Осенний большак

Стихи разных лет. Поэтический сборник – итог многолетнего творчества выдающегося поэта нашей страны

Публикуется по книге: Валерий Жернаков. Осенний большак. – Б.: Просвещение, 2007. – 254 с.

ББК 58.2 (2 Ки)
Ж-56
ISBN 5-86254-044-x

Содержание – сборники стихов разных лет, включенные в книгу:

• Иные времена
• На Шелковом пути
• Из книги «Урюковый цвет» (1977 г.)
• Из книги «Годы-лебеди» (1988 г.)
• Взоры подмастерьев
• Литературные пародии
  

_____________________________________________________

Иные времена

***

Гряньте, громы,
                стозвучным аккордом весенним, 
полосните
                лучистым дождём по лицу. 
Гряньте, громы,
                как гимн пробуждения. 
Славьте Землю,
                многострадальную роженицу!
Превеликое солнце
                над нами сияет нетленно. 
Живи!
А споткнёшься – 
за матушку-землю
                                  зубами держись. 
Да будет она, несравненная,
                                  благословенна, 
такая земная, 
такая короткая жизнь!

ПУТНИК

Весенний большак моих песен. 
Осенний большак моих лет. 
Мой путь неприкаянно тесен,
Другого, пригожее, нет.

Мне взором, исполненным неги, 
лелеять за солнцем вослед 
и заросли секуренеги, 
ковыль и густой бересклет.

Я шёл, напрягаясь от ноши, 
то всхлипывал, то ликовал. 
Дорога сожгла мне подошвы,
 и ветер мне горло сорвал.

То мост впереди, то развилка, 
то жарит, то ливень польёт. 
– Гляди-ка, гляди: жив курилка! 
Плетётся и что-то поет.

НА СЕНОКОСЕ

Ото сна, от тепла, от дурмана 
на подушке распластанных кос 
улизну невзначай утром рано 
с мужиками на дальний покос.

Там весна обронила колечко, 
там приветное эхо живет. 
Там парит тихоструйная речка,
соловей соловеть не дает.

Обласкаем взлобки и откосы 
от густой травостойной красы. 
Рассыпаются спелые росы 
фейерверками из-под косы.

Посвист кос под широкие махи, 
под ядрёную русскую речь. 
Утро пестуют бабочки, птахи. 
Свет идет от берёзовых свеч.

Отдохну потихоньку в сторонке, 
утираясь отжатым платком. 
Обещали зимою бурёнки 
расквитаться парным молоком.

Верещит надоедливо муха. 
Полежу на ковре изо мха. 
Булькотит возле самого уха 
в закопчённом ведёрке уха.

***

Апологеты Беловежской Пущи. 
Деянья их печально вездесущи.
Нa нынешних плацдармах, словно кущи,
чащобы тупомыслия все гуще.

***

Моя мама была молодой. 
Отцвела, оталела косынка. 
Одинокая жизнь – не волынка, 
постарела и стала седой.

Мы с братишкой, её пацаны, 
неприглядные дети войны, 
грызуны кукурузных лепёшек, 
в перештопанной рвани одежек
лаской не были обделены.

Стынут в памяти чёрствые корки, 
окропленные вдовьей слезой, 
под намокшею кровлей – подпорки, 
в хате дождик.
Братишка босой.
Каждой осенью, каждой весной 
зябко квасится пол земляной.

Подошли неизбежные сроки, 
и поднялись сынки на крыло. 
По крутым большакам, по осоке, 
по судьбе повело, понесло.

Приносил почтальон письмецо. 
Я спешил к ней прохладною ранью. 
Вот калитка, вот наше крыльцо. 
Вот окошко с цветущей геранью.

Тихо звякнет дверное кольцо, 
колыхнется в окне задергушка, 
глянет в белом платочке старушка, 
засияет родное лицо…

Не судьба нам с родимою вместе 
продираться сквозь наше житьё. 
Смотрит в небо голубенький крестик 
на печальной могиле её.

СЛЕПОЙ

Расскажи,
как в луга через пойму 
речкой тянется сизый дымок. 
Я не вижу тебя, только помню, 
и от памяти той изнемог.

Сколько эта продлится, не знаю, 
неприветливых дней череда. 
Вспоминаю тебя, вспоминаю 
и боюсь позабыть навсегда.

Ерундовым стихом не обижу 
ни очей, ни округлости плеч. 
Я не вижу тебя, только слышу 
стук шагов и усталую речь.

Не реальны пустые посулы, 
не тверда без опоры рука. 
Студит ветер небритые скулы, 
и слеза непривычно горька.

Жгучей влагою кружку наполню,
растоплю в горле стылый комок. 
Я не вижу тебя, только помню, 
и от памяти той изнемог.

КУКУШКА НАКУКУЕТ

С верховий юных лет 
летит к нам чистый свет 
и головы седеющие студит.

Послушай-ка, жена, 
налей полней вина. 
Ты знаешь: жизнь одна,
другой не будет.

