Аппендицит

Только в рассказе Николая Шульгина хирург, в присутствии больного, может сказать студентам-медикам перед началом операции по удалению аппендицита: «Я покурю пока. Скальпеля вон в том ведёрке. Самоучитель на стене. Через десять минут вернусь…» Юмористический рассказ из сборника «Дежурная корова»

Публикуется по книге: Н.Шульгин. Дежурная корова. Сборник иронических рассказов. — Б.: ИД "Салам", 2009. — 160 с.

УДК 821.161.1
    ББК 8437-4
    Ш-95
    ISBN 978-9967-25-408-4
    Ш 4702010201-09

Кто в больнице не был, жизни не знает. Особенно если аппендицит не вырезали. Вообще ходить с аппендиксом в пузе это всё равно, что не пристёгиваться на кольцевой.

В любой момент можешь тихо охнуть. Этот воздушный шарик, если лопнет внутри, – считай до шестидесяти, ложись и документы на руке держи, чтобы в морге не перепутали.

Я слышал, в каких-то просвещенных странах, где уже разрешили легкие наркотики, аппендицит вырезают новорожденным. Чтобы уже не путался между кишками и не мешал их неспешному разговору на предмет оценивания платежеспособности их хозяина. Впрочем, некоторые правозащитники свободы выбора формы перехода в мир иной недовольны и шипят в журналах о нарушении прав этого нелепого отростка. Но это у "них". У нас проблем нет. Рождаемся кое-как. Дай Бог, чтобы пуп не забыли завязать. Некоторым, прости Господи, таким морским узлом завяжут, что полный атас. Как нам, девушкам, на пляж выйти, если посреди живота, какой-нибудь «брансбромшпрунт». Я подозреваю, что врачи так шутят или мстят за недоплаты. Лично у меня очень красивый пуп. Мне его завязала тётя Паша – повитуха деревенская. Она ещё для красоты сделала такой пикантный надрез посередине. Я очень люблю свой пуп. Он, правда, покрылся слоем сытой жизни за последнее время, и его не видно прохожим, но лично я могу вечерком поковыряться и посмотреть…

Ну, тут я отвлекаюсь от главного. От аппендицита. Он, сволочь, может определяться только врачами. Есть у них такой тест. Кладут тебя на брюхо и давят туда сюда.

— Здесь больно?

— Нет.

— А здесь?

— Нет.

— А здесь

— Ой, лять!!!

— Ясно. У вас аппендицит.

— А как Вы узнали?

— Если другое заболевание — или отключаются, или говорят: «………………, Вашу мать…ть".

В каком веке живем, едрёна корень? Неужели нельзя аппаратом?

— А действительно, почему нельзя аппаратом?

— Это что ж? Железякой вам на пуза давить? Валентина, неси зелёнку, бинты и нож побольше… Начнем… А то скучно…

Я как-то баяном брюхо натер. Сами знаете, баян инструмент вологодский и предусмотрен для тощих алкоголиков, а у меня пузо — хоть и маленькое, но не стыдно людям показать.

Вот об это пузо-то и трётся баян каждый день. А то ещё мехами ущипнет.

Я уже хотел на стройку уходить. Черт думаю с ним с этим гадским пением, да родители недорослей отговорили.

— Останься,  — говорят, — Поликарпыч, хоть на годок. Доведи до ПТУ. Ты, всё ж таки, какой-никакой мужик. А дадут какую-нибудь мальвину с домоводства – распустит нашу шпану на ухнарь.

Я человек слабый на характер.

— Черт, – говорю, – с Вами! Давайте вазу. Задержусь на годок. Только вот в больницу схожу — брюхо чего-то болит, наверное, баяном натер.

— Да, Господи, — говорят родители, — хотите мы вам хоть с нашей базы лучшего «фельшара».

— Нет, — говорю, – за вазу, конечно, сердечное спасибо, а к врачам пойду по месту жительства. Стесняюсь по знакомству.

— Какой вы однако человек золотой. Одно слово – коммунист…

— Ну,  — тут я покраснел немного от удовольствия, — не коммунист. Кандидат пока ещё… Но обещали «у третьем квартале»…

— Раз обещали – дадут. У нас партия сам знаешь – чего не скажет – руки вверх! А там мы ещё с базы поддавим… Я, как председатель родительского комитета…

— Нет, — повторяю, — прошу с базы на партийные органы не давить. Эффект органов от давления сами знаете может быть ответственно-непредсказуемым… Пусть, как будет… Я по знакомству сами знаете не люблю…

— Может вам помочь. Ваза тяжелая.

— Не беспокойтесь, — говорю, — в предыдущем классе и потяжелей таскивали… Ничего. Как говорится – ваза не взятка, а банка для цветов...

В автобусе страшно захотелось есть. Но нет, думаю, дотерплю, но врачу покажусь.

Вышел на три остановки раньше, пошел в больницу. Черт знает куда идти, в какую дверь стучаться. Не был ни разу.

Вижу – «скорая» едет, я за ней. «Скорая» направо – я направо, «скорая» налево – я налево. Она по эстакаде – я по эстакаде. Ваза, зараза бежать мешает, опять же об брюхо трётся…

Короче, я первый прибежал.

В дверь сунулся. Трое в белых халатах курят и рыбу едят…

Брюхо болит, а жрать все равно хочу, аж не могу – свинство, прямо. Но пришел же уже! Определюсь, думаю, по диагнозу, а там приму спонтанное решение…

— С животом к кому?.. Я, кажется, баяном тут натер…

— Ко всем. Ложись на правый бок… Здесь болит?

— Нет…

— А здесь?

— Ой! Вы мне всё брюхо рыбой вымазали...

— Не боись – перед операцией спиртом смажем и брюхо, и руки... Аппендицит у тебя. Щас сделаем. Ахмед, твоя очередь – забирай…

— Подождите, — говорю, – я только с работы… Баяна натягался с утра до икоты… Да бежал тут к вам…Устал, как собака… Дайте домой сходить. Взять кой чего. Подготовиться к операции.

— А чё тебе брать? Баян что ли? Чего готовиться? – говорит Ахмед. – Аппендицит при тебе, ножик при мне. Чик и готово. Я аппендициты эти левой рукой…

— Да левой как-то… И нож у вас в рыбе... Я мухой – тапки, там, возьму… родным сообщу…

— Дурак, ты баянист. Мы рыбу и брюхи ваши разными ножами режем... Расписку пиши, что отказался от госпитализации…

«Ну, слава Богу, – думаю, – а то чуть с голоду не сдох. Щас пожру и назад. Да и Ахмед уж больно страшен, черный весь... может, другой будет…»

Дома борща с салом. Жена халат с тапками упаковала.

— Ну, давай, — говорю. – Завтра приду… или послезавтра.

Пошел назад. Брюхо после еды сильней покалывает. Надавило, наверное. Уже так, трухую маленько. Осторожно несу брюхо в больницу. Да тут еще по дороге драка с поножовщиной. Через, думаю, не пройдешь – заденут, гады, а там у меня, может, еле как держится всё…

Пришлось по Ботанической драку обходить. Лишние полчаса. Пришел – вся драка здесь. Все в кровище в очереди сидят. Сёстры их бинтами мотают.

