Новая литература Кыргызстана

Кыргызстандын жаңы адабияты

Посвящается памяти Чынгыза Торекуловича Айтматова
Крупнейшая электронная библиотека произведений отечественных авторов
Представлены произведения, созданные за годы независимости

Главная / Публицистика / "Литературный Кыргызстан" рекомендует (избранное)
© Сандлер В.С., 2008. Все права защищены
Из архива журнала «Литературный Кыргызстан».
Текст передан для размещения на сайте редакцией журнала «Литературный Кыргызстан», на страницах которого публикуется автор
Не допускается тиражирование, воспроизведение текста или его фрагментов с целью коммерческого использования
Дата размещения на сайте: 13 октября 2008 года

Валерий Семенович САНДЛЕР

С чего начинается рубрика

Ольга Раевская-Хьюз: «Литература русской эмиграции — особый мир»

Интервью с профессором русской литературы из США – «крестной матерью» рубрики «Русское зарубежье»

  

И вновь, как уже мильоны раз бывало на этой земле, — вначале было слово. И слово это было – «Нет». Его произнесла, сославшись на «безумную» занятость, профессор Ольга Петровна Раевская в ответ на мою просьбу об интервью для ВНС. Смягчая отказ, сказала: «Позвоните по такому-то номеру телефона, не пожалеете». Жалеть и вправду не пришлось: беседа с Людмилой Сергеевной Оболенской (ВНС, 18 – 24 мая 2007 г.) положила начало рубрике «Российское зарубежье», которой нынче пошел второй годик...

Но вряд ли есть ли на свете силы, которые заставили бы журналиста отказаться от интервью с «крестной матерью» популярной рубрики! Стойко выдержав целый год, звоню в калифорнийский город Беркли.                

— Ольга Петровна, наши читатели, не успевшие забыть школьную программу по русской литературе, непременно свяжут вашу фамилию со старинным дворянским родом Раевских, отпрыски которого – братья Александр и Николай – дружили с Пушкиным, а он был влюблен в их сестру Марию. Вы имеете отношение к этому роду?

— Нет, не имею. Я принадлежу к священническому роду Раевских. По семейному преданию, родоначальник этой ветви, православный священник, вышел из Польши после Брестской унии, это конец XVI века, и поселился на Слобожанщине. Его потомки, также православные священники, служили в Харьковской и Сумской губерниях. Последний из них по прямой линии — мой прадед Павел Антонович Раевский, а дед, Николай Павлович, и отец, Петр Николаевич Раевский, уже были врачами.

До войны наша семья жила в Харькове. Оттуда вместе с тысячами других беженцев мои родители со мной, девочкой, ушли вслед за немецкими войсками на Запад в августе 1943 года, перед вторым возвращением советской армии. Харьков, напомню, несколько раз переходил из рук в руки. Добрались до Праги, там продержались до весны 1945-го благодаря папиросам...

— Торговали папиросами? Но их откуда-то нужно добыть...

— Нет, все было иначе. Беженцев из оккупированных областей пражские власти отправляли на работу в Германию, и мой отец старался этого избежать. От этого и спасли нас папиросы. В то время табак считался валютой, родители знали про это и еще на пути из Харькова купили на рынке в Виннице целую голову из табачных листьев: авось пригодится. Мы с мамой резали этот табак, с помощью специальной машинки набивали гильзы, папа раз в неделю шел с каким-то количеством папирос  в полицию и преподносил эти папиросы чиновнику, от которого зависело, продлят ли нашу прописку еще на неделю.

— Любую дверь открывала взятка! Такой же грех в одно время с вами принял на душу художник Сергей Голлербах: раздобыл несколько блоков американских сигарет, принес их шоферу-немцу, тот посадил его и еще десять русских беженцев на свой грузовичок и вывез их из Саксонии, которую вот-вот могли занять советские войска, в Баварию и таким образом спас от репатриации в СССР.      

— Ну, а в нашем случае кто-то в конце концов догадался, что дело нечисто, и отцу сказали, что он должен покинуть Прагу и ехать в какой-то город в Судетах: там врачей не хватает. Чиновник, к которому его направили, оказался прибалтийским немцем, они с моим отцом быстро перешли на русский язык, и под занавес беседы на свет появилась бумага, в которой говорилось, что в данном ведомстве для доктора Петра Раевского работы нет. Отец вернулся в Прагу, и после этого нас уже не выселяли.

