Россия снова в Средней Азии

Анализ положения России в современной Центральной Азии, в контексте ее политического, экономического, культурного присутствия и отношений со странами региона

Опубликована в журнале «Литературный Кыргызстан» №3 за 2008 год. Сокращенные варианты этой статьи см.: Князев А. Россия возвращается в Центральную Азию// Центральная Азия и Кавказ. — Лулео, Швеция, 2007. — № 5 (53). — С. 35-44. Князев А. Россия снова в Средней Азии// Русские в Киргизии. Сборник статей и материалов / Под ред. А. А. Князева. — Бишкек, 2008. — С. 96-106. Одна из авторских версий — на персональном интернет-сайте автора: URL http://www.knyazev.org.

Общеизвестно, что в 1990-х гг. Россия серьезно ослабила свои позиции в центральноазиатском регионе, как, впрочем, не только здесь.

Причиной этому была не только нехватка экономических ресурсов, на чем иногда акцентируют внимание некоторые российские политики, но происходило это и в силу причин более фундаментальных, определявших в тех же 1990-х гг. векторы самого российского развития вопреки, в первую очередь, российским же национальным интересам.

Принципиальный пересмотр российской среднеазиатской политики принято связывать с приходом на президентский пост В. В. Путина. Не отрицая этого факта, необходимо отметить, что ряд событий в российско-среднеазиатских отношениях в 2000 г. стал лишь знаком перемен, начавшихся несколько позже.

В 2005 г. в российской внешней политике произошел важный идеологический сдвиг: оглашение концепции суверенной демократии означало безусловную приоритетность суверенитета страны над всеми иными внешнеполитическими константами и начало отказа от безоговорочного следования западным либерально-демократическим принципам. Утверждение в российской внешнеполитической стратегии парадигмы, утверждающей, что суверенитет — это политический синоним конкурентоспособности страны вообще, во многом предопределило и изменение российской внешней политики на пространстве СНГ, включая однозначную поддержку Узбекистана в его постандижанском конфликте с Западом, рост российской активности в ШОС и ряд других направлений.

Ситуация, сложившаяся к 2004-2005 гг. во внешнеполитическом позиционировании России, в частности — на западном направлении внешней политики и на ее южных рубежах, подталкивала Россию к смещению центра своих геополитических интересов в Азию. Помимо иного, военная операция в Афганистане дала США возможность как для прямого военного присутствия в регионе, так, для открытого воздействия на политические процессы в регионе, что вызвало заметную активизацию в Средней Азии Китая. Игнорировать эти новации Россия не могла: возникали предпосылки для коренного изменения расстановки сил в регионе, представляющем для России сферу жизненных интересов.

Знаковым событием, начавшим — без преувеличения — новую эпоху в мировой истории, стали августовские события 2008 года на Кавказе: агрессия Грузии против Южной Осетии, военное вмешательство России и последующее признание Россией независимости Южной Осетии и Абхазии. Впервые в новейшей истории политика российского руководства в этой ситуации продемонстрировала не только изумительную согласованность военных, дипломатических и общеполитических структур в руководстве страны, не только высокую мобильность и способность российского государства защищать свои интересы, но и — что принципиально важно и чего ранее так не хватало — последовательность в своих действиях. Мобильность бывала и ранее — чего стоил только знаменитый — в пику натовскому плану раздела бывшей Югославии на сферы влияния — марш-бросок российских десантников в Косово в июне 1999 года… Наделавший на Западе много шума и благополучно закончившийся ничем. Символично, что новое качество российской политики, продемонстрированное в Южной Осетии в 2008 году, имело в своем логическом начале и косовский прецедент. По сути, если обратиться к терминологии шахматной игры, военное вмешательство и последующий дипломатический демарш августа 2008-го были ответным ходом на натовскую агрессию в Югославии и последующее признание независимости Косова…

Изменение стиля взаимоотношений с основными международными партнерами, включая и вполне реальные угрозы, с которыми сразу стала сталкиваться Россия, начав восстановление своего международного статуса, заставляют российское руководство изменить саму идеологию внешней политики, весь определяющий формирование этой политики образ мыслей. Сегодня абсолютно очевидно, что российская внешняя политика должна из рефлекторной трансформироваться в осознанную и максимально долговременную, выстроенную стратегически. Речь идет не столько о восстановлении «международного равновесия» или о формировании «многополюсности» нового мироустройства, сколько о новой трактовке традиционной для России идеи обеспечения безопасности границ за счет их расширения — или, как минимум, расширения «зоны спокойствия» вокруг России. Именно вопросы собственной безопасности, защиты своего государственного пространства, а не некие синкретистские евразийские доктрины, преподносящие «связывание великих пространств Евразии» как мессианский долг России, всегда стояли в основе российского продвижения в Азию.