— Я, — говорю, — стоял уже. Выходил только.

— Щас ты у нас снова зайдешь! Сиди за нами и не рыпайся.

Вот суки шпанские. А тут Ахмед из двери. Я ему:

— Ахмед, скажи им, что я «за старенького» – они не верят.

— А, Баянист, давай проходи. Я тебя щас быстренько, а то у них работы на полночи. В каждом по куче дырок.

Те «возникают»:

— Смотри, Ахмед, я свои кишки в горсти держу. Сдохнуть могу. Как мне ждать?.. А этот фраер в тапках… С него даже не капает…

— Держишь и держи свои кишки. Жрать просят?

— Нет.

— Вот и сиди. А возникать будешь, морг – вторая дверь направо…

Завёл меня Ахмед в смотровую. Бумаги оформил.

— Ну, пойдем, — говорит. – А, да, забыл. Ты когда в последний раз ел?

— С полчаса. Я честно сказать и отпросился-то… Жрать сильно хотелось…

— Ну и дурак. Идем в коридор. Эй, сестра! – крикнул он куда-то в темноту. – Аппендицит последним пойдет…

— Ясно.

В коридоре шпана успокоилась.

— Ну, чё, дядя, Бог не фраер – он карты видит. Дай закурить!

— Ты чем курить-то будешь? У тебя ж руки кишками заняты.

— Ротом, дядя…

Двое других молчали. Один бледнел, наверное, крови много потерял, а другой, с порезанным лицом – челюсть придерживал, чтобы не отпала. Я всунул балагуру в разбитые губы сигарету и поджёг.

Балагур курил мою сигарету, держал кишки и продолжал, видимо, ранее начатый рассказ.

— Обычно я к Саману часиков в семь заваливаюсь и «купчика» по паре стакашков на тощачок берём. Дальше идешь по жизни полным огурцом. Не то, что реально «тащит», а как бы слегка «подтащивает». И, главно, жрать неохота целый день.

Интересно, думаю. Этот вопрос актуальный для меня.

— «Купчик» — это что?

— «Купчик» — это крепчайший чай, но не чифирь.

— А почему не чифирь?

— Вот ты, фрайер! С чифиря по утряне ополоснуть может. Зря только товар испортишь.

— В смысле кишки…

Балагур посмотрел себе на руки:

-…Ну, и кишки тоже

— Так ты еще не ел сегодня?

— Нет. А чем тут есть – оно у меня все в горсти.

— Ну, не каждый же день?

— Нет, конечно. После анаши «свинячка» может напасть или по буху. Да я как-то в голову не забираю.

— А где эти, что вас порезали-то? Сбежали?

— Не сбежали, а быстрее нас бежали, их уже зашивают там.

— Так вы в одной больнице, что ли?

— Да это наши же пацаны. Какой-то дури насосались и в несознанке на нас. Пока разобрались…то…сё… Херня, короче… Дай еще закурить… В общем, были люди, как люди, а будем гандоны штопаные…

Меня забирали последним. Когда привезли в операционную, Ахмед там «штопал» последнего «анашиста».

— Катите, — говорит, — в соседнюю, там двум студентам делать нечего. Пусть, покуда я тут, брюхо вот в этом месте разрежут, — он чего-то нарисовал фломастером у меня ниже пупа. – А я сейчас тут дошью и приду. Если что – кричите.

— Это Вы мне? – весело спросил я.

— Вы чё, ему уже промедол всобачили? – ответил Ахмед медсестре вместо меня.

— Да, а чё?

— Хоть бы спросили сначала… Ладно,  — это уже мне, — ты не бойся, мужик, у тебя кумару на полчаса, а работы максимум на 10 минут. Студентов не боишься?

— Маленько, конечно, опасаюсь, – отвечаю, — но готов послужить отечественной науке, если Родина попросит.

— Считай, что попросила… Катите к студентам…

Опытная медсестра зашторила меня специальной тряпочкой, чтобы я не видел, как студенты волнуются, и пошла курить. Она сказала:

— Я покурю пока. Скальпеля вон в том ведёрке. Самоучитель на стене. Через десять минут вернусь, укачу в палату…

Студенты остались одни и начали шептаться. Потом немножко погремели железяками, снова пошептались и один, что посмелее, заглянул ко мне за занавесочку.

— Что у вас? – тихо спросил он.

— В смысле?

— Что вырезать… Извините…

— Аппендицит! А вы думали — что?

Смелый убрал голову за занавесочку и крикнул оттуда:

— Мы ничего не думали, тут у вас линия на животе, а диагноза никакого нет.

— Ахмед сказал вскрыть по этой линии, а потом он придет и достанет аппендицит.

— Ну, так бы сразу и сказала, а то «я покурить» и всё… Мы же не можем так, с кондачка…

— Давайте уже… Вперед… Надо же когда то начинать… — я был очень смел. Промедол сделал из меня сверхчеловека. – С Богом!

— Сейчас…– сказали студенты и забубнили какую-то молитву, которую я слышал на свадьбе у одного восточного друга, перед тем, как резали барана…

Перешёптываясь друг с другом, они стали царапать моё пузо какими-то железяками. Больно не было. Почему-то было смешно.

— Аппендицит! – крикнул я студентам.

— Что?.. — переспросили они.

— Ахмед сказал — аппендицит…

— Да-да, вы уже говорили!..

— Вскрыли? – спросил я.

— Вскрыли, вы не волнуйтесь! – ответили они.

— Да я и не волнуюсь… Вам оценку получать, не мне…Он коротенький должен такой быть… Как бы чё-то лишнее…

— Кто?

— Аппендицит.

— Мы знаем, у нас самоучитель. Вы не мешайте. Когда Вы болтаете, у вас мышцы живота напрягаются и нам тяжело его искать.

— Кого его?

— Ну, аппендицит ваш!

— Так его что, там нету?

— Подождите, сейчас мы «идем по кишке»…сейчас… Тут всё так запутано у вас… Не больно?..

— Нет пока. Щекотно…

— Ну, хорошо. Молчите. Не мешайте нам…

Я замолк. Они потихоньку ковырялись в моих кишках и тревожно перешёптывались. Из-за занавесочки доносились почему-то железные звуки, будто кто-то ворошил в банке гайки, стараясь найти нужную. Щекотанье увеличивалось и начинало переходить в лёгкую боль.

— Эй, мужики, — решился я, – У меня чего-то тревожно на душе. Время-то идёт… обезболивание кончается…

— Видите ли… — сказал один. – а вы уверены, что Ахмед сказал — аппендицит?

— Что значит уверен? Вы чё там?.. Откройте дверь и спросите у него…

После небольшой паузы послышался шёпот:

— Ты иди.

— Почему я?

— У меня три пропуска и незачёт по грыжам…

— Эй, эскулапы, едрёна мать, у меня абсолютный слух. Я всё слышу. Вы что, паразиты, двоечники, что ли?..

