Мрамор и золото

Несколько экзистенциальный рассказ-эссе – гимн Иссык-Кулю, гимн свету, гимн всему чистому и прекрасному, пережитому внутри себя особым опытом и особым мироощущением

Публикуется по книге: Джолдошбеков Т. Рогожин М. Полинезия / Вероятностная модель медитации. Сборник стихов и текстов. – Б.: 2006. – 144 с. (книга-перевертыш)

УДК 82/821
    ББК 84 Ки7-5
    Д 42
    ISBN 9967-23-857-7 
    Д 4702300200-60

Образ нельзя передать, его можно вызвать, но только если он там, в сознании, был когда-то.

Мысль изреченная – есть ложь.

Отсюда: весь нижеследующий текст есть не более чем, безобрАзная попытка воссоздать образ в обезОбразном, т.е. не совсем безОбразном, а не обладающим именно данным образом, сознании.

Два необъяснимо-связанных и противоречиво переплетающихся течения, равноправно (в своей переменной доминантности) влекущие друг друга – Восприятие Времени и Время Восприятия, где — смешавшись до полного неразличения, где – совершенно врозь, не имея ни одной общей точки; разрывая старые острова – воспоминания и, перемешав песчинки минут, создавая новые (желанный коррелят совместных усилий); постоянно меняя Ландшафт Прожитого, по своей прихоти изменяя даже самоё Пространство – иногда приносят меня туда, туда, где они, имеющие власть над всем и всеми, вдруг исчезают, просочившись сквозь ткань Белого Света… или, что скорее всего, она, проступив из Дна Неподвижности, растет как коралловый риф, создавая вне течений новую надвременную параллель Бытию.

Интересна жизнь самих островов – локусов замедления в непрерывном течении. Те места, где всегда находишься; те вещи, которые неразрывно с тобой, так и существуют в постоянном измерении, не имея самоценности и собственной жизни. Дом, двор, улица – где прожил всю жизнь, начиная с детства, не кончая и настоящим днем, никуда надолго не отлучаясь, остаются привычными, серо-обыденными. Любые яркие впечатления, связанные с этими местами непременно затушевываются и умирают под все новыми и новыми слоями, пусть и не ярких, но, наносимых поверх, красок повседневности.

Другое дело – те места, где был в детстве всего раз или два, а после – нет, не удалось… очень хотел, но… они остаются неизменными, непотускневшими – пьянящая радость непосредственного детского впечатления оживает, стоит только вернуться. Итак…

Белый Свет стоящего времени! Но оно не застыло, оно живет. Живет, но не движется. Это – вечное теперь, существующее всегда. Находишься в нем – его нет. Оно возникает потом, когда на него можно взглянуть со стороны, но теперь это – уже Тогда. Уходит не оно – Мы! – прорастаем сквозь него – жесткие иглы чия, раздвигающие тонкие трещины нежных белых нагретых солнцем мраморных ступеней.

Широкая лестница спускается уступами в море. Первая площадка начинается в зелени сада, как бы материализуясь из, пронзенной лучами и едва угадываемой, золотистой дымки – полуденная призрачность утреннего «довольно свежо», осевшего росой и вновь воспарившего влажно-дурманящим настоем цветущего лета. Потом – скала, и лестница прямой белой чертой проходит сквозь черный камень, потом, почти сливается с чуть желтоватым песком и дальше растворяется в ласковой синеве бездонного моря. И звенящая тишина.

Тишина белого света. Небо и море. Небо спускается в море, море поднимается в небо. Ни облачка, ни бурунчика. Я один на лестнице. Никого больше нет в этой сфере синего воздушно-водного мира. Все так ярко, ярко до боли, до слез, насыщенно собой до пределов восприятия. Я сижу на сколотом крае второй площадки. Заблудившийся муравей встыл на самом венчике одинокой травинки и не желает двигаться.

В глубине камня затаилась прохлада. Это – жизнь, память, время и пространство белого мрамора. Я ощущаю всем телом эту жизнь, сквозь тонкую внешность едва нагретой солнцем корки. Десять ступеней – площадка, еще десять – еще площадка. Десять площадок – девяносто белых твердых стертых и блестящих ступеней, редкие трещины и стыки плит, проросшие пучками буро-зеленого запустения. На бортиках каждой площадки стоят большие бетонные вазы, в них только высохшая комочками земля цвета древнего пепла, окаменевшая от вечности, соли и солнца. А здесь – рядом со мной – Белый Горнист упер в свое наалебастренное колено свой монолитный горн и, то ли закрывает лицо от солнца, то ли отдает ему честь, забывшись во всегда-готовности и преданности этого честного салюта. Слева, на мраморе, круглое темное пятно… Белый Барабанщик… его давно нет, и, так же давно, здесь зримо живет — в его отсутствии – архетипичная, ждущая овеществления, необходимость постоянно-отыскиваемой, банально-глупой симметрии. Барабанщика нет, и ваза серого бето
на и Горнист, постепенно разрушаясь, уходят к нему. У Горниста уже одна нога, но… но остаток второй – ржавая рифленая арматура — отъятая от бетонной плоти кость, еще позволяет сохранить равновесие. Стойкий солдатик, пионер-герой Джон Сильвер. И этот герой, и корявые вазы, в своем медленном разрушении, кажутся гораздо старше, чем блестящий полированный мрамор ступеней.

