Второй дом от угла… Страницы жизни семьи, республики, страны

(Документальнаяя повесть)

Новая книга Улукбека Чиналиева не столько воссоздает события, сколько показывает внутренний мир автора на разных этапах его жизни. Формирование лидерских качеств, определивших дальнейшее послевузовское хождение по ступеням и коридорам власти, общение с разнообразным начальством. Сегодня эта книга интересна и тем, что многие реалии советской жизни забываются даже жившими в том, коммунистическом, мире, а молодежи и подавно неизвестны. Интересны «декорации», фон, на котором рисуется жизнь.

Предисловие

Новая книга Улукбека Чиналиева не столько воссоздает события, сколько показывает внутренний мир автора на разных этапах его жизни. Студенчество, как оно воспринималось провинциалом, не побоюсь этого слова. Формирование лидерских качеств, определивших дальнейшее послевузовское хождение по ступеням и коридорам власти, общение с разнообразным начальством. Карьера, которая, конечно, требует жертв, нравственных и физических сил (а это самое интересное, так как автор, один из первых, обращается к закулисью, знакомому и комсомольско‑партийному чиновнику, и дипломату).

Сегодня эта книга интересна и тем, что многие реалии советской жизни забываются даже жившими в том, коммунистическом, мире, а молодежи и подавно неизвестны.

В книге отсутствует назидательно‑воспитательный тон, она без «да… были люди…».

Интересны «декорации», фон, на котором рисуется жизнь. Прошу прощения за оставшуюся там, в другой реальности, фразу: «формирование личности и характера молодого, а позже зрелого человека», когда должность диктует отношение ко всему окружающему.

Не сомневаюсь, что открывший книгу узнает, что чувствовали те, для кого СССР – и судьба, и биография.

Профессор А. С. Кацев

Глава I. Танталовы муки

Два дня трудился, написал о времени студенческих лет и одним нажатием пальца на клавишу компьютера утратил текст. Начну все сначала.

Ландшафт за окнами студенческих общежитий меняется в зависимости от времени года. В нескольких десятках метров от окон нашей комнаты – лесной массив Измайловского парка. Листья с деревьев все падают и падают, густо, но не быстро, опускаются они кругами с безжизненной легкостью, унылой и медлительной. Их никто не убирает, они лежат толстым слоем, в котором можно увязнуть по щиколотку. Воет резкий ветер в парке, стучит в окна холодный дождь. Близость дубравы привлекательна для юношей и девушек, зимой – катанием на лыжах и коньках, летом – спортивными коллективными играми и прогулками на велосипедах и лодках.

Если свернуть за угол нашего кирпичного корпуса и направиться на восток по 7‑й Парковой улице, то через пару сотен шагов ты уже на улице Первомайской, проходящий с юга на север через район Измайлово. На ней размещены продуктовые и промтоварные магазины, ресторан, кинотеатр «Первомайский» – с широкоформатным экраном и вечным дефицитом билетов (хотя зал рассчитан на 1400 мест). Перед началом сеанса открывался занавес, украшенный композицией на тему киноискусства. Это был один из главных культурных центров Восточного Измайлова, выделяющийся на фоне типовых унылых жилых застроек. Его открытие полвека назад было примечательно тем, что в нем состоялась премьера фильма «Бриллиантовая рука». Накануне сеанса только и слышалось: «У вас нет лишних билетиков?», и очень редкий ответ был утвердительным.

Севернее от нашего корпуса, на 6‑й Парковой, разместились Измайловские бани. Сейчас их интерьер украшает мозаика на тематику Петровских времен на стенах и потолках, затейливая резьба по дереву, а в прежние времена царила помпезная сталинская архитектура. За массивными дверями следовал огромный вестибюль с высоченными потолками. В холле – удобная гардеробная с металлическими номерками и березовыми вениками для парной. После крутого пара к услугам клиентов жигулевское пиво, как не выпить даже тем, кто относился к нему без пристрастия.

Между 5‑й и 6‑й Парковой, на первом этаже высотного жилого дома пристроилась пивнушка с широкими запотевшими окнами, смотрящими в сторону парка и на тротуар, по которому сновали студенты от места жительства к месту учебы и обратно. Подъезды дома были с обратной стороны питейного зала, и это изолировало жителей от любителей веселящего напитка. Назвали пивнушку «Тринадцатая кафедра», двенадцать кафедр составляли наш факультет «Автоматизации и механизации производства».

Обстановка в распивочной была такова, что невольно смягчалось человеческое сердце. Хотя места в ней немногим больше, чем в салоне трамвая, – так плотно заставлено все свободное пространство круглыми столиками, – ни у кого не возникало желания сделать заведение просторнее. Буфетчица в красном фартуке, цвет которого гармонировал с носами завсегдатаев, пользовалась непререкаемым авторитетом, и надо было допиться до чертиков, чтобы осмелиться ей противоречить. Знатоки «Тринадцатой кафедры» платили впрок за несколько кружек пива, пристраивались стоя за столиком, неторопливо цедили напиток, затем вновь вне очереди подавали пустую кружку хозяйке за буфетной стойкой. Запасливые приносили с собой сушеную рыбу, или, как ее называли, тараньку, которую бережно разделывали, рыбий пузырь жарили с помощью зажженной спички. Делились деликатесом по‑братски, даже если за столиком оказывались незнакомые лица. Очередь безмолвствовала в ожидании освободившихся кружек либо предъявляла собственную посуду. Отстой пены исключался, с этим мирились: это было предпочтительней, чем разбавлять пиво водой, оскорбляя чувства потребителя. Однажды кто‑то из очереди осмелился подать возглас: «Почему не доливаете?!» Возмущенный ответ из той же очереди: «Потому что не разбавляет!» Кого‑то это подталкивало приготовить коктейль «Ерш»: четверть поллитровки водки (в народе ее называли чекушкой) смешивали с кружкой пива – и певучий напиток готов.

Осеннее утро, комната общежития на четверых наполняется светом.

– Рассвет уже полощется! Вставайте, граф, вас ждут великие дела! – будит нас Саша Бородков (мы его звали Борода).

Вылезать из постелей не хочется, впрочем, в городке очень многие никогда не вставали спозаранку даже в самую ясную погоду, ибо это не ранние пташки, а ночные птицы. Шутка взбадривает больше автора, остальные молча заправляют свои панцирные кровати, включают электробритвы, а кто‑то настраивает станок с безопасной бритвой, каждый у своего небольшого зеркальца. Один умывальник и санузел в блоке, где проживало семеро студентов, обязывали проявлять деликатность и как можно меньше создавать помех друг другу. По негласному правилу приоритет имели старшие по возрасту: Геннадий Давыдкин (мы звали его Бугор) и Александр Хомутский (Сан Саныч).

Борода – спортсмен, борец‑вольник (иногда он демонстрировал мельницу, однажды у него что‑то не срослось, и результат был на лице), он марширует с голой грудью, энергично разминает тело и, обливая его холодной водой, фыркая, вытирается купальным полотенцем. Задор, с каким он проделывает манипуляции, передается окружающим.