— Чего больной орёт? Почему ему позволяете тут распоряжаться? – пахнуло спиртом и табаком. Видимо, пришла медсестра. – Хренов аппендицит уже не могут вырезать.

— Хрен-то, как раз, хоть щас. Вот он, на виду, – пошутил один. — А аппендицит куда-то спрятался…

— Куда спрятался? – вместе с болью ко мне пришёл страх. – Что вы там, в жмурки играете? Что у меня в брюхе — стог сена, что ли?.. Не можете отросток найти! Вы по кишке «ходили»?

— Ходили…

— Больной, заткнитесь, – пахнуло спиртом и табаком. – Повернитесь на правый бок…

— Зачем?

— Затем, что у Вас аппендицит какой-то нечеловеческий. У всех аппендициты, как аппендициты, где Ахмед рисует – там и стоят, а у вас нет. Поворачивайтесь, сейчас там посмотрим…

— Вы понимаете, что мне уже больно? — сказал я, переворачиваясь.

— Мы всё понимаем, — сказали они, и я почуял, что в моём брюхе шесть рук. Терпеть уже не было сил:

— Ты-то что, зараза, ко мне залезла, накуренная, немытая. Занесешь какой-нибудь грибок — и хана мне. Вы что, пьяные тут все? Больно!!!...

— Странно, — сказал один студент.

— Странно… – сказала медсестра.

— Что странно?

— Не бойся за грибок, – сказала медсестра. — Я перчатки одела. А откуда ты про грибок знаешь?

— Я биолог.

— А чё говорил – баянист?.. Ахмед хотел тебе ноги отрезать и в переход посадить… Бабла бы рубил немеряно…

— Больно мне! Суки! Зовите Ахмеда!

— Ахмед домой пошёл. Он вторые сутки на ногах…

— Да вы что же, паразиты, меня двум этим собакам — двоечникам на растерзание бросили?

— Заткнитесь, больной…

— Да пошла ты в жопу, укольщица пьяная! Вызывайте настоящего врача! Где у вас дежурный?

— Давай ещё раз попробуем, браток… – дыхнула медсестра. – Может, найдем?

— Чего попробуем?

— Давай так: ты ноги согни в коленках и расслабься. Главное – расслабься. Вы двое отойдите…

— Последний раз, – сказал я. – И звоните в «скорую»!..

— Да чё «скорая»… Она тебя опять к нам привезёт…

— Ой, больно!.. А!!!...

— Ну вот… ну вот… Ну, ещё…

— Да больно же?!. Нашла?!!..

— … А может, вам уже вырезали когда-то?

— Вы, уроды? Если бы вырезали – шрам бы был… Ой, как больно… Гады… Зовите врачей!!!

— Заткнитесь, больной! – послышался уверенный мужской голос. — Чего он тут у вас разорался?.. Валентина, ты моих ключей не видела?.. Уже до дому доехал, шасть по карманам, а ключей нет…

— Ахмед, родной! – узнал я знакомый голос. – Спаси меня! Эти гады сейчас меня додушат! Сил нет терпеть!

— Баянист, ты, что ли?.. У тебя ж… У тебя ж полчаса назад анестезия кончилась… А Вы, бурсаки хреновы, чего ж мне не сказали, что у вас проблемы…

— У них по грыжам незачет. Они тебя бздят. Брось базар, Ахмед, делай что-нибудь.

— Валентина – заткни больного!

— Больной, заткнитесь!

— Господи, матушка, царица небесная... Ну, хоть обезболивающее вколите…

— Нельзя тебе, баянист. Окочуриться можешь. Терпи…. Валька – в нос ему нашатырь. Ты, давай сюда рукавицы…

— Так и ты руки мыть не будешь?

— Сестра, заткните больного…

— Больной, заткнитесь…

— Всё! Полный пипец!...

— Так, – сказал Ахмед. – У тебя сколько детей?

— Двое.

— Щас будет трое…

— Как понять?

— Сейчас тебе будет больно, как при родах… Потом жене расскажешь, если будет выступать… Ноги согни в коленях и на раз два три втяни все оставшиеся кишки в себя… И не рассуждать… Раз! Два! Три!..

Так больно мне не было никогда. Это, наверное, смешно, но у меня действительно было чувство, что меня вывернули наизнанку. Я почувствовал руку Ахмеда у себя между лопатками и на секунду потерял сознание…

— Нашатырь!!! – услышал я сквозь вату. – Вот он! Между ребрами пристроился, сучонок. Скальпель!... Зажим!... Шить!...

Боль была такая, что мозг её переносить уже не мог и поэтому работала только какая-то малая его часть, которая увидела небритую морду Ахмеда, высунувшуюся из-за занавески:

— Всё, баянист, теперь ты не целка! Вот он. Друг твой. Всего-то размером со скрепку. Заберешь на память или в мусор?

— В мусор… – у меня не было сил шутить...

— Зашивайте поаккуратней, двоечники. И так мужику всё брюхо перелопатили. Валентина, сними с меня пальто.

— Так вы что, домой не пойдете?

— Чуть позже. Посмотрю, как он дальше «пойдет». Из десяти сегодняшних получится – девять бандитов спасли и одного нормального зарезали… Как зашьют вколи ему двойную промедола… У тебя сердце как, нормальное?

— У меня друг-физрук…

— С похмелья сильно болеете?

— Да я и сейчас с похмелья…

— Ну, значит нормальное… На всякий случай, Валя, адреналин приготовь… И спирту граммов сто…

— Спирт-то зачем…

— Спирт мне…

Потом медсестра Валентина сказала, что Ахмед ночевал в больнице и ушел только под утро, когда удостоверился, что я не «моргнул». Так они называли тех, кого потом катали вниз. В страшную палату под названием «Морг»…

Я проспал 18 часов. Когда очухался, то обнаружил себя в палате, где вонюче спали несколько таких же «штопаных гандонов», как и я. У меня всё болело. В брюхе было ведро кипятку и я решил умереть. Я напряг мозг, чтобы вызвать смерть. Пришла женщина. Очень похожая на ту, которую я ждал, но вместо косы была швабра.

— Очухался? — спросила она. И тут же ответила сама себе. — Очухался…

— Я умереть хочу.

— Зачем?

— Больно.

— А кому сейчас не больно… Бог создал нас для страданий…

— Я не верю в Бога. Я баянист.

— Баянист – это хорошо. Даже если под поезд попадёшь, и обе ноги отрежет, всегда на кусок хлеба заработаешь.

(Чего они все про ноги?)

— То есть не баянист, а атеист.

— Тогда тебе обязательно нужно сходить на горшок. Верующим Бог помогает, а атеисты сами должны. Ты потужишься и кишки встанут на место. А как они встанут на место – тебе будет легче.

— Так они мне их что, не на место положили?..

— Вас тут много, кишки вам укладывать. Сами уж как-нибудь…

Махнула «косой» у меня под кроватью и ушла…

Я помучился ещё полчаса и решил: помирать – так с музыкой, на унитазе. Смертью настоящего мужчины...