Период внешнеполитического бездействия в «ближнем зарубежье» привел к заметному проникновению в экономику среднеазиатских стран нероссийских капиталов, что, в свою очередь, обусловило и появление предпосылок для серьезного смещения главных акцентов во внешней политике соседствующих с Россией государств далеко не в ее пользу. Страны региона настойчиво пытаются связывать свое будущее не только с одним внешним партнером, осуществляя политику так называемой «многовекторности» или «дистанционного партнерства». Этот же период характеризовался и серьезными трансформациями в идеологии национальных элит новых постсоветских государств опять же не в пользу России. Националистический дискурс одержал полную победу во всех без исключения бывших братских республиках, та или иная внешняя ориентация всех их, от Алма-Аты или Бишкека и до Еревана или Кишинева объясняется исключительно соображениями национального эгоизма, далеко не всегда, впрочем, ему соответствуя.

При этом, после полутора десятков лет довольно хаотичного поиска новыми государствами центральноазиатского региона собственной идентичности во всех ее составляющих сегодня можно уверенно говорить об окончательном утверждении в регионе «государственно-центричной» модели, определяющей, в том числе, и внешнеполитическое поведение среднеазиатских государств. Эта философия государственного строительства, взятая на вооружение всеми пятью постсоветскими республиками, в значительно большей степени была благожелательно воспринята во внешнеполитических институциях России, нежели среди того круга внешнеполитических игроков, в основном западных, из которого исходили пожелания о реализации неких либерально-демократических моделей. Нелинейный характер современного политического развития определяет различные модели и разнонаправленные траектории, примеры чему дает и эволюция посткоммунистических среднеазиатских республик. Где-то происходит мимикрия режимов под либеральные демократии западного типа, где-то имеют место различные автократии новых, неведомых ранее типов, где-то развиваются гибридные режимы. Нелинейность развития носит всеобщий характер и подтверждает, что нет и не может быть универсальных моделей развития, пригодных для всех стран и народов. Западные модели как образец преобразования в Средней Азии, и не только, оказались дискредитированы практикой неудачных реформ, социальной дифференциацией, бедностью и политическим расколом. Ярчайшим примером подобного является Киргизия с ее тотальным либерализмом времен Аскара Акаева и последующим откатом назад после государственного переворота 24 марта 2005 года, поэтапного сворачивания реформ и стремительной архаизации общественной жизни.

В этой ситуации проблемы дальнейшего развития постсоветских стран уже не могут быть ни в какой мере заменены политическими технологиями. Начавшееся постепенное осознание этого обстоятельства в элитах новых лимитрофов становится весьма выгодным фоном для российской региональной активизации.

Показателями такого осознания и окончательного торжества в Средней Азии «государственно-центричной» модели в последние годы стали два событийных блока. Первый — это последовавший после андижанских событий 2005 г. фактический разрыв стратегического партнерства Узбекистана с США, вступление Узбекистана в ЕврАзЭС и ОДКБ, заключение договора о союзнических отношениях с Россией, резкая активизация Узбекистана в ШОС. Другой — внешне парадоксальный итог киргизских «революционных» событий того же 2005 г., когда приход к власти в Киргизии Курманбека Бакиева стал серьезным проколом американской политики. В силу ряда как объективных, так и субъективных причин, Бакиев еще в большей степени, нежели прежде Аскар Акаев, развернулся в своей внешней политике в сторону России, а заодно и Китая. Оказавшись заодно значительно менее предсказуемым. Пусть и кажущаяся краткосрочной, но все же продуманная внешнеполитическая линия Москвы, выстроенная на фоне агрессивно-наступательной политики Запада с его псевдореволюционными технологиями, оказалась более адекватной запросам, предъявляемым среднеазиатскими партнерами. В этом плане 2005 год стал рубежом, показателем новых возможностей России в регионе и в том числе — благодаря тому, что Россия в отношениях с постсоветскими республиками стала стремиться к использованию своего политического веса, чтобы не позволить процессу выйти «за конституционные рамки и за пределы национального законодательства».

Настойчивые попытки евроатлантического сообщества влиять на внутренние процессы в странах региона по истечении полутора десятков постсоветских лет вызывают все большее отторжение. Как часть бывшего коммунистического блока, республики региона рассматривались сквозь призму так называемой парадигмы перехода (transition to democracy), где превалирует убеждение в том, что решения проблем любой страны можно добиться механическим применением стандартизированных схем и рецептов, соответствующих потребностям так называемого «западного мира». Убедившись в отсутствии в странах Средней Азии «гражданского общества», американцы и европейцы начали пытаться создавать его искусственно. А республики региона в это время нуждались в укреплении государственных институтов, чтобы адекватно отвечать на вызовы независимости. Очень хорошо это видно на примере деятельности ОБСЕ, которая все больше воспринимается в регионе как инструмент США по реализации их геополитического плана, в котором центральноазиатские процессы демократизации просто используются для достижения внешнеполитических целей США. «Европейский подход к проблемам безопасности центральноазиатского региона является техническим, бессистемным, тогда как эти проблемы по своей сути являются долговременными и требующими систематических и комплексных подходов», — справедливо пишет итальянский аналитик Фабрицио Виельмини. Повсюду в регионе в отношении оценок европейской активности налицо отторжение и фрустрация. Европейский подход к вопросам прав человека все более и более воспринимается как «большевистский», а «демократия» уже почти превратилась в ругательное слово, что ярко иллюстрирует существующий уровень отчуждения. Из всего комплекса так называемых «демократических ценностей» политические системы новообразованных государств восприняли, пожалуй, лишь национализм – как определенный взгляд на реальность, в котором сама реальность структурируется по этническому признаку и который обязательно подразумевает стремление к политической власти. Впрочем, это тема отдельного разговора…

