Пуанты

Правдивая история о том, что собой представляла советская партийная пресса в недалеком прошлом. Действие рассказа происходит в редакции казахстанской областной газеты. Молодой, подающий надежды журналист – увы, беспартийный – приходится не ко двору функционерам "партийной печати". Зависть, подсиживание, интриги со стороны "старших товарищей" превращают его жизнь в кошмар… Рассказ ранее не публиковался

ПУАНТ (фр. Pointe букв. остриё, острый конец) –
в балете: стоять, ходить на носках. 
Словарь иностранных слов
Москва, 1964 год

    1.

Евгений Марьясин – способный, хотя и слегка наивный для своих двадцати восьми лет журналист – попал в редакцию областной газеты «Рудный Алтай» по жуткой необходимости.

Дело в том, что Жене позарез нужна была квартира, иначе молодой его семье грозил неминуемый распад. Еще Чехов заметил когда-то, что любовь с биологической точки зрения требует отдельной квартиры. А у Марьясина была не только большая и не только биологическая любовь к своей красавице жене – Карине, но еще и маленькая дочь Санька, да плюс не сегодня-завтра семья ждала прибавления. Женя оставил Карину в столице с огромным пузом, которое, как ни странно, делало её еще привлекательней и соблазнительней. Так что все встречные особи мужского пола от 13 до 80 лет таращили на неё глаза и до неприличия выворачивали головы вслед, даже если Карина шествовала под руку с мужем. Это обстоятельство мучило бедного Женьку, может быть, даже сильнее, чем отсутствие самой квартиры, из-за чего, собственно говоря, он и оказался в далёком городе Усть-Каменогорске – областном центре Восточного Казахстана.

Нет, семья его не ютилась по чужим углам или в обшарпанных, вонючих общежитиях. С первого же дня супружеской жизни Марьясин с молодой женой обретались в довольно большой и просторной квартире матери Карины – Берты Самуиловны Брагинской – «мадам Брагинской» — как сходу окрестил ее Евгений. Именно эта самая «мадам» и стала, как, наверное, уже догадался читатель, главной причиной того, что совместная жизнь семьи Марьясиных на жилплощади Берты Самуиловны оказалась решительно невозможной…

В намерения автора не входит сейчас давать описание характера Берты Самуиловны, её, если хотите повадок, норова или нутра. Эта задача, думается, по плечу лишь гигантам пера масштаба Бальзака, Толстого или Голсуорси, ибо Берта Самуиловна была натурой в своем роде незаурядной и даже величественной. Величие это, однако, имело по большей части разрушительный и отталкивающий характер, так что люди при общении с ней во избежание возможных неприятностей смущенно цепенели или невольно подыгрывали ей, стремясь как можно быстрее ускользнуть из-под ее властных и язвительных чар.

Надо отдать должное Евгению Марьясину: сразу же после свадьбы и переезда из 12-метровой комнаты в коммунальной квартире, где он жил вместе с матерью, в хоромы Берты Самуиловны молодому супругу показалось, что совместное проживание с тещей будет весьма проблематичным. Однако всей глубины поджидавшей его опасности Жене постичь было не дано, и расплатой за нерасчетливость стали два года кромешного ада.

Непримиримость двух этих человеческих типов – Женьки Марьясина и Берты Брагинской, — неизбежность их столкновения была, впрочем, предопределена: уж слишком разными это были люди. Женька, больше всего любивший в отношениях простоту, естественность и, можно сказать, даже грубоватую незатейливость, приходил в никак не ожидаемое от него бешенство, когда ему случалось сталкиваться с непомерными амбициями и претензиями, фальшивой значительностью и слезливо-истеричной обидчивостью. А тут ему пришлось нюхать весь этот букет человеческих прелестей изо дня в день. Букет тем более пахучий, поскольку мать его жены уже давно нигде не работала, ссылаясь на какую-то в прошлом серьезную болезнь, и целыми днями находилась в квартире, исполняя роль, так сказать, вседержащей и всемилостивейшей управительницы дома.

Они неминуемо должны были столкнуться, и они столкнулись уже в первый, медовый месяц Женькиного общежития в компании «мадам Брагинской»…

2.

Как-то субботним утром, когда домочадцы вели уборку квартиры, а Берта Самуиловна, руководила «процессом», ей вдруг не понравилось, как дочь повесила тюль и шторы в ее комнате. И хотя всем было очевидно, что шторы висят вполне прилично, пружина заводного темперамента матери была уже спущена, и в мире вряд ли нашлась бы сила, способная в тот миг загнать стихию скандала внутрь, в утробу неутомимой Берты Самуиловны.

— Кариночка, детка, — начала она вкрадчиво, — неужели ты не видишь, что это сплошное уродство и бруйство*, и все надо переделать?

(*Бруйство – (идиш, жарг.) уродство, нечто малосимпатичное)

— Мамочка, что ты выдумываешь, какое уродство? Красивые шторы, красивая тюль, все аккуратно повешено. Ничего не нужно переделывать.

— Карина, не сходи с ума! У тебя что, глаз нету!? Это ужасно выглядит, как в харчевне гойской. Конечно, это надо переделать. Встань. Пожалуйста, на табуретку и перевесь шторы, пусть Женя тебе поможет, в конце концов.

— Оставь Женю в покое, мама! У него своей работы хватает, он в нашей комнате убирает, потом пойдет на базар и в магазины, а ему еще статью дописывать надо. И ничего не надо переделывать.

— Ну, да, все у нас страшно загруженные. Когда мама просит что-то сделать, всем наплевать на нее. И тебе тоже. Я с утра колгочусь, я готовлю обед на всех, мне никто не помогает, я уже вся мокрая, я еле дышу, а вам всем наплевать. Ну, ладно, твой муж, он человек у нас новый, ему пока еще все равно, но ты-то, ты!.. Так-то ты жалеешь меня, так любишь мать!

— Мамочка, ну что ты хочешь от меня? Что ты прицепилась с утра? Успокойся. Мы все сделаем, все уберем, все будет хорошо. И шторы красиво висят.

— Прицепилась с утра!? – взвизгнула Берта.  — Это я к тебе прицепилась с утра? Это ты ко мне прицепилась! Сказать на эти шторы, что они красиво висят! Чтоб твоя жизнь была такой красивой, как эта куча тряпок, развешанных абы как!

— Мама! Прекрати немедленно! Ну, как тебе не стыдно! Ну, что ты кричишь? Ну. Что ты на ровном месте скандал устраиваешь!

— Мерзавка! Помешанная!! Дрянь!!! Она меня еще стыдить будет! Это я скандал устраиваю!? Она матери такие гадости говорит, она мать родную ни в грош не ставит, она несчастную мать унижает, и она же меня еще обвиняет! Как вам это нравится!!!

— Мама, замолчи, пожалуйста, не хочу с тобой разговаривать!

— Замолчать? Мне? Ах ты, негодяйка! Ах ты, тварь неблагодарная!! Она со мной разговаривать не хочет! Какая подлость! Я ей жизнь, здоровье, все силы отдала! Я сутками, как проклятая, работала в Верховном Совете! Я как белка в колесе вертелась! Я ослепла от этой чертовой машинки! У меня сердце ни к черту! Меня холецистит замучил! Меня доконает этот проклятый бронхит! Мои суставы сводит от ревматизма! А я все делаю, весь дом на мне держится! И все ради того, чтобы услышать эти хамские, эти подлые слова от родной дочери! Какое свинство! Какая наглость!..

Женя, убиравший их с Кариной комнатенку, прислушивался к этому звуковому фейерверку с изумлением и ужасом. Он долго сдерживал себя, но, наконец, не выдержав, решительно вошел в комнату тещи, где раскрасневшаяся и оттого еще более привлекательная жена его Карина уже стояла на табурете и молча снимала шторы с крючков.

— Как вы можете! – воскликнул он, дрожа и бледнея. – Как вы можете так обращаться с родной дочерью! Это же невозможно! Дело не стоит и выеденного яйца, а вы изрыгаете поток оскорблений. На дочь! На родную дочь!! Просто стыдно!

