Стажировка

Рассказ, возвращающий нас в недавнее советское прошлое. 1986 год. Трое журналистов из Киргизского телеграфного агентства (КирТАГ) отправляются на стажировку в Москву – в ТАСС. Но время неспокойное, только что началась повальная и бездумная борьба с пьянством, и чем может кончиться командировка советских людей в далекую столицу – еще не ясно… 

1.

В этот раз на стажировку в Москву решили послать сразу трех сотрудников агентства — Евгения Марьясина, Зою Рахматулину и Владимира Петровича Полуварова.

Обычно на учебу в ТАСС ездили по одному, да и то по строгой разнарядке из столицы. Почему традиция на сей раз была нарушена, никто толком не знал, но многие догадывались. Вероятно, коллективную командировку для своих работников выхлопотал директор телеграфного агентства республики Топчубек Иманалиев, который летел в Москву вместе с ними, хотя и сам по себе – на коллегию ТАСС.

Вылетали сразу после Дня победы – во вторник 10 мая. Праздник, который в тот год совпал с понедельником и, значит, длился три дня, каждый из трех счастливчиков — а поездка в Москву всегда была счастливым билетиком — провел по-разному.

2.

Владимир Петрович Полуваров — самый старший из троих — матерый 48-летний мужик, широкий, плотный, с огромной, как чугунный казан, головой — все три дня провел на даче.

Субботу и воскресенье – гуляли вполне прилично, всей семьей, с женой Валентиной и двумя детьми – двенадцатилетним Славкой и семилетней Наташкой. Потом дети с женой уехали в город – смотреть военный парад и салют, а Полуваров ехать наотрез отказался: осточертела ему столица, все эти парады-шмарады, грохот и суета. К тому же как раз на Девятое мая пригласил он к себе на дачу двух дружков закадычных, двух Витьков – Витьку Цуркана и Виктора Амбарцева – журналистов районного масштаба, вылезших постепенно — правдами и неправдами — на столичный уровень и теперь цепко трудившихся под началом Полуварова в республиканском агентстве. Хотелось, наконец, оттянутся, попить пивка, поквасить как следует.

Утром, девятого, едва ли не первым автобусом явились на дачу друзья-приятели с рюкзачками и сумками. Смотрелись они как Пат и Паташонок: Витька Цуркан – шебутной коротышка с приблатненной челкой, чем-то неуловимо напоминавший бандита Промокашку из незабываемого фильма «Место встречи изменить нельзя», и Виктор Васильевич Амбарцев – неторопливый, прямой и длинный, с негнущейся спиной, копченый как цыган.

Притащили гости достаточно: пластиковый бочонок пива литров на десять, бутыль крепчайшего свекольного самогона, который привезла Цуркану его теща – парторг пригородного свекловичного совхоза имени Энгельса. А, кроме того, — две бутылки заводской водки – для порядку, и две  — «огнетушителя» — вина «Солнцедар» в стеклянной таре 0,75 литра. Не забыли и про «закусь». В газету было завернуто штук восемь больших копченых лещей и много сухого чебачка. Та же любимая цуркановская теща снабдила своего языкатого и крикливого зятя шматом свежекопченого сала и буханкой подового сельского хлеба. Ну, а зелень – там лучок, редиска, ранние огурчики – на даче нашлась в достаточном количестве.

— Здорово, старче, вот мы и прибыли, — воскликнул Витька Цуркан, сбросив с плеча отяжелевший рюкзак, и вертким прищуренным глазом оглядывая зеленый дачный участок. – О, Володинька, да ты я вижу неплохо здесь устроился что ж раньше нас не приглашал дружочек манкируешь товарищами своими соратниками по борьбе можно сказать а это нехорошо миленький мой ой нехорошо выговор положен тебе по партийной линии, — тараторил без пауз Цуркан голоском медовым, в котором, впрочем, ощущался и привкус деготка.

– По партийной линии, говоришь, — добродушно пробасил Полуваров. – Да в гробу я видал партию твою гребаную. Смотри, что вытворяет КПСС наша славная! Скоро и рюмку выпить дома нельзя будет. Сейчас вот тяпнем, наклюкаемся, а завтра ты вопрос на партбюро поставишь – о моральной неустойчивости некоторых членов КПСС, идущих вразрез с генеральной линией партии. Мне-то все это похую, я, сла-те, Осподи, не член, как ты знаешь. А вот Виктору Васильевичу может не поздоровиться. Про себя-то промолчишь, естественно.

— Да ты что, Володенька, белены объелся, что ли? Чур, тебя, чур. Шуток не понимаешь! Я же прямо в противоположном смысле съязвил. Али не сам я приволок весь этот выпивон? – Цуркан нервно дернул рюкзак и покосился на Амбарцева, как бы ища у него поддержки. – Виктор Васильевич невозмутимо раскачивался на крылечке и сосал прокуренный мундштучок. Он, как всегда, улыбался растерянной и печальной улыбкой, и синий свет лился из его чистых глаз.

— Да, ладно, я тоже пошутил, не бери в голову, — усмехнулся Володя, не любивший скандалов. – Давай лучше накрывай на стол, а то, может, в последний раз гуляем вольно. Чуешь, какая волна катит. Не до смеху станет. Сдается мне, скоро зеленого змия этого по карточкам выдавать будут...

3.

Волна и впрямь накатывала на страну нешуточная. Новые коммунистические власти в Кремле круто, с размахом взялись за извечную российскую напасть – всенародное питие. Народ, испокон века топивший в рюмке и печаль, и радость, вздумали разом отучить от злосчастной пагубы. Со свойственной комунякам неколебимостью партия начала наступление по всем фронтам. Пьянство, еще вчера не считавшееся большим грехом, скорее — снисходительной национальной болезнью, более того, самими властями поощряемое, вдруг было объявлено главным политическим злом со всеми вытекающими отсюда большевистскими последствиями.

«Новое мышление», провозглашенное новыми персонами всемогущего Политбюро, годилось только для речей и газетных заголовков, реальные же методы и характер «борьбы за здоровье и нравственность советского человека» остались старыми, испытанными. Предпочтение отдавалось кнуту, а не прянику; гайкам, туго завинченным на миллионы «винтиков», которые не сумели вот так, с ходу перестроиться и отказаться от вредной привычки, вдруг осужденной партией.

И вот в одночасье рушились карьеры и судьбы множества людей, не ожидавших такой подлянки от родной советской власти.

Диссертант, успешно защитивший докторскую и на радостях устроивший грандиозный банкет с обилием спиртного, на следующий же день лишался партбилета и работы, а его докторская надолго застревала в коридорах ВАКа – высшей аттестационной комиссии.

Солидный руководитель крупного предприятия, по инерции предложивший инструктору райкома партии рюмку коньяку с лимоном, на бюро райкома получал строгий выговор с занесением и, в лучшем случае, становился заместителем главного инженера на своем же предприятии, а в худшем – устраивался рядовым конструктором на соседнем заводе. Немало и самих партработников — даже высокого уровня, нарушивших «моральный кодекс строителя коммунизма», не для них, как им казалось, писаный, мгновенно лишилось своей синекуры (партия, как всегда, проявляла «принципиальность» и твердость).

Что уж говорить о рядовых работягах, чиновниках, врачах, учителях, коммунальщиках, студентах, попавших на глаза «общественности» в «выпившем виде» или, что еще страшнее, попавших в вытрезвитель! Гнали с работы, со службы, с учебы взашей, да еще с волчьим билетом!

А советские вытрезвители! О-о-о! Значение этих санитарно-моральных чистилищ поднялось на недосягаемую высоту, и письма, посланные из вытрезвителя по месту службы ночного клиента, имели силу судебного приговора. И так выходило, что лекарство против застарелой и опасной болезни оказалось страшнее самой болезни. Рушились семьи, дети оставались без кормильцев, личные и служебные драмы сотрясали города и веси. А сама хворь ушла в подполье и приняла такие уродливые формы, какие и в страшном сне не могли привидится народным вождям периода развитого социализма.

При этом мы оставляем за скобками казенную великодержавную дурость в области экономики и общественных отношений: тотальную выкорчевку великолепных виноградников, безжалостное разрушение целой отрасли, драконовские ограничения на торговлю алкогольной продукцией, перевод ее на карточную систему и вытекающий отсюда расцвет подпольного самогоноварения, спекуляции, кровавого криминала. Реки отравы потекли в жаждущие уста, и кто знает, сколько алчущих навсегда закрыли очи после запретных возлияний!..

4.

Но все это будет впереди, и о том, что предстоит, еще не могли знать наши герои, хотя мрачные предчувствия уже томили их размягченные души. Может, потому праздник на даче прошел с таким отчаянным размахом.

Начали с пива и рыбки, потом разлили по стаканам крепчайшего свекольного самогончика. Напиток был качественный – бесцветный и почти без запаха, зато шибал кому в ноги, кому в голову почище спирта. Правда, первый стакан, пропущенный под сало, лучок и редиску с подовым хлебушком, прошел почти незамеченным. Просто стало хорошо на душе и как-то прозрачно-трепетно.