Превозмогая боль и жар я добрался по стенке до туалета и до утра сидел на унитазе, пока не услышал позади себя «тук». Что-то выпало из меня. Мне показалось, что это забытый в моей кишке хирургами какой-то механизм. Не оглядываясь, чтобы не разочаровываться, я дернул за верёвочку и это что-то весело зазвякало по трубам…

Когда я добрался до кровати, умирать уже не хотелось, а хотелось спать. И я уснул снова. Так я пережил кризис…

В нашей палате было трое больных. Старожил шофер, которому тоже вырезали какую-то лишнюю штуку, и мой давешний приятель из приёмной, который уже вовсю бегал на чердак курить анашу. Шофер звал анашиста «Шмаль», что на его языке означало «малолетний бандит, недостойный уважения». Шмаль обещал шоферу всякие неприятности, но тот не обращал внимания.

— Если б я говна боялся, я бы срать не ходил.

— То-то ты с «утки» не слезаешь, – тявкал на него уркаган.

— Фу, Шарик, в будку. А то встану с кровати, хвост обрежу…

Шофёр, как и я, попал сюда с работы. Вёз трубы в Уч-Кудук через наш город и заплошело ему. А тут больница. Зашел за таблеткой и не вышел. Грыжу нашли. Потом рассказал — вручную трубы грузил, чтобы на кран не тратиться. Жадность сгубила…

Так и жили дня три. Тихо, мирно, но скушновато. Одно развлечение: жена вечером придёт, поплачет в ногах. А так однообразно. Дураки, те, то про больницу мечтают…

Шмаль уходил с утра куда-то по чердакам и возвращался вечером ночевать. Шофер спал день и ночь. Я читал таблички на стенах, каждые полчаса от скуки ползая по стенам в курилку…

Раз вечером Ахмед притолкал Шмаля раньше обычного:

— Ещё раз увижу на крыше – нитки на брюхе распущу… Ложись. И вообще. Живут как буржуи. Освободить свободную койку от жратвы!..

На свободную койку прикатили какого-то ПТУшника и свалили, как куль с мукой, брюхом вниз. Потом поправили и вытащили из под одеяла трубочку, из которой, по замыслу врачей, должен был стекать гной, потому что ПТУшник был перитонитный.

Конец трубочки сунули к привязанной к спинке кровати бутылки из под каких-то анализов. Вони прибавилось.

— Засыпайте быстрей, – сказала ночная сестра. – У него сейчас наркоз кончится и он вам концерт до утра задаст.

— Вколи ему какой-нибудь «ханки» вдогонку, он и отключится до утра, – отсоветовал Шмаль.

— Нельзя! К хорошему быстро привыкаешь. Потом хрен отучишься, – сказала сестра и ушла.

— Падлы – точно торгуют наркотой, а нам недодают. Одну дозу «впендюрит», а две запишет. Как думаешь, шофер?

— Думаю, шантрапа, надо успеть заснуть до концерта…

Не успели. ПТУшник орал от души. Ночи не было…

Утром шофер спросил ПТУшника:

— Тебя как звать, дядя?

— Рустам… Я не дядя… Мне семнадцать…

— Вот видишь, тебе уже семнадцать мало, а ты всё орёшь по ночам. Ты смотри, а то привыкнешь… сначала орать, потом ссаться начнёшь… Так и до ампутации недалеко.

— А чё такое ампутация, дядя?..

— Не просто дядя, а дядя Вася.

— Дядя Вася…

— Ампутация – это…ну это… Вон, Шмаль знает… Его половины уже нет…

— Еще раз шмалем назовешь – зарежу.

— Я уже зарезаный.

— Так чё такое ампутация?!!

— Не ори. Вон, баянист знает.

— Ампутация, сынок, это когда пучит без конца и теряешь над собой контроль.

— Как это?

— Ну, например, где-нибудь в обществе на дне рождения, среди девушек… Ты беляша «ам», а у тебя попка «пук»… Это и есть «ам» — «пук» — тация…

— Короче, как я понял, полная лажа…

— Молодец, правильно понял.

— Надо будет потерпеть, а то на Новый год собираюсь… Ну, короче, там одна…

— Да, — сказал шофер. — Если при ней пукнешь – труба дело… Кстати, о трубах, ты там у окна лежишь, глянь, Камаз мой стоит…

— Это твой?

— Да.

— Стоит. И на нем три большие трубы.

— Хорошо.

— Чё, боишься, что угонят?

— Ну, угнать-то не угонят, я трамблёр снял… Я за трубы переживаю…

— Переживай за те, что в брюхе.

— Заглохни, Шмаль!

— Ещё раз шмалем назовешь – зарежу…

— Будешь резать – предупреди, я на живот лягу.

— Зачем?

— Я пёрну и тебя взрывной волной убьет…

Рустам поверил, что «ампутация – дело серьёзное» и орать перестал. Постанывал тихо и культурно…

Дни тянулись медленно. Их немного разряжали шутки.

Шутки в хирургической больнице смешные, но на них реагируют не так, как на воле. То есть не смеются снаружи. Смеются внутри. Потому что при наружном смехе швы могут разойтись. Если уж совсем смешно, то послеоперационные плачут. В общем, у неопытных людей, складывается впечатление, что в хирургическом все очень серьёзные. Нет.

Я вам приведу конкретный пример. Обычно, в первые дни после операции есть не хочется, а родственники и друзья несут, потому что ошарашены событием. Чтобы еда не пропала, её поедают соседи по палате, к которым уже начинает возвращаться интерес к жизни.

Если продукт в герметичной упаковке или жидкость (сок, кефир), хозяин складывает в тумбочку в надежде, что выживет и потом съест сам. Никто его за это не осуждает. Это норма жизни – что-то надо тарить про запас, потому что не знаешь, как дальше жизнь сложится.

А складывается она обычно так, что после двух-трёх дней, когда аппетит, наконец, возвращается, активный принос продуктов со стороны родственников, наоборот, проходит. Люди очень быстро адаптируются к любой ситуации. Через три дня у всех такое ощущение, что папа всю жизнь в больнице, а поскольку жизнь продолжается, и её мало, благодаря таким, как Шмаль, нам уже в ломоту каждый день свежих кур варить.

В принципе, это не большая беда. Даже учкудукский шофер, к которому никто сломя голову из Уч-Кудука не бросился, посмотреть его вырезанную грыжу, спокойно выживал. Во-первых, подъедался от новеньких, а во-вторых, ходил в столовку. В больничной столовке, конечно, не ресторан, но выжить можно. Так сказать – за чем пришли, то и получаете.

Так вот о смехе. В нашей палате в столовку не ходил только перитонитный Рустам, который, впрочем, благодаря молодёжному организму, быстро шел на поправку. У него даже с трубки ничего не капало.

— Волнуюсь я, — говорил он Ахмеду. – Что-то с трубки у меня не капает. Вон, у дяди Васи за полдня стакан, а у меня сухо. Может, её глубже протолкнуть.

— Дурак! Раз не капает, значит, нету там ничего худого. Выдерни и выброси… Хотя… Валентина, протолкни, на всякий случай, поглубже…

— Ой, больно!

