Слово о Славе

Памяти поэта Вячеслава Шаповалова 

Всякий раз, вставая утром с постели и засовывая ноги в уютные войлочные тапочки, украшенные яркими зелеными войлочными же цветами, я невольно вспоминаю Славу Шаповалова. Это он больше десяти лет назад прислал мне из Бишкека две пары – белых и серых — домашних «штиблет», сработанных народными умельцами «Кыяла». Тапочки были упакованы в общей бандероли с двумя томами его Избранного — стихов и переводов. Я до сих пор удивляюсь: как Славик, который никогда не был в Израиле, мог знать, что войлочные тапочки – это как раз то самое, что так нужно для каменных полов Иудеи – леденящих в суровую зимнюю пору и прохладных в самые жаркие дни лета!

Но, конечно же, главным приятным сюрпризом полученной мною в 2011-м году посылки от Шаповалова стали книги — два тома его избранных произведений, вышедшие еще в 2003 году, к 55-летию поэта. Дело в том, что к моменту получения неожиданного подарка от Славы мы не общались с ним больше 20 лет – орбиты нашего существования пролегали в разных сферах, а потом – и в разных странах – и до поры как-то не пересекались. В 1995 году я уехал, по слову того же Шаповалова, «навсегда, на вечную войну, где земное солнце долго светит, в ближнюю восточную страну», и общение наше и до того почти эфемерное совсем прервалось. Конечно, ничто не могло стереть из нашей общей памяти волшебные, неповторимые, романтические годы нашей молодости, а для Славы – ++ юности и даже детства! Годы, о которых позже так пронзительно и щемяще вспомнит в своих стихах и сам Вячеслав Иванович Шаповалов! Годы, когда в слабых, но обнадеживающих лучах грядущей оттепели молодежная газета «Комсомолец Киргизии», возглавляемая незабвенным Виктором Бобылевым, стала неким средоточием веселой, даже бесшабашной молодой фронды, взыскующей радостных перемен, ярких животворящих красок, скорого пиршества жизни. Особенно ярко эта атмосфера проявлялась в литературном объединении при газете — «Рубикон», придуманном молодым поэтом, сотрудником редакции Анатолием Бережным и его шефом, заведующим отдела культуры и литературы поэтом Евгением Колесниковым.

Очень скоро весть о «Рубиконе», как пожар в сухой степи, разнеслась не только по городу Фрунзе, но и по прилегающим к нему районам. И на еженедельные заседания, а лучше сказать, сходки, посиделки литературного объединения потянулись, как бабочки на яркий свет, молодые и не очень поэты и художники, начинающие стихоплеты и откровенные графоманы, искренние любители поэзии и просто сочувствующие, любопытные люди. Чтение стихов и прозы, их жесткий и нелицеприятный разбор, поэтические дискуссии и литературные споры довольно быстро показали, кто есть кто в этом сборище непризнанных талантов. Почти с первых дней существования «Рубикона» его активным участником стал 16-летний девятиклассник одной из окраинных фрунзенских школ Славик Шаповалов, невысокий худенький паренек с высоким лбом и в больших очках, напористый и остроумный, быстро и ловко рифмующий все и вся, с мгновенной словесной реакцией, весьма для своих лет эрудированный в поэзии и литературе и к тому же достаточно хорошо знавший немецкий язык. Очень скоро многим из «рубиконовцев», особенно тем, кто постарше, стало понятно, что этот довольно амбициозный юноша одарен от природы незаурядным, хотя и находящимся еще в зародыше литературным талантом, умом и сметливой хваткой. «Рубикон» и газета в лице тех же Толи Бережного, Жени Колесникова, Вити Никсдорфа, Жени Сорокина, Коли Соколова, Осипа Премингера, Саши Малеваного, а также автора этих строк, как могла, поддерживала и поощряла юное дарование. Должен сказать, что мы с моим другом Осипом – язвительным насмешником, склонным к ошарашивающим парадоксам — как-то по-особому прониклись к Славке, дружески сблизились с ним. Он и сам очень тянулся к нам, чувствуя наше искреннее, уважительное, иногда не без покровительственной иронии, но совершенно равноправное отношение к нему. На всех застольях, праздниках и сабантуях, на всех диспутах и литературных вечерах мы всегда были рядом. Мы с Осипом затащили Славу в цирк, который очень любили и в который я, в свою очередь, заманил Осипа, познакомили пацана с нашими цирковыми друзьями и, в первую очередь, с Никитой (Насибом) Кочаковым, легендарным наездником и дрессировщиком, одним из создателей циркового коллектива «Молодая Киргизия». К нашему удивлению, Слава сразу же и бесповоротно влюбился в Никиту, во всю цирковую атмосферу и стал бОльшим патриотом киргизского цирка, чем мы с Премингером.

