Язык познается в беде

или Кого потеряла Россия

Интервью с Людмилой Оболенской-Флам, проработавшей сорок лет на радио «Голос Америки»

Жизнь каждого человека – история. Жизни людей, собранных под обложкой увесистого тома, который я держу в руках, – История. Озаглавлен том просто, без изысков: «Судьбы поколения 1920 – 1930-х годов в эмиграции. Очерки и воспоминания». Тридцать пять авторов, сорок четыре волнующих повествования. Редактор-составитель и один из авторов сборника – Людмила Оболенская-Флам.

"...Мы были молоды, когда кончилась Вторая мировая война. Одни были совсем еще зеленые ребята, другие – подростки и студенческая молодежь. Общее было то, что созревали на Западе, вне России, хотя и на русской закваске».

Это – из обращения «К читателю», которым открывается сборник, выпущенный в Москве издательством «Русский путь» тиражом 2 тысячи экземпляров (капля в море, особенно если учесть сегодняшний спрос на такого рода литературу).

Людмила Сергеевна Оболенская-Флам профессиональный журналист, более 40 лет работала на «Голосе Америки» – корреспондентом, заведующей отделом культуры русского вещания, позже – программами вещания на Среднюю Азию и Закавказье. Выйдя на пенсию в 1993 году, участвовала в создании комитета «Книги для России», который возглавляет по сей день. Ее перу, в частности, принадлежит очерк «В ракурсе прошлого» – чрезвычайно скупой на эмоции, драматический по содержанию рассказ «о времени и о себе».

Спасибо телефону и Интернету: можно послать электронное письмо, а там и позвонить в город Гринбелт, штат Мэриленд, чтобы взять интервью у редактора-составителя...

— Людмила Сергеевна, вот к какому выводу я пришел, дочитав сборник до точки: его авторы, по большей части родившиеся и выросшие за пределами России, после стольких лет жизни в рассеянии не забыли ее язык, не отринули ее культуру. При том, что для многих из них Россия не является исторической родиной... 

— Действительно, они могут носить фамилии Шлиппе, Шульц, Мейер, Струве –   русской крови в них, как говорится, кот наплакал. Россия еще со времен Петра I привлекала специалистов из-за рубежа, и они, обосновавшись в стране, постепенно становились очень и очень русскими. Мой дед по материнской линии Петр Николаевич Якоби – внук всемирно известного физика, изобретателя Бориса Якоби, профессора Дерптского университета в Германии, который в 1837 году обосновался в Санкт-Петербурге, а его сын, то есть мой прадед, стал российским сенатором, женился на Екатерине Карловне Хансен, пианистке, ученице Антона Рубинштейна. То есть, в жилах моего дедушки Петра Николаевича почти не было русской крови, но большего русского патриота, чем он, трудно было себе представить как в России, так и в изгнании. За что и поплатился жизнью, попав в ГУЛАГ, когда советы пришли в Прибалтику.

Что помогло нам, детям того времени, не забыть родной язык? В первую очередь – семья. Мы росли в интеллигентных русских семьях, в которых соблюдались русские традиции. Мои родители считали важным сохранить русскую культуру и в то же время поощряли наше приобщение к другим культурам. Они нам говорили: изучайте разные языки, читайте в подлиннике Шиллера и Гёте, Мопассана и Дюма, но не забывайте, что вы – русские.

— Семья – это серьезно. Но есть еще среда. И русский человек, при всей его любви к родному языку, не может, живя в Америке, не стать американцем.