Конец войны мы встретили по пути из Праги в город Ульм, но уехали оттуда очень скоро, буквально в чем стояли, спасаясь от советской репатриационной комиссии, которая могла насильно отправить нас в СССР. На поезде добрались до Мюнхена и только там убедились, что основная опасность осталась позади.

— Должны быть веские причины для бегства не куда-нибудь, а в Германию, которая напала на Россию, вашу родную страну...

— Да, но мы бежали не от России, а от советского режима. Родители были глубоко верующими, церковными людьми, а таких советская власть не жаловала. Отец понимал, что после того, как семья побывала в оккупации,  с приходом советов мы все попадем в ГУЛАГ. К тому же в молодости он служил в Белой армии под командованием генерала  Деникина — всего лишь вольноопределяющимся, но все же... Так что, когда советская армия приближалась, ни у кого из нас не оставалось иллюзий насчет будущего. Поэтому бежали.      

— Вот вы говорите – ГУЛАГ, а ведь ваш отец, сражаясь в Гражданскую против красных, избежал плена и расстрела, а впоследствии даже закончил Харьковский мединститут...

— Отец сумел туда поступить, потому что был сыном известного врача и в этом мире его хорошо знали. Экзамены он часто держал, как тогда практиковалось, у профессоров на дому, это помогало ему не выделяться из массы студентов. Да и выбранный им профиль патологоанатома был не настолько популярен, чтобы ему оказаться у властей на виду. Что же до Гражданской войны, то отец, находясь в Новороссийске, побывал-таки у красных в плену, и был бы расстрелян, но попал на глаза комиссару, в прошлом крестьянину, которого за несколько лет до этих событий поднял на рога бык, и мой дед зашивал ему живот. Поняв, что перед ним сын Николая Раевского, комиссар отправил отца, у которого как раз начинался тиф, в госпиталь и таким образом спас ему жизнь.

— Читая в сборнике «Судьбы поколения 1920-х — 1930-х годов в эмиграции» ваш очерк, я отметил, что вы с какой-то особой теплотой вспоминаете о жизни в мюнхенском доме «Милосердный самарянин». Это тем более удивительно, что случай, который вас туда привел, счастливым не назовешь: война...

— «Милосердный самарянин» был местом уникальным. Проведенные в нем четыре года, до эмиграции в Америку, навсегда связали меня со многими людьми, отчасти определили мою дальнейшую жизнь и судьбу.

Первое время мы все жили очень скудно. Дом протекал с четвертого этажа до первого, всюду грязь, топить нечем. Но бросились работать, что-то делать, и дом был восстановлен полностью, жизнь наладилась. В критические моменты люди меняются: кто становится лучше прежнего, а кто – много хуже. Не исключаю, что и у нас в спокойных условиях все сложилось бы по-иному. Но для православного священника, отца Александра Киселева, основавшего «Милосердный самарянин», и его жены, матушки Калисты, стремление помочь людям в беде всегда было и оставалось главной движущей силой.

В пригородах Мюнхена, превращенного авиацией союзников в руины, были лагеря для перемещенных лиц. «Милосердный самарянин» стал для этих людей культурным центром, школой выживания, духовным прибежищем. Одни снимали комнату в городе, другие ютились в городских развалинах-трущобах, третьи — и вовсе в лесу. Между ними сотрудники «Милосердного самарянина» распределяли продукты и одежду, поступавшие в посылках из США. При доме были гимназия, детский сад. В амбулатории, которую организовал и был в ней заведующим мой отец, работали четырнадцать врачей и профессоров, три сестры-самарянки, они бесплатно лечили людей.   

В гимназии при «Милосердном самарянине» работали замечательные учителя! Понимая, что впереди нас ждут трудности, они старались дать нам как можно более полное образование, занимались с нами русским языком, следили за тем, чтобы мы правильно говорили... Вспоминаю то время и думаю: Боже мой, какие люди меня окружали!..  

— Не каждый ученик не о каждом учителе скажет такое. Но, может, это чувство рождено отсутствием выбора? 

— В отсутствии выбора было и горе наше, и одновременно преимущество. Нет, все же выбор был: между жизнью и смертью. Корабли сожжены — возвращаться, оборачиваться назад некуда. 