Исторически обусловленное постсоветское внутреннее типологическое родство моделей государственного и общественного управления становится той основой, на которой зиждется восстановление многих утраченных в 1990-е гг. направлений сотрудничества между Россией и странами Средней Азии. Однако можно констатировать, что эта основа может иметь лишь временный, транзитный характер. В долгосрочной перспективе стойкое нежелание среднеазиатских элит менять свой консервативно-неустойчивый статус и криминализированную структуру режимов, позитивно реформироваться в сторону демократических преобразований — не в интересах России. В любом случае, Россия заинтересована в том, чтобы обеспечить долгосрочную стабильность в регионе, но — вовлекая в качестве партнеров в процесс модернизации среднеазиатских режимов лишь те государства или международные бизнес-элиты, которые не склонны нагнетать дестабилизацию положения и деструкцию региона посредством, например, экспорта непродуманных новаций. Экономический рост России априори является доминантным условием стабильности и безопасности в Средней Азии (как, впрочем, и на Кавказе, и на всем постсоветском пространстве). В этом, видимо, и должна состоять одна из главных сущностей региональной российской стратегической программы.

Основанная на «двойных стандартах» политика США в Средней Азии дала России дополнительную возможность вернуть себе часть региональных союзников, ведь геополитический разворот, совершенный руководством Узбекистана в 2005 г. — это серьезный знак разочарования в американской миссии и, одновременно, показатель того, что Россия вполне созрела для участия в глобальных проектах, альтернативных западным.

Существующие в странах региона политические системы представляют собой отчасти смикшированные варианты прежней советской системы, на которые дополнительно накладывается определенная для каждой из стран специфика, происходящая из далекого доколониального прошлого. Функцию прежней коммунистической идеологии приняла на себя идеология построения этнократических государств (или, в мягкой форме, как в Казахстане, «национально ориентированных» государств), но ни в одном из среднеазиатских государств нет естественной конкуренции политических сил. Отсутствие идеологической базы, соответствующей реальным потребностям развития общества, имманентное новым государствам противоречие формы и содержания делает их еще более неустойчивыми, чем коммунистические системы. Поэтому задачей российской политики в регионе, наряду с поддержкой суверенитета среднеазиатских партнеров, является стимулирование процессов их внутриполитической трансформации, обеспечения их большей устойчивости и результативности. В конечном счете, внутриполитическая стабильность в любом из лимитрофов является и фактором собственной безопасности для России.

Даже при отсутствии проработанной долгосрочной концепции российской политики в Средней Азии самим историческим ходом событий на протяжении двух столетий был создан и во многом сохранился неплохой задел для ее создания и развития. Тем не менее, возвращение России в Среднюю Азию поставило перед российской внешней политикой задачу поиска принципиально новых механизмов сотрудничества со странами региона и реализации своих региональных интересов. В основу новой, еще не сформулированной концепции пока вписываются тактические задачи среднесрочной перспективы, которые уже решаются в текущей российской политике. Это контроль над добычей, транзитом и предоставлением на мировые рынки среднеазиатских энергоресурсов. Это сохранение и оптимизация российского военного присутствия в регионе, направленное, прежде всего, на упреждение угроз, связанных с радикальным исламизмом. Это поддержка действий среднеазиатских режимов по недопущению «экспорта демократии». Это поиск отношений консенсуса с растущим влиянием в регионе Китая, недопущение превращения Китая в доминирующую силу в регионе.

В условиях глобализации монопольное российское, как и любое другое, присутствие в том или ином регионе мира — утопия. Поэтому в интересах России — привлечение к партнерству в политической и экономической реконструкции иностранных государств, реально заинтересованных в стабилизации Средней Азии. Если говорить о внерегиональных субъектах, то таким вариантом могло бы стать партнерство с Евросоюзом. Логическое обоснование выбора в пользу России как главного партнера для ЕС можно найти во многих областях взаимодействия и сотрудничества со Средней Азией. Наоборот, вытеснение России из такой политики может иметь фатальные последствия для безопасности всей Евразии. Однако пока вполне очевиден антироссийский подтекст большинства практически-политических и экономических проектов развития Средней Азии, инициируемых США и странами Евросоюза. В этом проявляется как соревновательность действий основных игроков международной политики, так и низкий уровень их сотрудничества в данном регионе. Нет сомнений, что вектор кооперационных и интеграционных проектов американского, европейского или иного происхождения должен быть направлен не только на юг, но и на север (Россия), запад (Иран) и т. п. Наивно было бы считать, что такое государство, как Россия не будет продвигать свои интересы на экономическом, политическом, культурно-образовательном пространстве бывших советских республик, как, впрочем, и Афганистана, Индии, Пакистана и др.