Нам как-то не с руки 
чернить свои деньки, 
кивая на пеньки былых подножек.

Твои ученики, 
твои выпускники 
несут душевный свет. 
Он твою радость множит.

Опять пришла весна.
Душа забот полна,
на вольной воле солнышко ликует.

В нехватке светлых лет 
большой печали нет: 
попросим –
и кукушка накукует.

АНТИТЕЗЫ

Никулин, Вицин, Моргунов –
любимцы наших пацанов.
Их имидж неизбывно человечен.

Шушкевич, Ельцин и Кравчук – 
предтеча олигархов и бандюг, 
смурной их имидж пакостью отмечен.

Никулин, Вицин, Моргунов –
они из радости минувших киноснов.
Проделки их по-доброму беспечны.

Шушкевич, Ельцин и Кравчук
среди базаров наших и лачуг
людской хулой надолго обеспечены.

***

И я не зачахну от скуки, 
не сгину из жизни зазря, 
покуда берёт на поруки 
меня молодая заря.

Не ровны сердечные стуки, 
никчемны авось да кабы. 
Слечу на крутом виадуке 
моей несуразной судьбы.

Увы, мне в раю не фасонить, 
мне выпадет сущностью всей
по имени-отчеству помнить 
своих яснооких друзей.

Коль вечностью буду повенчан, 
привидятся кромка земли 
и лики возлюбленных женщин, 
светлеющих в зыбкой дали.

У ВОДЫ

Наверно, со времени она 
слыла голубою она. 
Прелестны над гладью затона 
небесные полутона.

Водица мне душу голубит, 
а милой глаза голубит. 
То ветер по рябушке блудит, 
то гладь серебрянкой лудит.

Сидим при негромкой беседе 
и на поплавочек глядим, 
то рыбкой волшебною бредим, 
а то – ежевику едим.

МУЗА

Служа рифмованным речам 
толпы стопузой, 
он часто грезил по ночам 
незримой музой.

Судьба явила, как во сне, 
презент изгою – 
увидеть фею при луне 
совсем нагою.

Поэт сей раз не пил вина, 
кумекал ясно. 
Была до одури она 
собой прекрасна.

Светла и статна, как свеча,
и совершенна.
Он очарованно молчал, 
глазел блаженно.

Неповторимый свет с небес 
ей пал на плечи. 
У барда бедного исчез 
феномен речи.

Льняные локоны, виясь, 
текли на спину. 
С предгорий облачная вязь 
сошла в долину.

Лукаво лунный ветерок 
ласкал ей груди. 
И соловей озвучил срок 
ночных прелюдий.

Кругляшкой мраморно теплел 
её животик.
Бедняга в жизни не имел 
таких экзотик.

Это она ему была
заветной музой.
С другой бы жизнь его слыла
пустой обузой.

Непривлекательный удел –
быть не у дела. 
И он во все глаза глядел 
осоловело.

Маня греховностью мирской, 
белели чресла...

Он потянулся к ней рукой – 
и все исчезло.

А Я-ТО ДУМАЛ...

Осенней сырью грудь моя наволгла, 
знать, недалек неведомый предел. 
А я-то думал: жить мне долго-долго, 
ещё немало обломаю дел.

А я-то думал, что ещё успею 
свою мечту-синицу изловить, 
карабкался по жизненному свею, 
судьбе робея счёты предъявить.

А нынче малость сердце приустало 
и потускнели глазоньки поди. 
А я-то думал, что ещё немало 
и радости, и света впереди.

А жизнь, она летит, как поезд скорый, 
по сонму дней, по частоколу шпал.

…Мне индюшок припомнился, который
все думал, думал – и во щи попал.

ПО УЛИЦЕ СОВЕТСКОЙ

                    Я иду долиной. На затылке кепи. 
                    В лайковой перчатке смуглая рука.
                                                                          С. Есенин

Я иду без прежней прыти молодецкой, 
будто конь, кивая пыльной головой, 
по центральной сельской улице Советской, 
а точнее – ныне Кондучаловой.

От бугра Бек-Тоо до теле«Орбиты» 
тихомерным шагом будет три км. 
Тихие усадьбы зеленью повиты. 
Наверху – антенны, в окнах – макраме.

Помнится, когда-то разом неоглядно
зеленели карты молодых кустов,
наливались солнцем гроздья винограда –
божее медовье тридцати сортов.

Здесь сады растили. Хлеб и масло были. 
Без унынья жили, а теперь – нельзя. 
Всё перекопали и порастащили,
всё перекроили новые князья.

Я иду долиной по дороге длинной. 
Верещит сорока в сонной тишине. 
Вот и дом, в котором жил мой друг старинный, 
там теперь другие профили в окне.

Клевера, суглинки, сполохи осоки. 
Бедный виноградник на корню зачах. 
Нету возле школы тополей высоких, 
что садил когда-то дедушка Ачах.