Цуркан встал со стаканом и произнес торжественный спич:

— Володенька, дружочек ты наш, начальственный! Почто загрустил, соколик? Али не рад друзьям своим верным? Выше голову подними свою забубенную, улыбнись шире друзьям-товарищам! Давай, поднимем стаканы и выпьем за твой талант безмерный, за твою удачу великую! За счастливую поездку в Москву-столицу красную, за успех твоей стажировки! Езжай спокойно, милый, ни о чем не думай. Мы тут с Васильичем тебя не подведем, отработаем как надо. Верно, Витюнчик, — он глянул в сторону Амбарцева.

Виктор Васильевич кивнул, растерянно улыбаясь, и свет потек из его синих глаз.

– Ну, вот, видишь, мы, как всегда, с тобой, Володенька, не изволь беспокоиться. Так давайте же выпьем за нашу дружбу и за успешную стажировку гражданина Полуварова!

— Цуркан двинул стаканом по стакану хозяина дачи и полез обниматься с ним.

— Да, ладно брехать-то, краснобай ты наш доморощенный, — беззлобно увертывался от него Полуваров. – Пей, давай!

Все выпили, поморщились, закусили.

С новой инициативой выступил все тот же Цуркан.

— Володенька, свет очей моих, почитай нам, пожалуйста, стихи свои заветные. Мы же знаем, что сочиняешь ты отменно, только людям не показываешь. Но нас-то, что стесняться, мы люди свои и ценим твой талант. Скажи, Васильич.

Амбарцев стрельнул синим глазом и с жаром подтвердил:  — Почитай-почитай, Володя. Не зарывай в землю дар, Богом отпущенный. Очень душевные у тебя стихи. Давно мы не слушали.

Полуваров, действительно, крайне редко читал свои стихи на публике, да и то под пьяную руку. Сейчас был тот самый случай: свекольный самогон действовал размягчающе:

— Ладно, черт с вами, подхалимы, слушайте, пока я добрый. – И он негромко, но отчетливо стал читать:

Прозрачен воздух, чист до хруста.
    И днем тепла еще земля.
    И мне опять легко и грустно –
    Смотреть на желтые поля.
    Летят в просторы стаи галок.
    Редеет в роще полутьма.
    Здесь скоро белый полушалок
    Расстелет ярая зима.
    Еще, наверно, могут сбыться
    Мечты – светлы и высоки,
    И красный пар еще клубится
    Над стылым зеркалом реки.
    И мир еще красив и молод,
    Открыт последнему теплу.
    Но тронул сердце первый холод,
    Как облетевшую ветлу.

— Это из старого, — хрипло сказал Володя, — молодой был, глупый.

— Не-не, Володя, очень хорошо. Читай еще.

Осенний дождь повис во мраке
    И веет, словно мокрый прах.
    Как шерсть на холке у собаки, 
    Полынь наволгла на холмах.
    В полях пустынно и просторно.
    Из труб селенья вьется дым.
    И жизнь моя – крыла простерла
    Над всем грядущим и былым.
    Стучит на стыках дальний поезд,
    Горят огни его сквозь мглу.
    И длится жизнь моя, как повесть, -
    Страничка загнута в углу.

— А повеселей можешь чего-нибудь? Уж больно грустные вирши вершишь, Володенька, — криво усмехнулся Цуркан.

— Веселей хотите. Ну, что ж, вот вам «повеселей» – «Доброта» называется:

Когда меня не станет, солнце встанет
    И зазвенит листвою красный лес.
    И сердце вам раздумьем затуманит
    О том, что я бесследно не исчез.
    Еще мои шаги не отзвучали
    По ветхим бревнам старого моста…
    И алый пар, не закрывая дали,
    Лучится над рекой, как доброта… *

(*Стихи Александра Никитенко)

Он замолчал. Молчали и Витьки, уже изрядно захмелевшие.

Цуркан разлил остатки самогона и вдруг, как будто его что-то подбросило, закричал, затянул с надрывом неожиданно красивым высоким тенором:

А-а-разукрашу я сани коврами.
    А-а-в гривы конские ленты вплету.
    А-а-пролечу, прозвеню бубенцами
    И тебя на лету подхвачу!
    А-а-начинаются дни золотые
    А-а-воровской неразменной любви.
    А-а-крикну: — Кони мои вороные,
    А-а-черны – вороны кони мои!

Цуркан театрально протянул руки к Полуварову и направился к нему с явным намерением прижать Володю в своих страстных объятьях:

Почему не видать, как бывало,
    В твоих глазках былого огня?
    Почему твоя юность увяла?
    Ты скажи, не скрывай от меня...

Полуваров весело хмыкнул, однако могучей волосатой дланью решительно пресек любвеобильные поползновения сладкозвучного Орфея. И внезапно густым хрипловатым басом подхватил концовку жестокого романса своей послевоенной юности:

Мы ушли от проклятой погони,
    Перестань, моя крошка рыдать.
    Нас не выдали черные кони,
    Вороных уж теперь не догнать…

И даже задремавшего было Амбарцева растревожила, встряхнула обреченно-отчаянная удаль конской рыси: он тоже подал свой певческий голос, увы, начисто лишенный музыки и страсти.

А дальше пьянка покатилась уже без излишних сантиментов. Допили самогон. Попили еще пива. Немного подремали. Потом решили опростать и водку, благо закуски оставалось вдоволь.

Амбарцев тихонько заснул на кресле-качалке. Цуркан решил прогуляться к речке и снял с себя штаны. Пока спускался к шумящей горной воде, несколько раз упал на камни, разбив в кровь лицо и грудь. Он заголосил, запричитал, кляня весь белый свет в бога, душу, сердце и гроба мать. Но бурлящая и обжигающая вода с высотных ледников чуть остудила его.

— Эй, охламоны, спускайтесь к реке, — крикнул он, но в грохоте потока не расслышал даже собственного голоса…

…Когда к вечеру сосед Полуварова по даче Жора, он же Георгий Иванович Корягин, собиравшийся уезжать в город на своей старой «Волге», зашел в калитку к соседу, то услышал могучий храп хозяина, а затем увидел и его самого, распростертого на деревянном крыльце. В ногах у него пристроился окровавленный и в мокрых трусах Витька Цуркан, а в кресле-качалке в глубоком, но, видимо, сладком забытьи покоился Виктор Васильевич Амбарцев.

Корягин, бывший замдиректора полуваровской конторы, а ныне пенсионер республиканского значения, рявкнул в полный голос: — Граждане-товарищи! А, ну-ка, встать! Вам что, на работу завтра не идти?

Храп сразу же прекратился, и Полуваров медленно поднял свою могутную голову-казан.

— А, Жора, привет. Хочешь выпить с нами?

— Какой хрен выпить, Володя? Погляди, сколь времени уже! Как вы, голубчики, в город добираться собираетесь? Автобус последний час назад ушел. И на дачах уже давно никого нет. Только я один сегодня что-то припозднился. Давайте-ка, братцы, быстро загружайтесь в лимузин.

Полуваров вспомнил про командировку, про завтрашний полет в Москву и быстренько сгреб в охапку мокрого Цуркана, засунув его вместе со штанами и ботинками на заднее сиденье подрагивающей «Волги». Амбарцев раскрыл глаза, синим взором оглядел действующих лиц, молча встал, собрал рюкзачки, пивной бочонок и чинно прошествовал к машине. Полуваров плюхнулся на переднее сиденье, рядом с Корягиным. Тот шумно выдохнул, отвернул лицо и замахал ладонью перед носом: — Ну, и набрались вы, Петрович, извини меня. Что за дрянью гости тебя потчевали?

— Обижаешь, Жора. Первоклассный самогон Цуркан притащил, прозрачный, как слеза ребенка. Крепкий, правда, это да. Меня вон аж потом прошибло, как будто на гору взобрался.

И верно, огромный белый лоб Полуварова покрылся крупными горошинами пота, а грудь его тяжело вздымалась…

5.

У Женьки Марьясина и Зои Рахматулиной праздники прошли совсем по-другому.

Зою Рахматулину, которая подписывала свои материалы просто — З.Тулина, совсем недавно из корректоров произвели в корреспонденты. Она писала свои тексты крайне мучительно и медленно, зато из каждого делала «конфетку». Несколько ее материалов уже прошли по главной ленте ТАСС, а некоторые даже были отмечены первой категорией качества. Для республиканского агентства это важный показатель работы. И тот, кто получал «отметку», всегда награждался премией в десять рублей.

Благодаря успешному началу в работе на ТАСС Зою и послали в столицу. Девица еще никогда не бывала в Москве, и предстоящая стажировка в редакции культуры Телеграфного агентства Советского Союза казалась ей запредельным, фантастическим подарком судьбы и вместе с тем страшила до дрожи в тощих мосластых коленках. Поэтому все праздники она провела на работе, лихорадочно готовя материалы для Москвы.

