Опаленные родиной

Интервью с потомком Дениса Давыдова, ныне живущим в США

«Почтенный пращур мой, такой же грубиян...»

Денис Давыдов

(из стихотворения, посвященного графу П. Строганову)

...А еще Америка хороша тем, что в ней чуть ли не на каждом шагу можно встретить потомков знаменитых людей, в том числе знаменитых русских, в разные годы по разным причинам покинувших Россию, о чем она сама долгое время не жалела, а когда спохватилась — было слишком поздно.

В городе Мидлбери, штат Вермонт, живет и работает Сергей Сергеевич Давыдов, профессор литературы и русского языка в Middlebury College, автор книг и научных трудов о Пушкине, Набокове, Достоевском. Не просто однофамилец, а прямой потомок, прапрапраправнук Дениса Давыдова – гусара и генерала, поэта и партизана, героя Отечественной войны 1812 года, друга Пушкина, Вяземского... Он этим родством, естественно, гордится, но дает понять, что славное имя предка всегда служило ему примером для подражания и никогда — поводом к бахвальству. К тому же ярких личностей, на которые следует равняться, в жизни Сергея Давыдова было немало...

— Мой дед по отцовской линии, тоже Сергей Давыдов, с началом гражданской войны вступил в белую армию, в чине офицера конной артиллерии воевал против красных, из Крыма эвакуировался раненым в Турцию, оттуда через Балканы перебрался в Чехословакию, работал инженером на сахарном заводе в чешском городе Лоуны. Его супруга и моя бабушка Анастасия (из старинного рода Звегинцевых, которые заведовали императорской охотой в Гатчине под Петербургом) с 12-летним сыном Сергеем, впоследствии моим отцом, сумела в 1924 году через территорию Грузии приехать в Чехословакию.

Дед со стороны матери, Альфред Людвигович Бем, – выходец из немцев, ученый-литературовед и критик, работал в рукописном отделе Императорской Академии наук, известны его труды о Толстом, Пушкине, Достоевском. Когда к власти пришли большевики, он бежал через Киев и Одессу и в 1922 году оказался в Праге. Здесь он преподавал в Карловом университете русский язык и литературу, основал Общество Достоевского, вместе с Сергеем Масловым стоял во главе политической группы «Крестьянская Россия», которая преследовала эсеровскую линию без терроризма. В 1923 году к нему в Прагу тоже приехала жена с двумя дочерьми — Ириной и Татьяной, моей будущей матерью. Поселились они на Бучковой улице, в так называемом «профессорском доме». Президент страны Томаш Масарик был большим русофилом. При нем была создана государственная программа «Ruska akce», по ней принимали русских беженцев – белогвардейцев, застрявших в Турции, политических деятелей либерального, левого направления. Прага становилась столицей эсеров в эмиграции. В стране были русские школы, гимназии, институты и университет, студенты получали стипендии. Русской профессуре правительство выделило в Праге два дома, в них жили русские экономисты, юристы, искусствоведы, агрономы, литераторы, общественные деятели. В подвале одного из «профессорских» домов была устроена часовня, в ней отправлял службу отец Михаил, сын художника Виктора Васнецова. Моя мама и ее сестра посещали французскую гимназию. В 1944 году, закончив медицинский факультет, мама вышла замуж за моего отца, Сергея Давыдова. Бабушка была против этого брака, заявляла: «...мы, Звегинцевы-Давыдовы, – потомственные дворяне, а тут дочка непонятно кого». Брак тем не менее состоялся, мои родители венчались в православной церкви.

— Свадьба и венчание в Европе военного времени. Ужасно романтично...

— В мае 1945-го красная армия «освободила» Прагу, хотя до нее армия генерала Власова вместе с чешскими повстанцами уже очистила город от немцев. Оказалось, что в Чехословакии давно орудовали агенты НКВД, брали на заметку тех русских эмигрантов, которые выступали против большевиков, в это число попал и мой дед Альфред Бем. 16 мая 1945 года его арестовал СМЕРШ. По одной версии, он был расстрелян в пражской тюрьме Панкрац, по другой – выбросился из окна во время допроса. Есть еще одна версия – якобы его отправили в Россию, и он умер в дороге или уже на месте в лагере...