Вряд ли сад фруктовый позабыть могли вы, 
там теперь в подстрижку травяная голь, 
там цвели когда-то яблони и сливы, 
а теперь играют иностранцы в гольф.

Пионерский галстук – прежней жизни метка. 
Кумачовый отсвет на былое пал. 
Некуда податься малолетним деткам, 
в детском саде ныне турки правят бал.

Я иду, печалясь о юдоли детской. 
Не гудят комбайны, не дымит завод. 
Не бежит водица улицей Советской, 
сохнут огороды, сушь который год.

Свет души подвластен мрачному аресту, 
нету прежней мочи одолеть мечту. 
Важным приложеньем у пустого места 
восседает чинно сельский окмоту.

В недалёкой были мы светлее жили, 
но добро и память нынче не в чести.
Всё перетоптали, все перекроили.....
Яковенко Павел
                 Фёдорыч*,
                                      прости.

(*Яковенко П.Ф. – основатель и руководитель некогда знаменитого винсовхозкомбината «Ала-Too»)

***

Моя радость
в глазах твоих затерялась.
Возврати мне её
из задумчиво-карих глубин.
Долго память живет,
не приемля дешевую жалость.
Гордо память живет,
вся со мною один на один.

Ничего не забыто: 
ни губы, ни сны, ни тропинки. 
Гулко сердце стучит, 
отзвук юности давней храня. 
В окнах хмурятся ночи, 
и крутятся дни, как пластинки, 
и считают снежинки 
морщинки у глаз у меня.

В этот час у тебя 
на щеках – новогодний румянец. 
Скоро звякнут часы, 
к тосту новых друзей торопя. 
В эту жизнь я влюблен, 
завожу с ней отчаянный танец 
и целую её 
вместо горькой и зябкой тебя.

СВЕТЛО ПОМЕЧТАЕМ

За винцом или, может, за чаем 
посидим, погрустим без причин. 
О минувшем светло помечтаем. 
О грядущем пока помолчим.

Не хватает бывалого духа 
и весенних бодрящих интриг. 
Вы – пока что ещё молодуха. 
Я не молод, но клёвый старик.

Мы приметные русские люди, 
узнаваемы лики и стать. 
С нами всякое было и будет. 
Мы такими и грезили стать.

Дни мелькают, стираются числа. 
На погостах теснятся кресты. 
Хорошо, что душа не закисла. 
Не беда, что карманы пусты.

Пусть неярки порой мои взоры 
и не клеится дней череда. 
Привечают нас синие горы 
и не прочь приютить навсегда.

Всё мечтаю увидеть вблизи я 
журавлей величавый полёт. 
Может сбудется: мати Россия 
напоследок к себе позовёт.

НЕУДАЧНИК

Помню, в университете 
он искал свою весну. 
Среди девичьих соцветий 
углядел тебя одну.

Караван плывёт гусиный, 
с высоты небес трубя. 
Сероглазая Полина, 
он боготворил тебя.

Важным пробовал казаться, 
сам тайком глаза косил. 
Позабыть и отказаться, 
видно, не хватало сил.

Он судьбу свою, кокетку, 
проглядел, не ухватил. 
Будни лет, как вагонетку, 
по наклонной прокатил.

Билась инициатива 
головою о косяк: 
выходило дело криво 
или наперекосяк.

Были дни его крылаты, 
впору лезть на пьедестал, 
но успешным и богатым, 
к удивлению, не стал.

Время веки нам смыкает, 
разлюбезная моя. 
В жизни всякое бывает, 
этот он – наверно, я.

Вот сижу в тенетах дома, 
на судьбу свою ропщу 
и мечтаю, как Обломов, 
о тебе тайком грущу.

Громко свистнув на прощанье, 
поезд мой ушел уже. 
Слышу чайника ворчанье
у камина неглиже.

ОНА

Она ещё пока не обрела 
округлых линий девичьего тела, 
но пальчиком уже из-за угла 
манит на недвусмысленное дело.

Я не из тех, кто портит борозду, 
и не монах, ласкающий лампадки, 
на вензеля дешёвые не падкий, 
за ней, ополоумев, не пойду.

Там не до чувств,
любовью окрыленных. 
Там взгляды беспардонны и грубы. 
Её мечта больная о зелёных 
зашорена убогостью судьбы.

Твоя тропа неужто не видна? 
Пойдёшь по ней – там низменная яма. 
Пора домой. Иди. Там у окна 
не спит и ожидает дочку мама.

КОМА

Деловая толпа
впала весело в раж,
изощрилась мещанской отвагой.
Агроном и портной,
музыкант и алкаш
звонко ржут над слепцом-бедолагой.

У него чернотой
зенки застеклены
и движения так несуразны:
что-нибудь на пути от стены до стены
зацепить, опрокинуть горазды.

У судьбы его бренной
курки взведены,
и тоска несусветная точит.
Сердце хочет порой погребной тишины,
а душа, ерепенясь, не хочет.