Берта Самуиловна зыркнула на зятя и глумливо усмехнулась.

— И он туда же! – Она обернулась к дочери. – Смотри, смотри, вот и он, твой муженек вздумал меня стыдить! Как вам это нравится? Позволь тебе напомнить, мой дорогой зятек, — тут мадам Брагинская театрально повернула голову и смерила Женю брезгливо-насмешливым осмотром, — позволь напомнить тебе, что Карина – моя родная дочь, и мы с ней как-нибудь разберемся. Без адвокатов.

— Да-да, Женя, пожалуйста, не вмешивайся, иди в нашу комнату, не обращай внимания. У мамы это бывает, — с мягкой укоризной сказала Карина.

Марьясин только собрался открыть рот, чтобы заявить, что и он имеет права на Карину, поскольку она как-никак его собственная жена, и он не может допустить, чтобы ее так беззастенчиво оскорбляли, хотя бы и родная мать. Но не успел произнести ни слова.

— У мамы это бывает! Да! – взвизгнула Берта Самуиловна. – У мамы это бывает! – на другой лад протянула она столь ранившие ее слова. – Сумасшедшая! Дура помешанная!! Дрянь!!! Как ты смеешь!? Что ты говоришь такое? Кем ты мать выставляешь? Он же только рад будет! Да ты заодно с ним! Предательница! Вы оба против меня. Мать ни в грош не ставят! — тут мадам Брагинская пошла пятнами и заголосила в хорошо поставленной истерике:

— Свиньи неблагодарные! Сво-о-олочи! Ненави-и-ижу вас всех! Не-на-ви-и-и-жуу-у-! Чтоб вы сдохли проклятые!..

Женю била дрожь, голову его придавил чугунный рельс.

А распаренная Берта – вся оскорбленная невинность – удалилась на кухню.

К изумлению Марьясина она довольно быстро оправилась, и уже через полчаса из кухни доносилась игривая ария из оффенбаховской оперетты:

Мой разбойник, люблю,
    Как люблю я тебя!
    Мне не стыдно раскрыть
    Пред тобою себя!..

Пела «мадам» виртуозно, высоким красивым голосом, с театральной страстью и страстной театральностью. И тут же мелодию подхватил другой голос – низкий грудной, чарующей окраски и тембра:

А-б-а-а-жаю тебя.
    Милый мой, милый мой!
    Все желанья мои –
    С тобой!.. 

Это из большой комнаты присоединилась к матери беременная Карина. Их голоса сливались в переливчатое и звонкое двухголосие и наполняли собой всю квартиру. Берта Самуиловна покинула кухню и, продолжая выразительно петь, приблизилась к дочери. Карина тоже оставила уборку, обняла мать, и женщины застыли в долгом и страстном поцелуе – аккурат, как того требовало действие оперетты…

В отличие от жены и тещи Евгений отходил от скандала медленно и тяжко. Суббота и воскресенье прошли в напряженном и тягостном молчании, о работе над статьей не могло быть и речи. Всю неделю он был хмурым и неразговорчивым, не мог поднять глаз на Брагинскую, хотя та, как ни в чем не бывало, мурлыкала песни и арии, оживленно обсуждала все текущие мировые проблемы, выступая в роли неоспоримого и всезнающего эксперта…

Периодика таких омерзительных моноспектаклей Берты Самуиловны колебалась от недели до месяца. Женя не успевал остывать от изнурительных и бессмысленных сцен, и семейная жизнь его постепенно превращалась в сплошное и бурное выяснение отношений. Иногда он доходил до отчаяния, тем более, как ему казалось неразрешимого, чем неразрешимее казался ему сам квартирный вопрос.

Все жизненные блага и квартиру, в первую очередь, в те советские годы законопослушным гражданам можно было получить только от государства. Но у молодого журналиста комсомольской газеты было очень мало шансов дождаться от власти более или мене приемлемого жилья.

Можно было, конечно, найти угол или даже комнату на съем, но это было так дорого и неудобно, что такой вариант Марьясин не хотел даже рассматривать. К тому же высказанное однажды Евгением в минуту семейного затишья робкое предположение о том, что отдельное от тещи проживание может быть лучше совместного с ней, вызвало такой взрыв возмущенного негодования семьи и очередной протуберанец мадам Брагинской, что Марьясин на какое-то время и сам поверил в непатриотичность и даже в некий предательский характер такого течения мысли. Однако критическая масса отторжения всего Женькиного существа от «добродетелей» тещи нарастала с неотвратимой быстротой, так что однажды, после особенно пакостного и бурного скандала Марьясин не выдержал:

— Все, — сказал он Карине, — так больше жить нельзя. Я уезжаю. Поеду в какую-нибудь областную газету, там обком партии своим журналистам квартиры быстр дает. Даст Бог, в течение года получу что-нибудь, заберу вас, и будем жить сами.

— Ну, что же делать, поезжай, Женечка. Маму мою не переделаешь, а ты тоже молчать не можешь. Давай, попробуй, может, что и получится, — сказала Карина грустно. И добавила: — А мы здесь пока тебя будем ждать – я, Санька и вот он, — жена показала на свой уже округлившийся живот. Она была уверена, что там у нее — мальчик.

Марьясин поцеловал Карину в глаз, и ему сделалось легко на душе…

3.

И вот Женя в Усть-Каменогорске. Он подходил к редакции газеты «Рудный Алтай», и сердце его предательски ёкнуло. Такая вдруг накатила тоска – как в детстве, когда привозили его в пионерский лагерь и оставляли одного в новом, непривычном пространстве.

«Куда меня занесло?», – подумал он, оглядывая открывшийся перед ним вид, и даже приостановился. Это был типичный квартал захолустного русского купеческого городка начала ХХ века. Пыльная, мощенная булыжником улица с ветхими деревянными домами. Какой-то старинный лабаз на углу с вывеской «Вино-водка» и уходящими в подвал темными каменными ступенями. Редкие чахлые деревца и кусты, облезлые собаки, неторопливо бредущие по тротуарам.

Здание редакции оказалось тоже деревянным, правда, двухэтажным, с резными ставнями и мезонином. Внутри было затхло, пахло половыми тряпками и газетной бумагой, большие рулоны которой стояли тут же, под лестницей. После некоторого раздумья Марьясин решительно поднялся на второй этаж, в кабинет главного редактора. Странно, но кабинет редактора и облик хозяина кабинета сразу успокоили Евгения.

Это был классический редакторский кабинет эпохи социалистического застоя. Богатая светлая мебель карельской березы, шкафы, набитые книгами, причем, что несколько удивило и обрадовало Женю, не только собранием сочинений Ленина, классиков марксизма и материалами «исторических» съездов партии. Виднелись корешки и вполне нормальных книжек – русские и зарубежные писатели, энциклопедии, художественные альбомы, множество справочников по рыболовству и географических атласов.

Редактор – Иван Иванович Задорский – крупный, плечистый человек, сидел в глубине кабинета за огромным столом, заваленном бумагами. Широкое, чисто русское лицо его излучало спокойствие, умиротворенность, основательность. Он вышел из-за стола, пожал Марьясину руку и предложил сесть в кресло рядом со своим столом.

— Ну, что ж, молодой человек, решили, значит, столицу сменить на провинцию? Похвально, похвально, — Иван Иванович говорил как-то округло, мягко, не торопясь. – Вижу, вы прямо с корабля на бал. Ну, в гостиницу мы вас устроим на первое время, это не проблема, а потом что-нибудь придумаем. В этом году одна редакционная квартира должна освободиться, так что, если сработаемся, вам ее и выделим.

Редактор постучал карандашом по столу, внимательно посмотрел на Марьясина и спросил:

— Скажите, пожалуйста, Евгений… э-э-э, простите, как вас по батюшке?

— Аронович, — подсказал Женя, слегка смутившись.

— Да, так вот, Евгений Аронович, скажите, пожалуйста, чем вы в своей газете комсомольской по преимуществу занимались, на какие темы писали?

— Вообще-то я в последнее время работал в секретариате, — ответил Марьясин, опять немного смутившись. – А пишу в основном на темы культуры, искусства, литературы, школьной и студенческой жизни, иногда о науке и спорте.