В мае 1949 года мы с родителями уехали в США, поселились в Калифорнии, и я долго не могла поверить, что никуда больше не придется ехать. Но помню папины слова: вон там — Тихий океан, дальше Китай, но нам туда не надо, мы тут будем корни пускать. Здесь была русская православная церковь, много русских эмигрантов, вдобавок ко всему — замечательный климат.

— Еще бы, настоящий рай земной! Особенно после всего, что пережила ваша семья. Небось, трудно было удержаться от соблазна пожить в свое удовольствие, вместо того чтобы идти учиться, потом работать?..

— Напротив, возможность получить высшее образование настолько была мне в радость, я так к этому стремилась, что закончила два факультета в University of California, Berkeley – вначале получила степень бакалавра по бактериологии, затем поступила в аспирантуру на кафедре Славянских языков и литератур (Department of Slavic Languages and Literatures), где защитила докторскую степень.

— Знаю: прежде чем стать профессором русской литературы, вы работали бактериологом. Это был поиск места под солнцем? 

— Несколько лет поработала в промышленности, затем вернулась в свой родной университет, закончила аспирантуру по русской литературе, стала преподавать и поняла: это мое призвание. Учась в аспирантуре, познакомилась со своим будущим мужем, Робертом Хьюзом. Он, как и я, был аспирантом, учеником профессора Глеба Петровича Струве. Мы поженились в 1965 году, когда я выдержала экзамен на докторскую степень.

— Не уверен, что всем нашим читателям известен профессор Струве. Да и мне самому, признаться...

— Это очень крупное имя в культуре русского зарубежья. Глеб Петрович Струве — первопроходец в изучении русской советской и эмигрантской литературы. Под его руководством я писала и защищала диссертацию по творчеству Бориса Пастернака. В 1960-е годы вплоть до 80-х под его редакцией выходили собрания сочинений поэтов, которых в то время в СССР не публиковали: Николай Гумилев, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Осип Мандельштам, Николай Клюев, Максимилиан Волошин. Струве — первый публикатор «Реквиема» Ахматовой, первый публикатор Бродского. Все это делалось задолго до компьютеров, по переписке, фактически без архивов!.. И когда здесь, в Америке, выходили эти толстые тома, что-то сдвигалось в советской России! Посудите сами: можно ли говорить, что такого-то прозаика или поэта не существует, когда на Западе выходят его книги?.. Струве был связан с поэтами, литераторами и учеными во всем мире, имел помощников и соредакторов, но львиную долю работы делал сам. Он обладал феноменальной памятью, невероятной научной дотошностью, скрупулезностью в работе и при этом щедро делился материалами, которыми располагал. Его ответы на вопросы хотелось записывать обеими руками...

— Вы так красиво рассказали о своем профессоре... А сами что-нибудь у него переняли? 

— Многому из того, что умеем и делаем, мы с мужем научились у Глеба Петровича. Встретить такого человека, работать с ним рядом, перенять его приемы — это жизненная удача, согласитесь.

— И как же вы этой удачей распорядились?

— После выхода книги «Поэтический мир Бориса Пастернака» я заинтересовалась Алексеем Ремизовым: прочитала его «Взвихрённую Русь», спросила о нем у Струве, и он выдал мне гору вырезок из газет, в которых после войны печатался Ремизов. И в 1979 году я отправилась в Париж к Наталье Викторовне Резниковой, хранительнице архива Ремизова – посмотреть полную рукопись его большой автобиографической книги, которая прежде печаталась отрывками, главками. Приезжаю, сижу несколько дней над рукописью. Чувствую: на эту книгу у меня  духу не хватит — не вижу я ее как нечто единое, цельное. И тут Наталья Викторовна вручает мне другую папку со словами: «Взгляните, это тоже не напечатанное...» Читаю и вижу: вот чего не хватало! Получилась книга «Иверень», которую я отредактировала, снабдила комментариями и опубликовала в 1986 году здесь, в Беркли.

— Какое необычное название...

— Это слово означает «осколок, кусочек». Да и вообще, многое было необычным в жизни и судьбе этого значительного прозаика ХХ века, который вел свою литературную генеалогию от протопопа Аввакума, Гоголя и Достоевского, дружил с Александром Блоком, Василием Розановым и Львом Шестовым, оказал решающее влияние на Михаила Пришвина и Бориса Пильняка, а после эмиграции в 1921 году был прочно забыт в советской России. В 1992 году в Санкт-Петербурге прошла первая в России международная конференция по творчеству Ремизова, пропустить такое событие было невозможно, я туда поехала, познакомилась с его внуком Борисом Борисовичем Бунич-Ремизовым. Моя последняя статья о Ремизове вышла в 4-м номере петербургского журнала «Русская литература» за 2007 год, когда отмечалось 50 лет со дня смерти писателя. 

