За секунду до преступления

Наверное, самое тяжелое для ребенка в сталинские годы – это было оказаться сыном «врага народа». Страшные воспоминания о том, как забирали папу, как отвернулась девочка – вчерашняя подружка, не сотрутся из памяти никогда…

Из книги: Байджиев Мар. Ташим Байджиев. – Б.: 2004. – 304 с. (Жизнь замечательных людей Кыргызстана).
ББК 74.03(2)
Б 19 
ISBN 9967-22-302-2
Б 4302000000-04

Главный редактор ИВАНОВ Александр
    Шеф-редактор РЯБОВ Олег
    Редакционная коллегия:
    АКМАТОВ Казат
    БАЗАРОВ Геннадий
    КОЙЧУЕВ Турар
    ПЛОСКИХ Владимир
    РУДОВ Михаил

Окна дрожат от марша оркестра. При каждом ударе медных тарелок в унисон звенит стекло полуоткрытой форточки. Наш дом расположен в ста метрах от Правительственной площади, в двухстах метрах от МГБ и его подвалов с высокими железобетонными заборами.

Город залит весенним солнцем. На площади идет первомайский парад. На трибуне – местные вожди в суконных гимнастерках, высоких картузах: местный “Сталин”, рядом – местный “Маленков”, всевозможные “маодзедунчики”… Приподняв правые руки, согнутые в локтях, они лениво приветствуют демонстрантов. Идут спортсмены общества “Динамо”, за ними “Трудовые резервы”, “Большевик”, “Урожай”. Ребята в традиционных трикотажных майках и черных сатиновых трусах. За ними – колонны министерства пищевой промышленности.

На грузовике с прицепом – огромный стенд. Толстыми чайными колбасами написано: “Слава Сталину!”. В следующей машине шоколадными конфетами в обертках выложено: “Слава ВКП (б)!”. Каждая буква с человеческий рост. На других машинах – звезды, серпы, молоты и прочая символика. И все это выложено пищевыми продуктами. Цехи мясокомбината демонстрируют свою продукцию: на перекладинах мерно покачиваются копченые свиные ляжки, гирлянды колбас, убойный цех везет красные туши. Диктор, сообщив о трудовых достижениях, орет: “Слава славным труженикам пищевой промышленности!”, “Слава вождю и учителю трудящихся Советского Союза и всего мира Иосифу Виссарионовичу Сталину!! Ур-ра-а!!!”.

“Аа-а!” – отзываются труженики пищевой промышленности и отплясывают перед центральной трибуной под гармонь. Лица красные. Нетрезвые. Довольные. Через усилитель звучит частушка:

Римский папа с грязной лапой 
    Лезет не в свои дела.
    И зачем такого папу 
    Только мама родила!

“Маодзедунчики” смотрят на местного “Сталина”, как он реагирует на идеологический “удар по Ватикану”. Тот искренне смеется. Вожди хохочут “от пуза”. Тем временем наносится второй удар.

Мы читали план Маршалла, 
    Хохотали все до слез,
    Я барбосу показала–
    До утра смеялся пес!

– Ух! – пляшет веселая толстушка.

Сокрушив оплот загнивающего капитализма и все его пережитки, трудовой коллектив колбасного цеха удаляется под аплодисменты трибуны.

На площади – труженики шелкомотальной фабрики. “Сталин! Сталин!” – написано разноцветными шелками.

Никому, в том числе и мне, разумеется, и в голову не приходит, что “вождя и учителя” к следующему Первомаю уже не будет в живых, а “маодзедунчикам” придется с верхней трибуны спуститься в нижний ярус.

Вчера вечером я случайно узнал, почему наша посылка в Карагандинский лагерь вернулась с уведомлением о том, что “адресат не найден”. Мы решили, что отца перевели в другой лагерь, и ждали вестей. Я просил мать послать запрос в Караганду, в МГБ, но она ссылалась на какие-то сведения, которые надо уточнить, собиралась с кем-то проконсультироваться. Я очень злился, просил номер почтового ящика лагеря, но она все обещала, тянула...