Но есть он – найденный мной на глубине, в заросшей водорослями щели между плитами двенадцатой, скрытой водой, площадки – золотой динарий: разрушитель этой, необходимой многим и, ими же, тщательно лелеемой иллюзии (может, это и не динарий вовсе, а драхма, дарикос, но мне нравится его так (!) называть); Он лежит сейчас передо мной, его щербатый край почти идеально повторяет профиль отчеканенного на аверсе царя, давно прошедшего свой путь. Солнце, отраженное его щекой, состоит из мозаики миллиона мелких цветных точек.

Кто и когда потерял эту монету? Не смог достать из – тогда еще – узкой щели. Или был настолько богат, что не метнулся за ней, перескакивая несколько ступеней, а смотрел, улыбаясь, как золотой, звеня и подпрыгивая, летит-скачет по лестнице вниз. Мраморное зеркало отражает мельтешение желтого блеска; звон становиться все громче и громче, отбитый от бортиков и ступеней, дробясь и умножаясь, сливается, наконец, в звонкое непрерывное эхо; а он – стоит, задумавшись, смотрит ей в след, щурится от прямого и отраженного солнца, от блеска скачущей монеты, от теплого утреннего ветра, который мягко перебирает складки пурпурной тоги, гладит лицо и путается в жестких кудрях русых волос.

И вот она падает туда, где легкие прикосновения волн создают влекущую сказочность тайны. Тайны тех, принадлежащих морю, ступеней. Чуть зеленоватый цвет первой сгущается в темный изумруд следующей, и дальше, и дальше… смарагд, лазурь, бирюза, маренго – все оттенки смешавшихся: синего, зеленого, белого.

И если сейчас, перепрыгивая через три, пять, шесть ступеней, разгоняясь все быстрей и быстрей, добежав до самого края, нырнуть и, стремясь все глубже, и глубже, и глубже, рывками отталкиваясь от скользких кромок, в безоглядном упрямом яростном отуплении, судорожно двигаться вниз, то и там, в синем холодном пределе детских возможностей, не кончается белый мрамор, а только уходит и манит, растворяясь в глубине. Уходит, уходит и манит. И заставляет снова и снова нырять. Нырять до судорог, до звона в ушах, до голубой мути в придавленных покрасневших глазах.

Что там? Куда она идет? — жгучие вопросы песка постепенно – тенью полуденного сна – гаснут, растворяются в распластавшемся в изнеможении теле.

Но я пока еще не там – на песке. Я вверху, в самом начале и волен начать любую цепь событий, и, даже, отменить их все – бежать, разгоняясь, вниз, и, когда захватит дух, оттолкнуться и взлететь и раствориться в этой бесплотной бескрайности синего. Я – один, я – навсегда. Нет – позади и нет – впереди. Я – все и все — Я.

Есть только одно, что удерживает меня. Это – радостно-сладкое неспокойствие мечты. Я еще (еще – подразумеваемая необходимость течения, Будущего) не знаю, кто она, но знаю какая: лён сожженных солнцем волос, глаза – лужицы в талом снегу, отражающие весеннее небо. Смуглость лица – такой загар возникает только на идеальной белизны коже – подчеркивается, выгоревшим когда-то красным в горошек, коротеньким платьем. Ей, как и мне, – не больше десяти. Она стоит у черной смоли, лежащих на берегу, старых дощатых лодок. Старые серые бревна — больше похожего на лабаз или амбар — рыбацкого дома и желтые песчаные дюны – так далеко.

Это мой и ее мир, кроме нас, там нет никого. Только я и она.

Я – там.

Я – не ставший прозрачной синевой неба и синей бездонностью моря – нахожусь здесь сейчас и там всегда. Стремительная бесконечность времени в котором я, и беспечная бесконечность времени, которое во мне. Вечность в Вечности, Вечность Вечности. Но…

Хлопок Белого Света и… Сущность Зримого Смысла скрывается в отсутствии Общего Перехода. Обретающий же иную возможность, выпадает из числа обобществленных Сущностей и теряет Доступность Выразительности в нахождении Доступа к Выражаемому.

© Рогожин М.С., 2006. Все права защищены 
    Произведение публикуется с разрешения автора