Евгений Марьясин, уже успевший несколько раз побывать на стажировках в Москве, считался опытным тассовцем. Еще недавно он возглавлял отдел культуры, то есть, был непосредственным начальником и наставником Зои Рахматулиной. Но пару месяцев назад его повысили: он сделался ответственным выпускающим. Нелепое название своего нового назначения Женя Марьясин – еще сравнительно молодой человек, пришедший в агентство из газеты, где таких должностей не «держали», — воспринимал скептически и не без юмора. Оно ассоциировалось у него то ли с голубятником, выпускающим из клетки своих пернатых друзей, то ли с охранником тюремного карцера, выводящим арестантов на прогулку. На самом же деле ему приходилось выпускать в свет – то есть, на телетайпную ленту, а также в печать – для отсылки в газеты, на радио и телевидение – блоки текущей информации, которую готовили корреспонденты агентства. По существу, это была заурядная редакторская работа – читать, править, сокращать, добавлять, перепроверять и уточнять горы бумажного текста 
(компьютерная техника в те поры еще не дошла до провинциального информационного агентства), часть которого уходила в мусорную корзину. Вместе с тем новая должность Марьясина предполагала высокую степень ответственности (ответственный! выпускающий!) и осмотрительности. Ведь любая ошибка, неточность или, упаси Бог, неверный идеологический акцент, допущенные агентством и растиражированные средствами массовой информации, немедленно грозили серьезными неприятностями и соответствующими оргвыводами вплоть до отстранения от должности и даже увольнения.

К счастью, Евгений прекрасно ориентировался в хитросплетениях советско-партийной бюрократической системы, имел обостренный политический нюх и к тому же обладал широким кругозором и разнообразными, хотя, возможно, и не всегда достаточно глубокими знаниями. Будучи по природе человеком компанейским и доброжелательным, он выстроил отношения со своими вчерашними товарищами, а нынче в каком-то смысле его подчиненными так, что все они, за небольшим исключением, воспринимали его редакторское вмешательство в их тексты как должное, а порой даже и с признательностью. К тому же Марьясин обладал замечательным редакторским даром, когда минимальная правка неуловимо превращала унылый и вялый текст в яркое, искрящееся всеми красками сообщение, репортаж или интервью. Кроме того, еще работая в газете, Женя был известен как большой мастак по части заголовков – изобретательных, неожиданных, парадоксальных. Весь этот букет его журналистских качеств был как нельзя кстати востребован телеграфным агентством, чей главный жанр – короткая, емкая и энергичная информация с хлестким, запоминающимся заголовком, подчас, казалось бы, ничего общего с содержанием заметки не имеющим. Именно так учили писать местных журналистов в ТАСС/

Хотя Телеграфное агентство Советского Союза являлось неотъемлемой частью огромной пропагандистской машины КПСС, со всеми вытекающими отсюда идеологическими последствиями, инструментарий, которым оно было оснащено, выучка и мастерство его журналистов всегда оставались на самом высочайшем уровне. Недаром ТАСС неизменно входил в пятерку самых известных и востребованных в мире информационных агентств — вместе с американскими ЮПИ и АП, английским Рейтером и французским Франс Пресс.

Уже после первой стажировки в редакции культуры и науки ТАСС Женя Марьясин сумел ухватить несколько важнейших принципов и профессиональных секретов создания агентской информации. И хотя это было очень непросто, требовало изощренной работы ума, напряженного интеллектуального поиска, процесс жутко захватывал и увлекал. Словом, Жене очень понравилось работать на ТАСС. Это был другой уровень, другой масштаб, другое качество творчества. Когда ему попадался факт или тема, достойные тассовской ленты, он, как борзая, взявшая след, весь внутренне подбирался и с азартом брался за построение материала, который должен был отвечать мировым информационным стандартам. Если везло, и факт находился весомый, материал подпадал под одну из главных в те годы внутрисоюзных рубрик ТАСС: «Страна Советов: новости дня». Выход информации под этой рубрикой автоматически приравнивался к отметке «первой категории качества», а иной раз даже и к «высшей», что также автоматически «грозило» автору премией в сорок-пятьдесят рублей. А это составляло примерно третью часть месячного оклада сотрудников телеграфного агентства республики. И все-таки больше, чем деньги, Женю манила и волновала возможность увидеть под информацией, пришедшей из Москвы, подпись – «Евгений Марьясин, корр. ТАСС».

Понятно, что, находясь в самом «логове» этого могущественного информационного монстра – на пятом этаже нового здания ТАСС на Тверском бульваре, – любой стажер, если он, конечно, не был полным идиотом (а такие, справедливости ради, надо сказать, попадали сюда крайне редко) удваивал или даже утраивал шансы увидеть свою подпись под материалами, идущими во все концы мира. Вот почему два выходных дня Женя тоже посвятил подготовке «стратегического» резерва для Москвы. Там было его недавнее интервью с писателем Чингизом Айтматовым по поводу русского языка с «красивым» названием «Как два крыла у птицы». В резерве же оставалась информация о предстоящей премьере оперы «Петр Первый» на сцене республиканского академического театра оперы и балета. Заглавную партию в спектакле должен был исполнить известный в стране бас Булат Минжилкиев, а на премьеру оперы обещал приехать из Ленинграда ее автор – знаменитый композитор Андрей Петров. Было и еще несколько тем, по мнению Марьясина, вполне проходимых на главном выпуске ТАСС, если, конечно, «подшаманить» их как следует. Вот два дня Женя сидел дома и «шаманил» над своими материалами – безжалостно выбрасывая все лишнее, несущественное, тщательно выстраивая так называемый лид – то есть, первую, ударную фразу, которая должна нести главную смысловую нагрузку и вместе с тем приковывать внимание слушателя, читателя так, чтобы ему хотелось читать или слушать сообщение дальше.

Ну, а в праздник работать грех. И в День Победы Евгений вышел погулять с семьей по городу. Правда, его дочь и сын – старшие школьники – гуляли уже сами по себе. Вышли из дома втроем – с матерью и женой. Город – уже вовсю зазеленевший и раскрасневшийся от обилия праздничного кумача, дышал пьянящим обещанием тепла и радости. Отмечалась сорок первая годовщина окончания войны с Германией, и город еще хранил память о прошлогодней юбилейной дате, сорокалетии Великой Победы, отмеченном с размахом. Те же, еще моложавые ветераны заполнили улицы, парки и скверы, звенели орденами и медалями, пели военные песни и кружились в танго и вальсах, лихо вскидывали седые чубы и широко открывали улыбчивые рты, полные золота и серебра. Те же плакаты и стенды, динамические установки украшали город, те же духовые оркестры играли на парковых эстрадах. Так же, как и в прошлом году, дымились шашлыки, пенилось пиво в кружках, и продавщицы мороженого за день, играючи, выполняли свой месячный план.

Мама Евгения — Сарра Ефимовна — надела две свои медали – «За победу в Великой Отечественной войне» и «Ветеран труда» — и, в общем-то, мало чем отличалась от ветеранов-фронтовиков. Сама она, правда, не воевала, а работала в годы войны на заводе, который ремонтировал паровозы и вагоны. Киевский этот завод успел эвакуироваться в Саратов в первые месяцы войны. В одном из заводских эшелонов в город на Волге прибыла и Сарра Ефимовна с двухмесячным Женькой, который так и не увидел своего отца, сгинувшего на фронте где-то под Ленинградом.

Женя Марьясин на сто процентов принадлежал к поколению «детей войны», чья судьба от рождения была окольцована страшным прессом тоски, страха и боли. Этот гнёт, правда, изредка разжимался тонкими просветами радостной надежды и весёлой мечты. Но как же сильны и прекрасны, как романтичны были эти просветы, как помогали они жить поколению послевоенной безотцовщины! Праздник Победы всегда волновал Женю, это было нечто святое, настоящее, не подлежащее иронии, скепсису или цинизму. Он любил всех этих ветеранов, часто нелепых и смешных, он гордился ими, жадно прислушивался к их рассказам о войне и в каждом видел героя. Вот и сейчас Женя шел под руку с женой и матерью, крутил головой по сторонам, испытывая томительное возбуждение, замешанное на радости и печали, гордости и растерянности. Воистину, то была «радость со слезами на глазах». Точнее не скажешь.

В Дубовом парке их обогнала деловито спешащая куда-то Зоя Рахматулина со своей вечной папочкой под мышкой. Женя окликнул ее:

— Зоя, куда бежишь-торопишься, уж, не в контору ли?

Девица приостановилась, обернулась, прищурила глаза за толстыми линзами очков и радостно воскликнула:

— О, Женя, привет! Здравствуйте Сарра Ефимовна, здравствуйте, Карина. С праздником вас. Ой, Женя, катастрофа, я ничего не успеваю, завтра летим, а у меня только два материала более-менее готовы. Ты прав, бегу сейчас в контору, может, еще один успею сделать. Кстати, напомни, пожалуйста, во сколько завтра мы выезжаем?

— В шесть тридцать, ты что, забыла, Зоя? И быть, как штык, без опозданий…

6.

Но опоздала не Зоя, а, как всегда, сам Женька, хотя он жил ближе всех к агентству. Редакционный «рафик» с неизменным Васей – Василием Антоновичем – за рулем уже выезжал из ворот агентства, когда белая «волга» — такси на резком вираже преградила ему путь. Из такси выскочил всклокоченный Марьясин и бросился к «рафику». Василий Антонович с укоризной покачал головой, но тут же криво ухмыльнулся: он хорошо знал родовой Женькин грех — его хроническую страсть к опаздыванию.

— Ой, братцы, хорошо, что я успел, — возбужденно говорил Евгений, втаскивая в микроавтобус большой чемодан и кофр. – Вроде вышел вовремя, а автобуса нет и нет. Пришлось такси брать, смех прямо.