Бугор основателен во всем: одежде, учебе, разговоре.

Сан Саныч скребет себе голову жесткой щеткой, волосы его вьются на загорелых висках тем круче, чем сильнее он их трет, а что касается декоративной стадии его туалета, то она завершается быстро. Он из города Тольятти (до 1964 года – Ставрополь), за год до его приезда в Москву названного в честь лидера компартии Италии. В армии Сан Саныч пристрастился к куреву, а в рабочем коллективе закрепил привычку. Он, как и в любое другое утро, прикуривает «Шипку» и с сигаретой шагает взад‑вперед по комнате. Что только он не курил… «Солнце», потом была «Ява», дед из киоска сказал ему про некачественный болгарский табак, и он перешел на «Приму». Когда ему твердили, что курить – здоровью вредить, иногда слишком умным он отвечал: «Оно то ясно, что понятно, не иначе как вообще, по сравнению с превосходным, чуть ли не буквально…»

Пока старшие разбираются, мы с Бородой спускаемся на первый этаж, в буфет, где нам предстоит позавтракать. Гастрономическим разнообразием закусочная не отличалась: сосиски с картофельным пюре, яичница, кефир, чай, хлеб; нас все устраивало и по цене, и по качеству приготовления.

Борода заказывает в буфете:

– Две сосиски…

– О, шикуем! – восклицает буфетчица.

– И четыре вилки, – грустно вздыхает Борода.

Бугор – рабочая косточка, орский Южно‑уральский машиностроительный завод направил его на учебу и оплачивал расходы за обучение с гарантией возвращения. Степенный, обстоятельный, он создавал баланс стабильности и удерживал коллектив от поспешных шагов.

Присаживаемся вчетвером за столик.

– Ну, Борода, как ты сегодня спал? Мне слышались твои глубокие вздохи во сне, – говорит с едва заметной улыбкой Бугор. – Вероятно, трудную армянскую загадку решал?

(Задачник по начертательной геометрии Арустамова назывался армянскими загадками.)

– Да, – включается Сан Саныч, – мы вчера заждались тебя с обещанным ужином и уж отчаялись, думали, что придется лечь на голодный желудок.

Борода обладал талантом обзаводиться друзьями: легкий характер, юморист, привлекательная внешность, отзывчивость, свойственная жителям Юга России, родом он из Армавира. Он брал в руки пустую сковородку, заходил в одну из комнат, рассказывал притчу или историю, связанную с картошкой или хлебом, а иногда с маслом, возвращался он с готовым ужином. Добрый по натуре, он нередко выручал тех, кто обращался к нему, и не только по бытовым неурядицам. Учеба ему давалась без видимых усилий, как и Сан Санычу.

– Гх! – Извлекает из гортани звук Борода. – Когда я вас подводил? Вы лучше скидывайтесь по пятерке, сегодня закупочный день, да и друзьям кое‑что из продуктов надо вернуть, долг платежом красен. Гх! Если сэкономлю, – продолжает он, – то пару пузырей винца «Три семерки» прихвачу, ведь завтра банный день, как известно.

Тонкий психолог был Борода, затрагивая самые уязвимые струнки, из‑за этих певучих струн он враз становился в центре внимания и вестником приятных ожиданий. Но не всем дозволено на них бренчать, их могут касаться только те, кто умеет делать это нежно, почтительно.

Каждый из нас представил Измайловские бани, после парной – чай или пиво «Жигулевское», разговор по душам, а Сан Саныч не сдержался:

– После бани хоть хлястик от кальсон продай, но выпей!

Каждый день в переполненном вагоне метро я добирался до станции «Бауманская», а затем по эскалатору, минуя стоящих пассажиров, торопливо поднимался к остановке трамвая. Заветный 37‑й прибывал на остановку переполненный, настырным пассажирам удавалось втиснуться в салон или повиснуть на поручнях.

«Нет бы встать пораньше и не создавать столпотворения, спят до последнего» – так наверняка рассуждал не только я, но если мне не удастся вскочить в вагон, то я опоздаю на лекцию или пропущу семинар. А этого никак нельзя допустить. Использую то, чему я был обучен с детства.

У нас было такое озорство. На городских маршрутах появились новые львовские автобусы. Когда наступали сумерки, мы цеплялись за крохотные желобки, становились на задние бамперы и сквозь стекло заглядывали в салон, пассажиры громогласно требовали остановить транспорт и наказать злостных нарушителей. На очередной остановке водитель резво покидал кабину и отгонял нас от автобуса; мы ждали обратного рейса, чтобы добраться таким же образом, на дармовую, до места, с которого начинался опасный маршрут.

Мне не составляло труда прицепиться к вагону, к тому же исключалась проверка контролером билета. Если уж совсем не получалось, приходилось энергичным шагом, переходящим в бег, спешить к проходной, расстояние было небольшое. Спрос на трамвай возрастал в непогожие дни или в зимнюю стужу, неубранный снег забивался в ботинки, таял, оставляя белые линии соли, которые с трудом удалялись, ветер морозил лицо и уши. Головной убор старались не носить, он доставлял хлопоты, в раздевалке было установлено правило: шапку запихивать в рукав верхней одежды или держать при себе, путешествуя по аудиториям. Кроличья шапка была общедоступной, пыжиковая для нас была мечтой гардероба, в том и другом случае она легко терялась, проще было отказаться от нее.

Местные органы власти искали пути снижения одновременного прибытия людей на «Бауманскую». К началу девятого к станции метро стекались большие потоки студентов МВТУ, Московского энергетического института, Московского областного педагогического института. Кроме того, на улицах Бауманская и Радио размещались крупные научные предприятия: Конструкторское бюро Туполева, Институт черной металлургии, Научно‑исследовательский институт авиационных материалов.

Вспоминает проректор училища Бобков.

– Ко мне обратился ректор Николаев: «Евгений Иванович, приглашаю вас сходить на станцию метро «Бауманская». – «А что такое, Георгий Александрович?» – «Мне позвонило городское начальство, просит перенести срок начала учебных занятий в училище на час раньше или на час позже…» (Занятия у нас начинались в 8:30.) – «Почему же просят сдвинуть на 7:30 или 9:30?»

– Мы дважды приходили с ректором, – продолжает Бобков, – стояли на платформе, смотрели, как работают эскалаторы. Конечно, они были загружены. Но все же выполнять просьбу городского руководства мы не стали по двум причинам. Первая: если начинать на час раньше, то это оторвет час ото сна у студентов, которые жили в отдаленном общежитии на станции Ильинская Рязанской железной дороги…

– В котором часу должны были вставать студенты?

– В пять утра, наверное.

– Но это же невозможно!

– А на час позже тоже нельзя, потому что у нас вечерний факультет, который и так заканчивал учебу где‑то в десять вечера. Поэтому мы сказали ректору: нельзя. Да, говорит он, наверное, нельзя. И мы просьбу властей не выполнили.