А вчера, разбирая книги, я обнаружил записку, адресованную мне неизвестным лицом. Он писал, что находился в одном лагере с моим отцом, часто общался с ним, лечил и что, умирая от истощения (страдал колитом желудка), отец завещал, чтобы я стал инженером-строителем и ни в коем случае не занимался литературой и общественными науками. “Отец просил, чтобы вы росли серьезным юношей, берегли маму и заботились о младших”, – писал неизвестный. Письмо было написано по-русски, очень грамотно, хотя речевые обороты и вежливое “вы” говорили о том, что писал его восточный человек, но ни в коем случае не кыргыз.

Много лет спустя я нашел этого человека. Им оказался Хабибулла Кадыров – сын выдающегося узбекского писателя Абдулло Кадыри, репрессированного в 1937 году. Студент второго курса медицинского института Хабибулла в 1942 году был осужден на десять лет, отсидел “от звонка до звонка” за хранение романов своего отца – “Скорпион из алтаря” и “Прошлые дни”.

Прочтя письмо, а вернее, завещание отца, я был так потрясен, что не в силах был прослезиться. Вновь и вновь вчитывался в каждую строчку. Письмо было написано простым карандашом, на сероватой бумаге, углы были немного стерты: видимо, автор долго носил его с собой, выжидая момент, чтобы отправить на волю. Соленые пятна – это следы маминых слез. Я сложил листок, положил на место и решил не говорить матери о том, что знаю о письме. Но почему она, зная о гибели отца, скрывает от меня, выслушивает мои упреки, страдает в одиночку? Этот вопрос я задал ей через четыре года, когда пришло известие о посмертной реабилитации. “Боялась, что, узнав о смерти отца, ты потеряешь веру и станешь преступником”, – ответила мать.

Отца моего арестовали 10 января 1950 года и на десять лет отправили в Караганду добывать для родины уголь за буржуазный национализм и связь с космополитами Москвы и Ленинграда. Он был одним из авторов первых кыргызских рассказов, повестей, пьес и критических статей, переводил русскую и зарубежную классику, составил первые учебники по родному языку и литературе, был учеником сосланного в наши края гениального русского лингвиста Евгения Дмитриевича Поливанова и выдающегося кыргызского литератора Касыма Тыныстанова (оба они были расстреляны 5 ноября 1938 года).

Вернувшись с фронта в конце 1944 года, отец заведовал сектором фольклора и эпоса “Манас” при Киргизском филиале Академии наук СССР. Черная эпидемия ждановского доклада дошла и до наших гор. Тут же, как грибы из навозной кучи, возникли лихие критики, начали гуртоваться в мелкие литературные шайки и крупные банды. Стали выявлять затаенных “врагов народа”, требовали, как десять лет назад, признания ошибок и покаяния, вплотную прижимая к колючей проволоке.

3абирали моего отца очень спокойно, я бы сказал, даже интеллигентно. Это было 10 января 1950 года, в последний день зимних каникул. Примерно в десять часов ночи постучались в дверь. Отец читал последний номер журнала “Советская этнография”. Я дочитывал роман Джованьоли “Спартак”. Младшие – брат и две сестренки – спали в детской. Мать пошла открывать дверь…

В прихожей послышались мужские голоса. Она тут же вернулась и тихо сказала отцу: “Мужайся, они пришли”. Отец опустил журнал и приподнялся на локтях.

Вошли пятеро: подполковник в папахе, майор, капитан, высокий лейтенант в новеньком мундире и еще дядя Паша – наш сосед, как я потом узнал, понятой. Подполковник показал ордер на арест и заставил отца расписаться. Ему дали возможность одеться, посадили в угол на стул и произвели обыск. Забрали все написанное от руки и на машинке, книги с автографами, фотографии. Роман Мухтара Ауэзова “Абай” с дарственной подписью автора отложили отдельно. Всюду заставили подписать: “Изъято у меня при обыске”, поставить роспись и число.

Обыскали мой портфель, но ничего не нашли. Затем лейтенант из большого отсека вытащил книгу “Манас Великодушный”, на титульном листе которой был автограф переводчика и составителя прозаического пересказа эпоса Семена Липкина. Накануне Семен Израилевич и Мухтар Омарханович приезжали во Фрунзе и, будучи у нас дома, подарили мне свои книги. По тому, как лейтенант отреагировал на роспись Липкина, я понял, что они хорошо знают, что надо искать. Отец расписался.