До него не дойдет многозначащий взгляд, 
не пленит ни походка, ни локон. 
А гнусавые гномы на ухо твердят, 
что успешный тетеря и лох он.

Безнадёжная кома, 
начало конца,
приближенье грядущей печали.
Осмеяли взахлёб бедолагу-слепца 
и весельем себя обаяли.

НЕ ЗАИКАЮСЬ

Я за пределами бродил
иных субстанций.
Мне сберегли душевный пыл
протуберанцы.

Когда знаменья окрылил 
астральный полдень, 
явиться соблаговолил 
мне лик Господень.

И молвил Он, давя на «е»: 
– О, чадо, кайся 
и про смурное бытие 
не заикайся.

Моги неправых посрамить 
и образумить, 
смоги благое сотворить, 
не можно нюнить.

Живу я гордо, е-мое: 
ни в чём не каюсь 
и про дряное житие 
не заикаюсь.

Не возникаю –
ни скабрезно, 
ни любезно. 
Бесполезно.

МАРУСЯ И ПОПСА

У моей Маруси – 
длинная коса. 
Только не во вкусе 
у неё попса.

Странная манера, 
право, смехота – 
в такты под фанеру 
раскрыванье рта.

Тут не до вокала – 
только бы в накал 
и толпа свистала, 
и певец скакал.

Ни к чему Марусе 
эта канитель –
раздражают «пуси-
муси» Кати Лель.

Под речитативы 
или под прихлоп 
слушайте учтиво 
и не хмурьте лоб.

Глупое бестемье 
не живит глаза. 
Пусть в груди защемит, 
прошибёт слеза.

Небеса хотели, 
чтоб пленяли нас 
трели Гвердцетели, 
штоколовский бас.

Будет сердце верно 
биться в унисон. 
Спой нам, Анна Герман, 
спой, наш друг Кобзон.

Если всё чудесней 
спорятся дела –
это значит песня 
на душу легла.

ДРУГУ

Нам светло, мы с тобою седы. 
Нам хватает тепла и еды. 
Наша юность над нами витает –
воT её-то нам и не хватает.

Заболею чудинкой одной, 
может, сбудется, может, рискнем: 
соберемся грядущей весной 
и, как прежде, в футбол сыгранём.

Нам причуды, желания эти –
будто юности давней вино. 
Вот уже наши выросли дети, 
будет внуков и внучек полно.

Проживём мы без охов и ахов, 
Пусть колдун-календарь будет чист. 
Се ля ви, неуёмный Малахов, 
старый друг мой, технарь, футболист!

ТИХАЯ БУХТА

Паруса свежим бризом надуты. 
Блёстки капель стекают с весла. 
Золотая коса Тихой бухты 
на озерное лоно легла.

В знойный час разомлела душа. 
Вот причалила к берегу лодка, 
и пошла, удивляя походкой, 
топлес-диво, песочком шурша.

Что-то сердце застукало звонко, 
голубей засияла вода. 
Чья ты блажь и судьба, амазонка, 
ты откуда, скажи, и куда?

Гибкий стан её, стройные ноги, 
тайной ауры ласковый свет. 
Завсегдатаи, пляжные доки, 
восхищённо вздыхают вослед.

Лишь подняв недовольные брови, 
в окруженьи завистливых дур 
захотят вперебой позлословить 
топ-модели дебелых фигур.

О создатель, какая смуглянка! 
И зелёный русалочий взгляд, 
и нездешняя эта осанка 
помнить Тихую бухту велят.

У причала качается лодка. 
Бирюзов лучезарный пейзаж. 
Шоколадная топлес-молодка
растревожила дремлющий пляж.

Через годы, какой ни лопух ты, 
встрепенётся и вспомнит душа, 
как плывёт по косе Тихой бухты 
топлес-диво, песочком шурша.

РАДУГА

Ласкала нас июльская прохлада, 
подаренная тучкой дождевой. 
Ты шла, смеясь, по тропочке из сада,
босая фея с мокрой головой.

Прилипло к телу тоненькое платье. 
По мокрому асфальту мы бредем.
Как трепетны несмелые объятья,
как мятно пахнут волосы дождем!

И мы блаженны, как от приворота, 
и ничего на свете больше нет... 
Все это там, за дальним поворотом, 
за поворотом в три десятка лет.

По жилам кровь без вас не забалует, 
не позовут рисковые пути. 
Уже не задохнуться в поцелуе 
и ваших русых кос не расплести.

Под парусами с новыми друзьями 
вас увлекли иные берега.

Те наши дни, омытые дождями, 
прекрасны, будто радуга-дуга.

НЕ СЛЫШНО. НЕ ВИДНО

Время тасует эпохи 
под наши стоны и вздохи. 
Нежат напрасно невежды 
наши пустые надежды.

Явь двадцать первого века – 
судеб людских дискотека. 
Жизнь подгребает к концу, 
и шутковать не к лицу.