Проходная была широко открыта, втереться в сплошной студенческий поток и, показывая подобие пропуска, проникнуть в училище почти всегда удавалось, за исключением дежурства Володи. У него был особый талант из толпы выхватить того единственного, у которого отсутствовал пропуск. Его имя было увековечено в неформальном гимне, внешне он был похож на почтальона Печкина, длиннополое пальто, шапка набекрень, с приподнятым «ушком», стоптанные башмаки.

Створки ворот распахнуты, студенческая масса в три‑четыре ряда непрерывным потоком стремится успеть к началу занятий. Володя всматривается и по одному ему известному признаку задерживает студента, у которого отсутствует пропуск.

Но что такое проехать на трамвае, вцепившись в его задний борт, или прошмыгнуть мимо Володи по сравнению с семинаром Куракиной по математике.

Сейчас мы решаем дифференциальные уравнения, вскоре вплотную подойдем к интегральным исчислениям.

Математичка, уравновешенная, стройная, в очках в тонкой золотистой оправе, образцово преподавала предмет. Ее лицо редко посещала улыбка, одна непреклонность и суровость. Она вглядывалась всегда пристально и пронзительно. Сначала она проходила по рядам и спрашивала, почему студент не решил ту или иную задачу: не сумел или не было времени? Затем она мелом писала на доске условие задачи, обходила студентов и смотрела, как мы искали решение. По ходу объясняла типичные ошибки. Да что говорить… не хотелось попасть к ней на сдачу экзамена. Московские школьники дифференциальные исчисления успешно освоили ранее, а нам, прибывшим с окраин, надо было начинать с азов. Это я на первом ее семинаре сознался в том, что вступительный экзамен сдал на отлично, а затем предложенный ею ребус не знал, как разгадать.

Вслед за математикой маячит начертательная геометрия, никак не могу с ней сладить, она требует пространственного воображения, которым природа меня обделила. Система преподавания у нашего педагога была проста, кратка, и требовательна она была до ужаса. Войдя в аудиторию, она непременно должна была найти уже готовыми все приспособления для лекции: начищенную до блеска классную доску, чистую, слегка влажную губку и несколько мелков, тщательно отточенных в виде лопаточек и обернутых в белые ровные бумажки.

Она брала мелок, подходила с ним к доске и странным, повелительным, беглым голосом произносила:

– Не всякое изображение предмета на листе бумаги позволяет точно определить его геометрическую форму. Изображения, построенные по правилам, изучаемым в курсе начертательной геометрии, позволяют мысленно представить формы предметов, их взаимное расположение в пространстве, определить размеры, исследовать геометрические свойства.

Затем она замолкала и начинала быстро чертить на доске профиль и фас детали в проекции на плоскость, приписывая с боков четкие обозначения. Когда чертеж был закончен, преподавательница отходила от него и вставала так, чтобы ее работа была видна всей аудитории, она отличалась такой прямизной, чистотой и красотой, какие доступны только при употреблении хороших чертежных приборов. Занятия завершались тем, что лекторша, вооружившись длинной тонкой указкой, показывала все отдельные части чертежа и называла их размеры. Студенты обязаны были карандашами в тетрадях перечерчивать чертежи, изложенные на классной доске. Она редко проверяла их. Но случалось, внезапно пройдя вдоль ряда парт, она останавливалась, показывала пальцем на чью‑нибудь тетрадку и самым строгим парламентским тоном спрашивала: «Мост? Перила для лестниц?»

Я никак не мог повторить изображение, мне не удавалось видеть предметы в проекции на плоскость. Устранить геометрическое неведение мне помог старший брат: он брал картошку или глину и показывал элементы деталей.

– Представь себе, – говорил он, – тебе предстоит заказать мастеру изготовление вот этой коробочки, точно такой же по качеству и по размерам. Ты приходишь к мастеру, говоришь: «Сделайте мне коробочку» – и называешь размеры: длину, ширину и высоту. Но чтобы заказ лучше удержался в его памяти, ты берешь лист бумаги и карандаш, чертишь коробочку и наносишь размеры, подписав: длина, ширина, высота.

Для тренировки пространственного воображения, развития элементов инженерного творчества он усложнял задачу: найти линию пересечения плоскостей, заданных следами, и подробно излагал методику поиска искомой линии.

Кафедра начертательной геометрии и черчения славилась не только графической дисциплиной, но и яркой личностью заведующего, Арустамова Христофора Артемьевича. Его знали все студенты. Зимой он носил шубу из волчьего меха. Высокий пожилой мужчина, как нам тогда казалось, производил суровое впечатление, не дай Бог попасть к нему на зачет или экзамен! Учил он нас очень серьезно и требовательно, так как был глубоко убежден (и это совершенно справедливо), что без полного овладения его тонкой специальностью невозможно само существование инженера‑конструктора. Пока не разовьешь свое пространственное воображение, пока не научишься во всех подробностях видеть и изображать самые сложные детали, пока не начнешь достойно делать листы, писать шрифты и все, что необходимо, причем правильно и красиво (обязательно красиво!), – ты не инженер‑конструктор.

Шуточный гимн студентов училища не обошел вниманием упомянутую кафедру, начинался он заунывно и проникновенно, затем набирал обороты и задорно продолжался:

МВТУ, о тебе я мечтал дни и месяцы,

А как попал,

А как попал в чертежный зал,

В чертежный зал,

От тоски я чуть‑чуть не повесился…

Иногда нам казалось, что черчение – это замаскированный способ издевательства над студентами. Одному из нашей измайловской четверки повезло… зачет по черчению Борода сдавал Арустамову.

– Мои многострадальные ватманские листы хранили следы бритвы и ластика, – делился Борода впечатлением от пережитого. – Арустамов хмыкнул, провел карандашом косую черту по чертежу редуктора: «Построить три проекции косого сечения…» Страшнее не придумаешь, однако сделал все три проекции. Экзаменатор был удивлен, как мне показалось, да я и сам был не меньше его удивлен. Вы знаете, мужики, подпись преподавателя в зачетке стерла из моей памяти все сведения о предмете…

С должностью заведующего кафедрой, которую Арустамов возглавлял сорок с лишним лет, он не желал расставаться.

Проректор училища Бобков вспоминал:

– С Арустамовым у меня был тяжелый разговор. Можно сказать, ужасный! У него был тяжелый инсульт. И вот приходит ко мне профессор кафедры черчения и начертательной геометрии (а кафедра огромная, человек 70) и говорит: «Мы готовы за него даже лекции читать. Пусть числится рядовым профессором».

Я пригласил главу кафедры:

– Христофор Артемьевич, вам тяжело работать, лекции уже читать не можете, у вас был инсульт, травмирована правая рука…

А он встает и говорит:

– Нет, Евгений Иванович, смотрите, у меня рука работает! – И пытается ее поднять на уровень плеча.

Я ему:

– Ну и мелом вам тяжело писать… – И в таком духе, а потом думаю: дай нажму на последнюю педаль: – Послушайте, но ведь за заведование вы получаете всего на пятьдесят рублей больше рядового профессора!

Я уж не стал ему говорить, что за него лекции будут читать. А он мне с жаром:

– Евгений Иванович, ради меня, ради моей семьи, я вас прошу!..