Сейчас мы знаем, что в 37-м делалось это гpyбo и бесцеремонно, по-солдафонски; люди в кожаных куртках и следователи НКВД обращались с арестованными, как с действительными преступниками и врагами народа. В пятидесятых эти работники были, видимо, иные. А в глазах майора я даже заметил сострадание*.

(*Позже я узнал фамилию майора – Коломейцев. С его дочерью Валей мы пять лет учились в университете, вместе встречали новогодние, первомайские и другие праздники)

Отцу дали возможность попрощаться с нами. Он поцеловал спящих сестренок, братишку, меня, маму. “Это ненадолго, разберутся – отпустят”, – сказал отец, обняв ее вздрагивающие плечи, и пошел к выходу.

И вдруг братишка, который до сих пор молча следил за обыском и шмыгал носом, кинулся, как тигренок, на длинного лейтенанта* и закричал:

(*Длинный лейтенант – Ж.Асанкулов. Позже был председателем КГБ республики. В 1991 году, когда было найдено место захоронения государственных деятелей, расстрелянных в 1937 году, мне пришлось вместе с Ж.Асанкуловым выбирать место перезахоронения казненных и установки мемориала павшим в годы культа личности)

— Куда вы забираете папу? Он ни в чем не виноват!

Лейтенант с трудом отцепил пацана и кивнул мне. Я перехватил братишку за пояс, оттащил в сторону, но тот вырывался и кричал:

— Отпустите его! Он не виноват! Он хороший! Это мой папа!

Майор покачал головой и отвернулся.

Мы с матерью проводили отца до калитки. Там стоял крашеный “виллис”. Эту машину я видел почти каждый день, проходя мимо здания МГБ. Отец еще раз поцеловал нас с мамой. Старый автомобиль тихо зашуршал по сухому снегу, прошел 150 метров повернул влево к воротам. В морозной зимней тишине было слышно, как загремели запоры железных ворот, и два красных стоп-огонька скрылись из глаз, как две кровавые звезды...

Я учился в русской школе с детьми в основном рабочих и военных. А потому в классе никто не знал, что я в одну ночь стал сыном “врага народа”. Занимались мы в третью смену, я приходил домой поздно вечером. Каждый раз, открывая дверь, был уверен, что отец сидит за столом, пьет чай и с улыбкой поднимется мне навстречу. Но увы! Недаром в народе говорят, что ГПУ– это “барса-келбес” – дорога, по которой не возвращаются.

В среде местной интеллигенции, далекой от литературной жизни, ходили слухи, что на нашем чердаке обнаружили радиостанцию, имевшую связь с вооруженными силами США, ленинградскими евреями и кремлевскими врачами, задумавшими отравить Сталина. Многие знакомые и отцовы друзья, которые буквально торчали в нашем доме, теперь обходили нас стороной, при встрече делали вид, что не замечают или вовсе никогда не знали такую семью. Мы с матерью никого не осуждали, знали, что каждый боялся за свою судьбу.

Вскоре арестовали друга и постоянного соавтора моего отца – Зияша Бектенова. Об этом шепнул мне его сын в пионерской комнате, где мы готовили к Первомаю акробатический этюд. Лучший друг советских детей с дочерью Светланой на руках улыбался нам со стены – девочка с челочкой в матроске обнимала отца за шею и олицетворяла наше счастливое детство.

А акробатический номер заключался в том, что мы с моим другом, теперь уже друзья по несчастью, держали перекладину, на нее забирались еще двое и брались за руки, а на их плечи с помощью физрука взбирался пятый – обычно какой-нибудь шустрый пацанчик – и, поймав равновесие, отдавал салют, а мы хором кричали: “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!”. Кричали мы абсолютно искренне, так как были уверены, что действительно очень счастливы, хотя бы по сравнению с неграми Америки, которых били, линчевали, сжигали толстопузые капиталисты, курящие толстые сигары. Империалистов, эксплуатирующих детский труд, как правило, изображали в облике премьер-министра Англии Уинстона Черчилля. А мы – сыновья “врагов народа”, держа перекладину, благодарили за свое счастливое детство именно того, кто по второму заходу начал уничтожать интеллигенцию. А те двое, что стояли на перекладине, даже не догадывались, что благодаря тому же генералиссимусу их отцы сложили головы на Волоколамском шоссе.