— Мне довелось прочесть фрагмент из воспоминаний вашей мамы, Татьяны Бем-Рейзер. Вот как она, в частности, описывает момент ареста своего отца:

«Я была в... квартире, когда позвонили двое чехов и попросили пройти с ними за угол, что-то перевести, так как они не могут договориться. Папа ушел в белом полотняном костюме, даже без шляпы, только с... тростью без которой не умел ходить. Я следила с балкона за его маленькой, искривленной детским параличом фигуркой, как она скрылась за углом. Бедный, бедный папа! Где, в каких местах, в какой трущобе погиб он? Расстреляли ли его, приставив к стенке, или просто он умер от холода или от горя, полный тревоги за меня, за маму, за сестру? Сказал ли ему кто-нибудь перед смертью доброе напутственное слово? Кто закрыл ему глаза? Кто похоронил его?..»

— В те же майские дни был арестован и увезен в Сибирь мой отец. Маму тоже арестовали, но она была беременна мной на седьмом месяце, и ее, бабу на сносях, отпустили, а когда я родился – нас немедленно выслали из Праги в Словакию, это была наша Сибирь. Там я рос, ходил в школу, мама работала в больнице врачом-патологоанатомом. Об отце мы ничего не знали, и мама через пять лет вышла замуж за Эгона Рейзера, немецкого еврея из Праги, который провел три года в нацистских концлагерях. Рейзер, вернувшись в Чехию, вступил в компартию, но два года спустя вернул партбилет, заявив, что разочаровался в идеях коммунизма. За это его в 1948 году сослали в Словакию, там они с моей мамой познакомились. Мы жили в небольшом городке Жилина. У меня появились еще два брата и сестра. В 1957 году отчим поехал в Лондон к сыну, которого не видел с момента, как был отправлен в лагерь, и на второй день умер от разрыва сердца. Мама осталась с четырьмя детьми на руках, младшему еще не было года. Мне шел 12-й год...

— Почти мужчина, надежда и опора многодетной матери...

— Ну вот, а летом в Чехословакию прибыли на поезде Хрущев с Булганиным, чтобы после ХХ съезда КПСС заявить политическую линию десталинизации в соцстранах. Они делали остановку в нашем городе, и местным партийным властям нужны были пионер и пионерка, чтобы произнесли по-русски приветственное слово и вручили «советским товарищам» по букету цветов. И директор школы обратился ко мне – внуку белогвардейца, сыну арестованного и сосланного в Сибирь, пасынку непонятно почему, где и как умершего на Западе отчима!.. Меня и в пионеры-то не приняли по этой причине. Но когда я сказал об этом директору — тут же произвели в пионеры, вручили текст речи, букет цветов и повезли на вокзал, встречать высоких гостей. Девочку нашли – не пионерку, барышню 18 лет, но очень маленького роста, ее тоже нарядили в пионерские доспехи... Я предоставил ей выбрать – к кому она подойдет. Она выбрала Булганина: тот попригоже...

— ...хоть на самом деле был пустым местом в правительстве. Зато каким импозантным!

— Мне достался Никита Сергеевич. Только я начал свою речь, как он меня прервал: «Почему ты по-русски так хорошо говоришь?» — «А я русский». — «Кто твой отец?» — «Отца моего вы арестовали, я его никогда не видел...» Хрущев: «Не я арестовал». Подозвал какого-то своего секретаря, велел взять у меня данные про отца, а мне сказал, что если мой отец жив, то я его увижу. Гости сели в поезд — я подбежал к раскрытому окну и протянул Хрущеву солнечные очки, которые мне оставил мальчик из Швеции, гостивший в Жилине у родственников. До сих пор не знаю, почему я это сделал: то ли испугался, что такое ляпнул, то ли чтоб он не забыл о своем обещании.

— Кто-нибудь вас в этот момент фотографировал?

— Эпизод с очками – нет, никто. Но недавно моя коллега из Праги листала в архиве газеты тех дней и в одной из них, «Smer», нашла заметку с фотографией: двое в пионерской форме вручают цветы Хрущеву и Булганину. Подпись на словацком: счастливый пионер Сергей Давыдов, который... и так далее. Она прислала мне ксерокопию этой заметки.