— Пить меньше надо, тогда и опаздывать не будешь, — меланхолично пробасил Полуваров и убрал с кресла шляпу, как бы приглашая Женьку устраиваться рядом. Марьясин плюхнулся на сиденье к Полуварову, хотя в девятиместном салоне «рафика» кроме Володи никого не было. Зоя Рахматулина, как представительница слабого пола, устроилась впереди, рядом с Василием Антоновичем…

Они тронулись в путь, и Полуваров почти сразу же, как только «рафик» вырвался из города на бетонное шоссе, уснул, уронив на грудь свою могутную голову. А еще через несколько минут не менее могучий храп разорвал тишину салона.

— Во дает Полуварыч, — Василий Антонович даже обернулся от руля, на миг оставив дорогу без внимания, — рычит, как дизель, хорошо, видать праздники справил. Ну, ладно, пусть человек отдыхает, — добавил Василий деловито, вновь вернувшись к рулю. – До Москвы, чай, отойдет…

За четыре часа лёту до аэропорта Домодедово Володя, кажется, и впрямь «отошел»: храп его иссяк, вежды раскрылись, он отер платком градины пота с белого крупного лба и весело хмыкнул:

— Ну, что, летим? А я тут подремал маненько. Эх, хорошо ухо давить на воздушном лайнере. Сейчас бы пивка бутылочку засосать из холодильника, был бы полный «вери гуд».

— А ты попроси у стюардессы, Петрович,  — сказал Марьясин, обрадованный пробуждением коллеги. – Хотя мы уже на снижение пошли, но, может, уважит она тебя, тем более что обед ты аэрофлоту уже подарил.

— Как «на снижение»? Ты чего глаголешь, Женюра? Не пугай дедушку, в натуре, — Полуваров оторвал голову от кресла и покрутил ею по сторонам. – Что, правда, прилетели? — спросил он тоном героя кинофильма Рязанова «Ирония судьбы», по пьяни попавшего в самолет вместо своего друга.

У трапа их ждали две машины. Одна – черная «волга» — для директора, который летел в первом салоне и вышел через другую дверь самолета – для важных персон. А вторая – почти такой же «рафик», который доставил их в аэропорт «Манас», только был он величественно черным и блестящим, с табличкой «ТАСС» на лобовом стекле. Вообще все вокруг здесь выглядело как-то значительней, надменней, столичнее. После теплого самолетного салона подмосковный аэродромный ветерок холодил загривки, забирался под воротник леденящими струйками. Директор Иманалиев перед тем как сесть в черную «волгу», помахал им растопыренной ладонью и крикнул, обращаясь к Марьясину: «Встретимся в «России».

В гостинице «Россия» они с директором, естественно, не встретились благодаря разности скоростей «волги» и «рафика». Топчубек Иманалиевич уже устраивался в своем полулюксе, когда трое наших героев только стояли в очереди у стойки к администраторше. Места в гостинице им уже были забронированы хозяйственным отделом ТАСС, и, заполнив анкеты, чуть оробевшие «гости столицы» без проблем получили ключи с огромными позолоченными бляхами-брелоками с указанием «российского» номера.

По странной гостиничной причуде разместили их в трех разных блоках – Е, С и Д – трех разных сторонах гигантской квадратной рамы «России». Номера были обычные двухместные, но для провинциальных журналистов все здесь казалось значительным и шикарным. В особенности впечатляла одна – целиком прозрачная – стена номера, сквозь которую открывался совершенно замечательный вид на весеннюю послепраздничную Москву – сверкающие на солнце золотые купола и алые, словно с картинки, звезды кремлевских башен. Хотелось ущипнуть себя: неужели это я здесь – в центре Первопрестольной? Так, во всяком случае, ощущали себя Марьясин и Зоя. У Полуварова были дела поважней, чем любоваться красотами столицы: в кармане лежал длинный список гостинцев для детей, которые следовало непременно доставить из Москвы. Два ключевых магазина, известных всей стране, значились в бумажке: ГУМ и Детский мир. Туда и решил направиться Владимир Петрович сразу же после того, как принял горячий бодрящий душ и выпил бутылочку запотевшего «Жигулевского» в дорогом гостиничном буфете…

7.

Женя и Зоя договорились встретиться через полчаса в холле и вместе немедля двинуть в ТАСС, благо Марьясин хорошо знал дорогу – ходьбы тут было недалеко.

Через полчаса не получилось. Жене вздумалось подгладить свои выходные брюки, изрядно помявшиеся в сумке. Он вышел в коридор в поисках утюга или гладильной комнаты, но набрел на горничную, которая выхватила из рук его брюки и с улыбкой сообщила, что через пять минут они будут как новые.

— У нас гости сами не гладют, молодой человек, — добавила она с легким упреком. Женьке пришлось согласиться.

— Я занесу вам сама, вы из какого номера? — спросила гостиничная дама в белом накрахмаленном фартуке и такой же наколке на голове.

Минут через десять она занесла дымящиеся брюки, увидела повешенную на спинку стула Женькину рубашку, мгновенно схватила ее, и не успел Марьясин повести глазом, как женщина уже скрылась за дверью.

Наконец, он сообразил, что, наверное, надо будет заплатить за непрошенную услугу. Но сколько надо дать, какой вообще тариф за глажку брюк в гостинице, об этом Женя не имел представления абсолютно. На всякий случай, вытащив из кошелька мелкие деньги – от полтинника до пятирублевки, он вышел в коридор, чтобы найти шуструю хозяйку этажа или блока. Но та уже сама шла навстречу, неся накинутую на плечики разглаженную сорочку.

— Спасибо, но право, не стоило, я бы и сам мог…  — бормотал в смущении Евгений, но женщина властно перебила его:

— Нет, нет, молодой человек у нас так не положено.

— Простите, а, сколько я вам должен? – спросил Марьясин и выложил на ладонь всю свою наличность, дабы отсчитать положенное даме.

Стремительным, неуловимым движением руки женщина сгребла все, что лежало на Жениной ладони, высыпала в карман своего фартука и, резко развернувшись на каблуке, почти бегом направилась в противоположную сторону длиннющего коридора «России».

Ошеломленный Марьясин не мог сдвинуться с места и еще долго молча стоял, с изумлением глядя на опустошенную смерчем ладонь и дивясь дикой, но мастерской хватке наглой московской прислуги.

Неприятный этот эпизод изрядно подпортил празднично-командировочный настрой Евгения Ароновича. Но делать было нечего – впереди его ждали великие дела, Москва-столица и слегка притомившаяся от хронического порока коллеги Зоя Рахматуллина.

— Вы как всегда в своем репертуаре, Евгений Ароныч, — ждать заставляете, — переходя на официальное «Вы», сказала обиженная Зоя...

— Извини, Зоя. Столкнулся с хамством столичным, пришлось разбираться, — не вдаваясь в подробные объяснения, сказал Женя. – Побежали.

Сначала им пришлось зайти в старое здание ТАСС на Тверском бульваре, где они получили временные пропуска в главное здание агентства. Новый корпус, пристроенный к торцу старого, впечатлял своим величием, строгостью и красотой. Важные высокие люди выходили из его тяжелых дверей, роскошные машины подхватывали их у самых ступенек каменной ротонды-подъезда. Казалось, только небожителям разрешен вход в эти таинственные хоромы. Но Марьясин смело, хотя и с необъяснимым холодком, двинулся к заветному входу, увлекая за собой оробевшую Зою.

Молодой и вежливый милиционер попросил у них пропуска и удостоверения личности, внимательно сверил их и выдал взамен пропусков две блестящие пластмассовые карточки. «Сдадите их при выходе и получите назад свои пропуска», — сказал он, улыбнувшись. И добавил: «Вот там, направо, гардероб, разденьтесь, пожалуйста. А вот здесь лифты. Вам на пятый этаж, в редакцию союзной информации». Зоя даже рот открыла, заглядевшись на любезного молодца-милиционера, но Женя потащил ее к гардеробу.

В сверкающем зеркалами и медью лифте набилось несколько элегантно одетых мужчин и женщин, пахнущих тонкими духами, сигаретами и кофе. Почти все они вышли вместе с Женей и Зоей – на пятом этаже. Крупная блондинка с ярко накрашенными губами и круто выпирающей грудью указала им на кабинет главного редактора.

— А, киргизы! Привет! Как долетели? — весело спросил Борис Глущенко, временно исполнявший обязанности главного редактора редакции союзной информации и недавно побывавший в Киргизии. Он едва скосил взгляд с экрана компьютера на вошедших и вновь уставился на дисплей. – Садитесь. Сейчас закончу и поговорим.

Зоя и Евгений плюхнулись в кожаные кресла. Глущенковское «сейчас» продлилось минут пятнадцать, и все это время в комнату заходили и выходили люди, приносили какие-то бумаги, что-то спрашивали, уточняли и стремительно покидали кабинет. Потом и сам Глущенко – «извините, ребята, ради Бога, наверх вызывают, я мигом» — вышел из комнаты. «Мигом» оказались добрые полчаса, в течение которых Марьясину пришлось рассказывать всем заглядывавшим в кабинет, куда и зачем покинул свое кресло его хозяин. Наконец, появился и Глущенко.