Почти через полвека он напишет потрясающее и во многом трагическое стихотворение о наших мечтах, надеждах и иллюзиях того времени. Оно так и называется «Цирк «Молодая Киргизия», 60-е годы». Мне греет сердце то обстоятельство, что автор посвятил этот шедевр моей скромной персоне. И хотя я всыпал Славе по первое число за необъективный, стереотипный и потому очень обидный образ «состарившегося журналиста», уехавшего на «вечную войну», да еще и выставившего «короткорылый «узи», как правозащитный микрофон». Но немного поостыв, я все же простил Шаповалову эту его оскорбительную для меня глупость только потому, что она почти нивелируется мощным гуманитарным пафосом и незаурядным литературно-философским талантом автора. Может быть, именно поэтому я не могу удержаться от того, чтобы не привести здесь текст стихотворения полностью:

ЦИРК «МОЛОДАЯ КИРГИЗИЯ», 60-е годы

Александру Баршаю

В довоенном цирке деревянном, где легко сбываются мечты,

 пели «а я еду за туманом» — и цвели бумажные цветы.

 Партия с правительством решили вырастить лозу на пустыре,

 у социализма на вершине, на чумном заброшенном дворе.

 Господи, откуда знать тогда нам, как легко стирают в пыль года всё,

 за что платили чистоганом тот, что молод, та, что молода!

 Если и не знали, что ж такого — жаль, бессонны времени труды.

 Чёрный конь Никиты Кочакова!.. Новака летящие пуды!..

 В золоте и газе мавританки! Бактрианов тягостная прыть!

 А по клеткам дышат минотавры, и нельзя вчерашнее забыть.

 Вот я — стихоплёт-девятиклассник, высшим смыслом крепок,

 сердцем чист, то ль подгузник, то ль уже подрясник,

 рок-н-ролл сбивается на твист,

 кучка слабонервных идеалов плюс коктейль конюшни с кабаком,

 круговерть икаров и дедалов, пахнущих вином и табаком,

 запах травоядных и опилок, маленького сердца грозный стук,

 циркового купола обмылок, выси галактический тюндюк,

 ощущенье силы и простора посреди советской голытьбы,

 и на постаменте командора — статный стан министра Кулюйпы.

 Я дружу с поэтами, весёлый, никогда я не был — где Босфор?..

 Объявляют в цирковую школу юных конных варваров набор.

 Полстолетья из щелей задуло — скудости простительная грусть.

 Время вас одело и обуло. В общем-то — обуло… Да и пусть.

 Из минкульта сытые холопы строго бдят, куда растет лоза:

 нежный профиль мальчика Телёпы, лошади кровавые глаза,

 вздох листвы — и небесами мая зачарован мир на полчаса,

 вспухнет под камчою кыз-куумая алая на теле полоса,

 замирает Чуйская долина, но полвека длится этот сон -

 юные взлетают лебедино и трепещет музыка «Чолпон»!..

 Небо их под куполом манило, жаждой славы мучило и жгло

 тех, кого вскормило и — споило это золотое ремесло.

 Как они случайны и мгновенны — жизни человеческие! — тьма,

 мальчики и девочки арены, юная Киргизия сама…

 Что потом случилось с ними всеми -

 о, куда арены алый круг

 распрямило и швырнуло время,

 и поводья вырвало из рук?

 Как, не слыша праведного гула в чёрной запредельной высоте,

 в мастерской художника Джамбула, на его умолкнувшем холсте,

 юной, распластавшись на мольберте, умирала в синей тишине та,

 что стала прахом раньше смерти и спилась в затерянной стране.