Наиболее естественной и одновременно наиболее чувствительной точкой соприкосновения интересов России и республик Средней Азии является сфера коллективной безопасности. Ни США, ни Европа, ни Китай никогда не возьмут на себя всю ответственность за обеспечение безопасности среднеазиатских государств. Американцы находятся в регионе для решения собственных национальных задач. Китай лишь начинает осваивать для себя тактику взаимодействия с новыми государствами региона, делая упор преимущественно на экономическое сотрудничество.

Это обстоятельство создает для России хорошую платформу в развитии сотрудничества с регионом в военно-политической сфере. Новейшая история этого сотрудничества достаточно противоречива. В период после 1991 г. произошло серьезное ослабление здесь российского военно-политического влияния, снизился уровень военного присутствия России, включая и потерю ряда военных баз в государствах Средней Азии. При этом военно-политическое сотрудничество со среднеазиатскими государствами является для России по-прежнему приоритетным. События 1999-2000 гг. продемонстрировали реальность военной угрозы со среднеазиатского направления для России. Заодно они показали, что, несмотря на частичную утрату Россией своего влияния, без российского участия невозможно решение любых военно-политических проблем региона. Это является базисом для восстановления полноценного присутствия России в любых происходящих в регионе процессах в сфере безопасности. При отсутствии достаточных финансовых ресурсов и политической воли у руководства любого из государств Средней Азии к созданию собственного необходимого военного потенциала участие в военно-политических договорных отношениях и военно-техническое сотрудничество являются единственными возможными механизмами обеспечения безопасности в военной сфере. Имеющийся военный потенциал не позволяет эффективно противодействовать всему спектру военных угроз и угроз военного характера, требуя военно-политической интеграции и объединения усилий в рамках региональных систем коллективной безопасности. Признанием этого обстоятельства является участие всех, за исключением Туркмении, государств региона в Организации договора коллективной безопасности (ОДКБ), функционально наиболее предметно сосредоточенной на решении этих проблем. Ярким показателем признания неспособности США и НАТО влиять принципиальным образом на ситуацию в сфере региональной безопасности является один из главных тезисов Бишкекской декларации Шанхайской организации сотрудничества 2007 г.: «Стабильность и безопасность в Центральной Азии могут быть обеспечены прежде всего силами государств этого региона на базе утвердившихся в нем региональных международных объединений».

Когда-то один из основателей русской школы геополитики А.Е. Снесарев писал: «Экономические завоевания идут теперь впереди военных. Не та нация сильна, которая завалила всю страну штыками, а та, которая держит в своих руках сети экономических завоеваний!». К настоящему времени Россия не только восстанавливает свое экономическое присутствие в регионе, но и существенно наращивает его. Более того, сегодня пока только Россия реализует масштабные многосторонние проекты (кооперация в разработке, добыче и транспортировке углеводородов, расширение военно-технического сотрудничества и др.), которые создают реальную основу для региональной интеграции. Например, в 2000-2006 гг. в Таджикистане более 40% общего притока прямых инвестиций составляют российские капиталовложения. Правда, торгово-экономические отношения со странами Средней Азии пока не играют существенной роли для самой России, в 2006 г. совокупная доля этих стран во внешней торговле России составила около 3% (а во внешней торговле Китая, для сравнения — 0,6%). Доля России во внешнеторговом обороте Киргизии составляет 27,24%, Узбекистана — 16,39%, Казахстана — 18,87%, во всех случаях занимая первую строку рейтинга внешнеторговых партнеров. В среднем, по итогам 2006 г., доля России во внешнем товарообороте стран Средней Азии составила около 17% (доля КНР — около 12%). Снижение среднего регионального показателя российской инвестиционной активности происходит в основном за счет нефтегазового комплекса Казахстана. На начало 2007 г. объем только американских финансовых вливаний достиг 13,8 млрд. долларов, или примерно 30% всех прямых иностранных инвестиций в Казахстане. Но в то же время, российские компании обеспечивают больше половины иностранных инвестиций в нефтегазовом секторе экономики Узбекистана. В Узбекистане действует более 450 совместных предприятий с российскими инвестициями. В ходе визита В. В. Путина в Казахстан и Туркмению в мае 2007 г. президенты среднеазиатских государств подтвердили приоритетный характер сотрудничества с Россией в нефтегазовой сфере.

