Конец света

Фантасмагория Из цикла "Рассказы у костра" (опубликована в сборнике "Убить Марко Поло"). А что будет, если, проснувшись в один прекрасный день, вы оказываетесь в каком-то "параллельном" мире?..

Публикуется по книге: Д.Маркиш. Убить Марко Поло. — Б.: Турар, 2008. — 344 с.

УДК 821.161.1.
ББК 84 Р 7 – 4 
  М 26
ISBN 978 – 9967 – 421 – 46 – 2 
М 4702010201-08

  В особнячке по улице Ливанских кедров, третий дом от угла, подымались рано. Первым, в шесть утра, вставал Рувим Гутник, глава семьи и хозяин, мужчина за пятьдесят, с сильными руками и короткой мощной шеей, но уже проверяющий давление крови в две недели раз и прислушивающийся время от времени к усталому бегу сердца. Следом за хозяином послушно подымалась с коричневого матрасика собака Юка — рыжая сука доброго нрава и редкой породы, охотничьих кровей. А потом и Полина, Поля, со вздорным смешным характером, младше Рувима на шесть лет, появлялась в дверях спальни в своём бархатном, винного цвета халате и домашних китайских шлёпанцах со вздёрнутыми острыми носами. Один только дедушка Моисей Соломонович, книгочей и в дальнем прошлом гуляка и игрок, продолжал похрапывать в своей комнате под крышей. А больше в особнячке никого не было: дети — и общие, и раздельные — разъехались уже по разным краям страны и земли и жили обособленно, по своему разумению.

  Фасадом особнячок выходил на улицу Ливанских кедров, а тылом — в зелёный дворик, на ухоженную травяную лужайку с дачным столиком, в самом центре которой красиво росло серебристое масличное дерево. За белым ажурным забором, ограждавшим земельное владение Рувима Гутника, кипела стройка: там возводили дом, загорелые рабочие тюкали молотками по доскам опалубки, а бетономешалки, установленные на платформах грузовиков, рычали и фыркали. За стройкой широко расстилалась апельсиновая роща, там жили зайцы под тёмными кронами, осыпанными искрами плодов. Апельсинов оранжевых луны восходят и светят.

  Умывшись и обстоятельно причесав остатки волос на угловатом черепе, Рувим спустился со второго этажа в нижнюю гостиную и, отперев задвижку, широким хозяйским движением распахнул двери, ведущие на лужайку. Проделывал он это каждое утро — и для себя, и для Юки: ему не терпелось после тесной затемнённой спальни поскорей окинуть взглядом сверкающий простор мира, а разумное охотничье животное после ночного отдыха желало ограниченной свободы для отправления естественных надобностей. Распахнув двустворчатую, похожую более на небольшие ворота дверь, Рувим по-хозяйски оглядел простор с масличным деревом, проснувшейся уже стройкой и бесконечным небом над утренней равниной и, отступив от порожца, прошёл в кухню включить электрический чайник. Всё, что произойдёт дальше, было известно Рувиму досконально: Юка вернётся в дом и примется грызть свои шарики, чайник вскипит, Поля спустится сверху, со второго этажа и займётся тостами и яичницей с помидорами и сыром. В семь часов придёт пора уходить на службу — Рувиму в его магазинчик электробытовых товаров, приносящий, слава Богу, устойчивый доход, а Поле в почтовое управление на полставки. И в доме останутся двое: Юка и дедушка Моисей Соломонович, похрапывающий покамест в комнате под крышей. Такой устойчивый распорядок не то что нравился задубевшей за долгие годы однообразия душе Рувима Гутника, но внушал уверенность в незыблемости и правильности мирового существования.

  Юка, стоя на пороге, в дверях, то ли на кого-то зарычала, то ли заскулила, и Рувим обернулся удивлённо: эт-то ещё что такое? Рабочие со стройки, что ли, дразнят собаку? Прижав хвост к брюху и нагнув голову, Юка продолжала тоскливо рычать на одной ноте.

   — Ну, я вам сейчас покажу!..— пробормотал, неизвестно к кому обращаясь, Рувим и решительно шагнул к дверям.

  Во дворе никого не было. Посреди лужайки, на месте масличного дерева, рос гигантский, в три обхвата ливанский кедр, острой своей короной вымахнувший куда выше крыши рувимова особнячка. На мощной нижней ветви, на высоте второго этажа, сидела почему-то крупная, размером с пони обезьяна и нагло скалила отменные зубы. У Рувима опустились руки.