Ну, думаю, сейчас его второй инсульт хватит.

– Христофор Артемьевич, я высказал свою точку зрения, что вам тяжело. Ну раз так вы считаете, что ж, работайте…

Ну что я ему еще скажу? Это же мой учитель! Я не могу, да и потом, он – вузовская легенда, фамилией Арустамова все мужские сортиры были исписаны.

Конечно, и в студенческой песне поется: «Арустамов заставит помучиться…»

Там же в гимне упоминается и сопромат. Для нас, пришедших со школьной скамьи, сопромат ассоциировался с той же математикой или, может быть, физикой, но никак не с реальными инженерными расчетами, которые когда‑то и кому‑то могут пригодиться. При изучении сопромата у меня складывалось такое ощущение, что нас готовят к постижению строительной специальности. Основное, что читалось в учебных курсах сопромата, – это балки и рамы, статически определяемые, статически неопределимые, с различного рода сечениями балок.

Народные страшилки гласят, что сопромат – одна из самых сложных инженерных дисциплин. Увы, много студенческих судеб ломалось на нем. Неслучайно среди студентов в ходу была фраза: «Сдал сопромат, можешь жениться!» Это устойчивое выражение появилось еще во времена наших родителей. Сопротивление материалов действительно довольно сложный предмет, и его сдача должна была давать полную уверенность в успешном окончании вуза. Основатель кафедры «Сопротивление материалов» – профессор Петр Худяков был очень строгим преподавателем. Считалось, что сдать ему экзамен крайне сложно. Отсюда и неписаное правило: сдавший экзамен может жениться. Так что поговорка работает и сегодня. Однако теперь все несколько сложнее. Модульно‑рейтинговая система и огромное количество куда более «страшных» дисциплин откладывают создание семьи до самого окончания учебы. А там еще и аспирантура…

Воспоминания сочатся из прошлого, учеба была очень трудная, курсовые проекты, лабораторные работы, до конца третьего курса было легко вылететь. Стоит только расслабиться, как ты начинаешь тонуть в количестве экзаменов. Оно было равно количеству предметов, и все их нужно было отлично знать. При этом было много психологически тяжелых моментов. Помню ситуацию, когда доделывал курсовую, а вокруг меня шла вечеринка, потому что большинство уже сдало. Или когда вместе с одним парнем завалили предмет на первом курсе: я ходил пересдавать, а он предпочел уйти в академический отпуск. В подобные моменты я просто старался направить себя в русло работы, творчества и занятий, которые приносят профицит.

После училища кажется, что в жизни нет никаких трудностей. И что все они уже позади. Ведь сколько мучений было со сдачей экзаменов и курсовых. Особенно стресс испытываешь, когда идешь сдавать экзамен по «Теории механизмов и машин» (тут моя могила), где ты не особо бум‑бум. Тем не менее за время обучения с тобой случается много всего прекрасного. Новые люди. Новые шутки и объекты для юмора. Здесь и рождаются истории, которые потом всю жизнь вспоминаем со смехом. Здесь у кого‑то появляется первая любовь, кто‑то перешагивает через себя и преодолевает лень, кому‑то приходится зубрить и всю ночь готовить шпоры, вместо того чтобы отрываться с друзьями или валять дурака где‑нибудь со своей любимой и корешами. Ну, как говорят, тот, кто прошел через это и испытал на себе эту жизнь, в будущем становится более подготовленным к внезапным трудностям.

Чем всегда отличался наш опыт? Тесной связью теории и практики. Именно тем, что сегодня во многом утеряно. У нас были учебные мастерские, затем практики: первая технологическая, вторая технологическая, эксплуатационная, потом военные сборы. Все это готовило студентов к практической работе в организациях. Кто‑то говорит, что от высшей школы нет никакой пользы и что это пустая трата времени ради того, чтобы в казну образования поступали деньги, а бедные студенты после окончания учебы не знали, куда пристроить свой пылкий мозг. Мне предстояло включить дополнительные ресурсы организма не только для усвоения знаний, но и для того, чтобы научиться жить вдали от родителей, уметь позаботиться о своем быте, одежде, питании, о том, с чем приходится сталкиваться в повседневной жизни.

Общежитие, в котором нас разместили, находилось в 47 километрах от Москвы по Рязанской железной дороге, комната на четверых, общая кухня, душ, туалет, красный уголок, буфет. Типичный набор помещений для студенческого проживания, все бы ничего, кроме одного, ежедневных трехчасовых затрат времени на дорогу. Помощь моего старшего брата, студента МЭИ, оказалась как нельзя кстати: общежитие, в котором он жил и куда пристроил меня, было вблизи от моего училища. Осталось продумать быт. Продукты длительного хранения в авоське висели за окном в зимнюю стужу, холодильников в общежитии не было. Популярны были жареная картошка, колбасный сыр за рубль сорок, чай с хлебом и дешевое вино «Три семерки». Типичный вечерний пейзаж общих кухонь: зеленые близнецы‑чайники, чугунные сковородки и зоркие глаза ответственных за ужин. Без присмотра оставлять было нельзя: кипящий чайник заменят на холодный, сковорода манила вкусными запахами. Мне доверяли обеспечивать кипяток, а заваривал чай признанный мастер – старший брат.

– Друзья, – говорил он, – искусство заваривать чай – великое искусство. Ему надо учиться на юге Кыргызстана. Сначала слегка прогревается сухой чайник. Потом в него засыпают чай и быстро ошпаривают кипятком. Первую жидкость надо сейчас же слить в полоскательную чашку, от этого чай становится чище и ароматнее, кстати, это пошло с тех времен, когда китайцы‑язычники приготавливали свою траву очень грязно. Затем надо вновь залить чайник до четверти его объема, оставить на подносе, прикрыть сверху полотенцем и так продержать три с половиной минуты. После этого долить почти доверху кипяток, опять прикрыть, дать чуточку настояться – и у вас готов божественный напиток, благовонный, освежающий и укрепляющий.

Тут же он вспомнил старый анекдот про секрет рецепта заварки чая: «Евреи, не жалейте заварки…»

Чаепитие вприкуску с анекдотами, смешными историями, особенно после сессий, спортивных состязаний, туристических походов… Однажды по неизвестной мне причине кипяток обязан был доставить другой студент, его долгое отсутствие вызвало недовольство, посыпались упреки.

– Закон сохранения и превращения энергии Гельмгольца никто не отменял. – Не смолчал обиженный на голословные претензии и продолжил: – Я использовал столько времени, сколько было затрачено электроэнергии для приготовления кипятка.

Уязвленные намеками на скудость знаний нервно отреагировали:

– Но очевидное подтвердят все присутствующие, неужели мы стоим на пороге нового открытия?

В словах тех, кто вступил в спор, звучал едва прикрытый сарказм. Придерживающиеся разных точек зрения обратились ко мне за разъяснением, мне ничего не оставалось, кроме как признаться, что предварительно я добавлял в чайник горячей воды из крана.

