С чего начинается рубрика

Ольга Раевская-Хьюз: «Литература русской эмиграции — особый мир»

Интервью с профессором русской литературы из США – «крестной матерью» рубрики «Русское зарубежье»

И вновь, как уже мильоны раз бывало на этой земле, — вначале было слово. И слово это было – «Нет». Его произнесла, сославшись на «безумную» занятость, профессор Ольга Петровна Раевская в ответ на мою просьбу об интервью для ВНС. Смягчая отказ, сказала: «Позвоните по такому-то номеру телефона, не пожалеете». Жалеть и вправду не пришлось: беседа с Людмилой Сергеевной Оболенской (ВНС, 18 – 24 мая 2007 г.) положила начало рубрике «Российское зарубежье», которой нынче пошел второй годик...

Но вряд ли есть ли на свете силы, которые заставили бы журналиста отказаться от интервью с «крестной матерью» популярной рубрики! Стойко выдержав целый год, звоню в калифорнийский город Беркли.                

— Ольга Петровна, наши читатели, не успевшие забыть школьную программу по русской литературе, непременно свяжут вашу фамилию со старинным дворянским родом Раевских, отпрыски которого – братья Александр и Николай – дружили с Пушкиным, а он был влюблен в их сестру Марию. Вы имеете отношение к этому роду?

— Нет, не имею. Я принадлежу к священническому роду Раевских. По семейному преданию, родоначальник этой ветви, православный священник, вышел из Польши после Брестской унии, это конец XVI века, и поселился на Слобожанщине. Его потомки, также православные священники, служили в Харьковской и Сумской губерниях. Последний из них по прямой линии — мой прадед Павел Антонович Раевский, а дед, Николай Павлович, и отец, Петр Николаевич Раевский, уже были врачами.

До войны наша семья жила в Харькове. Оттуда вместе с тысячами других беженцев мои родители со мной, девочкой, ушли вслед за немецкими войсками на Запад в августе 1943 года, перед вторым возвращением советской армии. Харьков, напомню, несколько раз переходил из рук в руки. Добрались до Праги, там продержались до весны 1945-го благодаря папиросам...

— Торговали папиросами? Но их откуда-то нужно добыть...

— Нет, все было иначе. Беженцев из оккупированных областей пражские власти отправляли на работу в Германию, и мой отец старался этого избежать. От этого и спасли нас папиросы. В то время табак считался валютой, родители знали про это и еще на пути из Харькова купили на рынке в Виннице целую голову из табачных листьев: авось пригодится. Мы с мамой резали этот табак, с помощью специальной машинки набивали гильзы, папа раз в неделю шел с каким-то количеством папирос  в полицию и преподносил эти папиросы чиновнику, от которого зависело, продлят ли нашу прописку еще на неделю.

— Любую дверь открывала взятка! Такой же грех в одно время с вами принял на душу художник Сергей Голлербах: раздобыл несколько блоков американских сигарет, принес их шоферу-немцу, тот посадил его и еще десять русских беженцев на свой грузовичок и вывез их из Саксонии, которую вот-вот могли занять советские войска, в Баварию и таким образом спас от репатриации в СССР.      

— Ну, а в нашем случае кто-то в конце концов догадался, что дело нечисто, и отцу сказали, что он должен покинуть Прагу и ехать в какой-то город в Судетах: там врачей не хватает. Чиновник, к которому его направили, оказался прибалтийским немцем, они с моим отцом быстро перешли на русский язык, и под занавес беседы на свет появилась бумага, в которой говорилось, что в данном ведомстве для доктора Петра Раевского работы нет. Отец вернулся в Прагу, и после этого нас уже не выселяли.

Конец войны мы встретили по пути из Праги в город Ульм, но уехали оттуда очень скоро, буквально в чем стояли, спасаясь от советской репатриационной комиссии, которая могла насильно отправить нас в СССР. На поезде добрались до Мюнхена и только там убедились, что основная опасность осталась позади.

— Должны быть веские причины для бегства не куда-нибудь, а в Германию, которая напала на Россию, вашу родную страну...