   — Н-да...— отступив вглубь гостиной, озадаченно молвил Рувим.— Не может этого быть. — Юка боязливо жалась к его ногам.

  Тут на лестнице показалась Поля в своих китайских шлёпанцах.

   — Иди сюда,— строгим шопотом позвал Рувим.— Смотри!

  Поля выглянула через порог, как через невидимый барьер — изогнувшись в поясе.

   — Обезьяна,— сказала Поля.— Не может быть. А вдруг она из зоопарка убежала?

   — А кедр?— сказал Рувим, держась на расстоянии от двери.— Из Ливана убежал?

  Самым неприятным, возможно, было то, что за ажурным заборчиком не кипела теперь никакая стройка — не было там ни рабочих, ни их машин, а только суровые валуны, покрытые зелёным лишайником, и близкие снежные горы, отродясь неведомые в этих жарких библейских краях.

   — Так это как же, Рува, — потухшим голосом сказала Поля.— Это что ж случилось-то...

  Тут спустился нежданно из-под крыши дедушка Моисей Соломонович, храпевший в обычные дни до девяти часов.

   — А то и случилось,— отпихнув внучку и с опаской выглянув наружу, сказал дедушка,— что конец света наступил. Дожили. Вон, чёрт на дерево залез.

  На замечание дедушки Моисея Соломоновича внимания не обратили, пропустили его мимо ушей. Рувим, надев очки и повторяя, как заведённый, "сейчас, сейчас", листал телефонный справочник, а Полина, отступив к лестнице, ведущей наверх, стояла совершенно неподвижно, вцепившись в перила. Зубастая обезьяна на ветке испугала её ужасно, и более всего ей сейчас хотелось, чтобы кто-нибудь решительный и смелый — Рувим ли, дедушка ли — закрыл дверь, отгораживающую хоть хлипко, хоть как спокойную гостиную от опасного внешнего мира. Надежды на такой мужественный подвиг было немного, поэтому она принялась убеждать себя в том, что всё это ей привиделось, что нет никакой обезьяны на неизвестно как появившемся ливанском кедре — но заставить себя выглянуть наружу, чтоб убедиться в наваждении, она не могла.

  А дедушка Моисей Соломонович снял с крюка вешалки зонтик и шаркающей, куда как не геройской походкой вышел из дома на волю. Подойдя вплотную к ливанскому кедру, он деликатно постучал зонтиком по его необъятному стволу и взглянул вверх, в красивые заросли ветвей. Обезьяна неодобрительно вылупилась на него, потом сунула в пасть коричневые пальцы и противно оттянула щёки. Дедушка Моисей Соломонович подумал и замахнулся на зверя зонтиком. Тогда обезьяна лёгким движением освободила руки и сделала непристойный жест. Дедушка снова немного подумал и засмеялся вполне искренне, а обезьяна захлопала в ладоши.

   — Не так страшен чёрт, как его малюют, — сказал дедушка Моисей Соломонович и угодливо погрозил обезьяне пальцем.

  В гостиной особнячка царила тем временем напряжённая атмосфера. Говорить о неожиданных изменениях за окном было ещё страшно, поэтому невысказанные горькие слова клубились, как рой мошкары, в глубинах беспокойного существа Полины, а Рувим усердно листал телефонный справочник, в котором насчитывалось не менее полутора тысяч страниц.

   — Что ты мусолишь этот дурацкий справочник? — оторвавшись от перил, сказала Полина. — Сделай что-нибудь! Ты же мужчина.

   — Ну, конечно! — не отводя глаз от бесконечных колонок цифр, сказал Рувим.— Ты всегда считала, что настоящий мужчина — это тот, кто умеет чинить водопровод.

   — Ах, вот как ты заговорил! — разыграла фальшивое удивление Полина.— Вместо того, чтобы...

   — Вот! — воскликнул Рувим, направив палец в строку справочника.— Нашёл! Муниципальная служба защиты граждан от диких животных!— Он потянулся к телефонному аппарату и снял трубку. Телефон был мёртв, как стол, на котором он стоял.

   — Ну?— спросила Полина.

   — Молчит,— озадаченно сказал Рувим. — Не работает...

   — Сходи к соседям да позвони,— сказала Полина и плечом повела. — Ну, иди же!

   — Сама иди,— подымаясь из-за стола, огрызнулся Рувим. — Ишь, разошлась!

   — Хам, — сказала Полина, впрочем, беззлобно.