Тут же известный острослов рассказал анекдот. В таком же общежитии, как наше, студенты одного из своих товарищей незаслуженно обижали и часто обязывали кипятить чай, вот как его. (Указывая на меня.) Однажды их озарило чувство справедливости, и они обратились с обещанием не доставлять лишних хлопот своему сокурснику. В порыве благодарности и откровенности он воскликнул: «Тогда я вам тоже писать в чайник не буду».

Все посмотрели на меня с признательностью, но от чайника с тех пор держали подальше. Чтобы разрядить напряжение, один из студентов рассказывает анекдот.

Профессор на экзамене спрашивает студента:

– Вам задать один сложный вопрос или два легких?

– Один сложный, – выбирает студент.

– Тогда так: где впервые на земле появились обезьяны?

– На Арбате.

– Почему?

– А это уже второй вопрос.

На втором курсе я перебрался в общежитие в Измайлове, там всегда находился затейник, который устраивал проверку «козерогам», предлагая встать на чертежную доску с повязкой на глазах, руками опереться для устойчивости на голову двух добровольцев, поднимавших его. Чуть приподняв студента младшего курса, они приседали, создавая иллюзию подъема. Роли распределены, одни поднимают, раскачиваясь, другие кричат, прыгай, не то двое не удержат. Прыжок и неловкое падение, оттого что доска поднималась на несколько сантиметров от пола, завершался взрывом хохота.

С трудом, очень медленно и невесело осваивался я с укладом новой училищной жизни, и это чувство стеснительной неловкости долгое время разделяли со мной все первокурсники, именуемые козерогами. В прозвище Козерог, правда, звучит нечто пренебрежительное, но оно не обижает уже благодаря одной своей нелепости.

Пусть в памяти старины они так и остаются козерогами. Не нами это название придумано, а нашими прославленными предками. Пусть Козерог все‑таки помнит о том, какая лежит огромная дистанция между ним и старшекурсником. Пусть всегда знает и помнит свое место, не лезет к старшим ни с фамильярностью, ни с дружбой, ни даже с простым праздным разговором. Спросит его старший – он должен ответить внятно и бодро. И дальше – никакой болтовни, никакой шутки, никакого лишнего вопроса. Иначе он зазнается и распустится.

Козерог, тут все просто, – это животное без хвоста. У первокурсников нет хвостов (академических задолженностей), поэтому они козероги. А набирать хвосты они начинают, как раз под знаком Козерога, с 22 декабря. Обычно в это время уже ясно, у кого зачет, а у кого нет.

От результатов сдачи экзаменов в сроки, ограниченные сессией, зависело назначение стипендии – и возможность поездки домой. Льготное приобретение авиабилетов, стоимость которых была равна месячной стипендии, мог позволить себе любой студент. Но всегда гладко на бумаге, а в жизни полно оврагов. Во‑первых, только после сдачи зачетной сессии можно рассчитывать на допуск к экзаменационной. Экзамен – родственник лотереи, в канун его сдачи оцениваешь себя знатоком, беседа с экзаменатором не всегда подтверждение этому. Сроки пересдачи ограничивались зимними каникулами и двумя попытками, приказ ректора об отчислении мог стать реальностью, о которой совсем недавно ты не догадывался. Во‑вторых, доступные цены билетов порождали их повышенный спрос, поэтому у билетных касс толпились огромные очереди. Наконец препятствия позади.

После шести часов полета аэропорт Ош закрыт из‑за погодных условий – и посадка происходит в Ташкенте. Зал регистрации местных авиалиний переполнен, нам предстоит добраться до Андижана, а там рукой подать до дома. Протиснуться к стойке регистрации стоит больших усилий, не берусь описывать толкотню, но я впервые понял, что такое быть сардиной в консервной банке. Кто‑то подсказывает в студенческий билет вложить пять рублей, иначе можно просидеть каникулы, это срабатывает.

Серый туманный день повис над Джалал‑Абадом. Небольшое провинциальное местечко все окунулось в молочную пелену непроницаемого тумана. После московского январского мороза сырой день с моросящим нудным дождиком, холодным пронизывающим ветром все плотнее и плотнее укутывал в свой непроглядный серый покров. Узкие улочки пересекаются еще более тесными переулками: освещение все больше в центральной части города; на окраине их приводят в негодность, затемненные улицы как нельзя кстати для разного рода проходимцев, хулиганов и грабителей. Местные жители свыклись с неудобствами и стремились без острой надобности не покидать жилые дома и квартиры, чтобы не оказаться на пути искателей приключений или толпы, бегущей в одну или в другую сторону.

Окружающая убогость отступала на второй план, приоритетом для нас становился отчий дом: настроение в нем почти никогда не совпадало с настроением городской неустроенности; как правило, редко бывает, чтоб один ликовал, когда ликует другой, или один прослезился, когда другой льет слезы; отчий дом сиял, наполнялся жизнью с нашим приездом. В доме тепло. Газовое отопление несколько лет назад пришло на смену печному, радиаторы установлены под каждым окном с двойным остеклением, к тому же между стеклами уложена вата, а края окон, примыкающие к стене, проклеены полосками белой бумаги.

Счастье, когда родители рядом и неспешно ведут беседу. На стенах прикроватные гобелены – спутники нашего детства, сюжеты с лебедями классические, тех лет; телевизор «Рубин», он пришел на смену «КВН‑49» (название расшифровывалось в народе как «Купил – Включил – Не работает»). Памятная картина Петра Белоусова «Мы пойдем другим путем», все так же на прежнем месте восточной стороны комнаты, перед круглым столом, на скатерть которого я опрокинул чернильницу, а потом не знал, как оправдаться перед мамой.

Мама неспешно проявляет интерес к бытовым условиям московской жизни:

– Не холодно ли в общежитии?

– Никак нет, вот так же тепло, как в нашей комнате, – успокаиваю я ее, зная о том, что она дотошно будет расспрашивать, как питается студенчество.

После моих объяснений мама делает вид, что поверила мне.

– Зимы московские студеные, а пальтишко у тебя не по сезону, жиденькое, – продолжает мама. – Мы попросим отца приспособить меховую безрукавку к пальто, он у нас умелец, на все руки мастер, он и обувь починит, и пальто утеплит.

Отец закуривает «Беломорканал», он был убежденным сторонником того, чтобы его дети приобретали техническую специальность, так оно и произошло, трое учились в Москве, четвертый в Таганрогском радиотехническом институте.

– Расскажи мне, сынок, – обращается он ко мне, – некоторые подробности о своем училище.

– Знаешь, Ата, более трех тысяч преподавателей обучают студентов, из них триста сорок – доктора и профессора, свыше тысячи семисот кандидатов наук, – говорю я. – Это не только уникальная библиотека, прекрасные аудитории, но и замечательные лаборатории и кабинеты, оснащенные новейшими станками, приборами, исследовательской аппаратурой. Мы знакомимся с техникой будущего, с той, которую еще предстоит внедрить в производство.