Я был уверен, что об аресте моего отца никто в школе не знает. Но однажды в класс вошел наш директор Сан Саныч в тот самый момент, когда мы, разнузданные отсутствием учителя, устроили очередной содом. Директор отчитал комсорга Эдика Гузаирова, старосту Васю Климченко, а потом вдруг назвал меня по фамилии и сказал вполголоса: “Кому-кому, а тебе следовало бы вести себя потише”. Ребята не поняли истинной сути этих слов, но я оцепенел. А вскоре, как потомок “врага народа”, я был разоблачен полностью. Это случилось в военкомате, когда мы получали приписные свидетельства.

Всем классом мы прошли медкомиссию, заполнили анкеты, сдали автобиографии. В просторном дворе комиссариата выстроились ребята из четырех соперничающих школ. В центр вышел бойкий капитан, объявил, что сейчас появится подполковник Насибуллин, проведет с нами беседу, и вдруг громко произнес:

– Допризывник такой-то (назвал мою фамилию), шаг вперед!

Я, шлепнув переднего по плечу, сделал шаг вперед по всем правилам строевой подготовки.

– Где твой отец? – спросил капитан.

Я опустил голову.

– Я спрашиваю, где твой отец? – громко повторил капитан.

– Арестован в январе 1950 года, – ответил я согласно заполненной анкете.

За спиной послышался шум.

– 3а что арестован?

– Нe знаю, – ответил я.

– Твой отец арестован как враг народа! Держи свою анкету и заполни ее соответствующим образом. Сми-ррно! – заорал он вдруг истошным голосом.

Все вытянулись. На крыльце военкомата появилась грузная фигура подполковника Насибуллина.

– 3драсьте, товарищи допризывники!

– Здра! Жлам! Варищлковник! – гаркнули ребята.

– Вольно... А этот чего тут торчит? – кивнул подполковник на меня.

– Биографию не заполнил! – ответил капитан.

– А-а, марш на место! – скомандовал Насибуллин и начал свою беседу, которую, разумеется, я не слушал.

В голове стоял шум. Слезы подкатывались к самому горлу. Ребята поглядывали на меня с сочувствием. Я играл во все популярные спортивные игры, кроме баскетбола, выступал за школу, за район, за город по футболу, волейболу, по лыжам, был в сборной республики по малому и большому теннису, был капитаном команд, все ребята города знали меня в лицо. Завтра о тайной части моей биографии узнают девчонки 3-й, 28-й и 12-й школ, которые знали меня как бесшабашного парня и организатора веселых вечеров. Теперь они будут смотреть на меня, как на сына “врага народа”, как на несчастного человека. Как я теперь выйду на площадку стадиона? Как появлюсь на школьных вечерах? И если бы в эту минуту был пистолет, я бы выстрелил себе в висок, но перед этим, разумеется, прикончил бы капитана.

В ту ночь я не спал до утра, терялся в догадках, каким образом этот беспардонный солдафон из пятисот ребят вышел на мою анкету? А почему он не нашел анкету моего друга Эмиля Бектенова? Ведь фамилии наши, так же, как фамилии наших отцов, начинаются на “Б” и стоят рядом. Мы с ним советовались, как заполнить графу анкеты, написали одно и то же, с той лишь разницей, что его отец был арестован 10 мая 1950 года. И вдруг меня осенило! В нашем доме жила пожилая медсестра, которая знала о том, что произошло в нашей квартире в ночь с 10 на 11 января 1950 года. На медкомиссии я увидел ее и очень смутился, так как мы были в чем мать родила. Она же, может быть, мое смущение поняла по-своему и заглянула в мою анкету, а потом рассказала обо мне капитану, чтобы чем-то привлечь к себе внимание. А может быть, она не думала, что капитан окажется болваном? Словом, когда я поздоровался с ней, она виновато отвела глаза.