— Процесс, по-моему, вполне закономерный. В этом отношении группа людей, представленных в сборнике, скорее, исключение, чем правило. Другое дело, что во всех странах, куда русские люди бежали после Октябрьского переворота, или в 20-е – 30-е годы, или были эвакуированы в конце Второй мировой войны, – они жили своим мирком. Крупные русские колонии существовали в китайских городах Шанхай и Харбин, в Париже, Праге и Берлине, на территории Сербии. Там были русские церкви, школы и гимназии, русский кадетский корпус, институт для девиц. То же в Прибалтике, где я родилась и росла: коренное русское население, плюс эмигранты из России, а это значит – русские школы, русский театр, газеты на русском языке. В послевоенной Германии в лагерях для перемещенных лиц существовали русские школы и гимназии, молодежные организации. Все это помогало нам оставаться русскими и вести свою жизнь нацеленно отчасти на Россию.  

— Насколько же отличается эта ситуация от той, что мы наблюдаем сегодня в Америке! Здесь нередко иммигранты из бывшего Союза селятся кучно, образуя этакое интеллектуальное гетто, где можно не особо утруждать себя изучением государственного языка.

— Нечто подобное наблюдалось вскоре после Второй мировой войны, когда русские, прибыв в Америку, селились в основном в Нью-Йорке: Манхэттен, Бруклин, Квинс. Со временем они стали расселяться по другим штатам, покупать дома в пригородах. В какой-то мере традиция на обособление сохранилась до сих пор: например, в Сан-Франциско есть даже русская гимназия, во многих городах Америки очень активна приходская жизнь. Но мы, едва ступив на американскую землю, переставали себя чувствовать изгоями, и наша лояльность Америке в благодарность за то, что она нас приняла, – помогла нам, не поступаясь нашей русскостью, становиться американцами. И новая жизнь не ставила нас перед выбором: либо сохранять русский язык, либо от него отделываться, изучать английский – или отмежеваться от него. Мое поколение такого конфликта не ощущало.

— А нужно ли было вообще сохранять в Америке родной язык и культурные традиции? Или того требовали практические соображения? 

— Я бы не ставила так вопрос: нужно или не нужно сохранять. Это всегда личное дело каждого. Но всякий, отметающий родной язык и культуру, сам себя обворовывает. Поскольку, чем больше языков знает человек, тем лучше для него. Что же касается практических соображений, то я считаю, что одно другому не должно мешать. 

Яркий тому пример – мой первый муж Валериан Оболенский, потомок старинного княжеского рода. Его дед по отцовской линии, князь Александр Николаевич Оболенский был последним градоначальником Санкт-Петербурга, дед со стороны матери, Валериан Александрович Бутурлин, до Октябрьского переворота работал в министерстве иностранных дел России; в 1918 году его расстреляли большевики. Мой муж был человеком блестящих способностей, его русский язык был безупречен, кроме того, он в совершенстве владел английским и французским языками, хорошо знал немецкий и итальянский, поэтому свободно чувствовал себя в любой европейской стране. Бывало, шутил: «Нам стоит только поменять мелочь в кармане и переключиться на другой язык». Родился он в 1925 году в Париже, в их семье царили русский язык, русская книга. Когда ему было 14 лет, бабушка поехала с ним в Лондон, но вернуться в Париж они не успели: началась война, им пришлось надолго застрять в Англии, жить в отрыве от русской среды. Валериан с раннего детства считал своей целью службу России. Эта цель после войны привела его в Национально-трудовой союз, чьи идеи он нашел созвучными своим. Издавал в 50-х годах газету «Россиянин», ориентированную на выходцев из России, после войны попавших в Англию; многие не знали английского языка, и для них эта газета была единственным источником информации. Работал сперва в русской службе Би-би-си, а когда мы переехали в США, стал директором программ в нью-йоркском отделе радио «Свобода». Последние годы жизни работал в Женеве дипломатическим переводчиком на переговорах по ограничению стратегических наступательных вооружений. И всю свою жизнь провел лицом к России. К величайшему сожалению, он рано умер, прожив всего 52 года.

— Ваши дети от брака с Валерианом Оболенским носят русские имена: Сергей и Анна. Сегодня в среде русской иммиграции популярны Джессики, Стивены, Симоны, Алексы...  