Именно в училище я впервые познакомился с литейным мини‑цехом, с прогрессивным методом обработки металла и узнал многое другое. Первую производственную практику мы проходили на Московском электромеханическом заводе имени Владимира Ильича, предприятие специализировалось на выпуске автономных передвижных электростанций, сварочных агрегатов, электродвигателей большой мощности, одномашинных преобразователей частоты. Вторую – нам предстоит пройти на Автомобильном заводе имени Лихачева, в ремонтно‑механическом цехе.

Именно тут студенты получали практические знания по своим будущим профессиям. МВТУ вооружает студента не только новейшими знаниями, но и практическими навыками, готовя из них будущих командиров производства по разнообразным специальностям.

– Мое первое впечатление, Ата, – продолжал я делиться о буднях учебы, – ты словно песчинка в море: вокруг тебя так много разных людей, и ты никому не нужен. В школе тебя каждый день видят учителя, беседуют с тобой, проверяют задания, ставят оценки. А тут: хочешь – ходи, хочешь – не ходи. Никто вроде тобой не интересуется. Сначала мы, первокурсники, немного балбесничали, а потом чувствуем – надо учиться, и засели за учебники.

Учиться было интересно.

На первом курсе я жил в общежитии со старшим братом, на втором – мне дали место в общежитии в Измайлове и хорошую стипендию – 35 рублей в месяц. За общежитие платили в год не более 10 рублей. Сюда входила уборка мест общественного пользования и смена постельного белья два раза в месяц. На каждом этаже была общая кухня, а на первом этаже помещалась дешевая столовая и буфет.

– Откровенно говоря, сынок, – стал делиться отец своими заботами, – нашей заработной платы нам с мамой едва хватает, даже иногда приходится перезанимать средства, чтобы содержать вас. Поэтому я обратился к директору хлопкоочистительного завода Григорию Пискунову, чтобы он направил меня на Кара‑Дарьинский заготовительный пункт (в двадцати километрах от города).

– Да, Кара‑Дарья знакома нам, – вступает в разговор мама, – мы провели там несколько послевоенных лет, вы были мал мала меньше, к пятидесятому году мы перебрались в областной центр. Мне знакомы многие села. – Рисует в своем воображении их облик мама. – Общение с соседями не вызывало у меня затруднений, язык и национальные обычаи я легко усвоила.

В каждом из этих сел центром общения были магазины, продовольственные и промышленные товары регулярно обновлялись и продавались в одном помещении.

Мама притрагивается к моей модной куртке и говорит:

– Куртка не хуже, чем у твоих друзей, а на селе она не пользуется спросом.

Не только куртка, но и индийские джинсы коричневого цвета, с заклепками на задних карманах пришлись мне впору. «Это, конечно, не фирменные Levis, – подумалось мне, – об этом я и не мечтал». Джинсы стали как бы символом приключений и нового старта в жизни. От строгих костюмов стали отказываться, в мятых брюках в учебной аудитории не появишься, следовательно, надо встать пораньше или накануне навести стрелки, мои коллеги‑армейцы под матрацы стелили брюки; не имея таких навыков, я предпочел джинсы.

Покуривая папиросу, сидя за столом после ужина (а на ужин мама приготовила бешбармак) и домашнего крепкого напитка, отец продолжает прерванный рассказ:

– Я заручился поддержкой своих коллег и обратился в сельсовет с просьбой о выделении нам земли в поймах реки Кара‑Дарьи для строительства рисовых чеков, а также под сад на жесткой богаре, там же намеревались посадить дыни, арбузы и овощи.

Делился отец своими размышлениями со знанием и пониманием предстоящего дела, с расчетом будущих затрат и получением выгоды. Каждый шаг был продуман, взвешен и подкреплен людской поддержкой.

– Мы распределили между собой обязанности, – раскрывал детали предстоящего проекта отец. – Чековые рисовые поля не вызывают у нас затруднений, мастера по выращиванию риса – каждый второй в коллективе.

Выращивают рис вручную, таким же образом собирают урожай. Растет он в настоящих болотах, главное, чтобы вода всегда была прохладной, поэтому ее берут из реки, протекающей вдоль полей. Старшие братья вспоминали, как, возвращаясь домой на летние каникулы, выезжали с отцом на прополку рисовых чеков. Весь день по колено в воде под безжалостными лучами июльского солнца выпалывали сорняки, причем сорную траву отличить от риса было весьма непросто.

Пока отец делится своими планами и заботами о нашем будущем, меня посещают воспоминания, от которых мне стыдно до сих пор.

Золотая осень сопровождалась уборкой урожая, мы, школьники восьмого или девятого класса, собирали хлопок в одной из бригад колхоза «Коммунизм». Конец трудового дня: кто‑то стоит, кто‑то резвится, кто‑то скручивает свои фартуки в тугой жгут и начинает вращать вокруг своей оси, прерывая вращение «револьверным» выстрелом. Каждый школьник занят своим делом на площадке перед херманом (пункт приема хлопка‑сырца), глинобитным строением без окон и дверей с плоской крышей. Прибывают автобусы, и постепенно вступают в свои права школьницы, поют песни, берущие за душу. Голоса их наполняют все вокруг дыханием чувственности, невинной и влекущей, от которой щемит сердце.

Во время войны в глубоком тылу ввели затемнение окон, и вдруг на фронт прилетела песня «Огонек»: уходит боец на позиции и, удаляясь, долго видит огонек в окне любимой… Или песня «Прощайте, скалистые горы», автор соединил горы и волны, в музыке и словах – биение жизни, ее прилив и отлив. У меня есть все основания полагать, что часть моих одноклассников избрали профессию морских офицеров под влиянием мелодий военных лет, наполненных чистотой и полетом!

Создавалась запоминающая, особая атмосфера от присутствия сверстников, мелодий песен, их слов, которые могли навеять грусть, радость или горечь. Причем между собой своими чувствами мы не делились, это становилось личными переживаниями. Большинство военных песен появились после войны. Чаще всего к очередной годовщине или от боли воспоминаний. Но поскольку были живы те, кто войну пережил, и тема святая, конечно, отношение было соответствующее. И у авторов, и у исполнителей.

Отец был озабочен своевременной уборкой урожая риса и приехал за мной на легковой машине «Волга», он рассчитывал на мою поддержку. А я проявил малодушие, отказался от поездки с отцом, впоследствии он никогда не вспоминал об этом, прошло более шестидесяти лет, а мне совестно за тот случай.

Много позже, когда отцу было за семьдесят, он намеревался вырастить арбузы в пригороде города Фрунзе и разбил участок – бахчу, в один из знойных дней августа я приехал к месту его стоянки и ужаснулся условиям его проживания. Бытовой строительный вагончик был оккупирован злыми комарами и мухами, духота, а поле усеяно камнями и арбузами размерами чуть больше камней.

– Ата, на это невозможно смотреть, зачем ты истязаешь себя, брось это занятие, собирайся и поедем домой.

– Сынок, – говорит он, – я хочу в меру своих сил помочь вам.

– Но какая же эта помощь, – спорю я с ним, – это одно расстройство и безжалостное самоистязание, а лет тебе немало, все может кончиться трагически.