Позавчера пришел контролер-электрик. Проверил счетчик. Покачал головой, написал счет и отрезал свет. Керосиновых ламп к тому времени в городском быту уже не было – пришлось вспомнить военные годы в глухом аиле: сделали фитилек из ваты, перевернули пиалу вверх дном, налили растительное масло. Сидя вокруг плошки, мы готовили уроки. Братишка то и дело шмыгал носом, отчего фитилек шевелился, как живой; по стенам прыгали наши огромные тени; стоило кому-нибудь кашлянуть, как плошка гасла.

Мать заболела и надолго легла в больницу. Никто к ней не ходил. В первые дни я носил ей незатейливые передачи: сладкую булочку, жареную картошку, а потом ходил без ничего. Я подходил к окну, звал мать, она поднимала голову, улыбалась и делала знаки, чтобы шел домой и смотрел за младшими: стыдилась, что сын приходит с пустыми руками. А что я мог принести, если уже третий день мы ничего не ели? Вчера отыскал в кладовке несколько пустых бутылок из-под масла и шампанского, вымыл, сдал, купил на рынке картошки, сварил, размял, смешал с соленой водой, каждому положил по ложке – вот и весь завтрак; к обеду ничего не ели, а вечером выпили по стакану чая. Годы войны научили меня переживать голод.

Мне казалось, что вновь вернулся сорок третий год, только с некоторыми изменениями действующих лиц. Вместо покойной Жайсан-эне появилась круглолицая сестренка. Она родилась после войны, как раз в тот день, когда шел банкет в честь открытия Кыргызского филиала Академии наук. Кто-то шепнул академику К.И. Скрябину, что у научного сотрудника, сидящего рядом с ним, сегодня родилась дочь. Константин Иванович встал во весь свой гигантский рост, погладил свою седую бороду и произнес тост в честь новорожденной, отметив, что это весьма символично: в день рождения Киргизской академии наук родилась киргизская девочка, которая должна быть очень счастливой.

Над землей буйствовало весеннее солнце. В окно свисали гроздья сирени, на площади звучали фанфары и ликующие крики, люди улыбались, несли на плечах детей с красными флажками. Труд! Мир! Май!…А в нашем доме царили горе и мрак. И никто этого не знал и знать боялся.

В драматическом театре аншлагом шли спектакли “Бесприданница” А. Островского и “Любовь Яровая” К. Тренева, переведенные моим отцом, но на афишах фамилию переводчика заменили. Я думал, что заменили и сам перевод, тайно пошел в театр, убедился, что текст тот же. Мать надеялась, что новый “переводчик” – один из лучших друзей и близких родственников отца – вернет хотя бы часть гонорара. Увы, этого не случилось.

Бывают дома, живущие тихо, замкнуто: не зовут гостей, не устраивают встреч Нового года, не отмечают именины детей. В таком доме, наверное, легче пережить отчуждение и одиночество. Но у нас всегда было шумно и весело; приходили писатели, артисты, сказители “Манаса”, родственники. Отец был очень общительным, обладал броским художественным юмором и настоящим певческим голосом, поэтому подтрунивал над своим однокурсником – народным артистом СССР Абдыласом Малдыбаевым, говоря, что не стал артистом лишь для того, чтобы не перекрывать ему дорогу. Словом, ни одна светская компания не обходилась без участия моих родителей. А теперь его бывшие друзья со мной не здоровались, делали вид, что я вырос и изменился до неузнаваемости. Так, по крайней мере, оправдался один из них, когда я поздоровался и назвал его по имени. Мне казалось, что все они неблагодарные предатели.

И чем больше я думал о них, тем больше зрели во мне злость и обида. Порою хотелось добыть где-нибудь максимовский пулемет, установить его на чердаке, лечь на пузо и, как чапаевский Петька, строчить и строчить по площади, пока не кончатся все ленты. Потом вынашивал более реальную идею: добыть малокалиберную винтовку, залезть на чердак, положить пару пачек патронов и щелкать их по одному, непременно попадая в лоб. На всякий случай начал ходить в секцию по стрельбе, участвовал в соревнованиях и выполнил норму второго спортивного разряда. Но было еще одно, как мне казалось, самое главное предательство...