 Сумрачным районным декадансом рысь твоих коней оборвалась,

 время поглумилось над пространством, выпросталась тройственная связь,

 где под звёздной чёрною рекою, тайной плоти распалив сердца,

 клоунесса тонкою рукою обнимает сына и отца,

 старятся юнцы, гниёт эпоха, зло идет по курсу за добро —

 профиль молодого скомороха, фас у фаллоса политбюро…

 Журналист состарится, уедет навсегда, на вечную войну,

 где земное солнце долго светит, в ближнюю восточную страну,

 бедный, там трясущиеся пейсы гладит, не спросив у стариков,

 с Македонцем доходили ль персы до его синайских берегов.

 Помнит ли о юности в Союзе, улицей Дзержинкою рожден,

 выставив короткорылый «Узи», как правозащитный микрофон?..

 А в ответ, вся в небесах Шагала, на метле, прекрасная, летит

 цирковая юная шалава, вечности оживший трансвестит!..

 Не сорвись, любимая, с небесной скользкой и нечистой высоты,

 жизнь тебе дарована над бездной — если это ты. Но вдруг — не ты?

 Вслед нам строгий Пётр и кроткий Павел смотрят,

 с губ срывается: — Почто, Господи,

 почто ты нас оставил?!..

         Но безмолвен купол шапито.

Эк куда занесло меня — на пятьдесят лет вперед! Вернусь-ка я пока назад, в те далекие и счастливые – потому что – молодые – годы! Пиком нашего дружеского и, в некотором смысле, творческого общения стала грандиозная, как нам тогда казалось, литературно-социальная акция под названием «Общественный суд над журналом «Литературный Киргизстан». Если не ошибаюсь, идею акции нам подал сам Шаповалов, вызвавшийся взять на себя обязанности общественного обвинителя, литературного прокурора, так сказать. Подозреваю, что мысль устроить судебную расправу над журналом родилась у Славы не только потому, что «Литературный Киргизстан» в то время действительно представлял из себя жалкое, серое, унылое зрелище, которое вряд ли могло сколько-нибудь увеличить и без того узкий круг читателей, любителей литературы. Другая причина, прямо вытекающая из первой, — журнал решительно не давал хода молодым талантливым литераторам – поэтам, прозаикам, критикам, голос которых начинал звучать все сильнее, ярче и настойчивее. Эти авторы, уже печатавшиеся в газетах, выступавшие на радио и даже на зарождающемся киргизском телевидении, на поэтических фестивалях и вечерах, грозились сломать мрачноватый застой консервативного, заплесневевшего издания, привнести в него яркие краски новой жизни, новых настроений. Конечно, редколлегия «ЛитКиргизстана», возглавляемая в те годы, если не ошибаюсь, Анатолием Сальниковым, яростно сопротивлялась наплыву на его страницы новых самоуверенных и дерзких имен, несущих потенциальную опасность привычным устоям. В когорте этих низвергателей замшелых традиций соцреализма, конечно же, значилось имя Вячеслава Шаповалова и его молодых друзей, соратников, хороших знакомых – Александра Никитенко, Светланы Сусловой, Виктора Попова, Наташи Филиппович, Анэса Зарифьяна, Улана Токомбаева, Асфандияра Булатова, Миши Озмителя, их более старших товарищей — Анатолия Бережного, Евгения Колесникова, Леонида Пивнева, Льва Аксельруда, Леонида Дядюченко, Александра Иванова, Рамиса Рыскулова, Мара Байджиева, Омора Султанова, Александра Жиркова, Георгия Хлыпенко, Марка Ватагина, Ефима Магицкого и других, чьи имена, к сожалению, моя память уже не сохранила.

Короче говоря, идея вывести на чистую воду творческого поиска, новаторства и дерзания журнал «Литературный Киргизстан» нашла поддержку у редакции газеты «Комсомолец Киргизии», творческого объединения «Рубикон», студентов и части преподавателей филологического факультета КГУ и, что принципиально важно, если я все же не ошибаюсь, у ЦК Комсомола республики, чьим печатным органом и была наша молодежная газета. Как бы там ни было, но суд состоялся, причем, при довольно большом стечении публики. Мне, как человеку вроде бы нейтральному, не имеющему личных интересов в журнале, поскольку я не был ни поэтом, ни прозаиком, доверили возглавить судейскую коллегию, состоявшую из нескольких присяжных заседателей. Главным обвинителем на «процессе» выступил, разумеется, Вячеслав Шаповалов, а вот кто выполнял малоприятную роль защитника журнала, каюсь, за давностью лет подзабыл. Так же, как не помню многих других деталей нашумевшего тогда «дела». Помню только, что после того, как молодежная газета опубликовала довольно острый отчет с «заседания суда», Союз писателей Киргизии освободил от обязанностей главного редактор «ЛитКиргизстана» А.Сальникова и назначил на его место молодого литературного критика, кандидата филологических наук Александра Жиркова. Вот вам и прямые свидетельства «оттепели»!..