Самый глубокий реверанс сделал глава Казахстана Нурсултан Назарбаев: «Казахстан абсолютно привержен тому, чтобы если не все сырье, то большая его часть проходила именно по территории России». Кроме того, была достигнута договоренность о расширении идущего из северо-западного Казахстана в Россию транзитного нефтепровода Каспийского трубопроводного консорциума (КТК) с нынешних 29 млн. до 40 млн. тонн. Произошли некоторые сдвиги по привлечению российских инвестиций и ресурсов «Газпрома» для поддержания и развития газодобычи в Узбекистане и Туркменистане. Главным же стало подписание 12 мая главами России, Казахстана, Туркменистана и Узбекистана декларации о строительстве прикаспийского газопровода мощностью 10 млрд. кубометров, а также о расширении и модернизации трубопроводной системы Азия-Центр. В соответствии с документом до 1 сентября нынешнего года стороны обязуются подготовить технико-экономическое обоснование, межправительственное и коммерческие соглашения о создании консорциума, в результате мощности по транспортировке газа из Средней Азии в Россию должны возрасти с нынешних 60 млрд. до 90 млрд. кубометров в 2014 г.

Участие России в среднеазиатской политике и экономике на макро-региональном и микро-региональном (сотрудничество краев, областей, бизнес-структур, научно-образовательных институтов и др.) уровнях — один из важнейших императивов создания нового климата и возможностей сотрудничества, а может быть, и интеграции на двусторонней либо многосторонней основе для всего региона Центральной Азии, включающей китайский СУАР, российские Алтай и юг Сибири. Причем интересы России могут при этом вполне гармонизироваться с интересами США, действия которых уже в течение ряда лет вызывают критику не только ура-патриотов, но и прагматиков. Как пишет А. Д. Богатуров, «вопрос о приобретении Россией более заметной роли в обеспечении энергетических потребностей США уже перестал быть только теоретическим. Правда, до сих пор больше пишут и говорят о возможности поставок в США российских энергоносителей северным путем — через Мурманск. Южный (точнее, южносибирский) сценарий в этом контексте особого внимания не привлекает. Однако, если в самом деле усилия США по формированию пути вывода энергоносителей из материковой части Центральной Евразии к югу начнут себя оправдывать, то приобщение России к подобному коридору может оказаться важной задачей». В этом сценарии есть лишь один, но важный фактор противоречия: планы США по формированию путей вывода из Средней Азии жестко детерминируются соображениями политического характера, ставя целью не столько достижение экономических целесообразностей, сколько проектируя альтернативы российскому транзиту и китайскому вектору поставок среднеазиатских углеводородных ресурсов. Стоимость прокачки нефти по любому из западных альтернативных маршрутов окажется более высокой по сравнению с российскими аналогами, присоединение к обходным прозападным проектам потребует от республик Средней Азии заметно большего участия и более существенных гарантий, чем работа с Россией. Первые обычно должны прокладываться в горных условиях или пересекать морские пространства, а вторые, помимо всего прочего, оказываются значительно короче. По тем же причинам обходные проекты существенно более капиталоемкие. Например, проект транскаспийского газопровода с достройкой последующих участков газопровода «Набукко» оценивается в 10 млрд долларов, в то время как российский вариант модернизации и расширения среднеазиатских газопроводов — в один миллиард. Впрочем, даже при осуществлении самого негативного для России сценария — если, предположим, вся азербайджанская нефть, большая часть казахстанской нефти, туркменского и узбекского газа, — пойдет в Европу в обход России, то все это составит не более четверти от нынешнего объема потребляемого странами ЕС российского природного газа. Так что позиции России в этом вопросе очень сильны.

История распространения российского влияния в глубине Азии есть и история распространения и нынешнего присутствия здесь некоторых элементов европейской цивилизации. Есть очевидный общий интерес в сохранении русского языка как универсального инструмента для доступа региона к мировой культуре. Сегодня этот язык не только сохраняет свое значение как элемент сближения и общения местных народов. Как показывает практика новейшей истории, с исчезновением системы образования на русском языке народы региона оказались явно неспособны ответить на вызовы глобализации. С потерей русского языка прямо связаны деградация центральноазиатских обществ, распространение примитивного исламизма, и, во всяком случае, происходящий дрейф Средней Азии в сторону, противоположную каким-либо европейским принципам.

Широкомасштабный миграционный поток из Средней Азии в Россию говорит о том, что сегодня, в отличие от ситуации в XIX и XX вв., демографически Россия не является больше фактором давления, наоборот, она сама сейчас нуждается в человеческих ресурсах Средней Азии. Поэтому можно уверенно предполагать, что любой процесс интеграции региона с Россией будет иметь мирный и ненасильственный характер, как это преимущественно и было исторически. Тем более абсурдным представляется тезис о некоем комплексе «вины» России и русских за многочисленные промахи и перегибы в период существования империи и союзного государства, который-де не позволяет ей (и им) на равных участвовать во всех среднеазиатских делах. Внутренний колониализм, будь то социальные и иные диспропорции, пренебрежение центра к периферии и пр. — не в меньшей, а подчас еще и в большей степени испытывали на себе и миллионы российских/советских граждан — этнических русских. Новый характер российско-среднеазиатских взаимоотношений, формирующийся параллельно с установлением новой российской «путинско-медведевской» внешней политики вряд ли оставляет место для успешного применения весьма успешно распространявшихся в 1990-х гг. идеологем, апеллирующих к истории и акцентирующих на некоем неравноправном, «эксплуататорском» характере этих взаимоотношений в прошлом.