— Да, но мы бежали не от России, а от советского режима. Родители были глубоко верующими, церковными людьми, а таких советская власть не жаловала. Отец понимал, что после того, как семья побывала в оккупации,  с приходом советов мы все попадем в ГУЛАГ. К тому же в молодости он служил в Белой армии под командованием генерала  Деникина — всего лишь вольноопределяющимся, но все же... Так что, когда советская армия приближалась, ни у кого из нас не оставалось иллюзий насчет будущего. Поэтому бежали.      

— Вот вы говорите – ГУЛАГ, а ведь ваш отец, сражаясь в Гражданскую против красных, избежал плена и расстрела, а впоследствии даже закончил Харьковский мединститут...

— Отец сумел туда поступить, потому что был сыном известного врача и в этом мире его хорошо знали. Экзамены он часто держал, как тогда практиковалось, у профессоров на дому, это помогало ему не выделяться из массы студентов. Да и выбранный им профиль патологоанатома был не настолько популярен, чтобы ему оказаться у властей на виду. Что же до Гражданской войны, то отец, находясь в Новороссийске, побывал-таки у красных в плену, и был бы расстрелян, но попал на глаза комиссару, в прошлом крестьянину, которого за несколько лет до этих событий поднял на рога бык, и мой дед зашивал ему живот. Поняв, что перед ним сын Николая Раевского, комиссар отправил отца, у которого как раз начинался тиф, в госпиталь и таким образом спас ему жизнь.

— Читая в сборнике «Судьбы поколения 1920-х — 1930-х годов в эмиграции» ваш очерк, я отметил, что вы с какой-то особой теплотой вспоминаете о жизни в мюнхенском доме «Милосердный самарянин». Это тем более удивительно, что случай, который вас туда привел, счастливым не назовешь: война...

— «Милосердный самарянин» был местом уникальным. Проведенные в нем четыре года, до эмиграции в Америку, навсегда связали меня со многими людьми, отчасти определили мою дальнейшую жизнь и судьбу.

Первое время мы все жили очень скудно. Дом протекал с четвертого этажа до первого, всюду грязь, топить нечем. Но бросились работать, что-то делать, и дом был восстановлен полностью, жизнь наладилась. В критические моменты люди меняются: кто становится лучше прежнего, а кто – много хуже. Не исключаю, что и у нас в спокойных условиях все сложилось бы по-иному. Но для православного священника, отца Александра Киселева, основавшего «Милосердный самарянин», и его жены, матушки Калисты, стремление помочь людям в беде всегда было и оставалось главной движущей силой.

В пригородах Мюнхена, превращенного авиацией союзников в руины, были лагеря для перемещенных лиц. «Милосердный самарянин» стал для этих людей культурным центром, школой выживания, духовным прибежищем. Одни снимали комнату в городе, другие ютились в городских развалинах-трущобах, третьи — и вовсе в лесу. Между ними сотрудники «Милосердного самарянина» распределяли продукты и одежду, поступавшие в посылках из США. При доме были гимназия, детский сад. В амбулатории, которую организовал и был в ней заведующим мой отец, работали четырнадцать врачей и профессоров, три сестры-самарянки, они бесплатно лечили людей.   

В гимназии при «Милосердном самарянине» работали замечательные учителя! Понимая, что впереди нас ждут трудности, они старались дать нам как можно более полное образование, занимались с нами русским языком, следили за тем, чтобы мы правильно говорили... Вспоминаю то время и думаю: Боже мой, какие люди меня окружали!..  

— Не каждый ученик не о каждом учителе скажет такое. Но, может, это чувство рождено отсутствием выбора? 

— В отсутствии выбора было и горе наше, и одновременно преимущество. Нет, все же выбор был: между жизнью и смертью. Корабли сожжены — возвращаться, оборачиваться назад некуда. 

В мае 1949 года мы с родителями уехали в США, поселились в Калифорнии, и я долго не могла поверить, что никуда больше не придется ехать. Но помню папины слова: вон там — Тихий океан, дальше Китай, но нам туда не надо, мы тут будем корни пускать. Здесь была русская православная церковь, много русских эмигрантов, вдобавок ко всему — замечательный климат.

— Еще бы, настоящий рай земной! Особенно после всего, что пережила ваша семья. Небось, трудно было удержаться от соблазна пожить в свое удовольствие, вместо того чтобы идти учиться, потом работать?..