— К сожалению. В отделе культуры у нас нет сейчас свободной ставки, — Иван Иванович тюкнул карандашиком по столу, — а вот в отдел пропаганды работник позарез нужен. Мы как раз на вас и рассчитывали Евгений… э-э-э… Аронович. Кстати, вы член партии, товарищ Марьясин?— добродушное лицо Задорского стало чуть строже.

— Да… нет еще, — несколько обеспокоено ответил Женя, — я только из комсомола недавно вышел. По возрасту.

— М-да, жаль. Конечно. Но не страшно. Это дело поправимое. А мы пока афишировать это обстоятельство не будем. Незачем. Нам в первую очередь журналист хороший нужен. – Жене показалось, что редактор слегка подмигнул ему. – Сейчас я познакомлю вас с заведующим отделом пропаганды Павлом Тимофеевичем Гладышевым, он введет вас в курс дела.

Задорский вызвал секретаршу и попросил пригласить к нему товарища Гладышева.

В кабинет вошел стройный, приятного вида мужчина средних лет, очень похожий на актера Ромашова, игравшего в советских фильмах последнего русского царя Николая Второго.

— Пал Тимофеич, — сказал Задорский, — вот, если не возражаешь, твой новый сотрудник — Евгений Аронович Марьясин, мы говорили о нем давеча, он из Алма-Аты, в «Смене» работал. Прошу любить и жаловать.

Гладышев, не разжимая губ, сдержанно улыбнулся и слегка склонил голову, но ничего не сказал. И снова взглянул на редактора.

— Короче говоря, Пал Тимофеич, введите Евгения Ароновича в курс дела, — уже более официальным тоном проговорил Иван Иванович и добавил: — И потом давайте посмотрим, какие у нас есть возможности определить товарища Марьясина в общежитие.

— Хорошо, Иван Иванович, — ответил Гладышев. – Ну, что же, прошу вас, — жестом гостеприимного хозяина он протянул руку к двери, — давайте пройдем ко мне, там и поговорим.

Гладышев был не только заведующим отделом пропаганды, но и вторым заместителем главного редактора, и потому являлся обладателем отдельного кабинета, куда он и привел Женю. Вначале Павел Тимофеевич позвонил в одну из ведомственных гостиниц города и договорился, чтобы Марьясина поселили в ней дней на десять.

— За это время, — сказал он Жене, — мы вас в какое-нибудь общежитие определим, иначе вам только на гостиницу и работать придется.

Потом Гладышев посвятил нового сотрудника в проблематику и специфику отдела пропаганды и для начала передал Жене пачку писем, которые необходимо было «обработать» – как выражались в редакциях советских газет.

«Работа над письмами» — была самым гнусным из всех видов редакционной деятельности и, увы, самым распространенным, поскольку по канонам коммунистической печати она – эта самая печать – должна быть рупором рабоче-крестьянских масс, ну, и еще народной интеллигенции, а не профессиональных журналистов и публицистов.

Марьясину, в общем-то, была хорошо знакома эта работа – в какой из редакций на всем гигантском пространстве СССР не использовалась читательская почта для подготовки авторских материалов!? Но гнусность его нового положения усугублялась тематикой писем, над которыми ему предстояло корпеть. Ведь это, напомним, были почта отдела пропаганды. И не какой-нибудь  — партийной пропаганды. На коммунистическом «новоязе» это называлось «идеологическим обеспечением деятельности КПСС, советского государства и правительства». В переводе же на обычный язык означало тотальную, не прекращавшуюся ни на миг промывку мозгов советского человека. Гигантская армия штатных, а также как бы добровольных, но на самом деле «мобилизованных партией» идеологических работников денно и нощно втолковывала, вдалбливала, вбивала в мозги простых людей советскую и коммунистическую ахинею. Она настойчиво учила своих соотечественников, как следует им по-советски жить и работать, как любить и отдыхать, как воспитывать детей и как одеваться, какие книги читать и какую музыку слушать.

И газета – «коллективный пропагандист и агитатор» — была обязана рассказывать читателям о героях этого идеологического фронта (только фронта – а как же иначе!), о том, как ведут они ковку коммунистов и беспартийной массы, какими методами и приемами пользуются, каков эффект их героической деятельности. И такая это была тоска зеленая, так все это было далеко от естественной жизни людей, что Женя, привыкший все же к более веселой и живой – молодежной почте, уже на третьем или четвертом письме стал заметно терять первоначальный запал, слегка приуныл и пригорюнился. Перо его уже не так быстро летало над письмами цеховых агитаторов и секретарей первичных парторганизаций, привычно сокращая всяческие партийные штампы и обороты, типа: «Встав на трудовую вахту в честь предстоящего пленума ЦК КПСС, коллектив нашего ремонтно-строительного участка, принял повышенные обязательства…», или: «Дружный коллектив доярок и скотников третьей молочно-товарной фермы совхоза «Большенарымский» ударным трудом отвечает на заботу партии о тружениках сельского хозяйства…» Уф-ф-ф! Он на минуту отложил очередное письмо, взглянул на стопку ожидавших правки, и ему вдруг стало жутко от мысли, что теперь каждый Божий день придется заниматься тягомотиной, которая не дает ничего ни уму, ни сердцу. Но тут он вспомнил про квартиру, обещанную редактором, про то, как и зачем он вообще сюда попал, тяжело вздохнул и снова взялся за редакторское перо…

4.

Так прошло месяца три. Из гостиницы Марьясин перебрался в общежитие научно-исследовательского Института цветных металлов, которое считалось наиболее приличным рабочим общежитием в городе. Быт молодого человека постепенно наладился, а камень под сердцем потихоньку рассосался. Начальник Евгения – Павел Тимофеевич Гладышев – оказался человеком, в общем, неплохим — сдержанным, воспитанным, никогда не повышавшим голоса. Каждый день Женя обрабатывал ненавистные письма партийных активистов, вымучивая из них то статью, то информацию, то реплику, а иногда, — разбивая текст собственными вопросами, якобы заданными автору, — умудрялся делать из письма газетное интервью.

Изредка Гладышев посылал Евгения Ароновича на так называемые задания – на завод или стройку, в школу или даже в колхоз или совхоз. Это уже было поинтересней, особенно когда удавалось выбраться в командировку в какой-нибудь дальний район Восточного Казахстана. Там, в маленькой сельской гостинице Марьясин чувствовал себя вольной птицей, там текла простая и здоровая в своем естестве жизнь, там хорошо дышалось воздухом Иртыша или алтайского горного леса, или степного пустынного озера Зайсан, откуда некогда Николай Михайлович Пржевальский начинал свое путешествие в Монголию.

И люди, с которыми встречался Евгений, были нормальными, живыми людьми, совсем не похожими на тех, которые стояли за казенными и малость искусственными письмами в газету. Но когда он возвращался в редакцию и пытался описывать людей такими, какими он их увидел и узнал, Гладышев мягко, но непреклонно браковал написанное или, в лучшем случае, бестрепетно убирал наиболее живые и лирические места, гад которыми Женя работал особенно тщательно и с удовольствием. В результате получались похожие, как близнецы, безликие, но идейно выверенные колхозные и заводские пропагандисты, агитаторы, лекторы и политбеседчики. Эти самые «политбеседчики», о существовании которых, да и самого слова такого Марьясин узнал лишь из уст Гладышева и редакционной почты, больше всего коробили Женьку. Лишний раз наш герой с удивлением и опаской принужден был отмечать, с какой наглостью серый и пошлый партийный сленг подгибает под себя «великий и могучий» язык россиян. Но это так, к слову.

Однажды Гладышев вызвал Марьясина к себе в кабинет. И по тому, как Павел Тимофеевич был особенно вежлив и предупредителен, Женя понял, что предстоит важный разговор.

— Евгений Аронович, — едва слышно прошелестел Гладышев, — вот вы уже три месяца у нас работаете. А скажите, пожалуйста, вы сами удовлетворены своей работой? Как вы считаете, все у вас получается?