Не могу не сказать о книге «Русский Берлин. 1921-1923», которая тоже стала нашим вкладом в дело сохранения эмигрантского литературного наследия. Она вышла в Париже в 1983 году, пять лет назад была переиздана в Москве. У книги – трое составителей и авторов комментариев: мы с Робертом и наш большой друг, замечательный ученый, профессор русской литературы Станфордского университета Лазарь Флейшман.

— Интерес вашего мужа к эмигрантской литературе до сих пор не пропал?  

— Напротив: вырос и окреп. Несколько лет назад Роберт Хьюз и его коллега, Гарвардский профессор Джон Малмстад выпустили два тома стихов и литературной критики Владислава Ходасевича — поэта, которого в России не печатали с 20-х годов прошлого столетия и который умер в Париже в 1939 году. Роберт подготовил и опубликовал в Беркли два тома пушкинистики Ходасевича. Сейчас он и Малмстад готовят к публикации в московском издательстве «Русский путь» наиболее полное собрание его сочинений: том стихов, два тома критики, два тома пушкинистики, биографию Державина. Да, мемуары Ходасевича уже издают в России, но чаще речь идет об отдельных, самых популярных его вещах, полного собрания сочинений так и нет. И вот этот пробел решили заполнить Хьюз и Малмстад. Я также подключаюсь к этой работе: их всего двое, а материала много. Литература русской эмиграции — это особый мир, нельзя о нем забыть, стереть из памяти, словно его и не было.

— Вас послушать – так нет ничего особенного в том, что американец избрал своей профессией русскую литературу. А я думаю, что удивляться есть чему...

— Мой муж прекрасно владеет русским языком, все свои комментарии пишет по-русски. Он, что называется, self made mаn. Единственный из росших в семье четырех детей получил высшее образование. Родился в штате Висконсин, родители – фермеры, денег на учение сына в университете у них не было, он поступил на военную службу, заработал стипендию. В армии была возможность изучать какой-нибудь иностранный язык, он выбрал русский. После демобилизации учился на историческом факультете University of California, Berkeley, но попал в поле зрения профессора Струве, тот отметил у студента задатки исследователя и сказал: «Почему бы вам не перейти на литературу?..» Когда такое говорит сам Струве, это убеждает, не так ли? Он и перешел!

— Дома вы с мужем общаетесь на каком языке?

— Пока с нами жила моя мама, мы с ним говорили только по-русски, а теперь больше по-английски, хотя часто это зависит от темы. В то же время у каждого из нас есть преимущество в родном языке.   

— Насколько широко и объемно  была представлена русская литература в ваших лекциях? Как ее воспринимали студенты, при том что большинству из них Интернет давно заменил книгу?

— Наша преподавательская деятельность пришлась в основном на период, условно именуемый «до Интернета». На моих лекциях по русской поэзии студенты третьего и четвертого курсов читали и разбирали стихи, а это невозможно без знания языка. В университете в Беркли сильная кафедра славянских языков и литератур, кафедры русской истории, социологии, политологии, экономики. И они присылают своих студентов к нам на языковые и литературные курсы.

— Верно ли, что интерес к русской литературе у американских студентов редко простирается дальше стандартного набора икон: Чехов, Достоевский, Толстой?

— Не знаю, как в других университетах, но на кафедре в Berkeley картина была другая. К примеру, когда Роберт Хьюз читал курс русской литературы ХХ века, бывало, что на его лекции записывалось до ста человек. Многим своим студентам я задавала вопрос: почему вы заинтересовались русским языком, русской литературой? Ответы бывали самые неожиданные: потому что в школьные годы прочитал «Доктора Живаго»; или: читал Тургенева в переводе, хочу прочесть в оригинале.

— Подозреваю, что в современной русской литературе не много наберется имен, о которых стоило бы знать вашим студентам.

— Возможно, вы правы. Особенно если говорить о литературе последних десятилетий. С другой стороны, того же Достоевского в XIX веке не принимали так, как его сегодня принимаем мы..Современников он раздражал, а ХХ век его заново открыл и понял по-другому. 