— Терпи, штопаный, кто тебя за язык тянул…

— Вот гады… Уже не болело ничего, теперь снова…

— Не бери в голову, – говорил опытный дядя Вася. – Бери в рот. Пошли на обед.

— Не пойду я… Аппетита нету… Да и в тумбочке у меня там…

Так получилось, что Рустам не ходил на обед пять дней. То одно, то другое. А тут как-то Шмаль накурился сверх меры и вечером в темноте все вещи в палате поронял, а когда на пол падал, нечаянно ухватился за Рустамкину трубку и выдернул её насовсем…

К утру дырка, где была трубка, заросла и решили — чёрт с ним.

— Теперь уже не попадем, – сказал Ахмед. – Разворошим только всё, не дай Бог…

— Или попадём, — сказала Валентина. — Только в другое место… где ей не место…

Консилиум принял решение выбросить трубку на помойку и немедленно это решение выполнил.

— Всё! Пипец! – сказал Шмаль. – Я тебя вылечил. Пошли на завтрак, а то у меня свинячка начинается.

— Да я чё-то не очень хочу… Да ещё в тумбочке у меня…

— Ты сам можешь не жрать. Мне пайку отдай. Говорю – свинячка давит после вчерашнего.

— Ну, если по дружбе… То помогу, конечно…

— Погоди, — сказал шофёр. – Ты сколько не ходил в столовую?

— Дней пять или шесть.

— Многовато.

— А что?

— Ты должен сходить к старшей медсестре и подписаться в ведомости, что начинаешь ходить в столовую.

— Как понять?

— Вас вообще в ПТУ грамоте-то учат? Как чисто дети. Под два метра ростом – элементарных законов не знает… На каждого больного положена пайка. Правильно?

— Ну…

— А раз положена пайка, положено на неё материальное обеспечение. Ты что, в командировке ни разу не был…

— А что такое материальное обеспечение?

— Бабки, что ли? – начал догонять Шмаль.

— То-то и оно, что бабки. Крупа сама по себе не берётся. Её покупать надо.

— Ну и что?

— Ну и то. Как начинаешь ходить в столовую – тебя отмечают в ведомости, и при выписке платят только за те дни, в которые ты до этого не ел.

— Так нам чё, зарплата положена здесь?

— Да какая зарплата. Детские слёзы. Вон я заработал два шестьдесят. Фигня. Я даже получать не пойду.

— Никак не пойму, за что деньги-то?

— Вот тупой. Смотри – в день на каждую пайку положено рубль тридцать. Правильно?

— Ну…

— Если ты не жрёшь, то куда они идут?

— Куда?

— На депозит, дура. Ты пойми, если бы всё, что за три-четыре дня больные не съедают по всей больнице, шло завхозу – он бы был богаче Ротшильда. Поэтому пока человек не ест – деньги складываются ему на депозит, чтобы завхоз не украл. А при выписке отдаются. В этом и есть справедливость Социализма.

Никогда бы не подумал, что простой шофер может так гладко излагать. Даже Шмаль поначалу поверил, но благодаря сверхчутью на всякую гадость, скоро понял, что здесь идёт полное кидалово.

— А кто такой Ротшильд? – уточнил Рустам.

— Ротшильд – это который рот себе зашил и жрать перестал. Поэтому его и звать «рот»-«шильд»… Через это стал богатым и счастливым.

— Ну, тогда я один завтрак схожу, чтобы Шмаля подкормить, а потом снова перестану… Тем более, у меня в тумбочке…

— Не-а брат, Ротшильд, — не унимался знавший все законы шофёр.– Пушка назад не стреляет. Если подпись один раз поставил – капец. На тебя завхозу крупа уже идет без остановки. До самой выписки.

— Да ладно, — подыграл Шмаль. – Я сестрёнке мигну, она мне навалит. Пойдем, баянист.

— Подождите. Так значит, если я не буду ходить в столовую, то при выписке за каждый день мне дадут рубль тридцать.

— Дадут, если с голоду не сдохнешь, — поддержал я от скуки эту хилую «разводку».  — Надо, чтобы из дома носили. Когда все законы знаешь – это хорошо.

— Я же всю жизнь по командировкам, – продолжал шофер, вставая с кровати. – Меня хрен проведешь… Ну, пошли… Не грусти, Рустам, за трубку… Если чё, я тебе потом свою отдам…

— Сам носи. Она тебе идёт, дядя Вася!.. – ловко пошутил взволнованный Ротшильд...

В столовке Шмаль сказал:

— Жесть!

— В смысле жестоко или круто? – уточнил я.

— И то и другое…

— Да ладно, — подвел итог шофер. — Завтра скажу, что пошутил. Пусть денёк порадуется пацан...

Вечером Ротшильд чего-то рисовал на бумаге, высунув от напряжения язык.

— Покажи, что рисуешь? — спросил шофер. – Бабу голую?

— Я считаю.

— Что считаешь?

— Получается 1.30+1.30+1.30+1.30+1.30… равно…больше шести рублей!..

— Чего ты складываешь. Ты умножь.

— Не-е-е-ет! Складывать вернее… На Новый год приду с двумя шампанскими. Круто!

Мы с шофером переглянулись.

— Ну, чё скажешь, дядя Вася?  — спросил я.

— Да шмаль его знает… – ответил он и повернулся на здоровый бок.

На другой день «Ротшильд» отказался от завтрака наотрез:

— У меня тут в тумбочке… Мамка наносила… Фиг ли, деньги терять…

После завтрака бумажку взял непошедший на чердак Шмаль.

— Так. Если сегодняшний день не считать, то пять, а если считать, то шесть.

— Сегодняшний считай, – сказал шофер. – Хрен ли тут терпеть осталось, уже два часа дня.

— Да не терплю я! Чего вы, в самом деле. У меня и в тумбочке, и мамка ещё придет…

— Значит шесть. Шесть умножить на рубль тридцать, — сколько будет, Баянист?

— Семь восемьдесят…

— Ни фига себе, как вы быстро считаете, товарищ Баянист, – уважительно сказал Ротшильд.

— Не стесняйся… Обращайся, если что…

— Не отвлекайте! – оборвал Шмаль. – Надо всё подсчитать до конца. Ты пойми, Ротшильд, если бы чердак не заколотили, чего бы я тут перед тобой изгалялся…

— Я понимаю…

— Ну, вот… Значит, так. После перитонита минимум, если все нормально, две недели… Сколько это, Баянист?

— Пятнадцать сорок!

— Ты, Ротшильд, когда будешь получать, не жмись – сорок копеек кассирше на чай оставь.

— Хрен ей, твоей кассирше. Ты, Баянист, здоров чужие деньги считать. Сам бы, наверное, хер дал!...

— Мать честная! — воскликнул шофер. — А если у меня после грыжи три недели, то сколько ж могло получиться?.. Вот я лопухнулся…

— Двадцать три рубля двадцать копеек…

— Я бы двадцать копеек отдал. Мы, шофера, народ не жадный.

— Какой-то пустой базар получается, – солидно заметил Ротшльд. – Вы же все давно на жрачку ходите, и вам ничего не светит.