  Рувим пересёк гостиную и подошёл к входной двери, ведущей на улицу. Позвенев ключами, он отпер замок и вышел на крыльцо. Не было перед ним ни знакомых соседских домов, ни самой улицы Ливанских кедров. До самого горизонта лежала влажная степь с разбросанными по ней островками чёрного леса. Наискосок равнину прочёркивала полноводная медленная река в зелёных берегах. Ни людей не обнаруживалось в поле зрения Рувима, ни их строений.

  Более всего в открывшемся пейзаже Рувима поразила река. Он, Рувим, знал совершенно однозначно и безоговорочно, что нет здесь никаких полноводных рек — ни одной. Такой уж получился тут изначально безводный край, и испокон веков жители этим мест воевали друг с другом из-за воды. И вдруг — река, хоть рис тут сажай, как в Индонезии.

   — Река,— вернувшись в дом, мутным голосом сказал Рувим. — Там — река.

   — Может, это наводнение? — с надеждой в голосе спросила Полина.

  А дедушка Моисей Соломонович, постукивая зонтиком, вошёл как-то боком, бочком и сказал уверенно:

   — Наводнение, наводнение... Неси, Рувим, коньяк. Наливай, а то что-то ноги зябнут. И обезьяне этой чёртовой нальём стопку.

  Рувим достал из бара бутылку бренди и пару винных бокалов и налил.

   — Держите, дедушка, — сказал Рувим. — Ну, что там? — Он кивнул в сторону лужайки, как в сторону линии фронта. — Эта сидит?

   — Сидит, куда денется, — чуть сварливо, как о хулигане-родственнике, позорящем репутацию семьи, сказал дедушка Моисей Соломонович. — Он пока смирный, не кидается.

   — Почему "он"? — придвигаясь поближе к старику, озадаченно спросил Рувим. — Это ж обезьяна.

   — Чёрт это,— высказал уверенность Моисей Соломонович. — Ты на него только погляди — глаза человечьи, как у татарина.

   — А там — река, — сообщил Рувим, указывая на окно, ведущее на улицу.

   — Река? — с долею недоверия в голосе переспросил дедушка Моисей Соломонович.

   — Да, река, — скорбно кивнул головой Рувим.

   — Ну, река так река,— сказал дедушка и допил последние капли из бокала.

   — А вам не страшно? — шепотом, как о тайном, спросил Рувим. — Всё это — река, и мы совершенно одни в какой-то степи...

   — Ну, одни, ну, река, — сказал дедушка Моисей Соломонович. — Человек не собака, человек ко всему привыкает. А чем тебе река хуже пустыни? Ведь пока нас никто не убивает!

   — Магазины, наверно, все закрыты... — подойдя, высказала предположение Полина.— И продуктовые, и все.

   — Где ты тут видишь магазины? — взбеленился Рувим. — Можешь ты, наконец, понять: мы отрезаны, от-ре-за-ны от всего!

   — Конец света пришёл, — дедушка Моисей Соломонович подмигнул зятю повеселевшим глазом и придвинул к нему порожний бокал. — Давай, лей!

   — Ну, взялся за своё! — глядя, как веселится дедушка Моисей Соломонович, сварливо заметила Полина. — Хоть бы постыдился клюкать-то! Старик ведь уже!

  На замечание внучки дедушка не обратил ни малейшего внимания, как будто муха пролетела в другом конце комнаты.

   — Опьянеете, а потом что будет? — не успокоилась Полина. — Сейчас, когда надо сохранять трезвую голову...

   — А зачем? — справился дедушка Моисей Соломонович. — Трезвую — зачем?

   — Что-то она разошлась! — обращаясь к дедушке, строго подметил Рувим, а потом обернулся к жене: — Эй, ты! Чего это ты разошлась? А ну, замолчи! И неси завтрак!

  Полина окаменела, не поверив своим ушам: за без малого двадцать лет счастливого брака Рувим впервые сказал ей "эй, ты!" Да и "замолчи", пожалуй, она от него никогда прежде не слышала.

   — Ах, так, — доставая яйца и сыр из холодильника, сказала Полина. — И это ты мне смеешь говорить — ты, который мне всю жизнь исковеркал...