Нам бы и вам не мешало 
под наважденье хорала 
скинуть душевную смуту – 
сапу, подобную спруту.

Жалко, что наши хоры 
сгинули в тартарары.

Граждане, как это вышло: 
песен широких не слышно?! 
Серые будни верша, 
тихо скудеет душа.

Мощью народных хоров 
меряны дали миров, 
судьбы российские меряны. 
Уральский,
                   Рязанский
да Северный – 
славные, где они все? 
Что ли утопли в попсе?

Ни раздольного, 
сердцу близкого, 
хора Пятницкого, 
ни Сибирского.

Грустно. Не слышно. Не видно. 
За державу обидно.

***

От колыбельного тепла
наш путь – до тризны. 
Спасибо, Солнце и Земля, 
за праздник Жизни.

На Шелковом пути

ОТКРОВЕНИЕ

В редких письмах как часто укоры 
шлют мне русичи, душу знобя: 
применял, мол, просторы на горы, 
чем они охмурили тебя?

Не забыли меня, не простили 
за уход от лесов и лугов, 
за другие края, что сманили 
поднебесным сияньем снегов.

Ах, смешные, к чему наговоры 
и досадная грусть у плетня! 
Так уж вышло, что синие горы 
покорили однажды меня.

Виноват ли, что сердце запело 
от березовых рощ вдалеке, 
что калина у вас переспела 
без меня в приунывшем леске!

Над горами закаты алеют, 
как гранатовый сок на губах. 
Не судите, 
что стал я смуглее 
и волной иссык-кульской пропах,

что лелею утесов гордыни, 
на вершинах стою не дыша... 
Но однажды по русской равнине 
заскучает невольно душа.

Растревожен далекою далью, 
несусветной тоской обуян, 
загрущу по лесам Приуралья,
по красе земляничных полян.

И спешу я тогда на вокзалы, 
к самолетам ревущим бегу, 
чтобы только уткнуться устало 
мне в траву на покосном лугу.

Росной влагой по пояс промочен, 
упаду под копну без забот –
пусть над ухом кузнечик стрекочет 
и соловушка в чаще поет!

Стихнет боль
и отчаянье сгинет.
Над лугами забрезжит рассвет,
как в апреле по Чуйской долине
алой дымкой – урюковый цвет.

ОСЕННИЙ ПАЛ В УЩЕЛЬЕ КЕГЕТЫ

Осенний пал румянит склоны гор. 
Пунцово тлеют заросли урючин. 
Прозрачно голубеющий простор
расцвечен солнцем, птахами озвучен.

Давай махнем с тобою по грибы
за перевал, в берёзовую рощу,
где тронешь ствол –
и кажется воочию,
что руки узловаты и грубы.

Затих печально палых листьев хруст: 
на зорьке иней вдруг засеребрился. 
Но густ ещё смородиновый куст, 
багряно рдеет ветка барбариса!

На перекатах радужно светла, 
глядится в небо речка Кегетинка. 
Берёза – длиннокосая блондинка – 
на бережок два клёна привела.

Сбегают стайки туек и арчи 
вперегонки к воде по косогору, 
где на траве рассыпаны узоры 
калёных листьев с веток алычи.

Осенний пал в ущелье Кегеты... 
Парят орлы над всполохами красок. 
В доспехах льда, 
как витязи из сказок, 
скрестили пики дальние хребты.

Прохладны до озноба вечера. 
Закатный свет бледнеет постепенно. 
Приносит ветер пряный запах сена 
и горький дым чабанского костра.

УТРО НА ДЖАЙЛОО

Сонный диск полинялой луны 
приютил на заре Тянь-Шань. 
На джайлоо храпят скакуны, 
рвутся с привязей в росную рань.

Ржут раскатисто. Рвут удила. 
Ветер истово в гривах свистит. 
Расступается ночи мгла. 
Эхом носится стук копыт.

По весне
в жилах кровь горяча.
Что ему –
жеребцу – камча!

Время людям и солнцу вставать, 
слушать пенье ликующих птиц, 
самовары пора раздувать 
и строптивых доить кобылиц.

Бьются в донья 
упругие струи 
и звенят, 
как комуза струны.

Обжигает лицо вода. 
В травах горбятся валуны. 
Побрели по лугам стада. 
Сели к чаю кружком чабаны.

В загорелых руках белы, 
будто лилии, пиалы.

Посветлел аксакал Тянь-Шань, 
подпирая снегами зенит. 
По ущельям весенняя рань 
луговыми шмелями звенит.

***

С севера по скошенной меже 
зимушка завьюженная движется. 
Мне она прописана, как ижица, 
вот и неспокойно на душе.

Непогодь в окно затарабанила. 
Осень выбивается из сил. 
А вчера рябиновое марево 
первый снег по склонам погасил.

Потемнела стынущая улица. 
Помутнела льдистая капель. 
Скоро заметёт она, закрутится – 
жгучая тянь-шаньская метель.