— Ну-ну, не знаю, — Женя пожал плечами, — вроде, ничего. Я стараюсь, вникаю. Но не думаю, конечно, что все у меня получается на сто процентов, я же не Бог, в конце концов.

— То, что вы не Бог, это понятно, — прошелестел Гладышев, не улыбнувшись. – Более того. Полагаю, что работа в отделе для вас тяжеловата, вы еще не совсем готовы к ней…

Марьясин напрягся и похолодел. Разговор приобретал опасный поворот. Вылететь из редакции – никак не входило в его планы. «Квартира! Квартира!! Квартира!!! Без квартиры нельзя уезжать отсюда ни в коем случае. Иначе – позор! Позор на мою дурную голову!», — пронеслось у него в голове.

— И потом, мне кажется, вам это не совсем интересно. Во всяком случае, большой душевной тяги к тематике нашего отдела я с вашей стороны что-то не замечаю, — неторопливо продолжал Павел Тимофеевич, время от времени поднимаю на Женю выпуклые голубые глаза императора Николая Александровича Романова.

Марьясин хотел, было, горячо возразить, что, напротив, он всей душой и телом прикипает к проблемам и темам отдела пропаганды, что он все больше и больше втягивается в новую для себя работу и не хочет никакой другой. Но не успел ничего сказать, потому что Гладышев понимающим кивком головы как бы остановил его и продолжил:

— Мы тут с Иваном Ивановичем посоветовались и решили, что в отделе культуры вам было бы полегче. Это, наверное, все-таки ближе вам по природе. Как вы смотрите на то, чтобы перейти в отдел к Руфине Георгиевне Плотниковой?

«О, это было бы классно!», — подумал Женя, но решил немного поломаться, чтобы не подумали, будто он такой легкомысленный попрыгунчик.

— А, может, стоит еще попробовать?.. – не очень уверенно промямлил Марьясин, но Гладышев перебил его:

— Ну, зачем же, Евгений Аронович, не стоит, совсем не стоит, так лучше будет, поверьте мне. Так что завтра же и переходите к Руфине Георгиевне. С главным редактором вопрос согласован. Расправьтесь с письмами, которые у вас еще на обработке, и можете считать себя свободным.

5.

Назавтра Марьясин явился к Руфине Георгиевне Плотниковой – заведующей отделом культуры. Это была бесцветная сухопарая женщина лет сорока-сорока пяти, похожая на старую деву и парторга какой-нибудь швейной фабрики одновременно. Как вскоре Женя узнал, она действительно была старой девой и секретарем первичной партийной организации газеты «Рудный Алтай».

Плотникова встретила Марьясина сухо, хотя в какой-то момент улыбнулась краешком тонких аскетических губ, изобразив приветливость и гостеприимство. Женя, впрочем, до обалдения был рад переходу в «культуру» и не очень-то заметил сухую вежливость своей новой начальницы, ее плохо скрываемый насмешливо-пренебрежительный тон.

— Как же это вы, голубчик, не сработались с Павлом Тимофеевичем?— спросила она почти вкрадчиво, – Нехорошо это, молодой человек, нехорошо, — она пыталась изобразить игриво-кокетливую строгость. – Наш Пал Тимофеич такая душка, с ним невозможно поссориться.

— Да не ссорился я с ним вовсе, — вспыхнул Марьясин. – Он сам предложил мне к вам перейти. И я с удовольствием…

— Ну-ну, не обижайтесь, я шучу! – поспешно прервала его Плотникова и перешла на деловой тон. – Значит, так, Евгений Аронович, дел у нас в отделе невпроворот, поскольку уже много месяцев я работаю одна, без сотрудника. Культура, знаете ли, всегда на последнем месте у начальства стоит. Но вот, слава Богу, Павел Тимофеевич, добрая душа, уступил мне вас. Так что, давайте, голубчик, поработаем…

Плотникова «отдала» Марьясину художественную самодеятельность, народных умельцев и культпросвет, то есть, клубы и дома культуры, библиотеки, а также профессиональное искусство. Но началось все опять же с писем, целую гору которых Плотникова высыпала на стол новому сотруднику – надо обработать.

— Ну, а потом, — как бы догадываясь о настроении Евгения, сказала Плотникова, — составьте месячный план и можете отправляться в свободный полет. Главное, чтобы план и норма нашего строкажа выполнялись неукоснительно, — добавила она, строго поджав губы.

Но даже гора писем не смогла омрачить приподнятого настроения Женьки Марьясина, ведь это были письма отдела культуры, которые, как он надеялся, все же приятнее ненавистной почты пропаганды. Надежда его, правда, оказалась сильно преувеличенной: и здесь хватало маразма, убожества и тягомотины (письмо советского человека в газету – это особый жанр, требующий своего исследователя). И все-таки в этом потоке изредка попадались живые и красочные рассказы о вещах интересных, а порой и неожиданных.

То в какой-то маленькой сельской школе молодой учитель истории вместе со своими учениками создал потрясающий историко-археологический музей, куда приезжали и дивились, цокая языками, разные ученые знаменитости и заграничные гости. В другом письме сообщалось об удивительной студии изобразительного искусства, которой руководит и фактически содержит на пенсионные гроши старый безногий еврей-фронтовик. Работы юных любителей живописи, которые души не чают в своем Григории Абрамыче, часами стоящем на старых протезах у их мольбертов, с оглушительным успехом демонстрировались не только на вернисажах областного и республиканского масштаба, но и на всесоюзных и даже международных выставках, конкурсах и фестивалях. Из редакционной же почты узнал Марьясин о женском фольклорном ансамбле в одной дальней староверской деревушке. Простые бабоньки-трудяги собирались на завалинке вечерком попеть для себя и соседей. Но так это у них хорошо и душевно получалось, так спелись они постепенно, что, по мнению автора письма, самое место этим певуньям – на городской сцене, а еще лучше – на областном или республиканском телевидении.

Такие письма Женя тотчас же откладывал для себя и просился у Плотниковой в командировку, как бы «по следам письма». Руфина, несмотря на обещание, в командировки отпускала всегда неохотно, недоверчиво вертела в руках «интересное» письмо, требовала вначале сдать все запланированные «строки», а уж потом «так и быть» оформлять командировку.

Из поездок по области Марьясин привозил немало интересных и живых очерков, зарисовок, репортажей, интервью. Правда, под рукой Плотниковой, которая непременно самолично правила каждый Женькин материал, все его эмоции утишались и сглаживались, а лирика и авторские рассуждения просто выбрасывались. (Здесь она была очень похожа на Гладышева). Хотя порой сделать это Руфине Георгиевне бывало нелегко, поскольку Марьясин так искусно связывал последующую фразу с предыдущей, что сократить какую-то из них без потери смысла было очень непросто. Тогда Плотникова пыталась сама переписывать текст, нервничала, сердилась и зло выговаривала Евгению:

— Ну, и накрутили же вы здесь, голубчик, намудрили, сам черт ногу сломит. Проще надо писать, Евгений Аронович, доступней для читателей.

Плотникова никогда не хвалила своего сотрудника, очевидно, из принципа. Хотя на редакционных летучках материалы Марьясина отмечались частенько и даже признавались лучшими за неделю. Что автоматически шло в копилку отдела культуры и ставилось в заслугу заведующей. Плотникова воспринимала это как должное.

Но зато, когда Евгений «прокалывался», то есть, что-то путал, ошибался, она распекала его с мазохистским удовольствием и плохо скрываемым злорадством:

— Что же это вы, Евгений Аронович, Курчумский район с Большенарымским путаете? Пора бы уже запомнить все районы области, голубчик вы мой. И потом как это вы первого секретаря райкома партии только по имени называете? А отчества у него что – уже нет? К тому же он не Виталий, а Виктор, Виктор Алексеевич Вербкин. Ох, под какой вы меня удар ставите, Марьясин! А не прочитай я сейчас, кто бы из под вас «грязь» всю эту убрал? Беда мне с вами, беда, Евгений Аронович, вы меня когда-нибудь под монастырь подведете, чует мое сердце!

«А тебе, может, в монастыре самое место!», — зло подумал Женька, Он очень не любил, когда его отчитывали, как мальчишку. А кто это любит?