  Это было что-то новое — насчёт исковерканной жизни, и Рувим разведочно взглянул на дедушку Моисея Соломоновича. Дедушка взгляд перехватил и беззаботно пожал плечами. Мало ли, что женщине взбредёт в голову! Мели, Емеля, твоя неделя... Рувим уже привых за два десятка лет и почти перестал обращать внимание на эти вечные полинины "ты — лучше всех", "у тебя самая лучшая голова", "ошибаться ты просто не умеешь". Имелось в виду и электроинженерное, ещё до иммиграции в Израиль, прошлое Рувима Гутника в городе Кривой Рог, и его коммерческое настоящее в городе Кирьят-Оно. Рувим знал, был уверен, что есть на свете и поумней его люди, и покрасивей, — но пускаться в спор с женой не желал: Полина стояла на своём с твёрдостью, достойной лучшего применения. Поэтому внезапное откровение насчёт исковерканной жизни озадачило Рувима — прежде само это мясорубочное какое-то понятие всецело относилось к первому полининому браку, неотступно маячившему где-то позади. О бывшем муже — горном каком-то гое и красавце, умевшем замечательно жарить шашлык — Рувим выслушал немало интересных историй, вольно размещавшихся в сказочном прошлом, меблированном красивыми озёрами и горами и украшенном пирами с праздничной стрельбой и верховыми скачками в разных направлениях. Горный гой, как следовало из полининых, чуть тронутых романтической ностальгией рассказов, о хлебе насущном для себя и для своей молодой жены не задумывался никогда — всё необходимое, как бы с неба свалившись, оказывалось на нужном месте, под рукой: и баран в венчике из изумрудной киндзы, и ископаемое изумрудное ожерелье из запасника краеведческого музея, не говоря уже о "жигулях" и каменном родовом гнезде с деревянным сторожевым мезонином... С небес, как известно, редко что падает, кроме града да птичьего дерьма, — поэтому полночашную горную жизнь внучки Поли дедушка Моисей Соломонович уверенно объяснял особенностями характера красавца-гоя: "Разбойник с большой дороги". Союз горного льва и низинной овечки носил сезонный характер: с наступлением зимних холодов горячие обещания и ветвисто составленные клятвы увяли и зачахли, делать было нечего и углублённая в себя Полина была посажена в поезд, катящийся под горку, в низинные края. Помимо главного подарка — живой горной луковки, не по дням, а по часам набухающей и набирающей силу в полинином бархатном чреве, в купе были щедро сложены и другие памятные подарки: тяжёлая, как дверь, белая бурка, сапоги-ичики для исполнения горных танцев, четыре пары пёстрых шерстяных носков ручной работы, полосатый конский рюкзак под названием "курджун", белая сванская шапочка на чёрном шнурке и завёрнутая в чистый головной платок вяленая баранья нога. Ископаемое изумрудное ожерелье, к сожалению, было решительно изъято из груды подарков разбойной рукою горного красавца, не пожелавшего в последний момент навсегда расстаться с реликвией своего маленького, но зато чрезвычайно гордого народа.

  Рувима эта горная эпопея не занимала ничуть. Ну, было, ну, проехало. Сам Рувим был человеком сугубо низинным, хотя и у него, как говорится, случались в жизни встречи...

   — Это я тебе исковеркал жизнь, — скептически улыбаясь, повторил Рувим слова жены и налил в придвинутый дедушкой винный бокал бренди "777". — Я! Я, который, по существу, дал тебе всё: дом, положение, службу на полставки. Которого не смутило твоё прошлое!

   — Прошлое? — глухо и грозно, как из вулкана, донеслось из нежных полиных недр. — Какое-такое прошлое? Я могла, как тебе известно, стать актрисой — а осталась никем, потому что вышла замуж за неудачника, за инженеришку. Ну, что ты пьёшь с утра? Иди, торгуй в свою жалкую лавчонку!

  Дедушка Моисей Соломонович глядел в сторону с большим безразличием, а Рувим удивлённо и отчасти даже встревоженно пожал плечами: о несостоявшейся артистической карьере жены он слышал впервые.

   — Где она, моя лавчонка! — сказал Рувим и махнул рукой. — Покажи хоть, где!

   — Нет, ты меня изволь выслушать! — продолжала Полина на более высокой ноте. — Сегодня, когда, когда... я тебе всё...

  Рувим, взяв бутылку бренди за тонкое горло, со вздохом поднялся из-за стола и вышел на лужайку. Дедушка Моисей Соломонович с бокалами поспевал за ним, как катер за крейсером. На лужайке не произошло никаких перемен. Обезьяна угрюмо помещалась на ветке, как будто эта ветка всегда была её местом жительства, а ливанский кедр приходился ей унылой родиной.

   — Я боюсь, дед, — отхлебнув из горлышка и протягивая бутылку Моисею Соломоновичу, сказал Рувим. — Я страшно боюсь...