— Напротив, возможность получить высшее образование настолько была мне в радость, я так к этому стремилась, что закончила два факультета в University of California, Berkeley – вначале получила степень бакалавра по бактериологии, затем поступила в аспирантуру на кафедре Славянских языков и литератур (Department of Slavic Languages and Literatures), где защитила докторскую степень.

— Знаю: прежде чем стать профессором русской литературы, вы работали бактериологом. Это был поиск места под солнцем? 

— Несколько лет поработала в промышленности, затем вернулась в свой родной университет, закончила аспирантуру по русской литературе, стала преподавать и поняла: это мое призвание. Учась в аспирантуре, познакомилась со своим будущим мужем, Робертом Хьюзом. Он, как и я, был аспирантом, учеником профессора Глеба Петровича Струве. Мы поженились в 1965 году, когда я выдержала экзамен на докторскую степень.

— Не уверен, что всем нашим читателям известен профессор Струве. Да и мне самому, признаться...

— Это очень крупное имя в культуре русского зарубежья. Глеб Петрович Струве — первопроходец в изучении русской советской и эмигрантской литературы. Под его руководством я писала и защищала диссертацию по творчеству Бориса Пастернака. В 1960-е годы вплоть до 80-х под его редакцией выходили собрания сочинений поэтов, которых в то время в СССР не публиковали: Николай Гумилев, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Осип Мандельштам, Николай Клюев, Максимилиан Волошин. Струве — первый публикатор «Реквиема» Ахматовой, первый публикатор Бродского. Все это делалось задолго до компьютеров, по переписке, фактически без архивов!.. И когда здесь, в Америке, выходили эти толстые тома, что-то сдвигалось в советской России! Посудите сами: можно ли говорить, что такого-то прозаика или поэта не существует, когда на Западе выходят его книги?.. Струве был связан с поэтами, литераторами и учеными во всем мире, имел помощников и соредакторов, но львиную долю работы делал сам. Он обладал феноменальной памятью, невероятной научной дотошностью, скрупулезностью в работе и при этом щедро делился материалами, которыми располагал. Его ответы на вопросы хотелось записывать обеими руками...

— Вы так красиво рассказали о своем профессоре... А сами что-нибудь у него переняли? 

— Многому из того, что умеем и делаем, мы с мужем научились у Глеба Петровича. Встретить такого человека, работать с ним рядом, перенять его приемы — это жизненная удача, согласитесь.

— И как же вы этой удачей распорядились?

— После выхода книги «Поэтический мир Бориса Пастернака» я заинтересовалась Алексеем Ремизовым: прочитала его «Взвихрённую Русь», спросила о нем у Струве, и он выдал мне гору вырезок из газет, в которых после войны печатался Ремизов. И в 1979 году я отправилась в Париж к Наталье Викторовне Резниковой, хранительнице архива Ремизова – посмотреть полную рукопись его большой автобиографической книги, которая прежде печаталась отрывками, главками. Приезжаю, сижу несколько дней над рукописью. Чувствую: на эту книгу у меня  духу не хватит — не вижу я ее как нечто единое, цельное. И тут Наталья Викторовна вручает мне другую папку со словами: «Взгляните, это тоже не напечатанное...» Читаю и вижу: вот чего не хватало! Получилась книга «Иверень», которую я отредактировала, снабдила комментариями и опубликовала в 1986 году здесь, в Беркли.

— Какое необычное название...

— Это слово означает «осколок, кусочек». Да и вообще, многое было необычным в жизни и судьбе этого значительного прозаика ХХ века, который вел свою литературную генеалогию от протопопа Аввакума, Гоголя и Достоевского, дружил с Александром Блоком, Василием Розановым и Львом Шестовым, оказал решающее влияние на Михаила Пришвина и Бориса Пильняка, а после эмиграции в 1921 году был прочно забыт в советской России. В 1992 году в Санкт-Петербурге прошла первая в России международная конференция по творчеству Ремизова, пропустить такое событие было невозможно, я туда поехала, познакомилась с его внуком Борисом Борисовичем Бунич-Ремизовым. Моя последняя статья о Ремизове вышла в 4-м номере петербургского журнала «Русская литература» за 2007 год, когда отмечалось 50 лет со дня смерти писателя. 