А в тот день, придя домой, я рассказал обо всем маме, она страшно перепугалась: Чехословакия еще в руках сталинских ставленников, у власти — Антонин Запотоцкий... Повела меня на чердак, мы сняли оттуда пять чемоданов, от самого большого до самого маленького, уложили в них зимние и шерстяные вещи на тот случай, если приедет «черный воронок» и нас повезут в Сибирь. Чемоданы с теплыми вещами стояли, а за нами никто не приезжал. Однажды я возвращаюсь из школы, раскрываю какой-то журнал – не помню название, — на развороте фотография: Хрущев, Булганин и Вальтер Ульбрихт гуляют по берлинской Александерплац, и Никита Сергеевич – в моих очках. Я сунул журнал за пазуху, сел на велосипед и помчался к маме в больницу. Влетел в помещение, где она вскрывала чей-то труп, и закричал: можно распаковать чемоданы! Вместо «воронка» пришла машина из советского консульства, мне сказали, чтобы я готовился ехать в Москву: сам Хрущев приглашает.

— И это был ваш первый визит на историческую родину...

— Но не последний. Был июнь 1957 года, в Москве проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов, меня всюду водили, даже на ВДНХ, показали корову, которая давала 42 литра молока в день. Повезли в Артек, там в это время отдыхали дети первых и вторых секретарей всех европейских компартий, и я замечательно проводил время в чехословацкой группе. Отправил открытку Хрущеву: «Дорогой Никита Сергеевич, мне здесь хорошо, я загораю, ныряю с ластами, занимаюсь греблей – но где же мой папа?..»

Моя смена уехала, приехала новая, а меня держат еще неделю, другую. В один прекрасный день ко мне в Артек приезжает отец, я его узнал по фотографии, что висела дома над моей кроватью рядом с иконкой Сергия Радонежского. Он отсидел пять лет в лагерях: Томск, Тайшет, Братск, Енисейск, — и был отправлен под Красноярск в бессрочную ссылку, там женился на бывшей заключенной, у них родились девочки-двойняшки. Отец мне сказал, что ему с семьей разрешили поселиться в любой точке Союза, кроме нескольких крупных городов, включая Москву, Ленинград и Киев, и они решили обосноваться на юге. Выбирая новое место жительства, отец взял меня с собой сначала в Симферополь, потом в Керчь. Остановились на Мелитополе. Инженер-строитель, он получил работу по специальности, квартиру, ну а я вернулся к маме в Словакию.

— Не сказали ей: «Давай уедем в СССР, там хорошо»?..

— Нет. Потому что уже тогда понимал, на чем держится эта система, и не имел никаких иллюзий на ее счет! Мама и отчим ничего от нас, детей, не скрывали, мы знали, например, всю правду о венгерских событиях 1956 года...

— ...которые спустя 12 лет повторились в Чехословакии...

— Именно так. Я закончил в Праге спецшколу, где замечательно обучали иностранным языкам и основам внешней торговли, поступил в Карлов университет на философский факультет, выбрал кафедру эстетики. Был свидетелем и участником студенческого брожения, которое привело сначала к Пражской весне, потом — к 1968 году. Мы посещали лекции философа Карла Косика, экономиста Отто Шика, будущего реформатора в правительстве Александра Дубчека, проводили майские фестивали, превращая их в политические демонстрации. Летом 68-го, не дожидаясь ввода войск Варшавского договора, я отправил маму с братьями и сестрой в Югославию, сам стал выжидать: что будет. Ну, что было, все помнят: 21 августа страна была оккупирована, правительство арестовано... Собрав дома самые важные семейные документы, я перешел вброд реку Мораву, через Австрию пробрался в Югославию, разыскал свою семью, увез сначала в Австрию, потом в Германию, там мы попросили политического убежища, начали жить сначала. Мама работала в больнице, братья учились, сестру отправили к родственникам в Париж. Пражский университет закончить я не успел — всего четыре года проучился. Зато закончил Мюнхенский университет, изучал философию, испанский язык и литературу, славянское языкознание и литературу.