— Тысячи извинений, товарищи киргизы! Был у Оганесяна, сами понимаете, начальству нет дела до того, что у тебя гости из далекой и красивой земли! – галантно оправдывался Борис Григорьевич Глущенко, снова воцаряясь за своим столом. – Кстати, вашего директора там видел, велел привет вам передать, просил не обижать. – И.о. главного засмеялся и закурил длинную тонкую сигарету шоколадного цвета с золотым ободком. – Ну, обижать мы вас и так не собираемся и в обиду никому не дадим. Итак, Женя, вы на главном выпуске хотите постажироваться или – по старой привычке – в культуре посидите?

— Если можно, сначала в культуре хотелось бы поработать, — чуть смутившись, ответил Марьясин. — У меня несколько материалов есть, надо бы выпустить. А потом, конечно, и на главный выпуск. Вы меня им представите, Борис Григорьевич, а то мне самому страшновато туда заходить, к небожителям-то.

— Нет проблем, Евгений Аронович, нет проблем. Пять дней можете поработать у Джалагонии, пять дней – на главном выпуске. Я вас сам с ребятами познакомлю, они только издалека кажутся суровыми, а вблизи – нежнейшие создания.

«Да, уж, «нежнейшие»,—  внутренне усмехнулся Марьясин, — материалы рубят, только щепки летят. Снобы!».

— Ну, а вы, уважаемая Зайнура Гилялетдиновна, по разнарядке направляетесь в отдел местной печати, — галантно привстав с кресла, обратился Глущенко к потупившей глаза Зое. — Я вас сам провожу и представлю завотделом Фонареву.

— Ой, а можно и мне в редакции культуры стажироваться, я же все же культурой занимаюсь! — с неожиданной решимостью воскликнула Зоя.

Глущенко с любопытством взглянул на Рахматуллину, на секунду задумался, и ответил с галантной улыбкой:

— Ну, хорошо, давайте сделаем так: вы тоже пять дней поработайте вместе с Евгением Ароновичем у Джалагонии, а потом перейдете к Фонареву. Лады?!

— Ой, спасибо вам! Конечно, лады! Правда, Евгений Аронович, так лучше будет, — взяла она Женю в союзники.

— Да, пожалуй, это выход, Зоя. Мы можем идти, Борис Григорьевич?

—  Конечно, ребята, ступайте-ступайте. Вы же дорогу знаете, Женя, вот и представите свою коллегу нашим товарищам. Успешной стажировки, друзья. – Глущенко кивнул своим гостям и тут же повернулся к экрану компьютера.

8.

Не без трепета подходил Марьясин к дверям редакции культурной и научной информации. Там, в большом и залитом светом зале, выстланном мягким ковровым покрытием, обитали почти небожители – лучшие «перья» главного телеграфного агентства страны. И с некоторыми из них Жене посчастливилось познакомиться во время прошлых стажировок.

Ближе всего сошелся он с милейшим, нисколько не похожим на многих тассовских снобов Николаем Андреевичем Железновым. Это был невысокий, простецкого вида мужичок, умница и эрудит, чьи блестящие репортажи с космических стартов и финишей печатали все газеты страны.

На некоторой дистанции держалась с новыми гостями изящная, очень женственная и вместе с тем строгая, деловая Лена  — Елена Борисовна Бернаскони – заместитель заведующего редакцией. Она «отвечала» за культуру и искусство страны. Симпатией и уважением проникся Евгений и к Игорю Векслеру, который, судя по всему, был приближен и к Лене Бернаскони, во всяком случае, именно его она чаще всего посылал на всякого рода задания, с ним чаще всего советовалась. Этот высоченный московский молодой человек кроме характерной фамилии носил и явно семитский «фейс», что весьма удивляло Марьясина: в ТАССе тех лет евреев не очень-то жаловали. Но Игорь, видимо, являл собой особый случай. Он был своим человеком во всех московских театрах, музеях, концертных залах, киностудиях, мастерских художников и скульпторов. Он был в курсе всех не только прошедших, но и, что еще важнее, предстоящих событий в культурной жизни столицы, и его добротные, сочные, полные эксклюзивной, как сказали бы сегодня, информации, интервью и репортажи охотно и
спользовали газеты, телевидение и радио от Калининграда до Камчатки. При этом часто местные редакторы бесцеремонно выкидывали из подписи под материалом не очень симпатичную им фамилию Векслера, оставляя лишь — Корр. ТАСС или просто – (ТАСС).

Сподобился Марьясин несколько раз пообщаться и с главным редактором «культурной» редакции Владимиром Георгиевичем Джалагония – обрусевшим московским грузином, любезным и приятным в общении, остроумным и ироничным. Это была большая птица, член редколлегии ТАСС, редко бывавший на рабочем месте, а все больше — на всяких заседаниях, коллегиях, летучках или в зарубежных и внутрисоюзных командировках...

Сейчас в редакции были только Лена Бернаскони, Игорь Векслер, да несколько не знакомых Жене журналистов, возможно, таких же стажеров, что и они с Зоей. Марьясин на правах старого знакомого представил Елене Борисовне и Игорю Марковичу Зою Рахматулину. По традиции, давно заведенной во взаимоотношениях между москвичами и журналистами с мест, гости выложили хозяевам свои подарки: несколько бутылок знаменитого киргизского бальзама «Арашан» и наборы шоколадных конфет «Манас», «Семетей», «Сейтек» — по именам героев национального эпоса. Бернаскони и Векслер, привычно поблагодарив за как бы законные гостинцы и по-братски разделив их между собой, довольно поспешно спрятали презенты в столы.

Марьясин, вполне удовлетворенный тем, что подарки попали в нужные и не очень многочисленные руки (для Железнова у него был сохранен еще один комплект), сразу же приступил к делу:

— Елена Борисовна, мы тут с Зоей несколько материалов привезли, кому можно показать?

Бернаскони улыбнулась Векслеру широкой неслужебной улыбкой:

— Игорь Маркович, ну, как вам нравятся наши киргизские друзья? Не успели с трапа спуститься, не успели отдохнуть, Москву посмотреть, как у них уже материалы готовы. Ну, молодцы! Настоящие горные орлы. Беркуты, если не ошибаюсь.

«Козлы мы горные, а не беркуты», — заметил про себя Женька, а вслух сказал: — Абсолютно точно, Елена Борисовна, беркуты. А откуда вы знаете?

— Мне по штату положено все знать, товарищ Марьясин, — уже почти игриво улыбнулась Бернаскони, но тут же перешла на деловой тон:

— Конечно-конечно, Евгений, мы посмотрим ваши материалы, оставьте их мне, я передам нашим сотрудникам. Завтра утром выпустим. А сейчас сделаем так. Поскольку уже середина рабочего дня, а вы совершили дальний перелет и нуждаетесь в отдыхе, предлагаю вам на сегодня работу закончить, пойти погулять по весенней Москве, сходить в театр, в кино или на концерт, а завтра с утра начать полноценную стажировку. Посидите на редакционной летучке, познакомитесь с нашими сотрудниками и заодно со своими коллегами-стажерами из Туркмении и Белоруссии. Ну, что, принимается такой порядок действий? Да, и, кстати, Женя, тут у нас внизу есть театральная касса, очень рекомендую выбрать себе что-нибудь стоящее на эти десять дней. Посоветуйтесь с Игорем Марковичем, куда лучше пойти, он у нас дока по части театральных лакомств.

Но Векслер уткнулся в свой дисплей и уже ничего не слышал. Женя не решился отрывать мэтра от дела, и они с Зоей по-тихому и несколько удрученно покинули ковровый зал редакции культуры.

9.

Киоск театрально-концертной кассы Москвы, облепленный билетами на текущий день, действительно стоял в холле первого этажа, совсем рядом с кабинкой красавца-милиционера – как же они его не заметили! Правда, билетов на самые модные, гремящие по всей стране спектакли, в кассе уже не было. Даже горящих. Был один билет в новый МХАТ на «Дачников» Горького, и Марьясин тотчас же взял его, поскольку еще ни разу не был в новом здании МХАТА на Тверском бульваре, совсем рядом с ТАСС. Московский художественный, ведомый Олегом Ефремовым, к тому времени еще не распался на две почти враждующие труппы и был на самом пике своей популярности. А Зоя  — большая поклонница оперы и балета – купила билет в Кремлевский дворец съездов на «Пиковую даму» Большого театра. Глаза у обоих разбежались и загорелись от обилия названий московских театров и дворцов, спектаклей и концертов. Почти на каждый из девяти оставшихся вечеров нашлись в кассе один или два билетика, и Зоя с Женей, истратив половину командировочных, выкупили их к вящему своему восторгу.

Теперь осталось только перекусить где-нибудь, переодеться в гостинице, и тогда … принимай Москва в свои объятья двух обалдевших от встречи с тобой провинциальных журналистов. Москва, манящая, возбуждающая, пьянящая, полная радостных предвкушений, неожиданных встреч и открытий. Тут Женька вспомнил, что на втором этаже ТАСС есть замечательная столовая, в которой кормят лучше, чем в ином ресторане, и главное — за смешные деньги.

Они поднялись и не пожалели.