Убедить его мне не удалось. Все помыслы отца были направлены на строительство благополучия своей семьи, иногда эти устремления становились настоящей угрозой его здоровью и не стоили тех душевных и физических затрат. Полная самоотдача отца не встретила такую же обеспокоенность о нем со стороны членов его семьи, последовал инсульт, и все тяготы по уходу за ним легли на плечи мамы. Очередной сбой организма произошел через пять лет.

Мне позвонил старший брат:

– Состояние отца критическое, температура под сорок, младший брат, медик, рекомендует госпитализировать его в клинику Мамакеева. Будучи главой столицы, я встретился с Мамбетом Мамакеевичем, отца уже доставили в приемный покой клиники, он осмотрел больного и распорядился срочно готовить его к операции. Благодаря блестящим знаниям, золотым рукам хирурга операция прошла успешно.

Пятнадцать тысяч хирургических вмешательств, свыше ста тысяч консультаций тяжелых больных, шестьдесят восемь лет работы хирургом – Мамакеев занесен в Книгу рекордов Гиннесса.

Голос отца продолжал повествовать:

– Гораздо сложнее обстоят дела с освоением жесткой богары (неорошаемая подгорная равнина). – В его речи появились нотки озабоченной интонации. – Представь себе, необходимо смонтировать трансформаторную подстанцию, запитать ее, а значит, построить электросеть, протянуть трубопровод с реки, установить насос и подать влагу на высоту до двадцати метров. Хорошо, что я нахожу понимание у директора хлопзавода Пискунова. (Чувствуется, нелегко далось это понимание.) Он финансирует проект, а начальник нефтепромыслового предприятия «Чангыр‑Таш» разрешил извлечь трубы с заброшенных нефтяных скважин.

Если б я тогда знал о принципе работы гидравлического тарана, этого несложного и остроумного механизма, который не нуждается в источнике энергии и, не имея двигателя, поднимает воду на несколько десятков метров. Сейчас я представляю себе, каким образом я установил бы трубу на быстротечной Кара‑Дарье, а другой конец трубы, перекрытый заслонкой, создавал бы избыточное давление и проталкивал воду через обратный клапан в расширительный бак. Стенки бака, накапливая избыточное давление от гидроудара, но не в воде (она несжимаема), а в воздухе, и протолкнула бы живительную влагу по отводному шлангу на богару.

Миновал год труда, и затраты окупились сторицей, урожай уродился щедрым. Но тут возникло новое испытание: куда девать излишки. Возникла классическая советская ситуация, никто из работников заготпункта не соглашался продавать на рынке выращенное. Каждый считал это занятие зазорным и постыдным.

– Как ни убеждал я их, – с горечью делился отец, – что ничего в этом предосудительного нет, ведь не украли же мы в конце концов эти арбузы и дыни, а вырастили своим трудом, что это излишки их собственного производства, работники были непреклонны. Пришлось обратиться к перекупщикам.

Но все же основным делом отца была организация деятельности хлопказаготовительного пункта, формирование его учетной политики. Зная, как легко можно прокручивать хлопковые сделки и как элементарно можно оказаться втянутым в противоправную практику, отец дотошно и скрупулезно вел анализ отчетных данных. Он постоянно предупреждал председателей колхозов ни под каким предлогом не заниматься приписками. Требовал от заготовителей, чтобы они принимали хлопок согласно установленным стандартам, по показателю влажности и содержанию пороков и сорных примесей. Занижая или завышая установленные нормы, получают излишки дорогостоящего сырья, которое без особого труда можно продать колхозам, срывающим государственный план хлопкозаготовок. Отец неустанно убеждал счетных работников, заготовителей, весовщиков, рядовых бухгалтеров в том, что, обманывая сдатчиков хлопка‑сырца, они тем самым преступным путем обогащают руководителей заготпунктов, которые легко откупятся, а стрелочниками окажутся они, рядовые исполнители. Через несколько лет хлопкосеющие регионы подверглись тотальной проверке, назидания отца уберегли немало работников от скамьи подсудимых и бесчестия. Уж лучше жить бедно, но честно, нередко повторял отец собственное правило, которому следовал всю жизнь.

«Ulukbek агай, вы пишете очень складно и без излишних украшений, без пристрастий. В моем понимании, это очень ценное качество для летописца. Я читал ваш пост о студенческой форме. Скажу прямо, читал с удовольствием. Вот написали бы еще про житье‑бытье студентов, о стипендии, о льготах для студентов (на авиа и ж.д. билеты), о студенческих профилакториях, если был в Бауманке. Почему я говорю я об этом? Недавно я рассказал о них одному довольно начитанному британцу и кыргызстанцу, они были в прямом смысле ошарашены… Это было открытие для них. Конечно, постсоветским властям, в том числе нашим правителям говорить (вспоминать) об этом не выгодно. У меня нет ностальгии по советской власти. Но в молодежной среде должны знать прошлую жизнь без идеологических прикрас». Amirbek Usmanov.

Никаких заработных плат родителей, ни выручки от подсобного хозяйства не хватило бы на обучение четверых детей в высшей, а пятого в средней школе, если бы не советская власть. Никак не могу согласиться с теми, кто твердит, что Советский Союз ничего, кроме галош, не производил, это преднамеренная ложь. Технологии наукоемких отраслей, военные и космические успехи нынешней России начинаются в период советской власти. Намеренно не желаю приводить статистику, а в пример приведу семью, в которой я воспитывался. Совершенно заурядную, каких по стране было десятки миллионов, мама работала няней в детском саду, оклад ее был 35 рублей, она иногда подрабатывала еще сторожем. Отец трудился бухгалтером на хлопкоочистительном заводе, получал 150 рублей, доход родителей был недостаточен, чтобы позволить одновременно учить четверых детей в лучших вузах страны. Бюджетное образование, высокая стипендия, символическая плата за проживание в общежитии, льготы на все виды транспорта, профилактории и санатории, бесплатное посещение спортивных секций, творческих клубов обеспечивало государство. К тому же каждое лето мы зарабатывали на учебу в студенческих отрядах. Благодаря советской власти через десяток лет мы станем инженерами, педагогами, учеными, важными персонами, младший брат с женой приобретут статус докторов медицинских наук.

Для родителей, так же как и для нас, приезд в родной дом был желанным. Двор наполнялся смехом, розыгрышами, гостей мама угощала пловом и домашним виноградным вином. Плов из риса, выращенного своими руками, домашней курицы, желтой моркови, на хлопковом масле, что может быть вкуснее?

«Читаю и чувствую, – делится Дамира Конурбаева, – атмосферу того времени, радость и гордость родителей за своих подающих большие надежды детей, дружную семейную встречу, запах плова с домашней курицей с узгенским рисом (обожаю такой плов, очень вкусный). Спасибо за теплое, интересное повествование».

А виноградное вино, изготовленное по рецепту мамы, превосходило напитки отечественного и иностранного происхождения. Включали магнитофон «Десна», резвые танцы плавно переходили в медленное танго. Мои друзья – курсанты высших военных училищ, одного из них, который учился в танковом, спрашиваю:

– Боб, а много ли курсантов обучается вместе с тобой?