Не могу не сказать о книге «Русский Берлин. 1921-1923», которая тоже стала нашим вкладом в дело сохранения эмигрантского литературного наследия. Она вышла в Париже в 1983 году, пять лет назад была переиздана в Москве. У книги – трое составителей и авторов комментариев: мы с Робертом и наш большой друг, замечательный ученый, профессор русской литературы Станфордского университета Лазарь Флейшман.

— Интерес вашего мужа к эмигрантской литературе до сих пор не пропал?  

— Напротив: вырос и окреп. Несколько лет назад Роберт Хьюз и его коллега, Гарвардский профессор Джон Малмстад выпустили два тома стихов и литературной критики Владислава Ходасевича — поэта, которого в России не печатали с 20-х годов прошлого столетия и который умер в Париже в 1939 году. Роберт подготовил и опубликовал в Беркли два тома пушкинистики Ходасевича. Сейчас он и Малмстад готовят к публикации в московском издательстве «Русский путь» наиболее полное собрание его сочинений: том стихов, два тома критики, два тома пушкинистики, биографию Державина. Да, мемуары Ходасевича уже издают в России, но чаще речь идет об отдельных, самых популярных его вещах, полного собрания сочинений так и нет. И вот этот пробел решили заполнить Хьюз и Малмстад. Я также подключаюсь к этой работе: их всего двое, а материала много. Литература русской эмиграции — это особый мир, нельзя о нем забыть, стереть из памяти, словно его и не было.

— Вас послушать – так нет ничего особенного в том, что американец избрал своей профессией русскую литературу. А я думаю, что удивляться есть чему...

— Мой муж прекрасно владеет русским языком, все свои комментарии пишет по-русски. Он, что называется, self made mаn. Единственный из росших в семье четырех детей получил высшее образование. Родился в штате Висконсин, родители – фермеры, денег на учение сына в университете у них не было, он поступил на военную службу, заработал стипендию. В армии была возможность изучать какой-нибудь иностранный язык, он выбрал русский. После демобилизации учился на историческом факультете University of California, Berkeley, но попал в поле зрения профессора Струве, тот отметил у студента задатки исследователя и сказал: «Почему бы вам не перейти на литературу?..» Когда такое говорит сам Струве, это убеждает, не так ли? Он и перешел!

— Дома вы с мужем общаетесь на каком языке?

— Пока с нами жила моя мама, мы с ним говорили только по-русски, а теперь больше по-английски, хотя часто это зависит от темы. В то же время у каждого из нас есть преимущество в родном языке.   

— Насколько широко и объемно  была представлена русская литература в ваших лекциях? Как ее воспринимали студенты, при том что большинству из них Интернет давно заменил книгу?

— Наша преподавательская деятельность пришлась в основном на период, условно именуемый «до Интернета». На моих лекциях по русской поэзии студенты третьего и четвертого курсов читали и разбирали стихи, а это невозможно без знания языка. В университете в Беркли сильная кафедра славянских языков и литератур, кафедры русской истории, социологии, политологии, экономики. И они присылают своих студентов к нам на языковые и литературные курсы.

— Верно ли, что интерес к русской литературе у американских студентов редко простирается дальше стандартного набора икон: Чехов, Достоевский, Толстой?

— Не знаю, как в других университетах, но на кафедре в Berkeley картина была другая. К примеру, когда Роберт Хьюз читал курс русской литературы ХХ века, бывало, что на его лекции записывалось до ста человек. Многим своим студентам я задавала вопрос: почему вы заинтересовались русским языком, русской литературой? Ответы бывали самые неожиданные: потому что в школьные годы прочитал «Доктора Живаго»; или: читал Тургенева в переводе, хочу прочесть в оригинале.

— Подозреваю, что в современной русской литературе не много наберется имен, о которых стоило бы знать вашим студентам.

— Возможно, вы правы. Особенно если говорить о литературе последних десятилетий. С другой стороны, того же Достоевского в XIX веке не принимали так, как его сегодня принимаем мы..Современников он раздражал, а ХХ век его заново открыл и понял по-другому. 

— Уже много лет вы – староста православного Свято-Иоанновского храма в Беркли. Чем стала в вашей жизни православная вера?