Побурела красная рябинушка. 
Ходят тучи мутные вблизи. 
Слышишь, приезжай скорее, Зинушка. 
Солнышко с собою привези!

ЭНЕСАЙ* – МАТЕРИНСКОЕ РУСЛО

(*Энесай – материнское русло (кырг.))

Стынет синь под крылами гусей, 
пароходик волнами качает –
нас на север несет Енисей, 
тонет музыка в гомоне чаек.

В быстрину загляделась тайга, 
и плутают над ярами бризы... 
Населяли когда-то кыргызы 
эти древние берега.

Только ветер кострища развеял, 
стало тесно от пришлых людей. 
И пропали в туманах кочевья, 
унеслись косяки лошадей.

О, как было им трудно и грустно
 уходить от тебя навсегда, 
Энесай – материнское русло, 
с тучных пойм неизвестно куда!

Затрубили прощально маралы,
преклоняя витые рога,
 уходящим от бед за увалы, 
где не тают на склонах снега.

Мчались, копья сжимая до хруста. 
Их гнала роковая вражда 
от тебя, материнское русло, 
Энесай – кочевая вода.

Спали в седлах, 
в земле оставляли 
тех, кто телом и духом ослаб. 
И, как вехи скитаний, вставали 
следом призраки каменных баб.

Унесли енисейские воды 
в океан болевую печаль. 
Призвала их осилить невзгоды 
вожделенно заветная даль.

Полыхали костры вечерами, 
и манили, как сказочный сон, 
сквозь туман над седыми горами 
негасимые блики Чолпон*.

Пыль столетий, ветра и поземки
над степями кудлато прошли.
Под заветной звездой их потомки
заревую судьбу обрели.

Но волнуются струны комуза: 
не забыли Талас и Аксай 
о тебе, материнское русло, –
Энесай.

(*Чолпон – Венера (кырг.))

***

Если хочешь, наряжу тебя в муслин, 
плечи белые укутаю в доху. 
Подойдут тебе соболий палантин 
и сапожки из сафьяна на меху.

Будет утро, снег и ветер из-за гор! 
Одарит зима весёлою пургой. 
Сядем в сани на узорчатый ковёр –
звонко грянет колокольчик под дугой.

И помчится тройка бешеная вскачь
вдоль по улице села Кара-Джигач.
Кони бойки, пар клубится из ноздрей – 
только вспархивают стайки снегирей.

Да не хмурься!
Посуди-ка ты сама:
нынче слякотная выдалась зима.

РЕЖУТ ВЕРБЛЮДА

Он лежал на траве, рыжея, 
крепко связан, ласкаем, бит, 
и мотал лебединой шеей, 
длинноногий гордец степи.
                    Он ревел,
                    то, дрожа, хрипел –
                    лебединую песню пел. 
Загорелый погонщик ловок, 
о валун заточил ножи. 
Не распутать его верёвок, 
что крепили вчера гужи.
                    Кизяки уже зажжены.
                    Приготовлены казаны. 
Скоро смолкнет верблюжий крик. 
Вот уже и погонщик топает. 
Вот у горла, как тень, возник 
и по морде любовно хлопает.
                    В пене морда. Глаза красны.
                    Три секунды до тишины, 
нет верблюду с судьбою слада. 
И надёжна аркана крепь. 
Степь хмурела, закатом объята. 
Виновато молчала степь.
                    Полоснуло стальное жало. 
                    Забурлило. Заклокотало. 
Билась шея, зрачки сверкали. 
На траве алела роса. 
Верблюжонка долго искали 
стекленеющие глаза.

БАЛЛАДА О БРАТСТВЕ

Стерегут обелиски 
прах героев во мгле 
на равнинах российских, 
на кыргызской земле.

Грустно шепчет осока. 
Тонет в зелени гай. 
В Подмосковье – Шопоков. 
На Дону – Чолпонбай.

А вдали над горами 
вольный сокол кружит. 
Под густыми дубами 
Логвиненко лежит.

У сырта при Долоне 
вам покажет чабан: 
под скалой похоронен 
пограничник Иван.

Увела их сражаться 
неуемная страсть 
за свободу, за братство, 
за советскую власть.

Звезды кровного братства, 
судьбы гордые их 
не устанут являться 
и тревожить живых.

Не ходульная притча –
суть на все времена: 
нет в сердцах пограничья –
есть Отчизна одна!

СТИХИ О СТОЛИЦЕ

***

Трепещет пламя Вечного огня
в глазах
застывших на посту мальчишек,
и пыль фонтанов ветерок колышет.
Здесь все мы немы, голову склоня.
Не надо месс,
ни выученных слов.
Коль живы мы,
что было – не забыто.
Дожди с небес
да желуди с дубов
стучат о плиты красного гранита.

***

Сто лет, а ты – не старец. 
Завидной статью молод, 
трудяга и красавец, 
неповторимый город.