Об этом он не говорит.

– Ну тогда скажи, сколько ложек в вашей столовой?

– Ты наверняка помнишь, как мы с тобой у Ибрагима и его сестры планами делились на будущее?

– У тебя было три дороги, и одну из них ты выбрал. Ибрагим, кстати, тоже избрал путь педагога. Ну да ладно, сейчас не к месту вспоминать наши детские фантазии, о них я подробно расскажу по ходу своего повествования.

Среди нас три курсанта Бакинского высшего военно‑морского училища, один из них, Виктор, мечтал о море, мы его так и звали – Матрос.

– Мне по душе та профессия, которую мы осваиваем с Борисом, учеба не из легких, но мне нравится буквально все: и форма, и пища, и преподаватели, и даже наши порой предельно суровые старшины.

– Мне хорошо помнится наша встреча в Москве, – включаюсь я в беседу, – после сдачи годовых экзаменов вы проездом для прохождения практики в Севастополе останавливались и гостили в Измайловском общежитии.

Борис напоминает забавный момент обмена одеждой с Бородой после застолья в общежитии:

– Надо же такому случиться, что нам навстречу шел патруль, избежать его нельзя было никак. Борода не растерялся, за несколько шагов до патруля перешел на строевой шаг и козырнул, обозначая воинское приветствие.

– Мы в тот момент заволновались, как бы не открылась подмена, до отхода поезда оставалось ограниченное время, но наш сокурсник не подвел. Он всегда тяготел к военной службе, лучшим был на военной кафедре, а после окончания училища продолжил службу в ракетных войсках.

С моими друзьями происходила быстрая перемена возраста, которая превращает юношу в молодого мужчину. Через пару лет они оканчивали училище и уже с нетерпением ждали присвоения офицерских званий.

После окончания училища Борис служил во Владивостоке, а Матрос на Сахалине, участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.

Володя Кунченко (Гарик), наш одноклассник, включает на магнитофоне мелодии популярных песен тех лет, но без слов. Он небрежно отваливается на спинку стула, откашливается и начинает приятным, проникновенным баритоном из песни Владимира Трошина:

 А вокруг ни машин, ни шагов,

Только ветер и снег.

 И при этом он сопереживал герою песни, зажмуривал глаза, в страстных местах потрясал головой. За окном мы видим красоту падающих снежинок.

Ставим пластинку дуэта Сальваторе Адамо и Муслима Магомаева «Падает снег».

Падает снег –

Этим вечером ты не придешь.

Падает снег –

И сердце мое окутал траур.

Эта грустная песня, исполненная двумя великими певцами, напомнила всем присутствующим о первой любви, о первом неудавшемся свидании, о горечи раздумий, об успокаивающем падающем снеге.

Гарик знал множество романсов, песен, природа и родители одарили его голосом, и он совершенствовал свой дар в стенах Московской государственной консерватории им. П. И. Чайковского.

Без Высоцкого не обходилась ни одна вечеринка.

Не пиши мне про любовь – не поверю я.

Мне вот тут уже дела твои прошлые!

Слушай лучше: тут с лавсаном материя,

Если хочешь, я куплю, вещь хорошая.

После ее исполнения – шутки, прибаутки, даже маленькая собачка Жучок заливается звонким лаем. С ней произошла целая история, старшие братья надоумили младшего накрыть дворняжку металлическим тазиком и постучать. Жучок затаил обиду, стоило мальчику появиться во дворе, собака его тут же встречала лаем и намеревалась попробовать на зуб, спасаясь от нее, он вскакивал на черпаю (деревянный настил).

Каникулы всегда заканчивались по схожему сценарию. Отец неспешно укладывал в картонные коробки фрукты, домашнюю консервацию, мясо птицы, обвязывал их многократно тонкой веревкой, а концы мудреными узлами крепил к деревянной ручке. Обструганная со всех сторон, зачищенная наждачной бумагой, она облегчала ношу при транспортировке. Проверял их надежность, перекладывал фрукты мягкой тканью или опилками, стеклянную посуду ограничивал от прикосновения с твердой поверхностью. Вес всегда превышал допустимые нормы, во время регистрации находились пассажиры, часто знакомые, а иногда и незнакомые, с меньшим багажом. Все было проще, люди доверяли друг другу, отличались добротой и бескорыстием. От аэропорта Домодедово до общежития мы добирались в течение часа.

Глава II. Целина

Еще вчера я был поглощен мыслями об экзаменах, но уже сегодня с однокурсниками мы обсуждаем участие в работе студенческих строительных отрядов. Между разговорами примеряли парадную форму одежды: она для юношей и девушек была единая, защитного цвета, на нее нашивались шевроны – принадлежность к ССО в целом и членство конкретного отряда вуза. Ткань не плотно облегала руки, ноги и туловище, так что резкие движения корпуса и конечностей не подвергали опасности швы и пуговицы. Перетянутая широким армейским ремнем форма была каждому к лицу, поскольку она не выделяла специфические особенности фигуры. Эмблема студенческого отряда носилась на левом рукаве куртки. В конце 70‑х годов появляются трафаретные картинки во всю спину куртки, отражающие символику отряда и место его дислокации. На нашей парадной одежде было указано: «Целина‑67». Ветераны отрядов отличались значками в виде мастерка с указанием года и географического места пребывания, значки крепились на лацкане куртки с левой стороны.

На дебаркадере Казанского вокзала шумно двигалась взад и вперед разноголосая студенческая толпа. Окрики носильщиков, быстро и ловко сновавших с тюками и тележками, мимолетные обрывки обыкновенных вокзальных разговоров, шарканье нескольких сот ног о плиточный помост – все это вместе с прибытием поездов на соседние платформы сливалось в утомляющую своим ритмическим однообразием суету. У дверей плацкартного вагона, предназначенного для нас, стояли молодые люди, в нетерпении ожидая третьего звонка. Один из них, высокий, тонкий, в очках, Сан Саныч, держал под руку чернявого красавца с гитарой через плечо. Борода напустил на себя важный вид, полнолицый с ухоженным лицом дымил дорогой сигаретой, провожающие лишь изредка перебрасывались веселыми шутками и напутствиями. Между нами было много общего: двухлетнее обучение в одной группе привело на вокзал за целый час до отхода поезда тех, кто оказался среди провожающих. Разговоры, которые обыкновенно ведутся при прощании, затихают, все уже давно переговорено, начало митинга по случаю отправки эшелона ждали с минуты на минуту. Наконец поступила команда к построению, прозвучали напутственные слова чтить традиции первых целинников.

Под звуки духового оркестра, исполняющего марш «Прощание славянки», суета на платформе заметно усилилась, шум мгновенно возрос до галдения, застучали буфера вагонов, точно кто‑то раза два встряхнул огромными железными цепями, и поезд тронулся. Наши провожающие махали руками вслед уходящему эшелону, до тех пор, покуда не затерялся последний вагон…

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало книги)

Скачать полный текст в формате Word

© Улукбек Чиналиев