— На сайте gazeta.ru я прочитал заметку Евгения Киселева, он пишет, что вы работали в Мюнхене на радио «Свобода»...

— Нет, никогда я на «Свободе» не работал. Хотя знал сотрудников ее русской службы. Получив степень магистра, я в 1972 году поехал в Америку, поступил в аспирантуру Йельского университета, написал диссертацию о Набокове, защитил ее, получил докторскую степень, преподавал в американских университетах: Йель, колледж Bryn Mawr в Пенсильвании, University of Princeton в Нью-Джерси, Berkeley University в Калифорнии. К тому времени я уже был женат. Жена моя голландка, виолончелистка, зовут ее Дюка, мы с ней познакомились в самолете, я тогда учился в аспирантуре, а она – в нью-йоркской Juilliard School. Через десять лет, когда я уже работал в Berkley, мы с ней решили перебраться в Вермонт, где при колледже Middlebury замечательная летняя русская школа, куда меня приглашали преподавать летом. Мы полюбили этот университет, эту местность и решили, что при первом удобном случае поселимся в Вермонте. И вот уже двадцать лет здесь живем и работаем. Наши дети, два сына и дочь, выросли и разъехались. Мы с женой остались вдвоем. Еще у нас есть собака и кот.

— Вы сохранили родной язык в его изысканной литературной форме, что не совсем обычно для человека, родившегося в эмиграции. Замечу, речь идет о языке страны, чьи власти принесли столько горя вашей семье. Лично знаю примеры, когда люди по этой причине вычеркивали русский язык из своего обихода. Это странно, неразумно – и тем не менее случается. С вами такого не произошло. Почему?

— Первая эмиграция – она что увезла с собой? Литературу, религию, язык. Эти люди никогда не переставали любить страну, которую покинули не по своей воле, они любили ее язык и литературу, и передали эту любовь своим детям, а их дети передали их внукам, а я постарался передать их правнукам. Наши дети крещены в православии, имена у них русские; старший, Александр, прилично говорит и пишет по-русски, средний, Юра, — так себе, ну а Танечка по-русски почти не говорит, так что преемственность, которая от дедушек и бабушек перешла ко мне, на ней закончилась.

— Кем стали ваши дети?

— Александр закончил Bucknell University и работает в US Tennis Association в Денвере, штат Колорадо. Юрий закончил Colorado College, занимается производством снега на лыжном курорте в штате Айдахо. Таня учиться не захотела и пока продает мороженое в Денвере...

— Как обстоят дела с чешским и словацким языками, на которых вы говорили в детстве?

— Владею ими до сих пор. А также немецким, французским, испанским.

— Извините, что не сразу спросил о судьбе ваших родителей, а также вашего деда Сергея Давыдова и его супруги...

— Мама вместе со своим внуком погибла в автокатастрофе под Гамбургом в декабре 1984 года, с отцом я виделся в последний раз в 1989 году, когда приезжал к нему в Мелитополь, а в январе 1990-го его не стало. Дед после войны продолжал работать на сахарном заводе в Лоунах, русские войска в этот город не входили. В конце 1950-х он вышел на пенсию, в 1966 году умер. Бабушка Анастасия Давыдова скончалась в 1969-м там же, в Лоунах.

— Многие американцы, стоит с ними заговорить о русской литературе, назовут Достоевского, Толстого, Чехова — дальше этого стандартного набора идут редко. А какие еще имена известны вашим студентам?

— Те, кого мы им преподаем. ХХ век – Горький, Сологуб, Замятин, Пильняк Бабель, Булгаков, Набоков, Солженицын, Бродский, Вен. Ерофеев. Обзорный курс XIX века начинаем с Карамзина, переходим к Пушкину, потом идут Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов...

— Прошу прощения: а Денис Давыдов?

— Во-первых, трудно осуществить перевод его стихов на английский...

— Пушкина, скажете, легко?

— Давыдова – сложнее. Ну как перевести: «Бурцев, ёра, забияка,/ Собутыльник дорогой!/ Ради бога и... арака / Посети домишко мой!» Но если студенты захотят прослушать курс по русской поэзии XIX века, то, ясно, Давыдов там будет...