Светлы снегов вершины. 
Красны весны мотивы. 
Смуглы твои мужчины,
и женщины красивы.

Их золотые руки 
и реющие лица, 
я знаю, впишут внуки 
в твои панно, столица.

Гляжу, как упоенно 
лучистый день полощет 
зеленые знамена 
Карагачевой рощи.

Гордясь твоей судьбою
и облик твой любя, 
нам жить – как петь с тобою – 
и украшать тебя.
                                                1978 г.

***

Дождь утих – будто душу излил. 
Город мой погружается в сон. 
Тонкий месяц рога навострил. 
Снова слышен цикад перезвон.

Воцарилась прохладная тишь. 
Небо бисером выткано сплошь. 
Капли, булькая, падают с крыш. 
Вега – будто алмазная брошь.

Кроны в каплях до самых вершин, 
только тронь – хлынет запахов душ. 
Ни шагов, ни шуршания шин. 
Тишина. Блеск асфальта и луж.

***

В объятьях больших городов – 
в теснинах асфальта и камня, 
среди луговых декораций 
и стрижено-хилых древес, 
в гостях у степенной родни 
под сенью ухоженных дачек, 
на софах казенных гостиниц, 
не греющих стылой души, 
в панельных хоромах друзей, 
на полке ли зыбкой каюты –
повсюду, где выпало быть, 
мне тихие улицы Фрунзе 
подолгу и радостно снятся 
в цветении белых акаций, 
во млении рдеющих вишен 
у побеленных домов. ... 
Так женщине только одной, 
пожалуй, бывает дано 
необъяснимое право 
из сердца не уходить.

***

Вот отстукал капелью апрель –
полетел, как со взбитой перины, 
распустившийся пух тополиный,
загуляла по скверам метель.

Не виденье январское кружит, 
заметая асфальт площадей –
снова утренний город завьюжен 
юным буйством весенних затей!

На висках у прохожих белеет 
неуютным снежком седина. 
Запорошены пухом аллеи, 
и наводит румяна весна:

в белой замети – розы алеют!

БУЛЬВАР ДЗЕРЖИНСКОГО

Ты мне нравишься в сумерках синих 
на исходе усталого дня. 
Мельтешенье неоновых линий 
не манит разноцветьем меня.

Надо мною распластаны ветки 
крепконогих дубов и берез. 
С тишиной так свидания редки 
в беге дней под шуршанье колес.

Если мне неуютно и грустно 
от предчувствия близкой беды, 
я-то знаю: врачует искусно 
шелест листьев и лепет воды.

Дымка вечера стелется ало, 
тускло теплится свет фонарей, 
и дрожит соловьиная трель 
над куртинами роз у вокзала.

Дремлют сизые ели рядком, 
где в закатно-пылающем свете 
оседлал на крутом постаменте 
скакуна легендарный главком.
                                                      1973 г.

ГОРЫ

Здесь тучи зыбки и летучи. 
Ущелья – идоловы рты. 
Легли на каменные кручи 
снегов слоеные торты.

На них века глаза косили. 
Им горделиво и легко 
стоять в готическом ли стиле, 
звучать ли в стиле рококо.

Устав переставлять бахилы, 
ползя к вершине, жутко ведь 
уразуметь, какие силы 
тут вздыбили земную твердь.

БАРХАТНЫЙ СЕЗОН

Синеет неоглядная равнина. 
Белеют островерхие хребты. 
Так непривычно тихо и пустынно 
на побережье у Чолпон-Аты.

На Иссык-Куле – бархатный сезон. 
В избытке моря, света и озона! 
Барашки волн накатывают сонно. 
Прощально ал заброшенный газон.

Ещё кружит усталая пчела, 
нектар последний запоздало ищет. 
На теплый щебень лодка прилегла, 
подставив солнцу выпуклое днище.

На диво бризы и круженье пчёл 
курортнику при зонтике и шляпе. 
Он, видно, рад, что ныне предпочёл 
пустынный берег Ялте и Анапе.

Под сонное шуршание дресвы 
с ветлы листва поблекшая опала. 
Над неоглядной далью синевы 
светлы оттенки теплого опала.

Гусиный клин безмолвью в унисон 
белеет в поднебесье вознесенно.
На Иссык-Куле – бархатный сезон: 
в избытке моря, света и озона!

ВИНОГРАД

He забудете нашего лета вы 
виноградно-пунцовый закат, 
этот чудный Мускат фиолетовый, 
этот Александрийский мускат.

Будто солнечноликие зайчики, 
к вам дотронутся в утреннем сне 
эти тонкие Дамские пальчики, 
светлый Рислинг,
Бордо Каберне.

В зябкий час заунывной метели 
знойно встанут в изысканный ранг 
Жемчуг Саба,
Пино, Ркацители,
золотая Кульджинка,
Немранг.
То, что было, в былом и осталось: 
смех и слёзы, капризное «фи». 
Ту хандру укротить удавалось 
перламутровой чуди Тайфи.

