беги доченька, беги милая, пусть Всевышний бережет тебя в этой трудной и опасной дороге. Я не знаю, родная, сколько времени тебе будет нужно, но ты не останавливайся, беги и ночью, и днём. Если будет угодно Всевышнему, ещё увидимся. Вернётся Ниязбек с войны живым и здоровым, мы ему подскажем, где тебя найти. Вам ещё надо деток растить, продолжить род славного Байсал Калпы. И поменяешь имя своё, теперь тебя зовут Сияда, забудь прежнее имя. Так нужно, запомни. Беги, не смотри на нас, не раздумывай, времени совсем нет.

С этими словами Толгонай встала, взяла в руки куржун и решительно направилась к двери.

Дети окружили и прижались к невестке, боясь разреветься, и только дрожь маленьких тел выдавала, как им тяжело. Старики молча глотали слёзы, не проронив ни звука, по серым, морщинистым лицам можно было прочитать, что они прощались с невесткой навсегда.

Разия не могла оторваться от детей, и тогда свекровь прикрикнула на них и почти насильно вытолкнула невестку за порог дома.

— Доченька, будь счастлива, дождись Ниязбека, он обязательно вернётся, вот увидишь. У вас будут дети. Пусть души предков хранят вас от всех бед. Помни: теперь тебя зовут Сияда, смотри не проговорись, тебя будут искать. Это не изменит твою судьбу, но спасёт тебе жизнь. Пусть легка и светла будет твоя дорога! Я буду молиться, пока бьётся моё сердце. Иди, родная, иди, Сияда, я благословляю тебя, Ниязбека и ваших будущих детей. Омийин! — произнесла она, возведя руки к небу.

Толгонай стояла на краю дороги, по которой шла невестка, и шептала, шептала свою молитву, смотрела до тех пор, пока тьма не поглотила маленькую фигуру.

Сияда всё дальше и дальше уходила в ночь, в неизвестность, и была уверена, что впереди будет только хорошее. Эту уверенность вселила в неё свекровь. Она сейчас не боялась ни трудностей, ни опасностей, ни испытаний, которые ждали в пути…

Женщина смело смотрела вперёд и уверенно шагала по пыльной дороге в неизвестность…

Это была моя мама…

© Кенжегуль Ширинова, 2022