В нашем дворе жила девочка. Обыкновенная, с худенькими ножками, с тоненькой длинной шеей, с тонким голосом и очень большими серьезными глазами. Быстро сделав домашние уроки, я выходил во двор, садился на скамейку с книжкой. И ждал, когда появится ее тоненькая фигурка или же услышу за спиной ее смех. А когда появлялась она, весь мир заполнялся ею. Мы часами сидели на скамейке, говорили о пустяках.

На третий день после ареста отца я вышел без книги, стал ждать ee. Она вышла сразу, молча села рядом и впервые в жизни положила свою прохладную тоненькую руку на мои ладони. Она была со мной. Я был уверен, что со мной она будет всегда. Мы сидели молча и долго, пока ее не позвали домой. На второй день она не вышла. На третий день я ждал ее возвращения из школы. Она серьезно поздоровалась со мной и прошла мимо... Отец ее был майором МВД*, работал начальником управления мест заключения и, безусловно, знал о делах соседнего ведомства.

(*Позже я узнал, что М.Сорокин в 1937 году работал начальником следственного отдела НКВД республики. В книге Р.Хелимской «Тайна Чон-Таша» Досалы Туратбеков вспоминает, как следователь Юрченко по совету Сорокина выбивал из него «признания» своей вины)

В следующий раз я выждал, когда мать пошлет ее за хлебом, вышел навстречу.

– Что случилось? Ты обижена на меня? – спросил я.

– Нет, – коротко ответила она, глянула на меня чистыми голубыми глазами и… прошла мимо.

Ресницы ее мне показались очень колючими.

Я остался стоять на месте. Отыскал в кармане папиросу и закурил прямо на улице – раньше я делал это тайком*.

(*Мы встретились с ней через семь лет, уже после развенчания культа личности Сталина. Она просила прощения, клялась в любви, ее родители писали из Киева, что готовы принять меня в качестве зятя, помогать материально. Но травма, полученная мною в январе 1950 года, оказалась неизлечимой…)

Внутри меня что–то сломалось. Я чувствовал себя самолетом, потерявшим аэродинамику на большой высоте. Я падал со скоростью 9,8 м/сек., умноженной на собственную массу. Кругом царили подлость и предательство. Мои плечи были не в силах выдержать тяжесть судьбы, брошенную сверху чьими-то могучими руками. Я все ниже и ниже гнулся к земле, и не было сил выпрямиться.

В тот вечер, когда я узнал о гибели отца, я добыл пять рублей, пошел в забегаловку, купил 125 граммов “Московской” и выпил, зажмурив глаза. Водка показалась не горше чаши, из которой я хлебал теперь каждый день. А сейчас, слушая фанфарный марш Первомая, я подумал: “Хорошо бы из горла выдуть бутылочку водки и подохнуть, не приходя в себя”.

Вчера вечером приходили мои одноклассники Толя Новиченко и Толя Соловьев, звали в компанию. Девчонки из 28-й женской школы, как всегда, решили собраться по случаю Первомая, для чего надо было сброситься ребятам по десять рублей, девчонкам – по пять. Я, конечно, отказался, соврал, что пригласили родственники. Ребята немного потоптались, но настаивать не стали. Помимо отсутствия денег, были еще две причины, которые не пустили меня в компанию. За два года я вытянулся, как шланг, вырос из отцовской одежды, брюки удлинял неоднократно, а теперь пришлось спустить их до самого пупка, поэтому на левой ягодице отсвечивала круглая заплатка, и я, чтобы скрыть ее, до самой мотни натягивал свитер, который трещал в плечах и рвался. Пока было холодно, ходил в войлочных сапогах на кожаном ходу. Весна наступила внезапно. Все перешли на легкую обувь, а девчонки вовсе сняли “пильдеперсовые” чулки и гарцевали на каблучках. Не буду же я вальсировать в валенках!

Многие знали, что я сын ученого и писателя, а тут – заплаты на штанах, масляный фитиль вместо торшера, голод под звуки праздничного марша. Все это рождало во мне нечто злое и агрессивное, чего боялась моя мать, скрывая от меня гибель отца. Таков был багаж, который я притащил к Первомаю 1952 года.