   — И я тоже, — откликнулся Моисей Соломонович. — Может, до завтра доживём...

   — Гляди, Полина как выступает! — как бы между прочим заметил Рувим.

   — Она тоже боится, вся дрожит, — рассудил дедушка и сделал мелкий глоток.

   — Полный финиш,— вздохнув, сказал Рувим. — Всё. А мы ещё почему-то сопим, вот что странно...

   — Я когда-то то ли кино такое смотрел, то ли книжку читал, — сообщил дедушка Моисей Соломонович, — "Момент истины" называется. Про то, как все вдруг решили говорить правду, только правду и ничего, кроме правды — и такое наплели! Вот и сейчас так получается...

  Полина, неизвестно зачем, выглянула из дома на лужайку и недобро взглянула на двух мужчин, стоявших под ливанским кедром. Рувим, желая разрядить немного атмосферу, смешливо вытянул толстую шею и сказал "ку-ку!". Полина, однако, не улыбнулась, а обезьяна с ветки гневно взглянула.

   — Давай выйдем отсюда,— предложил Рувим. — А то с ума сойдём...

  Дедушка Моисей Соломонович с готовностью пошлёпал вслед за Рувимом через гостиную к двери.

   — Палку возьми, — посоветовал дедушка. — На всякий случай.

   — Ну да, — легко согласился Рувим. — С гвоздём... От кого отбиваться-то?

  Они вышли на крыльцо и спустились по лестнице вниз. Тротуара теперь не было, но травяное поле, подступившее вплотную к рувимову особнячку, оказалось вполне пригодно для передвижения пешим ходом. Возможно, в невысокой сочной траве скрывались змеи и другие неприятные животные, но думать об этом не хотелось: солнце светило любезно, да и "777" сделали своё доброе дело.

   — Далеко не пойдём, — твёрдо сказал Рувим, как будто дедушка Моисей Соломонович уговаривал его и тянул отправиться отсюда и прямо сейчас на Южный полюс. — Просто немного прогуляемся.

  Но и прогуляться не пришлось со спокойной душой. В ста метрах от особнячка, из-за аккуратного взлобочка появилась молодая пара — парень в эластичных спортивных штанах и привлекательная барышня с пупком наружу, с подсолнушком за коричневой бархатной ленточкой соломенной шляпы. Рувим и дедушка насторожённо остановились. Вежливо остановились и встречные и глядели по-добрососедски.

   — Доброе утро, — неуверенно сказал Рувим, не трогаясь с места.

  Тогда парень отставил мускулистую ногу и пропел сахарным тенором:

   — Двадцать восемь — сорок шесть — тридцать девять — восемнадцать!

  А барышня, с казённой улыбкой глядя на оторопевших встречных, напрягла загорелый животик, привела диафрагму в должное состояние и поддержала своего музыкального кавалера сильным и чистым дискантом:

   — Цать! цать! цать!.. Сто четырнадцать! Восемь сорок — три пятнадцать — сорок восемь — тридцать пять.

  Дедушка Моисей Соломонович вопросительно поглядел на Рувима, а потом полуотвернулся от артистов и деликатно сплюнул в траву. Барышня ему понравилась.

   — Вы теперь тут живёте? — с искательной улыбкой задал вопрос Рувим. — Соседи?

  Тенор снова отставил ногу, подрожал плотной икрой и пропел:

   — Три — четыре — сто семнадцать — двести шесть — четырнадцать!

   — Цать! цать! цать!— немедля поддержала милая барышня.

  На сильные музыкальные звуки из-за взлобка, как из-за кулис, вышел грудастый хмурый бык, на его широкой и плоской спине помещалась совершенно уже голая девка. Она лениво там лежала, опершись на локоть и уложив подбородок в чашку ладони. Пшеничные её волосы были неряшливо распущены, а округлое простоватое лицо выражало скуку. Тенор, обернувшись, поглядел на быка и его ношу безразлично, как на кошку.

   — Ну, мы пойдём... — сказал Рувим и попятился, не сводя круглых безумных глаз с бычьей девки. — Извините...

   — Тридцать пять — сорок четыре! — наклонив голову к плечу, прожурчал тенор, а барышня его преданно поддержала своим дискантом:

   — Тыре-тыре-тыре!

  Возвращались молча, не оглядываясь. Уже на крыльце, перед самой дверью, Рувим сказал "ну и ну", покачал головой и вытянул губы дудкой. Делать было нечего.

  Полина сидела за столом, грызла сухарь с рокфором.