— Это они тебе завидуют  — поддержал Шмаль.

— Я вот думаю. Ты говоришь, две недели, если нормально?

— Так по закону.

— А если ненормально?

— Если ненормально, «моргнёшь» –и все бабки наследникам. У тебя наследники есть?

— Какие?

— Ну, дети…внуки…

— Да не слушай ты их, братан! – наседал представитель деклассированной шпаны. — Если все по уму сделать, можно на три недельки натянуть…

— Как натянуть?

— Научу за троячок.

— Ничего себе – троячок. За троячок почти три дня не жрать.

— Не бзди, мы поможем. Хлебушка подтянем. Иногда манка остается.

— Нет. Три рубля много…

— Вот жлобяра… А сколько дашь?..

— Рубль… Не больше.

— Вот вы мне скажите? Почему я – нормальный пацан с «Ботаники» не просёк, а этот недомерок перитонитный теперь при бабках. Скажи, Баянист, почему чуть у кого появятся бабки, сразу из нормального пацана превращается в ссученного жлоба?

— Не знаю, Шмаль, у меня никогда много денег не было.

— Это тебя не «щупали» хорошо…

— Ладно …– сказал Ротшильд. – Я подумаю. И завтра скажу последнюю цену. А сейчас спать. Вам хорошо. Вы сытые…

— Нам хорошо, — сказал шофер и «заплакал»…

— Не плачь, — сказал Ротшильд. – Будет и на твоей улице праздник.

Шмаль выключил свет. И все, кроме Ротшильда, «заплакали» в подушку. Праздник на нашей улице продолжался…

На другой день Ротшильд сказал:

— Рубль тридцать!

— Что рубль тридцать?—  спросил Шофер.

— Это я не вам, дядя Вася.

— Это он мне – сказал Шмаль. – Объявляю окончательно – рубль семдесят восемь и ни копейкой меньше…

— Без тебя справлюсь. Скажу плохо себя чувствую и шов ложкой расцарапаю. Ахмед продлит…

— Царапай, козёл безрогий, хоть расцарапайся. Таких как ты обрубков Ахмед видал-перевидал…

— Высокие договаривающиеся стороны послали друг друга в жопу вышестоящих товарищей! – поставил точку в полемике много повидавший шофер…

Хоть Ротшильд и пришел к нам последним, поправлялся он со значительным опережением графика. Может быть причиной этому служило то, что он держал пост и Господь Бог благоволил ему. «Раны и язвы» на его теле затягивались, и по всему было видно, что ему «не дожить» в больнице и двух недель.

— Молодец, Ротшильд! – хвалил Ахмед, — Кстати, почему Ротшильд?

— У него в брюхе деньги зашиты…

— Это хорошо… Хотя, лучше зашивать деньги в подушку…Так, завтра на анализы с утра, и на свободу с чистой совестью. Да, Шмаль?  — закончил врач, поворачиваясь к следующей койке.

— За Шмаля и зарезать могу, – неуверенно сказал заштопанный больной.

— Это я тебя зарезать могу, – ответил Ахмед. – И что самое интересное, мне ничего за это не будет… Ну-ка, подними рубаху… Да!?... Оё-ёй!

— Чего? Чего там? – пытался заглянуть за рубаху обследуемый.

— Заткнитесь, больной! – уверенно сказала свой текст медсестра.

— Смотри, Валентина… Кажись этого перерезать надо… Неправильно сшили. Кто его оперировал?

— Вы, Ахмед Иванович.

— Ая-яй-яй!... Ну, что ж, мне и исправлять. Приготовь скальпеля номером пятым…

— Это ж ветеринарные…

— Ты готовь, чего говорят и эти… кровоотсосы сразу с бордосской жидкостью…

— А клизмы?..

— Да, Валя, спасибо, что напомнила, для начала три клизмы, тоже пятым номером…

— Ахмед Иванович! Да, я пошутил насчёт резать. Извиняюсь в натуре. Может не надо пока?

— В смысле понаблюдаемся, и может само рассосется?..

— Ну типа этого…

— А что скажет консилиум?

— Мы понаблюдаем за ним, Ахмед Иванович, не режьте пока, – поддержал Шофер…

— Ну, что ж. Старшим назначаю дядю Васю. Завтра в это же время примем решение. Наблюдайся Шмаль. Всем до свидания…

Когда Ахмед и Валентина покинули нашу палату Шмаль самокритично заметил:

— Чё то нюх теряю… За базаром следить перестал… Жизни лишат не хер делать…

— Даю рубль пятьдесят… – перевел разговор Ротшильд.

— Какие рубль пятьдесят?

— Ну, за секрет, чтобы не выписали.

— Да пошел ты со своим рубль пятьдесят. Сказал рубль семдесят восемь и на раздумье десять минут. Я курить пошел. Тут чуть не зарезали, а этот – «рубль пятьдесят»… — Шмаль пошлёпал в курилку.

— Пипец плану, – стонал Ротшильд – если послезавтра выпишут, то всего получается…

— Тринадцать рублей.

— Спасибо, Баянист… Да… Тогда без конфет… Или нет… Одну шампанскую и конфеты…

— Конфеты обязательно, – сказал Шофер, – бабы их любят.

— Еще бабы любят песни про любовь.

— Тут ты баянист прав…

— А я петь не умею.

— Значит надо две шампанских…

— Вот! – высыпал на тумбочку потные медяки Ротшильд. — Ровно рубль семдесят восемь…

— Это другое дело. – сказала откуда-то появившаяся рука Шмаля, сгребла мелочь в ладонь и изчезала…

— Обманул?.. – спросил после паузы бывший владелец дензнаков.

— Скажи спасибо, что не зарезал.

— Да подожди ты, Баянист, — тревожишь пацана попусту, — наверное, пошел Ахмеда подкупать…

— А не маловато Ахмеду?...

— Интересный ты чувак, то торговался до последнего пятака, то маловато. Сиди уж теперь, жди…

Чую чё то не то! – вздохнул Ротшильд.

— Не то у тебя было десять дней назад. А сейчас само то, – разговорился шофер – Может тебе плюнуть вообще на эти деньги. Здоровый молодой парень. С геройским шрамом на животе.

— Фиг ли с этого шрама?

— Дурень! Прижмешь «дуньку» на чердаке скажешь – я в драке нож в пузо получил, еле выжил. Она – «Ой! Покажи!»... Ты рубаху кверху, штаны книзу и всё… Она «хобота» увидит и онемеет от любопытства… А там, слово за слово, и вали её на кровельное железо…

— Как слово за слово, если «онемеет»?

— Да не цепляйся ты к словам…

— Нет. Не путай пацана, шофер. Надо так. Скажи ей, как до чердака дойдёте: «Ой, чё-то шрам заболел – идти не могу. Дотащи до медсанбата, сестрёнка, не дай помереть». Она к тебе задом повернётся, что б на спину принять, вот тут ты и запрыгивай на неё. Дескать, шутка… А Вы уже в позе…

— Тоже дело, – откликнулся дядя Вася. – Способов миллион. Деньги только мешают. В темноте в пыли на чердаке. На кой те деньги рассыпишь только, когда штаны сдёргивать будешь, или еще раньше мамка отнимет…

— Нет, дядя Вася. На изнасилование я не пойду. Мне Шмаль говорил, что тех кто за изнасилование на зоне «петушат»…

— За Шмаля зарежу, — в палату незаметно прокралась знакомая тень с чем-то за пазухой.