— Я уже говорила, что мои родители были людьми верующими и церковными. Они помогли мне еще в раннем возрасте понять, что вера – не вопрос настроения, не просто посещение церкви, где можно предаться религиозным чувствам, вера — это очень серьезно, она должна быть связана с твоей жизнью и деятельностью. Вера помогла мне осознать себя очень счастливым человеком.

Мне в жизни много было дано: любящие и любимые родители, прекрасные преподаватели, замечательный, добрый муж, верные друзья, умные, понимающие коллеги. Разве это не удача – быть аспиранткой на кафедре, одной из лучших в стране, остаться на этой кафедре, преподавать, стать профессором университета, автором книг, и заниматься русской литературой? В юности я планов таких не строила. Это просто Божий подарок..

— Но можно ли считать подарком то, что дается многолетним трудом?   

— Что правда, то правда, трудиться я умею.

— Вы говорите в прошлом времени: преподавала. А что сейчас?

— Вышла на пенсию в 1993-м. Даже не верится, что уже пятнадцать лет прошло! Теперь я, как и Роберт Хьюз, — заслуженный профессор.

— Вообще-то такие люди, как вы и ваш муж, уходят на пенсию, чтобы всласть поработать...

— Или, как уточнил Роберт, чтобы успеть завершить все начатые проекты. Так, в 2001 году в Москве и Париже вышел подготовленный мною том «Встреча с эмиграцией: из переписки Иванова-Разумника 1942 – 1946 гг.». Не закончена работа по Ходасевичу, делается она основательно, не спеша.   

— Вы с мужем единомышленники во всем, что касается профессии, или у вас бывают разногласия на этой почве?

— Не разногласия и не споры даже, а дискуссии. Мы первые читатели работ друг друга: один и тот же период, многое пересекается, перекликается...

— Посещаете ли вы Россию?

— Первый раз — в 1973 году, проездом в Варшаву, где проходил Международный славистский конгресс: через Хельсинки, Ленинград и Москву. С тех пор летала туда раз пять или шесть, всегда в связи с конференциями или работой в архивах. Последний раз была в 2005 году на открытии Библиотеки-Фонда «Русское зарубежье» в Москве.

— Помните свои впечатления от первой поездки?

— Мои впечатления?.. Пусть прозвучит по-детски, но я вам скажу: когда мы из Хельсинки приехали в Ленинград, было удивительно всюду – на улице, в трамвае, в гостинице — слышать русскую речь.

— Не обязательно было для этого ехать в Ленинград — то же самое можно услышать на нью-йоркском Брайтоне...

— Ну что вы, какое может быть сравнение!.. 

— Чем еще вам запомнилась встреча с родиной?

— Мы, конечно, следили за тем, что там происходит, но, тем не менее, все время что-то удивляло! Например, огромные плакаты. Один из них требовал уступать дорогу автомобилям.. А мы-то считали, что дорогу следует уступать пешеходам! Смешно было читать лозунги, призывавшие к единению партии и народа. Когда прибыли из Финляндии в Ленинград, кто-то из нас захотел пить, и мы вошли в магазин купить минеральную воду. Продавщице за прилавком показалось, что мы медленно соображаем, она так стала на нас орать, что мы, не привыкшие к такому обращению, буквально остолбенели. И про воду забыли! А в какой-то московской конторе получая направление в гостиницу, нам пришлось долго ждать, оттуда еще предстояло куда-то ехать, и я по наивности попросила даму за стойкой, чтобы вызвала для нас такси...    

— А я знаю, что эта дама вам ответила! «Ну вот, прям-таки разбежалась вызывать тебе такси!..» — так?

— Нет, слушайте, она ответила лучше: «Если бы меня иностранцы попросили – еще куда ни шло, но когда свои просят!..»

— Это же комплимент: она вас за свою признала!

— Так я и приняла как комплимент. Мне было очень приятно.

— Поедете туда еще? А главное — доставит ли это вам удовольствие?

— Надеюсь поехать. Радость мне эти поездки доставляли всегда. Самое трудное – расстояние, перелет, оформление визы, прочие фокусы...

© Сандлер В.С., 2008. Все права защищены
Из архива журнала «Литературный Кыргызстан»