Да, это было живое воплощение коммунизма, по дороге к которому весь советский народ еще только шагал. Одного взгляд на подносы с яствами, на столы, украшенные живыми цветами и яркими скатертями; одного запаха, вернее, целого букета возбуждающих запахов кофе, пряностей, жареного мяса и еще черт знает, каких вкусностей, вполне хватало, чтобы ощутить себя, по меньшей мере, в раю. Перед стойкой раздачи, на специальном подиуме влекла к себе, источая духовитое тепло, дюжина сортов хлеба, булочек и всяческой мучной выпечки. Что особенно умилило Женю, так это именно раздача, даже целых две стойки раздачи на противоположных сторонах зала. Самообслуживание едоков придавало этому коммунистическому раю элемент демократизма, полного равноправия чинов. Когда в очереди за бульоном с расстегаями, бефстрогановом и бутербродами с красной икрой медленно и терпеливо движутся лучшие «перья» ТАСС, известные журналисты-международники вперемежку с электриками, машинистками, сантехниками или милиционерами, это создает ощущение полной социальной гармонии. Если бы Женя знал, что за стенами этой роскошной столовой, существует специальный зал, где отдельно кормят высшее руководство «конторы», членов редколлегии ТАСС, высокопоставленных гостей агентства, его умиления наверняка поубавилось бы.

Словом, набрав в свои подносы замечательных разносолов на общую сумму едва ли в пять рублей, наша провинциальная парочка с неизведанным прежде чувством приобщения к сильным мира сего и жадным аппетитом быстро умяла всю эту божественную еду. Потом в специальном буфете – за отдельную плату — Женя взял себе еще бутылочку импортного апельсинового сока, а Зое – чашечку дымящегося кофе с крохотными пирожными-печеньями, от которых исходил такой томительный аромат, что Евгений на секунду забыл, что за это щекочущее ноздри великолепие ему пришлось выложить больше, чем за два их обеда вместе взятых...

А вечером их ждали лакомства другого рода – на пиршестве театральной Москвы. О, манящее волшебство московских театров и концертных залов! Кому хоть раз улыбнулась удача в виде заветного билетика или контрамарки в московский театр, тот никогда не забудет праздничного ощущения избранности, предчувствия некоей сладостной тайны, которая откроется тебе, как только погаснет свет, и занавес устремится вверх. Жене Марьясину уже посчастливилось испытать эти духоподъемные ощущения. В прошлые приезды в Москву правдами и неправдами ему удалось побывать на спектаклях в театрах, носящих имена Маяковского, Вахтангова, Пушкина, Еромоловой, Моссовета, на балете «Жизель» в Большом и даже – о, чудо! — на легендарной «Юноне и Авось» в «Ленкоме». Теперь вот пришел черед новому МХАТу, что во всей своей красной красе встал на Тверском бульваре.

Странно, но войдя в огромное фойе театра Женя почему-то не испытал священного трепета. Может быть, именно потому, что фойе было огромное, краснокаменное, какое-то холодное. На стенах висели фотографии знаменитых актеров Московского художественного, публика чинно расхаживала, разглядывая черты любимых кумиров. А Женю больше волновали облики живых людей, наполнивших фойе театра. Особенно притягивали лица и тела московских девушек и женщин – такие красивые, загадочные, манящие и недостижимые одновременно. Ах, какой кайф вглядываться, рассматривать людей в Москве! И уже заняв место в партере, и вкусив сладкий миг вдруг открывшейся сцены, где все в белом и элегантном мужчины и женщины ходили вокруг садовой скамейки и говорили, говорили без умолку, Женя отвел взгляд от сцены, чтобы взглянуть на профиль своей соседки. Это была молодая девушка с румянцем во всю щеку, с копной каштановых, чуть вьющихся волос, от которых исходил едва уловимый, но пленительный запах свежего сена. Ее профиль показался Жене божественным: мягкий, нежный матовый абрис лица, большой, широко раскрытый зеленоватый глаз, устремленный на сцену и не замечающий ничего вокруг. Крутая, рельефная грудь девушки ровно, но высоко вздымалась в такт ее учащенному дыханию. Женя поспешно отвел взгляд и перевел свое дыхание. Он снова стал смотреть на сцену, но там мало что изменилось. Тогда наш театрал скосил глаз на соседей слева. И вновь не смог отвести взора. Рядом с ним сидел огромный мужчина, видимо, зарубежно-дипломатического происхождения, поскольку облачен был в лимонно-желтый пиджак и ярко-красную бабочку. Из верхнего кармана пиджака выглядывал уголок такого же ярко-алого платочка. Глядя на сцену, иностранец посасывал большую, красиво изогнутую курительную трубку, очевидно, незажженную. К нему прижалась его спутница – яркая брюнетка в роскошном платье с глубоким вырезом, откуда вознесены были на свет божий две обжигающе округлые прелести. Дама то и дело прикладывалась к биноклю, отчего её волнистые и слегка припудренные телеса всякий раз вкрадчиво вздрагивали. Уф-ф ты, как жарко стало бедному Марьясину в теснине театрального кресла! Но куда деваться? Разве что вновь переключиться на спектакль. Женька вперился в сцену и навострил уши. Но странное дело: все происходящее на сцене никак не захватывало его. Марьясин даже испугался: неужели он такой невежа, что не понимает высокого смысла МХАТовской постановки? Он сделал над собой усилие и постарался по-новому взглянуть на движение спектакля. И хотя никаких событий на сцене по-прежнему не происходило, Женя сосредоточил внимание на игре актеров, построение мизансцен, замечательную работу художника. Пьеса Горького оказалась явно неудачной, и театр сделал все возможное, чтобы вдохнуть жизнь в резонерский замысел пролетарского писателя. И это наблюдение вернуло Евгению едва не исчезнувшее ощущение праздника жизни, удачи и везения.

С этим настроением шел он из театра в славную гостиницу «Россия» по ночной Москве пружинистым шагом счастливого человека, хотя уже начала сказываться трехчасовая разница во времени, и Женьке страшно захотелось спать.

Он почти мгновенно провалился в глубокий и безмятежный сон, успев только отметить, что соседняя кровать пуста и, значит, он в номере один.

10.

Едва рассвело, как Марьясин вскочил с кровати: «Вставайте, граф, уже рассвет полощется!..» Женя взглянул на часы. Боже! Девять часов! Неужели он проспал!? Тут московский гость сообразил, что не перевел стрелки назад, и, значит, в столице сейчас только шесть утра. Ура! Он не проспал!

Весь номер был залит яркими лучами московского майского солнца, а сквозь шторы стеклянной стены пробивался отблеск золотых куполов. В трусах и босиком пробежался Евгений по номеру, раздвинул шторы, что свисали от потолка до пола, взглянул за стекло и замер. С высоты седьмого этажа «России» открылся ему замечательный вид. Вдалеке виднелась часть зубчатой кремлевской стены, несколько башен со звездами и маковки церквей. Да, это был не сон! Внизу под ним распростерлась Москва.

Надо было собираться, ведь впереди его ждали великие дела.

«По утрам он пел в клозете», — весело подумал Женька про самого себя, когда, стоя под душем и фыркаясь, заорал вдруг гордую песню «Варяга». Звонкая трель звонка прервала его душевое пение. Трели не прекращались, и поначалу Женя даже не понял, откуда исходит звук – будильника он, вроде, не заводил. Тут до него дошло, что звонит телефон. «Ого, уже кто-то ищет меня в гостинице! — удивился Марьясин. — Наверное, это ошибка». А телефон все звонил и звонил, и Женьке пришлось, накинув на спину полотенце, подбежать к аппарату.

— Алло, Женя! Это я — Зоя! Ты меня слышишь?! — услышал он в трубке надтреснутый, какой-то расплющенный голос Зои Рахматуллиной. — Женя! Несчастье! Срочно беги сюда! Владимир Петрович умер! Какой ужас!

Полотенце сползло на пол, а сердце упало в живот:

— Как умер? Полуваров!? Зоя, что случилось? Где он? Ты что говоришь, Зоя? Куда бежать?».

— Здесь он. В номере своем. Лежит! Мертвый! Какой кошмар! Женя! Какой ужас! Беги скорей сюда!

Марьясин бросил мокрую трубку на рычаг и, не вытираясь, натянул на себя трусы, брюки и рубашку.

Он бежал по длинному коридору, тяжело дыша, а в голове бухало паровым молотом: «Полуварыч! Умер! Как же так!? Что такое!? Что стряслось!? Что же будет!? Что делать!?».

Дверь в полуваровский номер была полуоткрыта. За ней слышались голоса. Женька влетел в номер, дрожа и задыхаясь. Он увидел Зою и двух мужчин, скорбно стоящих посреди комнаты. На кровати, ближе к двери лежал Полуваров, подперев затылок руками. Он был без майки, широкая волосатая грудь вздымалась над одеялом. Казалось, он только что улегся, удобно устроившись на большой гостиничной подушке, и даже не успел снять часы. Марьясин приблизился к Володе, не без трепета всматриваясь в его лицо. Тотчас же в голову пришел раздражающий штамп: "Лицо, как живое". Женя попытался отогнать от себя эту навязчивую дурацкую фразу, но деться было некуда: Полуварыч и впрямь лежал, как живой – спокойный, могучий, мирно спящий, разве что слишком бледный для живого Володьки.