6.

Но настоящий скандал разразился примерно через полгода. Хотя поначалу ничто не предвещало беды.

Марьясин подготовил большой и яркий репортаж о балетной студии «Терпсихора», которая действовала при дворце культуры Титаномагниевого комбината – одного из крупнейших предприятий города, флагмана цветной металлургии не только Казахстана, но и всего тогдашнего СССР. Репортаж, естественно, назывался «Душой исполненный полет» и живописал о молодых талантах и самородках, влюбленных в классический балет, об удивительной атмосфере энтузиазма и вдохновения и вместе с тем строгой дисциплины и упорнейшего труда, царившей в студии. И как результат – о красоте и отточенности блестящих балетных спектаклей и концертных номеров питомцев «Терпсихоры» — школьников, студентов, молодых рабочих и служащих Титаномагниевого комбината и других предприятий города.

Руководил всем этим отлаженным балетным механизмом Равиль Гинатуллин  — стройный, подтянутый, еще довольно молодой человек с длинными, ниспадающими на плечи светлыми волосами а-ля Лист или Паганини. В его походке, в развороте плеч, в «поднятьи головы» был крылатый и явный намек на бывшего балеруна. Равиль действительно в недавнем прошлом танцевал на сцене Ленинградского малого академического оперного театра. Он окончил знаменитое Вагановское хореографическое училище, а затем несколько сезонов был солистом балета МАЛЕГОТа. (Это сокращенное название Малого академического ленинградского государственного оперного театра сам Марьясин впервые узнал от Равиля). Гинатуллин исполнял ведущие партии балетной классики – в «Лебедином озере», «Жизели», «Спящей красавице», «Щелкунчике», «Дон-Кихоте», «Ромео и Джульетте», «Раймонде».

Все, казалось, шло хорошо, но однажды на спектакле после высокого прыжка он неудачно приземлился и порвал связки. Прямо из театра его увезла «Скорая». Ему сделали операцию, но неудачно, потом вторую. Увы, былую балетную форму восстановить не удалось. О возвращении на сцену не могло быть и речи. Какое-то время Равиль проработал репетитором в своем же МАЛЕГОТе. Но вскоре с театром пришлось расстаться. Блестящий премьер-танцовщик, гордость и надежда труппы, в одночасье превратившийся в рядового тренера-репетитора своих более удачливых товарищей, — такую метаморфозу психологически трудно перенести. Он ушел из театра. Начал было работать репетитором в ансамбле песни и пляски Ленинградского военного округа. А потом… потом оказался в Усть-Каменогорске, откуда родом была его жена Катя – солистка хора того же Малого оперного театра. Летом она получила телеграмму от соседей своих престарелых родителей. Её умоляли срочно прилететь домой, потому что старикам стало очень худо. Катя и Равиль взяли отпуск и спешно отправились в Усть-Каменогорск. Через три дня после их приезда отец Кати умер. Осталась одна, прикованная к постели мама. И больше никакой родни. Пришлось Кате и Равилю обосновываться в Восточном Казахстане.

Так во дворце культуры Титаномагниевого комбината появился классный балетмейстер и педагог, к тому же оказавшийся способным и энергичным администратором. И уже через год о балетной студии «Терпсихора» заговорил весь город, ее питомцев стали приглашать на разные торжественные мероприятия, концерты, фестивали и конкурсы, а желающих поступить в набиравшую силу балетную студию стало так много, что Равилю пришлось объявить конкурс и делать отбор…

Оказалось, что за пять лет существования студии о ней никто толком не писал. Поэтому Женя с пылом взялся за репортаж, название которого родилось мгновенно: ну, конечно же, «Душой исполненный полет…». Спасибо Александру Сергеевичу – скольким журналистам он подарил замечательные заголовки! Не всегда, правда, это гарантировало успех публикации. Но это уже не вина Пушкина…

Итак, Марьясин написал большой – почти на полполосы – репортаж и сам сделал несколько фотографий к нему. Он очень любил фотографировать, и многие свои материалы иллюстрировал собственными снимками. На этот раз фотографии получились, как ему казалось, особенно удачными. Равиль, в строгом черном свитере в центре зала, а вокруг него несколько балерин, как бы летящих в синхронном прыжке-антраша. Портрет красивой девушки-казашки, отраженный в зеркале балетного класса. В этом же классе: длинный ряд девушек и парней на занятиях у станка – все застыли в красивом плие, носочки оттянуты, руки в красивом полусгибе. Юная балерина, завязывающая на лодыжке атласный балетный туфелек с пробковым носком – пуант. Словом, репортаж получился на славу. Удивительно, но даже Плотникова, пробежавшись по тексту, не решилась на крутую правку и без слов подписала его в печать.

«Душой исполненный полет» дали в субботнем номере газеты на четвертой полосе с четырьмя большим фотографиями. На редакционной летучке, прошедшей в ближайший понедельник, дежурный обозреватель и другие выступающие репортаж Марьясина единодушно похвалили и даже предложили вывесить его на доску лучших материалов. Всю неделю Женя ходил как именинник, принимал поздравления. Правда, Плотникова вообще не сказала ни слова, как будто ничего особенного не произошло. Было еще несколько таких, кто промолчали. Некоторые же, наоборот, слишком горячо и преувеличенно выказывали свое восхищение, так что нетрудно было понять, что у них за душой. Легче всего было с тем, кто просто протягивал ему руку и говорил, не пряча глаза: «Молоток, Женя, хороший материал получился, поздравляю!». Это были в основном молодые журналисты и женщины из отдела писем и корректорской.

Было и несколько приятных звонков от читателей. Позвонили и из дворца культуры Титаномагниевого комбината. Выразили свой восторг талантом журналиста, его объективностью и глубоким знанием предмета. Обещали прислать в редакцию официальную бумагу с выражением благодарности. И правда, в конце недели такая бумага – на официальном бланке и с печатью – пришла и даже была вывешена на доске объявлений. А до этого в редакцию, в отдел культуры ввалился сам Равиль Гинатуллин с огромной коробкой московских конфет и бутылкой коньяка. Он так красиво и грациозно поцеловал ручку Руфине Георгиевне, что ее хмурая, как всегда, физиономия разгладилась и расплылась в подобии улыбки. «Прошу отметить творческий успех вашего сотрудника», — галантно обратился к ней Равиль и поставил на ее стол конфеты и коньяк. «К сожалению, спешу. Бегу на заседание в горком партии, — жеманно ответила Плотникова, — вы уж тут сами отмечайте, молодые люди. Только смотрите, не переусердствуйте!» — и, кокетливо погрозив пальчиком Равилю, выпорхнула из кабинета…

7.

Гроза налетела через неделю…

Марьясин, по обыкновению, бегом – потому что опаздывал, — влетел в редакцию и плюхнулся в кресло. Плотникова уже, разумеется, сидела на своем месте. Но по тому, как она отвела глаза и даже не кивнула в ответ на его приветствие, Женя понял, что сегодняшний понедельник не сулит ему ничего хорошего. Пошелестев бумажками и что-то почеркав на них, Руфина вдруг резко подняла очки на лоб и устремила свои блекло-голубые глаза на Марьясина. На лице ее было написано ледяное презрение и последняя степень брезгливости.

— Ну, что, славно отметили успех, Евгений Аронович? – спросила она с усмешкой. – А мне вот совсем не радостно. Я как в воду смотрела: подложили вы мне свинью все-таки, Марьясин, подвели под монастырь. И я, старая дура, доверилась вам, материал толком не прочла, завизировала. Но вот извольте послушать теперь, что пишет нам читатель, — движением головы Плотникова сбросила очки со лба на нос, взяла из стопки верхнее письмо и стала читать его медленно и со значением:

«Уважаемая редакция! Пишет вам ваш постоянный читатель гвардии подполковник запаса, ветеран Великой Отечественной войны Богданов Альберт Николаевич. Прочитал в субботнем номере уважаемой мною газеты «Рудный Алтай» статью Е.Марьясина «Душой исполненный полет». Статья написана неплохо, много интересных сведений. Но у меня есть одно серьезное замечание. Откуда автор статьи взял, что балетные тапочки называются пуантами? Такого значения этого слова нет ни в одном словаре, ни в одной энциклопедии, которые я просмотрел. Пуант – это французское слово, означающее остриё, острый конец, а в балете говорят: стоять, ходить на пуантах, то есть, стоять, ходить на носках. И никакого другого значения это слово не имеет, никаких там тапочек, туфелек, сапожек. Так что не надо было журналисту своевольничать, придумывать несуществующие слова, вводить общественность в заблуждение, дискредитировать серьезную партийную газету.  