— А я думал, что ты меня обманул, и сбежал с моими деньгами.

— В этой палате тебя не обманываю только я, – двусмысленно сказала тень и вытащила из-за пазухи большую чёрную бутыль.

— Чё это?

— Свет не включайте. Это «Фауст» с портвейном. Сейчас засадишь четыреста, а мы по сто…

— Зачем?

— Дурак. Завтра на анлизы. У тебя после портвейна баларубин повысится…

— Не баларубин, а билирубин…

— Короче, если ты такой до грыжи умный, Баянист, ты и толкуй, а я «банковать» буду. — Шмаль вцепился зубами в пластмассовую пробку.

— Билирубин – это, что б понятнее, фигня такая в крови, которая говорит о состоянии в печени. Если число его большое, значит чего то не то и больного отправляют на обследование , повторные анализы… то сё…. Потом Валентина заболеет или запьет. Так неделя и проскочит. Ну а там уже конечно выпнут… Но это будет уже двадцать дней.

— Двадцать шесть рублей! – простонал Ротшильд, который к тому времени уже научился считать.

— За двадцать шесть рублей я бы себе чуни купил. Индийские. Индпошив. — Сказал Шмаль, подавая стакан тёмной жидкости Ротшильду, – закрой глаза и пей.

Пэтэушник закрыл глаза и с неожиданной лёгкостью осушил 2 стакана портвейна подряд.

В его глазах сквозь сумерки блистала твердость:

— Нет. Первичное решение не меняю. Два шампанских и конфеты. Остальное мамке отдам.

— Да за чуни индийского индпошива с острым носом тебе любая девка даст. Тащи на чердак и вали в стекловату. На фиг на неё деньги тратить?...

— Да как Вы не понимаете… Люблю я её!

Наутро, после поллитра портвейна, молодой организм Ротшильда показал прекрасные результаты. Может быть, так классно справился с портвейном, может быть, портвейн сам по себе лекарство, а скорее всего никто анализов и не проводил.

— Не фиг, – сказал Ахмед, — дорогие реактивы тратить на этого мордоворота. И так видно. Что мы, без высшего образования, что ли?

— А кровь куда девать. Целый стакан нацедила с него, как дура!..

— Выпей, там половина портвейна! Они вчера сторожа три раза посылали в лавку... Клыки вырастут. Будешь нам пиво открывать зубами. Сколько можно об стол. Он же всё-таки операционный...

— Я Ваших шуток, Ахмед Иванович, не понимаю.

— А я тебе говорил – иди, учись на заочного ветеринара. Надо же расти. Всё должно расти, Валентина... А у тебя только титьки. Дисбаланс называется.

— Ой, не могу, какое слово смешное... Дисбаланс... Не буду я учиться. Надоело. Уколы умею, а остальное опытом возьму. А про титьки самой стыдно... Я уже все перепробовала...

— Ну ладно, бери этого Ротшильда на выписку. Кстати, почему его Ротшильдом зовут?

— Не знаю. Может, в детстве рот шилом проткнул?..

— Рот говоришь?.. Ладно… Не надо тебе учиться… Опытом возьмёшь... А этого на выписку. Остальные пусть поваляются пару деньков...

Утром вместо солнца в палату зашла новая санитарка и спросила, нет ли пустых бутылок. Мы сказали – «нет». «Может, тогда вам не мыть? Всё равно до обхода не успею?» — сказала она и ушла…

— Ну, брат, Ротшильд, судьба твоя решается. Обход через полчаса... – вздохнул шофер.

— Ага, — добавил Шмаль. – Или хрен в дребезги или унитаз пополам...

— Я в туалет, – сказал Ротшильд.

— Давай-давай... У настоящего солдата всегда, как в бой, так понос...

— Надо что-то решать с розыгрышем, – еще раз вздохнул Шофер, когда Ротшильд ушел, — вроде я, как бы, виноват. Я начал. А вдруг его «кондрат» хватит.

— Обязательно хватит. Я читал у недорослей сердце маленькое, а тело большое. Чуть что – не выдерживает.

— Да чё ты, Баянист, херню всякую несёшь? На нем покойников в морг возить по три штуки на коляске. Он сука последним пришел и первым уходит. Пусть напоследок получит пистон в жопу. Щас я ему скажу — увеличу понос.

— Стой, — сказал шофер, – я начал, я и закончу. Сам скажу...

— Так, симулянты, — вошла сетра Валентина – Ахмед не придет, у него срочный перитонит каждые пятнадцать минут. Обход проведу я. Нагибаться к вам не буду – у меня пуговка верхняя порвалась...

— Боитесь Вы все женщины сущность свою внутреннюю показать! А пуговки специально рвете.

— Ты Шофер старый, Шмаль импотент, а у Баяниста жена красивая. Фиг ли мне пуговицы попусту рвать? Для Ротшильда что ли? Кстати где он? Вот бумаги… пусть подписи собирает и завтра уматывает кошары строить. Здоров!

— Отдай шоферу, он его папа!

— Дошутишься, Баянист, до клизмы Пехтурского шестым номером.

— Я серьёзно. Отдай. Бывает так. Ты что, сериалы не смотришь?..

— Да ну вас всех! Полудурки. Зря только пуговицу рвала... Вот вам.

Валентина бросила бумаги на койку Ротшильда и ушла.

Потом тут же пришла и на ходу каркнула:

— Шофер, у тебя повторные анализы... Портвейн что ли пил, дурак...

— Я все слышал, — сказал Ротшильд входя, — зря только на портвейн потратился.

— Вот дурак – это твоя самая умная трата за всю жизнь. Вспомнишь потом мои слова.

— Когда?

— Когда денег на портвейн не будет, а башка больная будет...

— Ну, хорош Шмаль пацана жизнью пугать... Давай про траты и прочие деньги...

Мы со Шмалем легли на свои кровати и повернулись носами к стене, готовясь «плакать».

— Значит так,  — начал шофер. — Я тут выяснил, что ты несовершеннолетний, и паспорта у тебя нет.

— И что?

— А то, что на твоем мазутном свидетельстве о рождении нет фотографии, и деньги не выдаст никакая бухгалтерия…

Ротшильд осознавал две минуты.

— А ты Шофер, сука, — бесстрашно сказал он старшему товарищу, — и вы жопы, суки. Вы же все знали, что у меня нет паспорта... Я голодал. Вы думаете, что у меня богатая мамка. Она одна на стройке... и две сестры...

Ротшильд сел на свои бумаги и заплакал. Тихо. Без музыки. Просто слёзы лились...

Мы со Шмалем повернулись, слушали тишину и смотрели, как слёзы капают на казенный халат.

— Хорош сопли пускать. Слушай меня, — прервал молчание шофер. — Есть одна фишка. У меня папорт всегда с собой. Я же шофер. Надо доверенность оформить...