Фактом является то, что Средняя Азия, даже в самом утрированном ее понимании образца 1990-х гг., сама, образно говоря, «перемещается» в Россию — миллионы этнических киргизов, узбеков, таджиков и представителей других этносов на многие годы, нередко навсегда, переселяются в Россию, либо как сезонная рабочая сила выступают связующим, часто спасительным, звеном между родиной и Россией. В России, особенно в краях и областях южного приграничного пояса, диаспоры азиатского происхождения постепенно перерастают в устойчивые национальные сообщества местного социума, в том числе в статусно-правовом отношении.

Россия, которая сформировалась как имперское государство, как мировое государство, не может отступать от державной стратегии. Уход от традиционной политики мирового игрока, от своего державного статуса, губителен для России и чрезвычайно опасен для ее внешнего окружения. И не только в силу высочайшей и неизбежной экономической зависимости от России той же Европы. Особую опасность представляет собой возможный в случае такого развития событий слом ментальности российского населения в силу того, что если политика минимальной достаточности утвердится, в России неизбежно разовьется русский национализм, обусловив постепенное скатывание к этнократическому государству. Симптомы такой опасности присутствуют в сегодняшней реальности, проявляясь в определенном росте национализма и самых разных фобий — этнических, религиозных, межрегиональных, расовых и так далее. Впрочем, это — глобальное явление не только в России, во многом объясняемое тем, что другие мобилизующие идеологии — социализм, демократия и т. д. уже «отыграли» свое, они оказались неактуальны к началу XXI в. В классическом понимании империя – это государство, сделавшее с момента создания или на определенном этапе развития целью и смыслом своего существования постоянную внешнюю экспансию (политическую, экономическую, военную, религиозную, культурную, идеологическую). Империя это всегда держава (или даже сверхдержава), но вовсе не всякая держава есть империя. Россия сегодня – это держава, это государство, обладающее достаточными ресурсами для претензий на суверенитет в ее собственном понимании этого феномена, обладающее возможностями на проведение самостоятельной внутренней и внешней политики, на защиту от какого бы то ни было вторжения в ее собственные дела. Она не концентрируется на внешней экспансии, не стремится к территориальному расширению, довольствуется признанием остальными своего державного статуса. Важной составляющей большинства имперских проектов были и являются мифы о порядке, мире, процветании, прогрессе. Естественно, что на практике всё не столь однозначно. Многие империи создавались в результате жестоких войн, но из этого вовсе не следует, что империи есть безусловное зло. Империи неизбежны, а значит, необходимы. Они – данность человеческой истории, которая сама по себе не зла и не добра. Она просто есть, и в ней есть место для империй.

Идеологические причины происходящего непосредственно для России состоят и в глобальном унижении русской нации и России в целом, которая, будучи Российской империей и затем Советским Союзом, всегда была одной из ведущих мировых держав. Развал страны поставил именно русскую нацию в двусмысленное положение. Она привыкла к своей «ведущей» роли, и сегодня имеет место определенный «кризис идентичности». Он подразумевает яростную защиту своей идентичности параллельно с поиском ее оптимальных характеристик. Усугубляет ситуацию и тот факт, что далеко не все приезжающие в Россию граждане стран бывшего СССР законопослушны и способны качественно интегрироваться в российскую действительность. Эти группы людей очень часто и не стремятся к адаптации и, возможно, не способны в силу причин культурологического характера. А процессы формирования общественного мнения носят зачастую обобщающий характер: в Екатеринбурге, например, негативное отношение к наркоторговцам-таджикам затрагивает всю таджикскую диаспору. Для развития национализма и ксенофобии, конечно ,есть свои объективные причины: и экономические (область фактически депрессивная); и социальные (массовая безработица, в особенности скрытая); и исторические — глубинная Россия всегда достаточно остро реагировала на угрозу распада страны, потерю ее идентичности и поддерживала политические силы, артикулировавшие эту угрозу. В любом случае, говорить нужно сегодня скорее не о национальных конфликтах, а о наличии этнической напряженности на некритическом уровне. Само же наличие этой проблемы является поводом к размышлениям и последующим действиям по совершенствованию существующего в России мультикультурного общества и мультикультурного государства. Исторически это абсолютно оправданно — Россия всегда была полиэтнична. Россия сегодня — единственное из государств постсоветского пространства, которое не избрало для себя путь этнократии. В азиатской части России и ряде ее центральных областей, прежде всего, в крупных городах и столичных мегаполисах, возникает новая этнонациональная структура, обладающая очевидными чертами среднеазиатского содержания и форм жизни, остаточных, обновленческих или конвергентных. Но, разумеется, эти процессы, во многом сохраняющие стихийный характер, не отменяют необходимости проведения специальной работы по развитию межрегиональных, трансграничных и иных связей.