Парад кончился. Затухли фанфары. Заглохли крики диктора и толпы…

Я вышел во двор, залитый солнцем, утопающий в зелени, благоухающий цветущими яблонями, жужжанием медоносных пчел. Моя младшая сестренка с соседской девочкой – дочерью помощника первого секретаря ЦК, разложив на скамейке свои куколки, “ходили” друг к другу в гости. Дочь помощника (он жил в нашем дворе) достала из пакета большое красное яблоко, с хрустом откусила, брызнув белым соком. Моя сестренка посмотрела, как она уплетает в обе щеки, проглотила слюну и хитро спросила:

– А кто тебе дал вкусное яблоко?

– Папа принес подарок с работы. Вот, – показала девочка бумажный пакет с изображением девочки в юбке с голубым шаром. – Тут шоколадка есть. Хочешь?

– Нет, – покачала головой моя сестренка. – Мне тоже папа принесет с работы подарок.

Она наклонила голову, шмыгнула носом и вытерла слезу. Она давно не ела шоколад. Подарки ей никто не приносил.

Я почувствовал, как что-то горячее хлынуло внутрь груди и к горлу подкатил комок. Откуда знать несчастной малышке, что у нее никогда не будет ни подарка от отца, ни самого отца. Откуда знать бедному ребенку, что два года назад отец ее подружки положил на стол своего шефа докладную записку за подписью министра МГБ и тот, не моргнув глазом, написал “согласен”, в результате чего девочка, рожденная в день рождения Кыргызской академии наук, стала дочерью “врага народа”, а теперь и сироткой…

Я подозвал сестренку, заставил собрать игрушки, завел ее домой и строго наказал не выходить из дома.

В русском фольклоре есть застывшее выражение: “наполнившись ратного духу”. Таким духом наполнялись былинные богатыри и полководцы перед боевыми походами. Чем-то подобным “наполнялся” и я. Это было чувство злой агрессии, рожденное ненавистью к миру, окропленному подлостью и предательством.

Я, как медведь в клетке, метался меж четырех стен, на глазах изумленного братишки курил одну папиросу за другой. Надо было что-то делать до наступления темноты. Я представил, какое унылое зрелище ждет меня вечером. В тот час, когда весь мир будет ликовать, праздновать весну, друзья мои будут танцевать с девчонками в приталенных ситцевых платьях и легких сарафанах, пить красное вино, гулять по городу, смеяться, сидеть в сиреневом сквере, любоваться фейерверком огней, я буду сидеть в полумрачной комнате, освещенной желтым фитильком, с плачущими от голода сестренками и братишкой... Я зашел на кухню, отыскал большой нож с деревянной рукояткой, заткнул за пояс и шагнул за порог.

Спускались ранние сумерки. Фонари еще не горели. На танцевальной площадке парка имени Панфилова оркестранты настраивали свои инструменты. Через некоторое время здесь соберется молодежь города, будет шумно и празднично. Все разодетые, наглаженные. Парни в широких брюках клеш, в начищенных ботинках. Улыбки девчат. Смех. Флирт. Ребята, чуть-чуть подвыпившие “для храбрости”. О, проклятый праздник! Как ты давишь меня и топчешь!

Но ничего. Через час-другой и я буду здесь. Сейчас у меня будут деньги. Куплю хлеба, масла и сахара, покормлю малышей – устрою им праздник; куплю бутылку вина “Черная смородина”, папиросы “Казбек” – устрою праздник себе. Шлепну полный стакан, закурю длинную папиросу. И все горькое забудется. И все радостное вспомнится. Куплю огромный кулек конфет “Раковая шейка” и пойду к сестрам Мигуновым, где собрались одноклассники...

Фуражку натянул на самые глаза. Улица пуста. Вдали показался силуэт человека в костюме и шляпе. Деньги, конечно, у него есть. “Давай деньги, не то пырну!” Нож буду держать на уровне его печени, пока не вывернет все карманы.

Нет, это надо говорить по-другому. Сейчас в городе появилось очень много амнистированных. Они снимают часы и отбирают деньги средь бела дня, в общественном транспорте, тихо приставив шило или заточенную отвертку к сердцу или печени сидящего рядом – и тот покорно отдает часы.