— Тут вопрос не столько в русскости, сколько в принадлежности к религии. Дав свим детям имя Джессика или Стивен, я не могла бы окрестить их в православной церкви. И в православных семьях этой традиции придерживаются.

— Некоторые авторы сборника, и вы в их числе, рассказывают о своем пребывании в лагерях для перемещенных лиц (Displaced Persons Camp) в оккупированных войсками союзников зонах Германии. Там были начальные школы и гимназии с преподаванием на русском языке, и православные церкви, и русские студенческие клубы. Делаю вывод, что вы не бедствовали, вели более-менее нормальную жизнь, не в пример народу страны-победителя. Как такое было возможно в разгромленной, повергнутой ниц Германии?

— Вначале было и голодно, и холодно, потом пришли на помощь международные организации. Больше всех беженцам помогала Америка. Не скажу, что нам жилось легко, что стол наш был богатым и разнообразным, но голодными мы тоже не ходили. Хотя... по сей день не могу видеть гороховый суп, потому что девять месяцев мы им питались, нам его давали в обед и на ужин.

— Мой любимый суп!..

— Ну а я, когда его вижу, готова бежать без оглядки.

— Пока мы с вами беседуем, я раскрыл книгу на том месте, где помещен групповой фотоснимок членов русской скаутской организации ОРЮР, созданной в 1946 году в послевоенной Германии. На лесной поляне – большая группа: подростки, взрослые, дети. У всех – спокойные, открытые лица.  Многие выглядят даже счастливыми. Может, это дежурное выражение для фотографии? Или вот снимок, который вынесен на обложку: учащиеся и преподаватели школы при доме «Милосердный самарянин», тот же 1946-й год. И то же выражение спокойствия в лицах и взглядах. Не собираюсь бросать камень в свою родную страну, но я сам живой свидетель: мы, советские дети военной поры, такими не были.

— Взгляните на фотографии тех месяцев, когда людей, имевших по состоянию на 1939 год советское гражданство, насильно возвращали в Советский Союз, – вот где подлинно трагические лица! На обложке книги сняты мы, для которых все самое страшное осталось позади, а какие-то бытовые трудности значения не имели. Важно было, что мы уцелели, получили возможность учиться, общаться, водить дружные веселые компании, жить полной жизнью.

— Каким вам видится различие между эмиграцией тех лет и нынешней, что словно в насмешку прозвана «колбасной»? Да и существует ли такое различие? 

— Каждая волна эмиграции имеет отличительные черты. Наиболее политической была первая, оказавшаяся на Западе после победы большевиков в Гражданскую войну. Очень много военных бежали из России как часть белой армии; много интеллигенции, аристократии. Они подлежали не просто дискриминации со стороны большевиков, но – уничтожению как класс. Вторая эмиграция более разношерстна: и совсем простые люди, и весьма образованные, и те, кто еще до начала войны подвергались репрессиям, а во время отступления нацистских войск ушли с немцами, не испытывая к ним любви. Третья волна – диссиденты, евреи, включая отказников: их либо выбрасывали из России, либо позволяли самим «выброситься» и тем самым избежать дальнейших репрессий и притеснений. И, наконец, люди, получившие возможность уехать в другие страны в поисках более благополучной жизни. Кто-то назовет эту эмиграцию «колбасной», я назову – экономической, в рядах которой невероятное количество достойных людей. Америка выиграла оттого, что они приехали сюда, принесли свои знания и способности.

— Бытует мнение, что русская эмиграция по крайней мере двух первых волн сплошь состояла из людей высоких помыслов и поступков, будто не было в ее рядах своих негодяев и подлецов. Понимаю, что сейчас не время и не место заводить разговор на эту тему, но все же – были такие люди?  