Трудовая миграция в Россию создает для стран Средней Азии колоссальную зависимость. В 2006 г. трудовые мигранты из стран СНГ вывезли из России более 3 млрд. долларов в виде денежных переводов и более 10 млрд. долларов наличными, общий годовой заработок мигрантов достиг 20 млрд. долл.. С учетом известного дефицита трудовых ресурсов, для самой России эти цифры — как показатель гипотетического экономического ущерба — абсолютно некритичны. Для стран происхождения мигрантов — а в Средней Азии это, прежде всего, Таджикистан и Киргизия — данные поступления имеют принципиальное значение. «Россия остается главным рынком труда для таджикских гастарбайтеров», — считает руководитель Информационно-ресурсного центра для трудовых мигрантов Таджикистана Музаффар Шарипов. По его словам, с начала 2007 г. из Таджикистана на заработки выехало более 630 тысяч человек, «по нашим подсчетам около 90% из этих граждан выезжают в различные регионы России. В то же время, в Казахстане наших трудовых мигрантов чуть более 40 тысяч человек». По данным исследовательского центра «Шарк», 94,7% от общего потока трудовых мигрантов въезжают на заработки в РФ, 2,4% в Казахстан, по 2,9% принимает Украина, Белоруссия, Киргизия и Молдова. Реальный уровень безработицы в Таджикистане составляет 11,3%, в том числе в городах 13,2%, в сельской местности 10,9%, наибольшую долю безработных составляет молодежь — 68,9%. В Таджикистане денежные поступления от мигрантов из России составляют около двух бюджетов республики, в Киргизии этот показатель заметно ниже, однако в обоих случаях чрезвычайно важным является и то, что трудовая миграция снимает значительную часть социальной напряженности, с которой неспособны справиться неэффективные экономики этих республик.

* * *

Августовский кавказский конфликт 2008 года, последующее признание независимости Южной Осетии и Абхазии Россией и выход Грузии из СНГ – это начало нового этапа мировой истории, об этом уже говорил кто-то из руководителей России. Абсолютно верно, если говорить о международном позиционировании России. Но это — и начало этапа, когда интеграция России с большей частью бывших советских республик должна получить новое наполнение, новое качество. Кое-кто уже сделал для себя выбор: мало того, что еще в августе Н.А. Назарбаев поддержал позицию России на Кавказе отдельным публичным заявлением, Казахстан стремительно сворачивает все свои экономические проекты в Грузии, судьба которой мне лично представляется весьма грустной… Надо определяться и всем остальным, время неопределенности и так называемой «многовекторности» закончилось. Надежды на помощь Запада в целом и США в частности оказываются просто бессмысленными, что ярко продемонстрировал грузинский пример. И теперь всему постсоветскому пространству нужно выучить урок, преподанный Саакашвили. Западные патроны его по большому счету бросили, использовав Грузию как одноразовый предмет. А Россия уже другая. Странам Центральноазиатского региона нужно понять: если их политика вступит в такое противоречие с интересами России, как это было у Грузии, будет как с Грузией, и никакое «международное сообщество» не поможет. Время пустых разговоров и постоянных оглядываний на так называемое «международное сообщество» для России закончилось. Она просто делает то, что считает нужным делать в своих национальных интересах, которые учебниками для юристов определяются как «разумный национальный эгоизм». Все тот же А. Е. Снесарев когда-то писал: «История опровергает географию?»… Насущная потребность любой из стран Центральной Азии всегда и во всех своих действиях принимать в первую очередь в расчет интересы России – эта потребность подтверждается и историей, и географией…

* * *

Важной проблемой российско-среднеазиатских отношений, во многом препятствующей формированию устойчивого партнерства, является перманентная неопределенность внешней политики самих государств региона по отношению ко всем внешним геополитическим игрокам, включая и Россию. Возведенный в догму в 1990-х гг. Збигневом Бжезинским эвфемизм о так называемой «многовекторности» служит оправданием этой корыстной в своей сути непоследовательности, продиктованной как объективными, так и субъективными, чаще всего сиюминутными, интересами, далеко не всегда совпадающими с подлинными национальными. В отношении всех внешних сил у стран региона попросту отсутствуют какие-либо долгосрочные стратегии в любой из сфер взаимодействия — политической, экономической, любой другой, отсутствует даже представление о необходимости таковых стратегий. Политику стран региона в отношении мировых центров силы диктует ложно понятый рыночный фактор, грубо выражаемый в формуле: кому сегодня продаться подороже…

Стремление же России и русских в Азию вообще и в Центральную Азию в особенности — только отчасти проявление старых философско-политических и новых конкретно-политических идей, вроде азийства Э. Ухтомского или евразийства и неоевразийства образца 1920-х и 1990-х гг. Евразийцы под своей «Евразией в узком смысле слова» понимали преимущественно степную зону, протянувшуяся от Большого Хингана до Среднедунайской равнины, события в которой (это уже по классику западной геополитики Х. Макиндеру) определяют судьбы мира. Это есть место развития Континентальной цивилизации (евразийский термин), во всех своих основах противоположной цивилизации Океанской (западной, англо-саксонской, европейской, романо-германской и т.п.). Границы этого пространства в основном совпадают с границами Российской империи и СССР, что не является случайностью. Огромные размеры и колоссальные природные ресурсы постоянно подталкивают Евразию к осознанию экономической самодостаточности, строительству автаркии, а пространственно-экономическая обособленность формирует и особый этнический и культурный тип, сближающийся как с азиатским, так и с европейским типами, но не совпадающий с ними.