Потом Слава поступил в университет и успешно окончил его в 1971 году, когда я уже больше года жил и работал в Казахстане, сначала в Алма-Ате, а потом в Усть-Каменогорске, куда меня занесли семейные обстоятельства: необходимость добывать квартиру для четырех Баршаев и Баршаят, и мне, к сожалению, было тогда не до поэзии. Я вернулся в свой город, «знакомый до слез», аккурат перед открытием газеты «Вечерний Фрунзе», куда мне удалось попасть по рекомендации моего незабвенного друга и сокурсника Виктора Никсдорфа, с которым мне посчастливилось вместе работать над макетом первого номера «Вечерки»! От Никсдорфа я как раз и узнал о стремительной педагогической и научной карьере Славы Шаповалова в недавно созданном Пржевальском педагогическом институте.

Потом он сам появился во Фрунзе, продолжив вузовскую карьеру уже в КГУ, а – поэтическую – в своей голове и в сердце. В 1976 году в издательстве «Киргизстан» вышла первая книжка стихов В.Шаповалова «Купол неба». Первая книга поэта – в 28 лет – для тех времен это было не рядовое событие в Киргизии. И хотя некоторые Славины собратья по перу восприняли этот факт несколько иронически, все же рождение первой книги можно считать творческим успехом молодого авторв. Помню, как «Колесо» — Евгений Колесников, наставник и старший товарищ Шаповалова, шутя, слегка переиначил заголовок стихотворного сборника коллеги, назвав его, прошу прощения, «Пукнул в небо». Женя, относившийся к Славе несколько патерналистки и не без дружеских поддевок, оказался в результате неправ. Хотя стихи в сборнике трудно было назвать выдающимися, все же в них уже чувствовалась рука мастера, вполне овладевшего законами стихосложения и пытавшегося вырваться из них, нащупать свою дорогу в поэзии. Конечно, Славе тогда было еще далеко до поэтических небес, но внимательный и непредвзятый читатель мог ощутить в его стихах серьезный потенциал для взятия новых высот...

И он методично и настойчиво подтверждал это своими новыми стихами и новыми книгами, которые выпускал без отрыва от напряженной педагогической и научной работы сначала в должности доцента, а затем и профессора Киргизского национального университета: «Кочевье. Стихотворения и поэмы», «Восходят травы. Поэмы. Лирика», «Прощание с журавлем. Лирика. Поэма», «Рождение манасчи. Поэма». Все это, к сожалению, происходило на периферии моего зрения и сознания, поскольку, как я уже говорил, орбиты нашего существования, увы, практически не соприкасались. Из «Вечерки» я перешел на работу в КирТАГ, Киргизское телеграфное агентство, по существу, отделение ТАСС в республике, с несколько иными направлениями и интенсивностью работы, чем в газете. Это был официальное государственное средство массовой информации со своими правилами и законами, с ограничениями и запретами, далекое от поэзии и языковых вольностей. В то же время существовала своя романтика и свой кураж в создании краткой энергичной и с первых строк цепляющей читателя за живое информации телеграфного агентства. Недаром столь большим авторитетом и уважением в мире пользовались такие мировое агентства печати, как Рейтер, Ассошиэйтед пресс, Киото, Франс пресс и другие. На этом фоне ТАСС, а затем и другие советские агентства, безусловно, были в большей степени пропагандистскими, чем независимыми информационными фабриками новостей. Кроме всего прочего у меня просто не оставалось времени для неформального общения с друзьями молодости, со Славой, в том числе. Конечно, до меня доходили отголоски литературных, переводческих и научных успехов Шаповалова, не было сомнений в том, что его поэтический голос мужал, набирая эпическую силу, что кругозор и эрудиция его стремительно расширялись, а раздумья приобретали все более серьезную и драматическую ноту. Все то, о чем позже замечательно скажет Даниил Чкония: «Поэт мощного дыхания. Даже его … лирические стихи дышат масштабом эпического размаха …  Его мировосприятию дано фокусировать тектонические сдвиги истории и детали частного человеческого существования в их взаимовлиянии — здесь большое равнозначно малому и — наоборот! При этом лирическая струя пронизывает эпическую громаду стиха, превращая монументальное полотно в живое и тревожное личное переживание, затрагивающее глубинные струны человеческой души одного из самых ярких и оригинальных русских поэтов нашей современности»...