Марьясин обернулся к людям, и в одном из них узнал Виктора Алимова – главного редактора Казахского телеграфного агентства, с которым приходилось встречаться в Алма-Ате. Тот продолжал свой рассказ:

— Я его еле разбудил, с полчаса, наверное, тарабанил в дверь. Где-то в три ночи приехал, знаю точно, что он в номере, мы с ним договорились вместе поселиться. Наконец, он мне открыл, выпил воды из графина и – в кровать. Я даже удивился: «Володя, говорю, ты чего? Давай хоть по стакану за встречу». А он мне так сквозь сон: «Извини, старик, давай поутряне. Что-то муторно мне…». И сразу же захрапел. Да так шумно, что я не скоро сам уснуть смог. А проснулся оттого, что тихо вдруг стало, храпа не слышно. Окликнул его: «Володя, Володя!». Он молчит. Подошел, а он уже не дышит. Вот беда-то, какая!.. Я тебе сразу же позвонил, Виталий, знаю: у него ближе друга нет здесь, в Москве. – Алимов обратился к статному мужчине с казачьими усами, в котором Марьясин вычислил заместителя заведующего редакцией сельского хозяйства союзного выпуска ТАСС Филиппова – закадычного приятеля Полуварова. – Ну, администрации гостиницы я уже сообщил, они должны «скорую» вызвать, — продолжал Алимов, — а в контору звонить еще рано. Может, Виталий, ты сам начальству доложишь, тебе это как-то сподручнее будет?

— Доложу, доложу, — хмуро сказал Филиппов, внимательно оглядывая гостиничный номер. В руках у него был большой желтый портфель, куда он стал поспешно укладывать пустые и начатые бутылки с вином, водкой и пивом, которых немало оказалось на полу комнаты и в туалете. Он убрал и со стола остатки еды, консервную банку с окурками, крошки хлеба, собрал скатерть, стряхнул ее над туалетом и вновь разложил на столе.

— Значит, так, Виктор Викторович, — обратился Филиппов к Алимову, чуть успокоившись. – Сейчас приедет «скорая помощь», они заберут Володю, и я поеду с ними. А вы все подтягивайтесь в агентство. Я туда позже подъеду, там и встретимся.

Тут в номер постучали, и в комнату вошла девушка-администратор в сопровождении молодой женщины в белом халате и двух парней в белых куртках – бригады «скорой помощи». Женщина-врач подошла к Полуварову, пощупала пульс, оттянула веки, заглянула в глаза.

— Увы, тут медицина уже бессильна, — сказала она и развела руками, — мы вынуждены забрать тело в морг. Нам нужен только паспорт гражданина.

— Да, да, не беспокойтесь, паспорт мы сейчас найдем, — вступила в свои права администратор гостиницы. – Товарищи, посмотрите, пожалуйста, документы Полуварова в его вещах.

— Сейчас найдем, вы не беспокойтесь, — сказал Филлипов, открыл шкаф и стал ощупывать пиджак Владимира Петровича. Из внутреннего кармана он извлек паспорт, командировочное удостоверение, билет на самолет и служебное удостоверение Полуварова. Отдав паспорт девушке, остальные бумаги засунул в свой карман.

Тем временем санитары занесли в номер носилки, положили на них тело Петровича, накрыли его белой простыней и, не без натуги подняв, вынесли в коридор. Вслед за ними двинулись врач, девушка-администратор и Виталий Филлипов.

Марьясин и Зоя, так и не вымолвившие ни слова, стояли в оцепенении.

— Ах, Володька, Володька! Не думал я так встретиться с ним, — прервал молчание Алимов, нервно расхаживая по номеру. – Что же случилось здесь, черт возьми, хотелось бы понять? Мне кажется, переборщили ребята немного. Володька, добрая душа, видать, не мог московским коллегам отказать, знаю я эти дела. Все мы грешны: любим нашармачка погулять. А ему, скорей всего, уже нельзя было такой темп выдерживать. Хотя, вроде, насколько я знаю, Петрович мужик крепкий был, на здоровье не жаловался. Эх-хе-хе, Володька и уже – «был», в голове не укладывается, — горестно вздохнул Алимов и присел на свою неприбранную кровать.

Зоя и Марьясин все также неприкаянно молчали.

— Значит, так, Евгений, — Алимов решительно встал с кровати и надел пиджак, висевший на спинке стула, — сейчас едем в контору, там будем решать, как действовать. Но не дай Бог, если в агентстве узнают, что происходило здесь, в номере. Скандал будет грандиозный. Так что все рот на замок и молчок!

11.

Первым, кого они увидели в кабинете Глущенко, был их директор Иманалиев – перепуганный, растерянный, какой-то съежившийся:

— Вай-вай, Евгений, как же это случилось! Бедный Владимир Петрович – что произошло, почему он умер, я ничего не понимаю? Вай, как нехорошо получается!

Женя молча развел руками.

— Значит, тебе, Марьясин, придется лететь, отвозить Владимира Петровича домой. Я не могу уехать с коллегии ТАСС. Вместе с Зоей полетите. Теперь уже какая стажировка! Ой, Боже мой! Все пропало! Как плохо все пошло!

Иманалиев еще немного повздыхал, поохал. Потом сказал:

— Вы подождите меня с Зоей здесь. Оганесян меня должен сейчас принять, будем решать, как действовать. Думаю, московские товарищи помогут нам в нашей беде. – Он выразительно посмотрел на Глущенко, который сидел у компьютера, скорбно склонив голову.

— О чем вы говорите, коллега, — мгновенно отреагировал и.о. главного редактора, — «контора» возьмет все хлопоты на себя, максимально поможет. Это не вопрос. Такая беда, что не приведи Господь. Человека нет – это не поправишь, все остальное – поправимо…

И почти тот час же хорошо смазанный механизм самого главного в стране (и едва ли не единственного) государственного информационного агентства заработал, как и положено четко отлаженной машине.

К подъезду нового здания агентства подошла черная тассовская «волга», в неё сели Зоя с Марьясиным и приданный им в помощь молодой сотрудник союзной редакции Дима Дибров – недавний выпускник журфака МГУ, который в ту пору оказался под рукой у начальства. Машина помчала их в один из московских моргов, где находилось сейчас на вскрытии тело бедного Полуварыча. Они ехали недолго, это было где-то в центре Москвы, на улице Цурюпы, 3. Марьясин хорошо запомнил адрес, поскольку крупная табличка на солидном пятиэтажном здании явно привлекала к себе внимание стороннего человека.

«Неужели в этом дворце находится морг?», — удивился Марьясин, хорошо помнивший мрачное подвальное помещение мертвецкой, в котором ему однажды довелось побывать. Но сомнений быть не могло: вывеска над одним из боковых входов в здание гласила: «Московский судебно-медицинский морг номер 1 при НИИ морфологии человека».

«Эк, куда занесло тебя, Петрович, о том ли ты мечтал?», — только успел подумать Евгений, как лицом к лицу столкнулся с давешним тассовцем  — Виталием Филлиповым. Тот с тяжелым портфелем в руках нервно ходил взад-вперед вдоль подъезда.

— Рано приехали, ребята, — кивнул он трем молодым людям. – Тело еще не готово, придется обождать. Вон скамеечка, посидите на солнышке. Но, если кто хочет, можно зайти, глянуть последний раз на Володю.

Женя раздумывал лишь мгновенье, а затем решительно направился к тяжелым дубовым дверям мрачного заведения. Вместе с Филлиповым они прошли светлый пустынный холл, спустились на несколько ступеней вниз и свернули в большой зал, освещенный яркими люминесцентными лампами. Здесь было прохладно, очень тихо, сильно пахло формалином и еще чем-то специфически медицинским. К ним бесшумно подошел человек в белом халате и подвел их к каменной скамейке, на которой лежал едва прикрытый простыней Полуваров. На большой белой ступне его вызывающе чернело небрежно намалеванное жирной тушью клеймо — 14/3. Марьясин поежился, сглотнул слюну и поспешил к выходу. Филиппов же со своим портфелем остался в зале с мертвецами.

На улице, на лавочке под солнцем дышалось веселее. Дима Дибров на правах столичного хозяина развлекал Евгения и Зою рассказами об учебе в МГУ и работе в ТАСС, которой он явно тяготился. Он сказал, что мечтает перейти на телевидение, которое сегодня становится мощнейшим фактором воздействия на человеческое сознание и за ним будущее в борьбе за умы людей. Дима успел также кратко ознакомить гостей с наиболее авангардными музыкальными группами, а заодно и с именами молодых писателей и поэтов, о которых в провинции еще и не слыхивали. Солнце уже начало припекать, когда из морга вышел Филиппов. Теперь он не казался таким хмурым и озабоченным.

— Все в порядке, — сказал Филиппов, — ребята хорошо сделали свое дело. Сейчас придет катафалк, надо будет погрузить в него ящик с гробом и отвезти в Домодедово, на багажный склад. Вечером, десятичасовым рейсом вам предстоит лететь домой, везти Володю в последний путь... Пошли за мной, — скомандовал Виталий, — возьмем результаты вскрытия и посмотрим контейнер с гробом.

— Ой, а можно мне не ходить? — жалобно пискнула Зоя, и Филиппов великодушным кивком разрешил ей остаться.

— А что они здесь и гробы делают, и ящики для транспортировки? – спросил Марьясин. — К тому же, я слышал, нужен цинковый гроб, чтобы тело в самолете везти?