— Вы знаете, я не люблю обобщений. Но опрос, проведенный в Америке 50-х годов прошлого века, показал, что в эмиграции из России – самый низкий процент преступности. Что же до ее нравственных качеств, то воров, убийц и прочего криминала в ней практически не было. Скорее следует говорить о некой нетерпимости, скажем, к представителям других партий: монархисты не разговаривали с социалистами, бедному Александру Федоровичу Керенскому доставалось от разных истерических дам, которые кричали: «Вы спали в царской кровати!..»

— Можно ли считать, что вы сейчас ведете жизнь пенсионера?

— Ну, положим, я ее веду последние 15 лет, но от этого ритм моей жизни не снизился...

— Тогда уточню: активную жизнь пенсионера...

— Именно! В связи с изданием сборника, в связи с деятельностью комитета «Книги для России». Мы собираем по всей Америке литературу, документы о русской эмиграции, приобретаем всевозможные фото— и фоноархивы, отправляем в Москву, в библиотеку фонда «Русское зарубежье». По этим делам я несколько раз ездила туда. Время от времени пишу статьи для "Посева", "Русской жизни", а главное – для выходящего в Нью-Йорке ежеквартального толстого "Нового журнала", который в этом году отметил свое 65-летие. Скажу, для тех кто с ним не знаком: это замечательный журнал для интеллигенции, он печатает все наиболее талантливое, что появляется в российской диаспоре: прозу, поэзию, публицистику, критические статьи, исторические очерки, воспоминания и документы... 

— Приходилось слышать и читать, что эмигранты всех времен и народов жили надеждой вернуться на родину. Хотя вряд ли мог на это рассчитывать каждый, кто покинул Россию после Октябрьского переворота: возраст и здоровье часто работают не в нашу пользу. И все же люди надеялись и верили. Можете вы объяснить этот феномен? Простите, если я своим вопросом коснулся больного места...

— Ох!.. Я помню, что в коридоре рижской квартиры моих дедушки и бабушки по материнской линии стояли сундуки. И когда я спросила другую мою бабушку, с отцовской стороны, зачем у Якоби стоят эти сундуки, – она сказала: «Потому что они верят, что вернутся в Россию». Я говорю: «А почему у вас нет сундуков?» Она ответила: «Мы не верим, что Советский Союз может рухнуть на нашем веку». Мои родители разговоров о возвращении не вели никогда. А вот во Франции часть эмиграции в ответ на призыв Москвы подалась в совпатриоты, получила советские паспорта и в надежде, что сталинский режим изменил свое лицо, отправилась в Россию, и там многие из ее рядов сгинули в лагерях и тюрьмах. В ранней молодости я и мои друзья горели наивной идеей отправиться в Советский Союз, чтобы делать революцию, свергать советский режим... Повзрослев, стали чувствовать, что едва ли там что-нибудь сдвинется и вряд ли мы сможем не то что вернуться, но просто побывать в России. Сейчас такая возможность открылась. Правда, неизвестно, куда это все повернет, но уже то, что сейчас туда можно ездить и писать и что там может появиться такая книга, как наша, – я считаю одним из чудес ХХ века.

...«Русь, куда ж несешься ты?...» – воскликнул однажды Гоголь, явно не предполагая, что и полтора с лишним века спустя новые поколения не услышат ответа на этот вопрос: бег «птицы-тройки» всегда бывал непредсказуем и  неостановим, а для многих оказывался опасен. Это о России, бешено скачущей по ухабам и рытвинам, не разбирая дороги, много позже напишет Евтушенко: «...но потеряли мы в пути неровном /И двадцать миллионов на войне, /И миллионы на войне с народом».

Никто из авторов книги – этих невольных изгнанников России – даже мысли не допускал о том, чтобы изгнать из сердца воспетую еще Лермонтовым «странную» любовь к отчизне, даром, что их любовь долгие годы была без взаимности.

Какие странные люди, не правда ли?

© Сандлер В.С., 2008. Все права защищены
Из архива журнала «Литературный Кыргызстан»