— Уже много лет вы – староста православного Свято-Иоанновского храма в Беркли. Чем стала в вашей жизни православная вера?

— Я уже говорила, что мои родители были людьми верующими и церковными. Они помогли мне еще в раннем возрасте понять, что вера – не вопрос настроения, не просто посещение церкви, где можно предаться религиозным чувствам, вера — это очень серьезно, она должна быть связана с твоей жизнью и деятельностью. Вера помогла мне осознать себя очень счастливым человеком.

Мне в жизни много было дано: любящие и любимые родители, прекрасные преподаватели, замечательный, добрый муж, верные друзья, умные, понимающие коллеги. Разве это не удача – быть аспиранткой на кафедре, одной из лучших в стране, остаться на этой кафедре, преподавать, стать профессором университета, автором книг, и заниматься русской литературой? В юности я планов таких не строила. Это просто Божий подарок..

— Но можно ли считать подарком то, что дается многолетним трудом?   

— Что правда, то правда, трудиться я умею.

— Вы говорите в прошлом времени: преподавала. А что сейчас?

— Вышла на пенсию в 1993-м. Даже не верится, что уже пятнадцать лет прошло! Теперь я, как и Роберт Хьюз, — заслуженный профессор.

— Вообще-то такие люди, как вы и ваш муж, уходят на пенсию, чтобы всласть поработать...

— Или, как уточнил Роберт, чтобы успеть завершить все начатые проекты. Так, в 2001 году в Москве и Париже вышел подготовленный мною том «Встреча с эмиграцией: из переписки Иванова-Разумника 1942 – 1946 гг.». Не закончена работа по Ходасевичу, делается она основательно, не спеша.   

— Вы с мужем единомышленники во всем, что касается профессии, или у вас бывают разногласия на этой почве?

— Не разногласия и не споры даже, а дискуссии. Мы первые читатели работ друг друга: один и тот же период, многое пересекается, перекликается...

— Посещаете ли вы Россию?

— Первый раз — в 1973 году, проездом в Варшаву, где проходил Международный славистский конгресс: через Хельсинки, Ленинград и Москву. С тех пор летала туда раз пять или шесть, всегда в связи с конференциями или работой в архивах. Последний раз была в 2005 году на открытии Библиотеки-Фонда «Русское зарубежье» в Москве.

— Помните свои впечатления от первой поездки?

— Мои впечатления?.. Пусть прозвучит по-детски, но я вам скажу: когда мы из Хельсинки приехали в Ленинград, было удивительно всюду – на улице, в трамвае, в гостинице — слышать русскую речь.

— Не обязательно было для этого ехать в Ленинград — то же самое можно услышать на нью-йоркском Брайтоне...

— Ну что вы, какое может быть сравнение!.. 

— Чем еще вам запомнилась встреча с родиной?

— Мы, конечно, следили за тем, что там происходит, но, тем не менее, все время что-то удивляло! Например, огромные плакаты. Один из них требовал уступать дорогу автомобилям.. А мы-то считали, что дорогу следует уступать пешеходам! Смешно было читать лозунги, призывавшие к единению партии и народа. Когда прибыли из Финляндии в Ленинград, кто-то из нас захотел пить, и мы вошли в магазин купить минеральную воду. Продавщице за прилавком показалось, что мы медленно соображаем, она так стала на нас орать, что мы, не привыкшие к такому обращению, буквально остолбенели. И про воду забыли! А в какой-то московской конторе получая направление в гостиницу, нам пришлось долго ждать, оттуда еще предстояло куда-то ехать, и я по наивности попросила даму за стойкой, чтобы вызвала для нас такси...    

— А я знаю, что эта дама вам ответила! «Ну вот, прям-таки разбежалась вызывать тебе такси!..» — так?

— Нет, слушайте, она ответила лучше: «Если бы меня иностранцы попросили – еще куда ни шло, но когда свои просят!..»

— Это же комплимент: она вас за свою признала!

— Так я и приняла как комплимент. Мне было очень приятно.

— Поедете туда еще? А главное — доставит ли это вам удовольствие?

— Надеюсь поехать. Радость мне эти поездки доставляли всегда. Самое трудное – расстояние, перелет, оформление визы, прочие фокусы...

 

© Сандлер В.С., 2008. Все права защищены
Из архива журнала «Литературный Кыргызстан»

 


Количество просмотров: 2719