— Все тип-топ, Евгений, не беспокойтесь! — почти весело молвил Филиппов, — ТАСС – фирма солидная, веников не вяжет. Все было заказано и все уже привезено. И тело уже упаковано и упокоено, уложено, как положено, — вконец разбалагурился тассовский сельхозник.

— Дибров, Марьясин и Филлипов зашли теперь уже в другой подъезд, в торце здания. Они попали в гранитно-мраморный торжественный холл с большим прямоугольным отверстием в полу. Вдруг что-то загудело, задрожало под ногами, и в проеме пола появился подиум, на котором стоял высокий и длинный деревянный ящик наподобие сундука. Постамент с ящиком поднялся примерно на полметра над полом и остановился. На торце ящика той же черной краской коряво было выведено: «Полуваров В.П. ТАСС».

Из незаметной боковой двери вышла довольно миловидная сотрудница морга с большой конторской книгой. Она передала Филиппову конверт с бумагами и попросила расписаться в конторской книге.

— Катафалк должен приехать с минуту на минуту, — сказала женщина. – Вы поможете загрузить контейнер в машину?

— Что за вопрос, мадам? Мы здесь для этого. Не извольте беспокоиться, — ответил ей Виталий Филиппов.

Женщина подкатила к подиуму тележку-каталку, мужчины не без труда переставили на нее деревянный сундук с гробом и подвезли к широкому окну-люку, куда должен был подъехать катафалк.

И он вскоре действительно подъехал. Водитель деловито выдвинул из глубины мини-автобуса направляющие полозья, а наши герои протолкнули на них гробовой ящик, оказавшийся таким образом на улице. Шофер толкнул полозья, они мягко втянули контейнер в утробу катафалка.

— Поедете со мной или за мной? – обратился водитель к Филиппову, сразу распознав в нем главного здесь.

— Поезжай, мы за тобой. В Домодедово едем, так ведь?

— Да, только по пути заедем на опайку металлического вкладыша. Это быстро делается. Документы, надеюсь, у вас в порядке?

— Все тип-топ, шеф, поехали!

И они помчались в аэропорт. Впереди – белый катафалк, за ним – черная тассовская «волга».

Заехали в огромный производственный двор-полигон аэропорта и остановились у бесконечно длинного ангара – багажного склада-хранилища. Откуда ни возьмись – Виктор Викторович Алимов собственной персоной:

— Привет, ребята! Все в порядке? А я тут документы на «груз 200»* привез и билеты ваши переоформленные. (*«Груз 200» — гроб с телом погибшего, армейский сленг) Сейчас сдадим Петровича на склад, а при вылете самолета, его загрузят в багажное отделение. Женя, надо будет проследить, чтоб все было в порядке. Давайте документы.

Филиппов передал Алимову конверт из морга, и они пошли вслед за тележкой, на которой покоился ящик с гробом, в котором покоился Владимир Петрович Полуваров.

Виталий и Виктор шли рядом, и Алимов вполшепота говорил ему:

— Оганесян заявил свирепо: «Если вскрытие покажет алкоголь в крови, никакими похоронами, никакой отправкой ТАСС заниматься не будет! Не хватало нам еще алкоголикам панихиду устраивать!». Они запросили по факсу результат вскрытия. И когда увидели: «Стенокардия, острая сердечная недостаточность, алкоголь в крови не обнаружен» и тэде и тэпэ, то вроде сразу успокоились и дали команду срочно все сделать по первому разряду. Но интересно, как тебе, — Алимов покрутил головой, проверяя, нет ли посторонних ушей, — как тебе удалось провернуть все это?

— Ой, старик, не спрашивай, — тяжело вздохнул Филлипов и тоже огляделся вокруг. – Много, очень много дать пришлось, сам понимаешь, ситуация какая. И мне б головы не сносить, если бы все открылось и расследование началось. Ведь гужевали мы по-черному, между нами говоря. Если б знать, что так получится… Ох-хо-хо-хо, грехи наши тяжкие...

Виталий и Виктор благополучно сдали Полуварова в багаж и вернулись к ожидавшим их в машине молодым людям. Зоя и Марьясин получили свои авиабилеты, командировочные удостоверения, отмеченные в ТАСС, и специальный билет на лежащего в гробу и контейнере Владимира Петровича. Черная тассовская «волга» доставила их в Москву, в невеселую уже гостиницу «Россия». Они собрали свои вещи и через несколько часов уже на другом авто — черном «рафике» — вернулись в Домодедово. В багажном дворе они увидели, как печальный контейнер установили на автопогрузчик, подвезли к самолету, и он исчез в чреве лайнера.

12.

Едва плюхнувшись в самолетное кресло, Марьясин провалился в тревожное и усталое забытье. Голоса, шумы, рокот двигателей слились в один монотонный гул, а всполохи света, яркие и радужные вспышки аэродромных огней превратились в мерцание зрительного зала, готового внимать ярко освещенной сцене. Она вдруг стремительно надвинулась на Женю, сидящего в мягком красном кресле Московского Художественного театра. И среди прохлаждающихся дворян-дачников Марьясин, к своему удивлению, обнаружил Зою в белой широкополой шляпе и длинном элегантном платье. Она трагически заламывала руки и беззвучно обращалась к Диме Диброву, тоже облаченному в светлую шляпу, белый с широкими плечами сюртук и полосатые брюки. Дибров вальяжно указывал ей на двух солидных господ в светлых одеяниях, которые складывали в большие белые сетки-авоськи пустые бутылки от шампанского, водки и пива, во множестве стоящие на широкой дачной скамейке. Солидные эти господа оказались ни кем иными, как Виталием Александровичем Филипповым и Виктором Викторовичем Алимовым. Женя скосил глаз и в соседнем кресле увидел голого Полуварова, едва прикрытого белой простыней. На плече и под соском на груди его мрачно чернели и прыгали цифры с дробями. Петрович смотрел спектакль, полулежа в кресле и воздев свои мощные волосатые руки на затылок. С другой стороны ему на плечо положила голову девушка с копной густых белокурых волос. Ее рельефная грудь высоко вздымалась в такт взволнованному дыханию. Евгений попытался спросить у Володи, не холодно ли ему здесь, но обнаружил, что никак не может разомкнуть уста. Он вновь перевел взгляд на сцену. Там ситуация изменилась. На скамейке, освобожденной от бутылок, появился большой деревянный ящик, очень похожий на контейнер с гробом Полуварова. Дачники в скорбном молчании окружили скамейку, а рыдающая Зоя стала прилаживать к ящику букет больших белых роз. Вдруг сцена затряслась, заходила вверх и вниз, ящик запрыгал на скамейке и грохнулся на землю. Из разбитого ящика выпал гроб, его крышка отлетела, и о, ужас! – из гроба выпало обнаженное тело Полуварова, испещренное черными цифрами.

Кресло под Марьясиным тоже заходило, затряслось. Он приоткрыл глаза и почувствовал, что самолет подпрыгивает на взлетной полосе, а за иллюминаторами лайнера встает азиатский предгорный рассвет. «Ил-134» вырулил на стоянку, и Женя окончательно проснулся. На летном поле он увидел знакомый голубой «рафик» и маленький, тоже агентский грузовичок-пикап.

— Вишь, как бывает, Женя! Съездили, называется, в командировку, — говорил Василий Антонович, помогая Жене и Зое уложить их багаж и полуваровские вещи в «рафик». – Эх, жаль, Петровича, стоящий мужик был и молодой совсем еще, сорок восемь лет, разве это возраст!?

А портовые грузчики тем временем сгрузили контейнер с Полуваровым на грузовичок, за рулем которого сидел второй шофер агентства Ибрай Мамбеталиев, и пикап медленно двинулся вслед за «рафиком» за ворота аэропорта «Манас», к скоростной автотрассе в столицу республики...

Потом были полные горького привкуса дни прощания с Петровичем; его похороны на жарком и пыльном горном кладбище; и плач закутанной в черное его жены Вали, в одночасье ставшей вдовой; и печальные, в меру проникновенные речи друзей, товарищей, сослуживцев; и, как всегда, щедрые на выпивку и закуску поминки, перешедшие в почти неприличное ржание и конкурс анекдотов.

Марьясину и Зое не захотелось оставаться на таких поминках, и они, обняв Валентину и договорившись, что навестят ее позже, уехали из дома Полуварова на работу.

Так, толком и не начавшись, завершилась в тот год стажировка в Москве журналистов Евгения Марьясина, Зои Рахматулиной и Владимира Петровича Полуварова…

P.S. А год то был 1986-й. Седьмой год войны Советского Союз в Афганистане, откуда ежедневно шел нескончаемый поток авиационного «груза 200» — гробов с телами молодых ребят, сложивших свои жизни на странной, никому не нужной, далекой от Родины, нелепой войне.

Это было начало мая 1986 года. Уже произошла страшная трагедия на Чернобыльской атомной электростанции, но наши герои, как и миллионы советских людей еще не знали о грозной беде, обрушившейся на планету Земля. Не знали, потому что кремлевские правители несколько дней скрывали от своего народа правду об уникальной ядерной драме, разыгравшейся у тихой реки Припять. Быть может, это было одно из тех первых потрясений, которые вскоре до основания разрушили страшную советскую империю. И нашим героям еще предстояло пережить те времена. Но это уже другая история.

© Баршай А., 2009. Все права защищены 
    Произведения публикуются с разрешения автора