С уважением ветеран ВОВ А.Н.Богданов».

— Ну, что скажете, товарищ Марьясин? – спросила Плотникова, снова водрузив очки на лоб. – Как же это вас угораздило словотворчеством заняться – весьма сомнительным, как выясняется? А ведь прав читатель – нет такого слова в русском языке. Пуанты в смысле туфельки – это ваша выдумка! Я тоже посмотрела словари – нет ничего похожего. Как же вы меня подвели, Евгений Аронович! Стоило только чуть бдительность притупить, и на тебе!..

— Руфина Георгиевна! Да вы что! – нетерпеливо воскликнул Марьясин. – Это же бред, чушь собачья, ерунда какая-то! Все знают, что пуанты – это балетные тапочки с пробковым носком для того, чтобы можно было танцевать на пальцах. Любой танцор вам скажет, любой любитель балета, любой культурный человек! Это же общеизвестно. Да я и сам занимался в хореографическом кружке, танцевал в самодеятельности. Всегда мы их так называли.

— Вы их, может быть, так и называли. А в литературе и не в одном словаре такого слова нет. Так что словоблудием, самодеятельностью заниматься не стоит, голубчик. Ваша самоуверенность, ваша халатность и расхлябанность приводят к грубым ошибкам. А это наносит ущерб авторитету газеты, авторитету отдела культуры. Моему авторитету, в конце концов! Если уж о своем не печетесь, так хотя бы обо мне подумали! И что прикажете отвечать автору письма? Простите, мол, ошибку признаем, корреспондент будет наказан.

— Господи, да вы что, Руфина Георгиевна! — закипал Марьясин. – Какая ошибка!? Старый маразматик ерунду нацарапал какую-то, а вы и поверили…

— Я попрошу, — резко прервала его старая дева, — я попрошу выбирать выражения, уважаемый Евгений Аронович! Альберт Николаевич Богданов – весьма уважаемый и эрудированный человек, давний друг газеты. Я ему вполне доверяю. А вас я бы попросила относиться к делу более серьезно и ответственно. Быть поскромнее, прислушиваться к мнению более опытных коллег. Иначе нам трудно будет с вами сработаться. – И, сложив письма в папочку, она поспешно вышла из кабинета. Верно, на очередное заседание в горкоме партии или Союзе журналистов.

Марьясин не знал, что и думать. Вроде, чепуха какая-то, сущая бредятина – пуанты чертовы, дело не стоит и выеденного яйца. А с другой стороны – его поразили железные нотки в голосе Плотниковой. Ему казались совершенно несопоставимыми повод и выводы, которые были сделаны из него. И опять слово «квартира» тяжелым крейсером выплыло из бухты подсознания в открытые воды ясной памяти незадачливого молодого человека…

Женя помчался в самую большую библиотеку города и в словаре иностранных слов стал лихорадочно искать букву «П». Наконец, нашел статью «Пуант» и с удивлением обнаружил, что там ни слова не было сказано про балетные туфли, а все было так, как описал ветеран Богданов. Не обнаружил он этого странного иностранного слова ни в Большой, ни в Малой энциклопедиях, ни у Даля с Ожеговым, что было вполне естественно. «Чёрт возьми, — подумал Марьясин, — как же так, я же точно знаю, что такое пуанты. Почему же нет их в словарях? Неужели я что-то напутал? Не может быть! Нет, скорее всего, это термин чисто разговорный, сленг балетный, поэтому в словари он и не вошел. Но где же найти доказательства этого?»

Дома, то есть, в общежитии, он полистал свой архив, но, как назло, ничего про балетные тапочки, туфельки, про пуанты не нашел. Женя решил, что надо бы зайти во дворец культуры, к Равилю Гинатуллину, тот наверняка подтвердит его правоту. Но вовремя вспомнил, что Равиль со своей «Терпсихорой» уехал на гастроли по городам Казахстана…

Следующая неделя прошла тягостно и нудно. Хотя Марьясин и Плотникова сидели друг против друга, между собой они произнесли за это время едва ли с десяток слов, да и те были чисто служебные. Плотникова молча подвигала к нему стопку очередных писем, Марьясин так же, без слов, отдавал ей отредактированные и вычитанные с машинки материалы. Она же, ничего не говоря, внимательно, даже слишком внимательно прочитывала их, нещадно правила, так что порой тексты приходилось вновь отдавать на машинку и вновь вычитывать. По негласным редакционным правилам это считалось браком в работе сотрудника и резко било по его репутации. Евгений с трудом дождался выходных, когда можно было, наконец, не идти в ненавистную редакцию.

Утром в воскресенье он купил в киоске несколько газет и журналов и отправился в скверик, чтобы в тени чахлых городских деревьев отдаться любимому занятию – чтению газет. Он уже одолел «Известия», «Советскую культуру», «Труд» и «Советский спорт» («главную» газету страны – «Правду» — Марьясин терпеть не мог и принципиально не читал), бегло пролистал журналы «Огонек» и «Смену» и решил основательно изучить свою любимую «Комсомолку». Внимательно прочел все статьи на первой, второй и третьей полосах, а на «десерт» оставил четвертую – самую интересную, талантливую и либеральную страницу тогдашней «Комсомольской правды».

Женька только глянул на полосу, как что-то ёкнуло у него внутри: до боли знакомая фраза резанула глаз – «Душой исполненный полет». Господи! Да это же его собственный заголовок! Марьясин скользнул вниз, в конец статьи и снова вздрогнул. Там стояло: «Евгений Марьясин, г.Усть-Каменогорск, Восточно-Казахстанская область». Он пробежался по тексту – сомнений быть не могло: «Комсомолка» перепечатала его репортаж. Правда он был сильно (и умело – отметил Женя про себя) сокращен, а из фотографий оставили только одну. Зато дали ее крупно, сочно и выбрали самую лучшую, ту, где вдохновенный Равиль и летящие вокруг него молодые балерины.

Женя снова — на сей раз пристально и пристрастно — перечитал свой репортаж. В начале его шла врезка собкора «Комсомольской правды» по Казахстану Григория Брейгина, который сообщил читателям, что в областном центре Рудного Алтая вот уже пять лет действует удивительный молодежный коллектив – студия классического балета «Терпсихора». Что об этой студии сам собкор узнал из отличного репортажа молодого журналиста местной газеты Евгения Марьясина, и теперь этот репортаж предлагается вниманию читателей «Комсомолки». Более того, газета связалась со своим собственным корреспондентом в Ленинграде, и тот дополнил рассказ Е.Марьясина о Равиле Гинатуллине и о шефстве Малого оперного театра – МАЛЕГОТа – над балетной студией «Терпсихора» в далеком Усть-Каменогорске. С какой жадностью и удовольствием прочел Женя заметку своего коллеги из Ленинграда! В ней приводились отзывы артистов балета о Равиле, о том, каким он был талантливым танцовщиком и замечательным человеком. Когда он прислал в театр письмо, где рассказал о своей студии и попросил прислать комплект пуантов – балетных туфелек разных размеров – и несколько балетных пачек, молодые солисты балета, которые еще помнили выступления Равиля на сцене, решили «сброситься» и приобрести в своих театральных мастерских все, о чем просил Гинатуллин. Их поддержала администрация, профсоюзная и комсомольская организации театра. Так что получились три полновесные посылки с пуантами, пачками, книгами о балете и буклетами МАЛЕГОТа.