Все это я понял значительно позже, уже живя в Израиле, когда благодаря Интернету, Гуглу и электронной почте, а затем и Фейсбуку у нас со Славой установилась, наконец, прямая, хотя и спонтанная эпистолярная связь. Так, 2 сентября 2011 года я впервые получил от него электронное письмо:

«Дорогой Саша, вспомнил о нас, когда нашел твою фамилию среди говоривших о Шапиро (мы с ним были соседи по гаражу и иногда выпивали и общались хорошо, с годами — реже), пару слов добавил и я к общему хору. (Борис Моисеевич Шапиро, бывший замминистра здравоохранения и руководитель еврейской общины Киргизии, с которым в те дни прощалась республика – прим. мое – АБ).

Скажи мне, в каком городе ты живешь и как это далеко от Тель-Авива либо Ершалаима, поедет делегация в Израиль, может быть, смогу передать весточку.

Жду. Привет Марине.

Твой Слава.

Кстати, как там Игорь Бяльский?»

Я ему тут же ответил, сказав, что его прощальные слова о Шапиро, замечательные по теплоте и стилю, сразу же дошли до меня через кого-то из знакомых. Конечно, сообщил свои координаты и передал привет от Марины, заметив, что мы с ней недавно отметили двойной юбилей — 70+65= 135!

Ответ В.Шаповалова не заставил себя ждать:

 «Поздравляю мафусаило-марино-александровское оккупационное население с совместным 135-летием, предлагаю в этой связи и в честь славной фамилии переименовать города Варшава и Беер-Шева соответственно в Баршаву. К сожалению, делегация, вылетающая из Славянского университета в Ариэль 10 сентября протопчет свою лыжню далеко от ваших палестин, и я не смогу передать вам то, что хотел передать. Ладно, подождем-с.

Примите мою любовь и ощутите дружеские объятья!».

Но то, что Шаповалов хотел нам передать, он вскоре-таки передал — с Анэсом Зарифьяном. Это была та самая посылка, с которой я начал свой рассказ. Анэс Гургенович привез еще один пакет – для главного редактора «Иерусалимского журнала» Игоря Бяльского, бывшего жителя Ташкента, увы, недавно тоже скончавшегося, всего за две недели до ухода В.Шаповалова. Через общих знакомых я передал Бяльскому посылку, а затем написал Шаповалову письмо:

«Привет, Слава! На днях сделал контрольный звонок Бяльскому. Он подтвердил получение твоего гостинца, хотя утверждал, что всячески отказывался от приношения еще в разговоре с Анэсом и сейчас не вполне понимает, зачем это нужно. Я успокоил его совесть, заметив, что «Арашан» — всего лишь полезный напиток, выпил и нет его. Он принужден был согласиться.

Потихоньку и выборочно (то есть, без системы) читаю твой первый том, и очень, очень многое там глубоко трогает и волнует меня, поскольку ты, пользуясь выражением Тютчева, подчас умеешь "сердцем выразить себя, другому дать понять тебя". Я так жалею, что большая часть твоей жизни и творчества прошла мимо меня, хотя мы жили в одном, не очень крупном городе, а мама моя (благословенна память ее!) так, вообще, в ста метрах от тебя. По справедливому слову Пушкина, мы ленивы и нелюбопытны, а также и равнодушны. Впрочем, и жизнь советская была такая, что не очень оставляла возможности и времени для близкого и сердечного общения со старыми друзьями. Впрочем, не буду уповать на обстоятельства — просто так уж сложилось. Но сегодня ничего уже практически не мешает мне знакомиться с жизнью твоей души и духа, что я и делаю приятными и необременительными микродозами. Здоровья и удачи тебе! И новых стихов! Тебе еще многое предстоит сделать...

Саша».