   — Что ж ты маску свою не мажешь? — цепляясь, спросил Рувим и указательным пальцем обвёл вокруг лица, показывая, каким образом и где Полина ежеутренне устраивала противоморщинную маску из какой-то коричневой дряни.

   — Не думай, что я такая идиотка, — не дала прямого ответа Полина, — чтобы с тобой связываться и тебе вообще отвечать. Подлец! Ты разрушил мою жизнь! Я тебя просто ненавижу! Я тебе всё скажу, всё, прежде чем... — и всхлипнула, покривив красный рот в сырных крошках.

   — Там соседи цифрами поют, — сообщил дедушка Моисей Соломонович.

  Полина взглянула недоверчиво, а потом сказала:

   — Ты ещё выпей, алкоголик.

  Рувим не слушал. Он решительно, размашистыми шагами прошёл на лужайку с кедром, а дедушка потащился за ним. Усевшись за дачный столик, он неприязненно взглянул на обезьяну над головой и сказал:

   — Может, поесть ей дать что-нибудь?

  Дальше такого хорошего намерения дело не пошло: не собачьими же шариками её кормить, да и подходить страшно. Глядя на обезьяну, на её сильные опасные руки Рувим растроганно подумал о том, как хорошо было бы сейчас по-хозяйски приласкать какое-нибудь преданное животное, родную какую-нибудь четвероногую душу — и свистнул Юку. Собака, стуча когтями по полу, послушно добежала до порога и остановилась, как будто упёрлась в стеклянную стену. С опущенной головой и поджатым хвостом она и не собиралась выходить из дома и глядела на хозяина виновато.

   — Ну, иди! — сказал Рувим. — Я тоже боюсь!

  Собака дрожала и не двигалась с места. Рувим отвернулся и забыл о ней.  
  Приятное опьянение пришло к Рувиму, он ощущал необременительное опустошение сердца и был равно готов и к дальнейшей жизни, и к немедленной смерти. Он не сожалел больше о том, что исчезла неизвестно куда строительная площадка за забором, с её привычным уже созидательным шумом и привезёнными из Румынии чернорабочими. Он обречённо не думал о будущем с его отвратительным завтрашним днём — а только о тёплом прошлом, и ему хотелось плакать. С облегчением и благодарностью он отметил, что нет Полины в этом прошлом и нет ничего, что напомнило бы ему о Полине. А обнаружилась там, в светящейся голубой глубине, девушка Клава Фефёлкина, с тяжёлой шаткой грудью, крупная и крутого замеса, с простоватым округлым и добрым лицом. Эта Фефёлкина встретилась когда-то, в незапамятные почти времена, в октябрьский золотой и высокий день тощему студенту Рувиму Гутнику то ли в какой-то нищенской столовке, то ли на площади Трёх вокзалов, куда она прибыла то ли из Иванова, а то ли вообще из Кривого рога. И они были вместе, по молодому и милому делу, шлялись по осенним улицам, ели и спали, глазели по сторонам и находили темы для ненавязчивого бегущего разговора. Они сошлись, вошли друг в друга на отрезочное недолгое время, а потом распались на всю оставшуюся жизнь. Она и имени его не могла толком выговорить, и звала — Роман, Рома... И вот теперь, сегодня, в день конца света он вспомнил почему-то именно эту деревенскую деваху, заворачивавшую мыло на какой-то заштатной фабрике, и имя её вспомнил, почти стёршееся в ряду других, как бы случайных имён. Наивная бессеребреница, вспоминал и думал Рувим, всегда благодарная, а характер какой — просто золотой. И никак ведь уже не вспомнишь, почему у них ничего не вышло, о какой камень они споткнулись,— да это сегодня уже и не важно.

   — Я сейчас вспомнил одну, — глядя в стол, тихонько сказал Рувим дедушке Моисею Соломоновичу, — девушку одну, Клаву. Лёгкий она была человек... Где она теперь, что...

   — У меня тоже гойка была, — охотно сообщил Моисей Соломонович, — в Екатеринославе, ещё до покойной Славы Мироновны. Это был праздник, это была любовь! Если б я тогда на ней женился, может, всё пошло бы по-другому...