— Какую ещё беременность?

— Заткнись Шмаль. Не до тебя. Тут еще брюхо разболелось. Короче, вот тебе Ротшильд бумага. Пиши.

— Чего?

— Завещание!

— Ну, ты-то, Баянист, взрослый человек...

— Ну, молчу...

— Пиши: я такой-то такой-то....

— Да не «такой-то такой-то», а фамилию свою пиши...

— Ты же сам сказал...

— Ну, это так говорится, а пишется фамилия....

Через полчаса «завещание» было составлено и Шофер поставил точку:

— Вот смотри, гад, ты как бы доверяешь получить мне деньги за тебя при подписавшихся свидетелях. Я получу их и отдам, несмотря на моё больное брюхо, которое от тебя чего-то еще разщеперилось совсем. Давай бумаги и сиди жди. А лучше переодевайся... Чего тебе тут сутки лишние торчать...

Шофер подхватил больной живот свободной рукой, другой взял бумаги и вышел...

Ротшильд собирался и нервничал:

— Вот чувствую разводят меня, а как не пойму... Я голодал... Я расту... Мне питаться нужно... и деньги...

— Да не ссы... Сейчас приволочет. У него слово кремень. Это не мужик...это...это...

— Это больной из палаты номер семь...

— Заткнись, Баянист, я может впервые в жизни серьёзно. Вот ты, Ротшильд, если шофер деньги выбьет выставишься на портвешок?..

— Я уже выставлялся. Твоя очередь... Да и не принесет он ничего. Что-то он крутит... Чувствую... Специально меня с собой не взял. Понимает, гад, что я законов не знаю. Сейчас придет скажет: «Это еще с Вас три писят за проссанный матрас!..»

— Подожди...не суетись... Не ссы....

— Да не ссал я! Он мне таким сразу достался, я и Вальке говорил!...

— Да я в другом смысле…вот козёл…

Через десять минут пришел согнутый шофер и кинул Ротшильду на колени бумаги:

— Вот... Тут освобождение по болезни... Записи всякие. Пойдешь с ними через три дня в районную поликлинику...

— А за матрас?

— Что за матрас?

— За проссанный матрас платить не надо?

— А, это фигня… удержали всего рубль. Вот. Получите, как говориться, распишитесь...

Шофер вывалил на кровать кучу денег.

— Без рубля Ваши двенадцать, мистер миллионер. Пойду таблетку у Вальки возьму, что-то брюхо сегодня… Атас, прямо...

Мы со Шмалем ничего не понимали и сидели, как в цирке в первом ряду.

Ротшильд аккуратно пересчитал деньги и сказал:

— Ну, что я говорил? Нет рубля...

— Так удержали же за проссанный...

— Да не ссал я ... мне сунули такой... я ж в несознанке был! Сейчас наверное с Валькой пьют портвешок на мой счет. Ну, ладно отольются мои слёзы...

Ротшильд пошарил у Шофера в тумбочке.

— Ну, чё! Нашел проссанный рупь?

— У него найдешь...Давайте, пока... Я двинул...

Ротшильд действительно двинул крутым молодецким плечом хлипкую больничную дверь и не закрывая её вышел.

— Ничего не пойму, – сказал Шмаль.

— Чего тут непонятного? Не надо было в столовую ходить. Сейчас бы чуни индипошив под кроватью стояли, а не утка...

— Да не гони ты пургу! Что я с проссанного матраса что ли? Откуда бабки взялись?

— Шофер свои отдал. Ты что, чучело, еше не дотумкал?

— В натуре?

— В тентуре!.. Вот только не пойму, почему на рубль меньше?

— Ну, так матрас же...

— Ой...

В палату влетела растрёпанная Валентина:

— Давай пацаны, шустро... Помогите с коляской ... Шофера срочно на повторную...

В коридоре уже пятеро добровольцев, откуда ни возьмись, катили шофера в операционную. Возбужденный Ахмед орал на всех:

— Валентина, куда ты делась? Где эти анесе …сте…Господи прости… Зеологи... Какого черта все в коридорах! Марш по палатам!.. Шмаль, подержи капельницу! Остальные по камерам...

Я вернулся в палату и сел на кровать. Было такое ощущение, что кончилось кино, и конец оказался не тот, которого ожидал, а какой-то кособокий...

Шмаль не возвращался. Под вечер заглянула Валентина.

— Чего не спишь?

— А Шмаль где?

— Да кто его знает. На то он и Шмаль.

— А ты почему здесь, а не там?

— Выставили меня. Главный запах учуял. Да я выпила то всего… Сказал вообще выгонит.

— Выгонит?

— Да нет. Кто работать то будет? Как я уколы делаю так никто. Давай напоследок, вколю тебе чего-нибудь доброго, что б спалось покрепче...

Я проснулся поздно, укол был действительно «добрый». Солнце уже играло на блестящих больничныз утках намекая на то, что жизнь прекрасна. У окна стоял Шмаль.

— Ну, че смотришь? Думаешь, солнышко тебе портвейн с утра принесёт?

— Смотри.

— Чего?

— Машины нет. Ротшильд, козел, КАМАЗ спиздил... А я думаю чего он там ковырялся в тумбочке... Это он, сука, трамблёр искал...

— Надо сообщить срочно... Как Шофер без Камаза домой-то....

— Не надо...

— Как не надо?..

— Умер он ночью...

— Как умер!?

— Помнишь, ты спрашивал: «Почему рубля Ротшильду не додали?»... Я, когда в палату его катил спросил. Ты был прав. Шофер свои бабки отдал. Только это последние были. Не хватило рубля...

— Всё равно надо насчет машины сообщить. Мы же знаем кто украл … Вот, падла неблагодарная...

— Не надо.

— Почему не надо?

— Бог не фрайер. С такими делами он сам разбирается.

— Ага... Спускается с небес и разбирается...

— Зачем? Здесь кого-нибудь попросит...

Зашел какой-то мужик и собрал вещи Шофера в наволочку. Потом молчаливые санитарки перестелили кровать и перекрестились...

Вечером за мной пришла жена. Когда проходили мимо приемного покоя, Ахмед с санитаром играли в нарды.

— Что, всё, Баянист, дембель? Играй Марш Славянки...

— А может марш Шопена?..

— Это ты насчет Шофера? Можешь сыграть. Только слова напиши.

— Зачем?

— Чтобы знали люди, что умер от инфаркта... Сердечник он, братец... Переволновался из-за чего-то и каюк… Грыжа тут не причём… К нашему хирургическому счастью… А Вам, коллега, «домашний марс». Это значит, с прошлыми уже восемь пива...

Я представил, как Валентина открывает рот с клыками и одну за одной откусывает крышки от всех восьми бутылок пива. Хирурги садятся и пьют его с жирной рыбой...

Дверь хлопнула за нами вместе с чьими-то словами:

— К кому тут с брюхом?

— Ко всем...

28 июня 2008 года

© Шульгин.Н.Г., 2008. Все права защищены
    Произведение публикуется с письменного разрешения автора