— Чем вы объясняете интерес американских студентов к вашему предмету — русскому языку и литературе? Да и существует ли такой интерес?

— Как вам сказать... Во многом это зависит от внешних политических обстоятельств. Отношения между нашими странами ухудшаются — интерес к русскому языку растет. То же самое, когда отношения очень хороши. Пример: годы перестройки, Горбачев. Потом интерес к языкам упал в очередной раз. И вот снова наблюдается, уж не знаю, что тому причиной — то ли Путин, то ли арабские террористы, — но все бросились изучать китайский, японский, арабский, русский...

— То есть, в лучшем случае – как язык будущего делового партнера, в худшем — потенциального противника. Но разве нет живого человеческого интереса к «великому и могучему»?

— Начало, чаще всего, обусловлено политическим интересом. После того как студенты проучатся у нас два года, мы их отправляем в Россию, там у нас налажены три программы: в Москве, Ярославле и Иркутске. Вернувшись, они могут по-русски читать, писать, рассуждать на любые темы, у них появляется интерес к русской литературе. Иные еще в школе начитались Достоевского, кое-кто даже Толстого, теперь им хочется читать этих авторов в подлиннике. Учатся у нас и дети русских эмигрантов: говорят прилично, пишут не ахти как.

— Повлияло ли на ваш характер родство, пусть и далекое, с Денисом Давыдовым?

— Ну, разумеется, повлияло! Я даже воспитал в себе какие-то замашки гусарские: и выпить люблю, и попеть под гитару, и резкое слово вставить, в молодости мог и по роже дать — ведь дуэли нынче не в моде... Горжусь тем, что он был личным другом Пушкина, и Пушкин ему посвящал стихи, и сам признавал, что Давыдов своим мужественным гусарским голосом его излечил от опасности пойти по лирическому, элегическому, изнеженному пути Батюшкова.

— Как относятся к факту вашего родства коллеги? Или не знают?

— Мои русские коллеги на кафедре, конечно, знают. Американским коллегам, читавшим «Войну и мир», я, случалось, говорил, что мой предок выведен в образе Васьки Денисова в «Войне и мире». А кто не читал роман — тем, грубо говоря, по фигу.

— Часто бываете в России?

— Поехал впервые в 1989 году, когда мне дали визу и не боязно было ехать. Поскольку я серьезно занимаюсь Пушкиным, пишу творческую его биографию, то езжу на пушкинские конференции, работаю, когда есть время, в Пушкинском доме в Петербурге. Моя мечта, которую я выполняю постепенно, — посетить все места, в которых бывал Пушкин. По-моему, я был везде, кроме Оренбурга и проезда по Военно-Грузинской дороге. Дважды пытался проехать, и оба раза меня останавливали, объясняя беспорядками. Еще не был в Арзруме, Турция, но туда-то я поеду, это не проблема.

В конце ноября 2006 года я вернулся из Москвы, там в Библиотеке-Фонде «Русское Зарубежье» проходила конференция, посвященная 120-летию со дня рождения моего деда, Альфреда Бема. Прозвучало до тридцати докладов по его биографии, по его научной деятельности в Петербурге и Праге. Мой доклад был о Беме-пушкинисте. К сегодняшнему дню в Москве и Праге вышло много книг самого Бема. Считаю, что его литературное наследие оказалось в хороших руках...

— Похоже, русская пресса Америки об истории вашей семьи не писала. Или мне просто не попадались на глаза эти публикации?

— Нет, не писала. Не привык я лезть со своей биографией на люди. Если кто спросит – с удовольствием расскажу, а так...

— Что, не спрашивали?

— Нет, не спрашивали...

...Все чаще в последние годы Россия встречает дорогих гостей из-за рубежа: сегодня это член императорской фамилии, завтра – потомок знаменитого композитора, писателя, художника, послезавтра... Иным устраивают приемы на высшем уровне, других привечают поскромнее, — и все, кажется, довольны.

Но вы только вдумайтесь: человек прибывает гостем в страну своих предков, и внуки гонителей встречаются как ни в чем не бывало с внуками гонимых!

Картина, достойная кисти Босха…

© Сандлер В.С., 2008. Все права защищены
Из архива журнала «Литературный Кыргызстан»