Вспомни лето, душа будет рада, 
улыбнись и скажи в сотый раз: 
– Ах, искус, неземная услада –
Сизый Кокур,
Мадлен,
Черноглаз!
                                          2006 г.

ПИСЬМО В ГРОЗНЫЙ
                                                Б. Шаипову

Благословенны отчие края, 
где по росе мы бегали босые. 
Нас породила щедрая земля: 
тебя – Кавказ,
меня – моя Россия.

Нам дороги кыргызские края, 
где мы в недавней юности мужали, 
где доброту и дружбу уважали 
и постигали тайны бытия.

А время мчит, как бурная река. 
Мне кажется, дружище, 
что давно я
не разводил в Шатое костерка, 
не любовался склонами Беноя.

Настанет час
(да будет снова так!) –
мы вновь скрестим свои пути земные
и рог вина поднимем за Токмак,
за грозненские вышки нефтяные,

за теплый хлеб,
что держит в доме гость,
за юность отшумевшую,
за зрелость,
за то, чтоб след нам добрый довелось
оставить там, где подвигов хотелось!

ФУТБОЛ НА САХЗАВОДЕ В КОНЦЕ 50-Х

Нынче хлопотно на сахзаводе. 
Вот уже стадион – при народе, 
и болельщик настроен на гол. 
Извещает чудак-балабол:
– Нынче праздник! Сегодня футбол!

Мчит по правому краю Петро, 
не догнать – как из пушки ядро. 
Наблюдает за ним неустанно 
и болеет влюбленная Анна. 
Левый край тоже неколебим: 
там шуруют Семён и Сидим, 
в перепасы, обводки ввязались, 
не беда, что шнурки развязались.

Токмакчане не лыком шиты:
докатились до нашей защиты, 
но в защите – неробкий пацан, 
из чеченцев – Берсаев Хасан. 
Не любя поражения горечь, 
Юркин батя, Валерий Григорьич, 
томошится, не чувствуя ног, 
повторяет:
– Влупи им, сынок!

Вот с подачи Петруси Малахов 
вдохновенно ударил с размаха, 
лупанул в верхний угол ворот –
И ликует поддатый народ. 
Встрепенулась чужая отвага. 
За атакой пошла контратака.
И пришлось нам, хоть это негоже, 
мяч из сетки вытаскивать тоже.

Вновь, зовя на победное дело, 
засвистела толпа, загудела:
– Пас – Семёну! Сидим, не зевай! 
Жми, Петруся! Малахов, давай! 
И взыграло отважное рвенье. 
Вновь попёрло вперёд нападенье. 
Изловчился опять центровой
И послал в сетку мяч головой.
Улыбается Анна Петрусе, 
правый форвард в азартном искусе. 
Хоть соперник спортивен и зол –
не поможет: да здравствует гол!

Уезжали футбольные гости
по шоссе молчаливо, без злости.
Шумный рой пацанов ликовал:
– Сахзавод Токмаку насовал.
Будто слышу я вновь через годы, 
как азартно на лоне природы 
возлетает восторг в небосвод:
– Жми, Малахов!
Давай, сахзавод!

ЗНОЙ

Огневое светило 
вялый лист пепелит. 
Ветви свесились хило, 
и дорога пылит. 
Глуше слышимый голос. 
Растяжимее миг. 
Обезвоженный колос 
недозрело поник.  
Зыбко воздух дымится.
Обмелели пруды. 
Молодая пшеница 
жухнет, просит воды. 
Мчит поток без умолку 
по степным колеям, 
заливает проселки, 
коноплевый бурьян. 
Кто-то дерзко беспечен, 
и беспечна беда, 
если попусту хлещет 
мимо поля вода. 
Неприглядности эти
нам не красят житье. 
Каждый должен в ответе 
быть за дело свое. 
В этой знойной недоле, 
в пропыленном дыму 
просит помощи поле. 
Помогите ему!

БАБЬЕ ЛЕТО

Сторожит по урочищам осень 
облаков тонкорунных стада. 
За аилом проклюнулась озимь, 
посветлела в арыках вода.

Незабвенное, тихое время. 
Сень древес – мой приветливый дом. 
Щедро падает спелое семя, 
чтобы вновь повториться потом.

Мне не зябко сегодня, не грустно, 
а до стужи не так далеко –
стало быть, научился искусно 
делать вид, что тепло и легко.

Листья с груши, в пунцовых прожилках, 
разукрасили старый плетень. 
Обнажаются гнезда в развилках, 
от стволов удлиняется тень.

Дни минувшие в памяти где-то 
золотятся вдали, как жнивье. 
В ярком тлении бабьего лета 
есть недолгое счастье свое.

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало книги)

Скачать полный текст

© Жернаков В.Я., 2007. Все права защищены
© Литературный Кыргызстан, 2007. Все права защищены

О творчестве В.Жернакова также читайте статью "Крылатая раскованность строки"