Нож я спрятал в рукав, точно как балтийский матрос в фильме “Мы из Кронштадта”. Нет, убивать, разумеется, я не думал. Даже в пацанских драках никогда не бил лежачего, никогда не брался за камень, если даже терпел поражение. Словом, никогда не был жестоким. “Слышь, дяденька, гони-ка сюда часы и деньги. Они тебе очень мешают!” Вот так-то будет больше похоже.

Пока я репетировал встречу, дяденька подошел очень близко. Он был в светлом новеньком коверкотовом костюме-тройке с ярко-зеленым галстуком, из кармана свисала серебряная цепочка от часов, на груди орден Красной Звезды и планки от медалей. Фронтовик. Но сейчас это не имело для меня никакого значения...

Я огляделся – вокруг никого. Он в пяти шагах. Я тряхнул плечом и ощутил в ладони рукоятку ножа. Ну! Человек поравнялся со мной. Я проглотил слюну и... пропустил его мимо. Догнать – и co спины! Но впереди показалась шумная компания... Нет. Эта аллея не годится для дела. Я сам не заметил, как подошел к памятнику Панфилову. Легендарный защитник Москвы, вытянув руку вперед, отдавал дивизии последний приказ перед своей гибелью. Я зашел за пьедестал. Отсюда можно выйти внезапно, сделать свое дело и скрыться в парке.

Ага! Вот он идет, мой голубчик. В темно-синем костюме, слегка пошатывается. Костюмчик у него ладный, моего размера. Светлые лакированные туфли скрипят – сшиты на заказ. Этого можно взять запросто. Надо заманить его за памятник и поменяться одеждой вместе с содержанием карманов.

Стоп! А почему он сам идет на меня? А-а, все ясно. Тут есть темный закуток, где можно помочиться. Прекрасно! Тут мы его и застукаем.

Полупьяный посмотрел на меня мутноватыми глазами, понимающе подмигнул: ну как, мол, успел? И прошел к месту назначения. Пауза. Возвращается, застегивая ширинку. Раз... Два... Я сделал шаг вперед – и вдруг откуда ни возьмись к моим ногам упал огромный каравай подового хлеба. Я опешил. Откуда? Поднял голову и увидел задние номера полуторки. В открытом кузове, держась за весы, тряслась женщина в белом халате.

Я поднял хлеб и прижал к груди. Он был еще теплый. А запах! О-о! Я зажмурился. Вспомнил, что в руке у меня нож, хотел тут же отрезать кусок, но рука не поднялась. Понесу домой и там… с моими малышами…

Мозг работал лихорадочно, но целенаправленно. Не сам ли Бог подбросил этот хлеб к моим ногам, чтобы спасти меня от греха?! А может, мятущийся дух отца вырвался на волю и отвел мою руку от преступления?! А может, это воля генерала Панфилова и ребят, что полегли под Москвой?! Я задрал голову, посмотрел на бетонное лицо Ивана Васильевича. Славный комдив, подняв руку, отдавал последнюю команду перед своей гибелью…

Навстречу мне шли люди, но я никого не замечал. Я шел, обняв огромный подовой хлеб. По щекам моим текли слезы. “Ты помнишь детские года: слезы не знал я никогда, но тут я плакал без стыда”… О, Господи! Как точно сказал обо мне Лермонтов сто лет назад. . .

Вдруг в какую-то минуту мне показалось, что я иду не один. Нас двое. Один – юноша семнадцати лет от роду, сын “врага народа”, голодный, обиженный, презренный, проведенный сквозь строй, – шел и плакал, обнимая теплый хлеб. Другой – сильный и мудрый, трезвый и добрый – шагал рядом, обняв младшего за плечи, и говорил: “Ну что, малыш? Выстоял? Теперь ты будешь жить, и отец твой возродится в тебе и будет жить дальше в своих внуках. Ты должен жить и бороться, чтобы люди когда-нибудь узнали истину и поклонились памяти его”.

Вот я и живу…

Скачать книгу «Ташим Баджиев», документ MS Word, 1712 Kb

© Байджиев М.Т., 2004. Все права защищены
    © Издательство "ЖЗЛК", 2004. Все права защищены