Через некоторое время Слава ответил так:

«Саша, дорогой, спасибо за теплые слова (и очень точные и бережные там, где речь идет о стихах). Не мог сразу ответить, много работы, а сил все "не больше и не больше". По порядку: передай Бяльскому, что это не есть какое-то подношение или приношение, а просто, приветственный взмах руки. Я бы взмахнул всем вам посущественней, но и эту малость еле умолил, благодаря Анэсу, втиснуть в чемоданы делегации. Гады какие-то, поднабились барахлом, как будто не в приличную столицу едут, а на барахолку. В общем, до следующей делегации...   

Я вообще поздно повзрослел, в том числе и как стихоплет. Кстати, о стихоплетении. Выходит (и очень скоро) моя книга "Чужой алтарь". С ней связаны кое-какие планы в Москве (позже расскажу, когда начнется действо), а я не знаю, в каком номере ИЖ выйдут мои стихи — и какие из них выйдут, мне это здорово связывает руки. Так что уже не рискую тебя напрягать с Игорем Бяльским, а позвоню ему сам: мне бы получить корректуру и узнать данные выхода.

Ну, все о делах

Прочел твои книги — что тут скажешь, панорамно, человечно, сразу бомбардировщика по полету видать, как крыльями машет.

Молодчина!..

Фото в книге...Внуки у тебя наичудеснейшие!..

И маму твою вспомнил, как читал книгу, и вашу крохотную комнатку, и ее какую-то трогательную, какую-то ранимую, беззащитную атмосферу — и так все нахлынуло из 60-х... Жизнь — позади.

Будь!

Сл.».

Мы продолжили спонтанную переписку, причем, в одном из коротких писем Шаповалов, объяснившись в братской любви ко мне и Марине,  попросил нас привыкнуть «к нерегулярности/неаккуратности» своего эпистолярного общения: «у меня много сейчас работы, все меньше сил, в том числе предназначенных для общения с близкими, каковым продолжаю себя считать по отношению к вам».

Он совсем не лукавил тогда, Слава, и действительно работал в те годы, как бешеный. Я вообще думаю, что последнее десятилетие его жизни – это наивысший взлет его интеллектуального, поэтического и духовного творчества. Ничего не могу сказать о деятельности В.Шаповалова на посту проректора по науке и новым технологиям, а затем и начальника управления научной политики Кыргызского национального университета имени Ю.Баласагунского. Подозреваю только, что она требовала немалого интеллектуального, физического и нервного напряжения. А вот стихи, которые выходили в ту пору из-под компьютера Славы и с которыми я имел возможность знакомиться, явно впечатляли своим внутренним напряженным нервом, мощной эпической струей, которая как-то органично, естественно соединяла явления масштабные, жизненно важные, духовные с деталями земными, бытовыми, житейскими. Причем, «сделаны» все они необычайно мастерски, виртуозно, смело. Как раз в это время вышла замечательная подборка его стихов в «Иерусалимском журнале», появившаяся там при нашем с Давидом Маркише посредничестве и с его отличным предисловием. И в том же году в Москве издали уже упомянутую в письме Славы книгу «Чужой алтарь». А в 2012 году журнал «Дружба народов» публикует большую подборку его новых стихов – сетевой проект книги «Евроазис: Заложники империи». Этот проект стал настолько значительным и глубоким поэтическим явлением, что в следующем году Вячеслав Шаповалов удостаивается за «Евроазис» международной «Русской Премии». Случай, по-моему, уникальный в истории культуры Кыргызстана!

Я так откликнулся на эту книгу Славы и на ее успех:

«Дорогой Слава! Наконец-то одолел твой «Евроазис» (да, его надо одолевать, чтение не из легких, особенно для людей моего возраста) и спешу поздравить тебя с новым поэтическим достижением! И с заслуженной премией за него! Думаю, и другие награды впереди. Одно название чего стоит! Ничуть не слабее, чем «Аз и Я» Олжаса Сулейменова! Абсолютно согласен с блестяще высказанным мнением Даниила Чкония о тебе. Ты, действительно, мощный поэт эпического размаха с громадным, виртуозным, новаторским словесным арсеналом! Здорово, что ты все время растешь, не стоишь на месте и уже давно ушел далеко вперед ментально от своего поколения, не говоря уже о нашем. Я когда только начал читать первые стихи из книги, под утро проснулся и никак не мог уснуть, все думал о тебе, о твоем даровании, ниспосланном Богом, о его масштабе (твоего дарования, понятно, а не Бога) и твоей напряженной и, видимо, непрерывной работе над подаренным тебе талантом. Про таких, как ты, в Израиле, а точнее – в иудаизме, говорят — гаон! Гаон – это выдающийся мудрец, не столько совершенный знаток Торы и ТАНАХа, сколько блестящий их толкователь, разъяснитель и учитель. От слова гаон пошло слово «гений» в более расширительном смысле.