  Да, с горечью подумал Рувим, да-да. Если б ты, старый хрыч, женился на той гойке, а не на Славе Мироновне, то и никакая Полина не появилась бы на свет Божий и, таким замечательным образом, ему, Рувиму, не пришлось бы жениться ни на какой Полине. Вот так, из ничего, из дурацких каких-то случайностей, и происходят ужасные катастрофы. А что, разве женитьба на Полине и вся последующая жизнь, выброшенная козе под хвост — не катастрофа? А то, что сейчас, перед самым концом света, когда каждая минутка может стать последней,— они с Полиной, с этой манерной идиоткой, расположены как бы на разных концах жизни, они не вместе, они не составляют одно душистое целое, как когда-то с Клавой Фефёлкиной — разве это не катастрофа?

   — Самое интересное, что она всегда врёт, — подумав, сказал Рувим. — Всю жизнь врала. Или выдумывала: несла всякую чушь, и ей казалось, что это правда. А я слушал, дурак.

   — Да, прошла жизнь... — беспечально сказал дедушка Моисей Соломонович, и с этим нельзя было не согласиться.

  Собака Юка завыла в доме, вой был жуток. Рувим огляделся. Обезьяна, задрав тёсаную башку, глядела в небо. Там, в небе, как распылителем по потолку, размашисто писали цифру за цифрой, в ряд: 6, 1, 0, 1, 9, 6, 1.

   — Пишут... — поглядывая из-под белых бровок, уважительно сказал дедушка Моисей Соломонович и потянулся за бутылкой неверной рукою.

  Обезьяна с кедра наблюдала за небесной работой неодобрительно, сунув нечистый палец в рот.

   — Буквы куда лучше цифр, — мёртвым голосом сказал Рувим. — Я всегда так думал. А вышло всё по-другому...

  Полина, пряча руки за спиной, возникла на пороге, взглянула на небо, на чёрные цифры, и устало поморщилась.

   — Как бы там ни было, — сказала Полина, — имей в виду: мы чужие. Да, сейчас надо говорить правду. Так вот: ты — ничтожество, неудачник и вообще импотент. Я совершила страшную ошибку, когда пошла за тебя замуж. Но можешь не волноваться, ты своё получил. У тебя рогов больше, чем волос на голове. — Она высвободила из-за спины руку с зеркальцем. — На, смотри! — Рувим взглянул, хмыкнул удовлетворённо.

   — Где только охотники нашлись! — сказал Рувим. — Дичь-то с вонцой!

  Полина вздрогнула, как будто к её спине приложили кубик льда, повернулась на пятках своих китайских шлёпанцев и вернулась в дом. Поднявшись наверх, она заперла дверь спальной на ключ, села к окну и заплакала, бормоча и подвывая. Какой подлец! "С вонцой!" Сквозь слёзы небо в цифрах казалось зыбким, как море. Сочетание плывущих цифр вдруг дошло до её сознания, она перестала всхлипывать и поспешно вытерла глаза мягкими подушечками пальцев. 610-19-61. Номер телефона Бори.

  Раньше, до иммиграции, Боря Белый был артистом вышневолоцкого ТЮЗа, человеком богемы и замечательно высокого полёта. Здесь он устроился сторожем в механическую мастерскую, но душа его от такой резкой перемены жизненной атмосферы ничуть не задубела и не загрубела, он остался тем же игровым лёгким человеком и высота его полёта не снизилась ничуть. В Полине он обнаружил родственную душу — немного загнанную, но открытую настежь в ожидании приятного чуда.

  Они познакомились случайно, где-то. На исходе первого часа знакомства Полина уверилась в том, что Боря — полная и совершенная противоположность Рувима с его инженерскими шуточками, с его патологической любовью к гороховому супу, с его диким ночным храпом. Особнячок и лужайка — это, несомненно, хорошо, это лучше, чем квартира и балкон, но Рувим своим присутствием, самим своим существованием окрашивал всё в серые тона. А Боря Белый был весь разноцветный, как радуга... Много вопросов задавала себе Полина: на сколько лет Боря младше, есть ли у него другая любовница, был ли он женат когда-нибудь. Один только вопрос не дагадывалась задать Полина: на кой чёрт она, Поля Гутник, в девичестве Просяная, немолодая и сварливая женщина, понадобилась разноцветному Боре? А Боря похохатавал, обнимал за плечи и лез за пазуху, и на море с ней ходил, и деньги брал.

  Но случались и другие, до Бори. И во всём виноват был Рувим.

  Но теперь всё кончено. Совершенно всё. Конец света? Ну, что ж, пожалуйста. Лучше уйти из этой жизни свободной, чем подневольной и стреноженной. Этот Рувим, этот пьяный идиот, просто не понимает, что они уже чужие друг другу люди, что они больше не муж и жена. Она свободна. Обидно только, что Боря об этом никогда уже не узнает.