Константин Леонтьев, последний великий славянофил (и величайший русский философ), несмотря на все свое славянофильство, пришел к выводу, что Россия в своих попытках развития не должна стремиться только к единению со славянством, и определил, что часть славянства уже необратимо ушла в западную цивилизацию, в ряды врагов России и евразийской (применяя позднейший термин) цивилизации. Как написанные вчера воспринимаются слова Ф. М. Достоевского от 1877 года, достойные того, чтобы злоупотребить цитированием: «…не будет у России и никогда еще не было таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только Россия их освободит, а Европа согласится признать освобожденными! …Начнут же они по освобождении свою новую жизнь именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе... Убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшей благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись... не вмешайся Европа, так Россия проглотила бы их тотчас же, имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени. …Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия — страна варварская… У них, конечно, с самого начала будут конституционное управление, парламенты, ответственные министры, ораторы, речи. Их будет это чрезвычайно утешать и восхищать. Они будут в упоении, читая о себе в парижских и лондонских газетах телеграммы, извещающие весь мир, что после долгой парламентской бури в такой-то стране и составилось новое из либерального большинства и что какой-нибудь ихний (такая-то фамилия) согласился, наконец, принять портфель президента совета министров. России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными... Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя ее в любви, но чувствовать-то всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что… если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит — Россия, которая неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство…». Нелишне вспомнить, что и констатация де-юре развала Советского Союза – продукт активности трех славянских деятелей…

И остается путь на Восток.

Сегодня этот процесс происходит и в силу действия более императивных факторов — геополитических и геоэкономических, демографических и миграционных и др., хотя он и не есть простое выражение глобализации. Нельзя не отметить подвижности границ Средней Азии — как это было и в прошлом, они не совпадают с государственными, а носят скорее фронтирный характер, то есть служат некой линией культурно-цивилизационного рубежа, где, в случае с Россией, встретились и до сих пор вполне продуктивно взаимодействуют славянско-христианский и (преимущественно) тюрко-мусульманский миры.

Россия всегда была специфическим имперским проектом, особенностью которого являлось то, что он был лишен какого-либо принципиального коммерческого значения. Империю как огромный и единый территориально-пространственный комплекс создавали, руководствуясь политическими устремлениями, стремясь к тому, чтобы Россию окружало огромное, упорядоченное пространство, защищенное от всех внешних угроз. Такой подход подразумевал значительно более органичное взаимопроникновение метрополии и колоний, нежели, скажем, в британском случае. Англия тоже была величайшей империей, но это был сугубо коммерческий проект, многочисленные владения были разбросаны в изрядном удалении от метрополии, представляя собой, по сути, филиалы большой фирмы под названием Объединенное Королевство. Крушение британской колониальной империи для британского общества было неким сворачиванием проекта, ставшего убыточным. Распад СССР для России — подрыв одной из основ собственно российского государственного строительства, размывание политически и идеологически необходимого для полноценного развития самой России пространства.

В результате такого рода подхода к колонизации роль России в Средней Азии, как и в других регионах бывшего СССР, исторически сложилась как системообразующая, как некий регулятор основных механизмов внутрирегионального равновесия. Кроме выполнения этой системообразующей и регулятивной роли, Россия является, по большому счету, самым эффективным, даже если в последние годы и больше потенциальным, вектором для модернизации центральноазиатских политических систем, как это и было исторически. Россия представляет собой наиболее приемлемый образец политической культуры для стран региона — учитывая характерную для политических систем этих стран высокую роль государственных структур. Она есть вектор ориентации стран региона, если не на демократию в классическом западном и не особо приемлемом здесь виде и понимании этого термина, то, по крайней мере, она есть ориентир и направление развития по пути обеспечения большего плюрализма внутри центральноазиатских политических систем. На этом фоне российский постимперский проект в его самом широком понимании имеет полное право на полноценное существование, и он не может не состояться.

Континентальный профиль России как государства не оставляет ей возможности существовать иначе, нежели в качестве великой державы. В качестве, к которому она стремительно возвращается. Поэтому без России и вопреки России уже невозможно решить ни одной сколько-нибудь значимой международной проблемы, тем более — в регионе, объективно представляющем для России сферу национальных интересов, где, несмотря на все потери постсоветского времени, Россия сохранила наибольшее число определяющих факторов влияния.

© Князев А.А., 2007. Все права защищены
Произведение публикуется с письменного разрешения автора