Короче, назову тебе 10 топ-стихов (на мой вкус, конечно), которые произвели на меня наибольшее впечатление. Это – «Рожь, рожь, дорога кочевая…», «Фрунзе. Привокзальная ода» (у меня тоже многое связано с этим вокзалом), «Теплое лето 56-го» (оно уже было у тебя, как и вариант «Мессианского романса», тоже вошедший в мой топ-10!), «Нам не дожить, Кенжеев», «Киргизия. Кукурузный Христос», «На старых раскопках», «Памяти М.Эсамбаева», «Уральский романс», «В глубоком колодце». Ну, и кроме этих еще и «Школьный вальс», «На смерть Саякбая Каралаева» и «Монумент в Дубовом парке», и «Платок», и другие, на которые не всегда хватило тяму, увы! Думаю, ты мог бы включить в книгу и «Цирк «Молодая Киргизия», очень сильный стих и в тему, да и мне было бы приятно. Шутка, конечно.

Одним словом, Слава, будь ты нам всем здоров, обойдись без короны-В, твоя корона – твои стихи! Добавляй к венцу новые драгоценные камни!

Обнимаю тебя. Ко мне присоединяется и Марина».

И он добавил. Воистину драгоценным венцом творчества, лебединой песней Славы стала его последняя и, пожалуй, самая значительная книга – «Безымянное имя», вышедшая в прошлом, 2021 году. Видимо, предчувствуя, что это последний его труд, Шаповалов очень ждал ее выхода, переживал за судьбу книги и хотел, чтобы как можно больше людей приобщилось к ней. Слава прислал мне ее интернетовскую версию, и я тоже прочел «Безымянное имя». И снова поразился мощи и глубине его дарования, его трагическому предчувствию разрушения связи времен, тоски по мировой культуре, его, по слову Ч. Айтматова и С. Липкина,  «жертвенной попытке сохранить общее культурное пространство» Азии и России, его страстному неприятию войны, насилия, бесчеловечности. Я приведу лишь два маленьких шедевра Шаповалова, которые, уверен, будут современны и остро актуальны во все времена, но особенно пронзительны — в эти безумные дни. Один фрагмент из стихотворения «Мои бабушки» (русская и украинка):

…бабкам я Отче наш читаю аз буки веди и рцы

гляжу поползли из карманов столетние леденцы

у них на двоих одна прялка

одна у них нить времён

молитвы разноязыкие звучат у них в унисон

прижались они друг к другу живые средь сонма смертей

за всех они молят Господа чужих безгрешных детей

очи полны покоя души у них ясны

обе они вознесутся такие там и нужны

свет под тёмною кроной скрытого в чаще скита

свет перед ясной иконой слёзы высушит высота

возлюбил Господь моих бабушек ещё бы таких не любить

а куда ему блин деваться с кем же поговорить

все к нему ломятся рвутся алчной толпою бредут

а бабушки его приласкают

и леденцов дадут.

Второй отрывок – из стихотворения «Пьяный корабль. Стенограмма атомной подлодки. 1990»:

«Что со мной? – мое сердце сжимается стыло,
гаснет свет, нарастает щемящая глушь,
был я домом, теперь я – стальная могила,
отпускаю грехи аж на тысячу душ.
Не успеть никому за крутым поворотом,
славься, тайна военная мощи страны! –
мы чужим катерам и чужим вертолетам
не откроем того, как мы дивно сильны.
Не поспеть к покаянью виновно-невинных:
адмиралы, ползком на кремлевский ковер!»

В своей земной жизни Слава Шаповалов отнюдь не был ангелом. Но я верю, что на том – Высшем суде, пред которым он уже предстал, все прегрешения его, даже подчас малопростительные будут искуплены вот этими и другими строками его поэзии, исполненной гуманизма, сострадания, любви и боли за человека!

Спи спокойно, Вячеслав Иванович Шаповалов!

На снимках: Вячеслав Шаповалов

На церемонии вручения «Русской премии». С Ириной Евса