  Время поворачивалось ни шатко, ни валко и трудно было прикинуть, сколько привычных часов прошло с утра. Однако и застывшим время назвать было никак нельзя: солнце по исписанному цифрами небу двигалось не быстрей и не медленней, чем в обычные дни, и перевалило уже, как будто, зенит. Западный ветерок дул с моря приятными порывами. Птиц не было слышно, но крылатые твари испокон веков не злоупотребляли пением в этих местах.

  На ливанском кедре, на лужайке, крупная лазоревая птица со стальным отливом, с красной грудкой и белым шелковистым хохолком на голове появилась нежданно-негаданно и вначале была не замечена сидевшими за столом, за второй уже бутылкой бренди Рувимом и дедушкой Моисеем Соломоновичем. Обезьяна оказалась наблюдательней: завидев птицу, она вкатила голову в сильные плечи и погрозила пернатой морёным кулаком. Птица, однако же, ничуть не испугалась. Вертясь на ветке, невысоко над обезьяной, она принялась прихорашиваться, а потом, приняв напряжённую позу, обронила крупную, величиной с лесной орех, каплю. Капля пролетела мимо обезьяны, проводившей её угрюмым взглядом, и шлёпнулась на стол меж Рувимом и дедушкой Моисеем Соломоновичем. Мужчины задумчиво поглядели на каплю и — враз — подняли глаза вверх.

   — Что за птица... — сказал Рувим. — Тут таких раньше не было.

   — Птичка хорошая, — оценил дедушка Моисей Соломонович. — Только дерьмом вот кидается. Хорошо, что не в стакан.

   — Не было, не было, — повторил Рувим и пожал плечами.

   — Раньше много чего не было, — согласился дедушка Моисей Соломонович.

  Полина показалась на пороге, глаза её были заплаканы.

   — Обедать давай, — сказал дедушка. — А то ждём-ждём, а есть-то хочется.

  Полина открыла уже рот, чтобы сказать Рувиму всё, всё. И про Борю Белого, и про Антона Марковича, и про немедленный развод, — но Рувим смотрел отрешённо вверх, мимо птицы, над которой, выше кроны кедра, было натянуто небо в цифрах. 6101961. 6.10.1961. 6 октября 61. День, когда он встретил Клаву. Клаву Фефёлкину.

  Полина повернулась и ушла. Дедушка Моисей Соломонович смотрел ей вслед с дурацкой улыбкой, покачивая головой, а Рувим не заметил ни прихода её, ни ухода. Вернувшись в дом, Полина достала из холодильника кусок рокфора, села к столу и, отщипывая кусочки, принялась жевать без азарта. Шар неотпускающего страха висел над её головой, она уже не думала ни о Рувиме, ни о Боре Белом — а только о неизбежной тоскливой смерти, которая вот-вот придёт. Крошки подсохшего рокфора падали на грудь её халата, она не стряхивала их. Хотелось плакать, всхлипывать. Подошла собака Юка и положила тёплую голову ей в колени.

  Смерклось рано, тьма без луны и звёзд накрыла особнячок на улице Ливанских кедров. Людям в доме не о чем было говорить между собой, они урывками вспоминали прошлую жизнь, и горечь заливала их память. Ничего не было сделано в их жизни, никакое дело не было закончено. Спать разошлись каждый в свой угол и заснули, уткнув лица в подушки.

  Их разбудило рычанье бетономешалок на стройке. Рувим, волоча ноги, подошёл к двери, ведущей во дворик, и приоткрыл её. Не было на лужайке никакого кедра, и обезьяны не было видно. На дачном столе стояли две порожние бутылки из-под бренди, между ними серела лепёшка подсохшего птичьего помёта. Собака Юка проскочила мимо Рувима на волю и взялась бегать вокруг масличного дерева. За белым ажурным забором загорелые рабочие тюкали молотками по звонким доскам опалубки. Полина в халате и китайских шлёпанцах спустилась из спальни, а дедушка Моисей Соломонович спал у себя наверху.

   — Давай, давай, Рува, — сказала Полина. — Доброе утро. Садись, ешь. У тебя есть бензин? Подбрось меня до работы.

   — Ну, конечно, — сказал Рувим. — Одевайся быстрей. У меня сегодня дел выше головы.

  Начался новый день, очередной.

Скачать весь цикл "Рассказы у костра"

© Маркиш Д., 2008. Все права защищены
© Издательство «Турар», 2008. Все права защищены
Произведение публикуется с письменного разрешения автора и издателя