Самое интересно, что в репортаже Марьясина «Комсомолка» оставила рассказ о получении этих посылок в Усть-Каменогорске. Как девушки вытаскивали из них розовые атласные пуанты, как примеряли их, как завязывали на лодыжках шелковые ленты, как становились на пальцы, грациозно бежали и вертелись, стуча пробковыми носками.

Женька даже вспотел, читая все это. Теперь он уже дрожал от нетерпения, ожидая окончания воскресения и начала новой рабочей недели…

8.

На этот раз он появился в редакции без опоздания. Но Плотниковой еще не было. Он вспомнил, что сегодня планерка, и она появится позже.

Томительно шли минуты ожидания. Марьясин не знал, чем заняться. Он разложил перед собой несколько экземпляров субботней «Комсомолки», которые выкупил накануне в киоске, и стал подчеркивать красным карандашом все «пуанты», встречавшиеся и в его репортаже, и в заметке из Ленинграда. Газета покраснела от Женькиного внимания. Наконец, появилась Плотникова – как всегда строгая, суровая, деловая.

— Руфина Георгиевна, — начал он без предисловий, хотя и не без волнения, — вы видели субботнюю «Комсомолку»?

— Нет еще, не имела чести, — съязвила она.

— Вот, посмотрите, пожалуйста, — Женя протянул Плотниковой «покрасневшую» газету, — они перепечатали мой репортаж. И между прочим, «пуанты» не вызвали у них никаких сомнений.

Плотникова нехотя, как бы делая одолжение, взяла газету и глянула на нее, даже не сбросив очки со лба.

— Ну, и что? — сказала она с вызовом. – Ну, перепечатала центральная газета наш (она явно подчеркнула слово «наш») материал, что дальше? Она что для нас – авторитет непререкаемый, комсомольская ваша правда? Для меня она совсем не авторитет. Там сидят молодые пижоны, которым кажется, что они все знают, все умеют, могут на всех сверху вниз поглядывать. А на самом деле жизни они не нюхали, народа простого не знают, сидят в Москве, умничают. — И Плотникова небрежно перебросила газету на марьясинский стол.

Женька чувствовал, что закипает, и с большим трудом сдерживал себя.

— Значит, «Комсомольская правда», для вас уже не авторитет,— воскликнул он с вызовом и покраснел, — так кто же для вас авторитет, Руфина Георгиевна, позвольте вас спросить? Может быть, эксперт по культуре, бывший подполковник Альберт Богданов? О, да, как же, ведь он непревзойденный специалист по балету, особенно по балетным туфелькам и женским ножкам!..

И без того не большие глаза Плотниковой сузились, выщипанные бровки поползли к переносице:

— Прекратите этот балаган, Марьясин! — взвизгнула она. – Что вы себе позволяете!? Я не намерена говорить с вами в подобном тоне! Вы с женой своей можете так разговаривать! Дома или на базаре! А со мной – не смейте! Вообще, ваше поведение в последнее время мне очень не нравится. Очень! Подумайте об этом. Серьезно подумайте, — со скрытой угрозой проговорила заведующая отделом.

9.

Угроза оказалась отнюдь не мифической. На ближайшей летучке обзор газеты по итогам месяца делал Николай Петрович Малов – заведующий отделом партийной жизни, старожил «Рудного Алтая», входящий в негласную «правящую» элиту редакции. Человек он был невежественный и недалекий, из кержаков, уважавший рыбалку и охоту и не очень уважавший инородцев. И вот этот коротышка и матерщинник Малов (не зря, видно, фамилию носил) обозревая газету, то есть, раздавая всем сестрам по серьгам, вдруг ни с того, ни с сего резко обрушился на бедного Марьясина. Женя сразу понял, откуда ветер дует. Ведь Малов числился в приятелях у Плотниковой, соратником в ее делах партийных, а также собутыльником по эксклюзивным редакционным пикникам, которых оба они были большими любителями.

— Я давно приглядываюсь к нашему новому молодому сотруднику, товарищу Мар-р-ы-ясыну, — запел вдруг Малов. – Он человек, конечно, образованный, современный, ничего не могу сказать. И прыткий малый, однако, — везде успевает. Много пишет, тут не поспоришь. И подхваливаем мы его частенько. Вот давеча как осанну ему пели, аж брызги летели. А я вот думаю: а не зря ли мы делаем это? Не рано ли авансы выдаем? Давайте приглядимся, однако, как он пишет-то. Все норовит сумничать, с вывертом дать, все у него с вызовом, по-пижонски выходит. Читатель-то чего от нас требует? Ясности. Простоты. Доступности. А у Евгения Ароныча никак просто и ясно не выходит, все с заумью получается, как-то через жопу всё, ей-Богу…

Тут Иван Иванович – главный редактор – встрепенулся за своим столом, постучал карандашиком по стакану:

— Ну, Николай Петрович, ты давай уж поаккуратней с выражениями, чай, не на рыбалке…

— Виноват, Иван Иванович, виноват, вырвалось, сам уж не знаю, как, — не оборачиваясь к главному, невозмутимо ответил Малов и продолжал:

— Но вырвалось-то отчего? От возмущения. Зачем, спрашивается слова непонятные, нерусские в материал вставлять, да еще в которых сам не разбираешься. Вот мы его репортаж недавно хвалили про балет. А какой он конфуз нам устроил, всю газету опозорил. Люди в редакцию с возмущением пишут: нет, мол, в русском языке таких слов, а газета ваша их употребляет. Пуанты какие-то, пуансоны, чёрт-те что!... И потом политически не всегда верно акценты ставит товарищ Евгений наш уважаемый, — на этот раз зачем-то повернувшись к главному редактору и возвысив голос отчеканил Малов. — Например, он пишет в своей заметке: «Обсуждение материалов июньского пленума ЦК КПСС проходит здесь на разных уровнях…». Я как раз дежурил по номеру, сижу, читаю эту галиматью, извините, и вздрагиваю. Как же это может быть? Обсуждение партийных документов в трудовых коллективах должно проходить только на одном – ВЫСОКОМ, — тут Малов повысил голос и поднял палец вверх,  — идейно-теоретическом уровне. Я быстренько звоню товарищу Мар-р-ыясыну: что же 
это вы такое пишете? А он мне эдак свысока: я, говорит, имею в виду разные производственные уровни – бригада, участок, цех, завод. Вишь, ты, как ловко вывернулся, однако…

И дальше в том же духе поливал кряжистый кержак Малов несчастного Марьясина, пока, наконец, тот не выдержал и решительно потребовал слова.

Это было первое публичное выступление Евгения на общередакционной летучке, и поэтому все её участники мигом затихли, навострили ушки, предвкушая если не скандал, то хоть малую забаву.

А Женя уже ничего не слышал и не видел. Последней искрой, сорвавшей его с места, было лицо Плотниковой, на которую он успел взглянуть в момент маловской атаки. Она полузакрыла глаза и покачивала-поддакивала головой в такт рубленой кержацкой речи, а плоские губы ее растянулись в полупрезрительной полуулыбке.

— Я очень благодарен вам, уважаемый Николай Петрович, за такое глубокое и, честно говоря, совершенно неожиданное внимание к моей скромной персоне, то есть, извините за нерусское слово, ко мне и к моей скромной работе, — начал Евгений звонким и отчетливым голосом. – Я благодарю вас за смелую и нелицеприятную критику и, пожалуй, соглашусь со всеми вашими замечаниями кроме двух: насчет «пуантов» и «разных уровней». Но дело сейчас не в этом. Это частности. А я хочу о другом сказать. Вот вы меня сейчас обсуждаете, чихвостите в хвост и в гриву. И, может быть, правильно и справедливо. Но позвольте спросить: а на кого мне равняться, у кого мне, молодому журналисту, учиться, с кого брать пример?! Я, может, и хотел бы поучиться у моей заведующей Руфины Георгиевны Плотниковой, как надо писать. Но не могу. Никак не могу, не получается. Ищу ее материалы в газете и не вижу. За два года подшивку пролистал внимательно – и ни одной статьи, заметки, интервью, репортажа, написанных ею, не нашел, хоть убейте меня. Правда, редакционные передовицы она пишет регулярно, по графику, это да. «Партийное руководство культурой», «Профсоюзы и культурное строительство», «Сельсоветы в походе за высокую культуру и коммунистический быт», «Книгу в массы» — и все в том же духе. Ну, а что-нибудь самостоятельное, живое, оригинальное написала она за это время? Ни единой строчки! Так у кого же мне учиться? Кому подражать? Ну, хорошо. Передовые тоже, допустим, нужны…

— Что значит – «допустим»? — вякнул, было, Малов, но тут же примолк под пылающим взором Марьясина.

— Так дайте же и мне попробовать себя в этом жанре, включите в график. Так нет же. Нас, простых смертных и близко не допускают до передовых позиций. Как же – ведь это высокий политический жанр! А может, все гораздо проще? Ведь не секрет, что за каждую передовицу у нас платят по сорок-шестьдесят рублей, а я за месяц сто двадцать получаю. Вот и считайте, что легче: передовые писать по три-четыре в месяц, не отходя от… — Женька хотел, было, сказать – «от кассы», но вовремя остановился и сказал: — от стола, или бегать в мыле, искать тему, материал интересный, потом ломать голову, как его лучше выдать, и в результате получить за это гроши плюс выволочку на летучке… Все! Я кончил! – неожиданно выдохнул Марьясин и сел на место.

Только теперь зрение стало возвращаться к нему. И вместо ярких размытых пятен и колец, которые кружились и мелькали перед глазами во все время его спича, Женя отчетливо увидел лица своих сослуживцев. Это было похоже на немую сцену из «Ревизора»: все вроде сидели молча и неподвижно, но на каждой морде было написано нечто особенное, своё.

Плотникова, судя по физиономии, отлично держала удар. Ироничная и полуотрешенная полуулыбка все также блуждала на ее лисьем лице. Только голова мягко покачивалась уже не вверх-вниз, а из стороны в сторону, словно выражая кроткое материнское несогласие с неразумным оратором. Малов возмущенно пыхтел и головой вертел по сторонам, будто искал поддержки у соседей, которым как будто не было никакого дела до него. Некоторые из них смотрели на Женю с откровенным испугом, страхом и даже ужасом. Но иные – в основном молодые учетчицы отдела писем – с боязливым сочувствием, мелькнуло даже несколько мстительно удовлетворенных взглядов.

Желающих выступить больше не оказалось. Затянувшуюся паузу прервал Иван Иванович Задорский. Постучав по столу карандашом, он обратился к Малову:

— Ну, что же, Николай Петрович, давай подводи итоги. Кому, как говорится, позор, кому – бессмертие.

Малов уже без всякого энтузиазма и напора назвал лучшие материалы месяца, а также несколько наиболее, на его взгляд, неудачных.

О Марьясине и его материалах не было сказано ни слова…

10.

На следующее утро Женя, как всегда опаздывая, на первом этаже споткнулся о ногу Васи Голованова – заведующего отделом сельского хозяйства, плотненького, всегда веселого живчика.

— Привет, земеля! — громко сказал он, весело потирая пухлые короткие ручки. – Куда спешим, Женечка? А мы вас туточки уже ждем с вещичками. Да и обмыть бы надо новое назначение…

— Чего? – не понял Марьясин.

— Как чего? Не знаешь еще, что ли? Изволь взглянуть на приказ.

Женя подошел к доске, где белел только что пришпиленный кнопочками свежий листок редакторского приказа.

В нем значилось:

С 9 октября тов. Марьясина Е.А. – литературного сотрудника отдела культуры перевести в отдел сельского хозяйства на должность младшего литсотрудника с окладом 98 рублей 50 копеек, согласно штатному расписанию.

Главный редактор Задорский И.И.

Женя отшатнулся. Это был крепкий удар. Это была настоящая месть.

— Ты пошто печалишься, Женечка? – заворковал Вася Голованов, обняв явно поникшего Марьясина. – Э-э, не бери в голову, дорогой. Все перемелется — мука будет. Подумаешь, культур-мультур на землю променял! Это же лучше даже! Делом будешь заниматься – не в бирюльки играть. Мы тебя быстро научим, как пуанты от вагины отличать, а рожь от пшеницы. Ступай, вещички свои тащи, с Колей Наволокиным сядешь рядом…

И действительно, очень скоро Женя научился отличать ячмень и овес от ржи и пшеницы, узнал, что такое вагина и случка, какие бывают породы коров и овец, а также системы машинного доения, всякие там «елочки», «тандемы» и «карусели», постиг много чего другого из новой для себя оперы. Зимой и летом он пропадал на полях и фермах, писал репортажи о севе, поливах и жатве, о бороновании и подъеме зяби, о дойке коров и стрижке овец, словом, стал записным репортером отдела сельского хозяйства, чьи материалы шли как в прорву ненасытной газетной утробы. И его новый начальник – Василий Яковлевич Голованов правил их весело и беззлобно, а главное – по делу, что и было лучшей школой для младшего литсотрудника Марьясина Евгения Ароновича. На летучках о нем уже не вспоминали.

А к концу года он получил-таки вожделенную квартиру.

Иван Иванович сдержал свое слово. И хотя он не смог уж совсем противостоять давлению большинства членов редакционной коллегии, требовавших немедленного увольнения Марьясина  — за «подрыв авторитета руководителя», за «бестактность и неуважительное отношение к товарищам по работе», за «аполитичность» и даже за «нарушение трудовой и производственной дисциплины», главному редактору все же удалось умерить страсти и вынести компромиссное решение, которое, впрочем, тоже было незаконным.

Но все это было уже не так важно. Главное, что Женя остался сотрудником областной партийной газеты и, значит, у него осталось право на получение квартиры. И Марьясин, которого поначалу охватил страшный гнев и желание тут же плюнуть на все и немедленно уехать в Алма-Ату, по зрелом размышлении решил, что это было бы позорным бегством и провалом всей операции. Нет, нужно стиснуть зубы, потерпеть, добиться своего, а потом уж мотать удочки…

(Кстати именно тогда его впервые посетила горькая мысль о неизбежности компромиссов между принципами и нуждой, которые на каждом шагу диктует тебе жизнь).

И вот, наконец, долгожданный ордер у него в руках. Правда, квартира эта оказалась старой и всего лишь двухкомнатной, к тому же на пятом этаже панельной пятиэтажки. Но Женя был несказанно рад и этому. Дом стоял на берегу Иртыша, на новой улице с хорошим именем Солнечная и был окружен молодыми березками и елями. Он побелил и подкрасил ее, и она засветилась, заиграла в лучах солнышка, встававшего по утрам из-за Иртыша.

Женька сообщил о своей победе Карине, которая успела к той поре благополучно родить ему сыночка Венечку. Через две недели Марьясин помчался в аэропорт, чтобы встретить дорогих гостей. Он прорвался на летное поле, благо газетное удостоверение открывало перед ним все двери. И с замиранием сердца увидел, как из самолета на трап вышла его царственная Карина с белым свертком на руках. А вслед за ней – о, Боже! — шла, как ни в чем не бывало, её мать — «мадам Брагинская», державшая за руку маленькую двухлетнюю Саньку. «Господи, — подумал Женька, — видно, от тещи, как от судьбы никуда не уйдешь».

И ему стало немного тоскливо…

P.S. Спустя тридцать лет, уже осев в Израиле и случайно вспомнив историю с пуантами, Евгений Аронович Марьясин решил на всякий случай заглянуть в «Советский энциклопедический словарь», выпущенный в 1982 году. И вот, что он там обнаружил:

ПУАНТЫ (от франц. pointe – остриё, кончик, точнее, танец на пуантах), танец на кончиках пальцев при вытянутом подъёме ноги; одно из средств выразительности классического танца. Исполняется в специальных туфлях – П(уантах) с твердым носком.

— Да, — задумчиво произнес сильно поседевший и раздобревший Евгений Аронович, глядя, как в своей комнате безмятежно раскачивается на скрипучем кресле-качалке неувядаемая Берта Самуиловна Брагинская, — коварная это штука – пуанты…»

© Баршай А., 2009. Все права защищены
    Произведения публикуются с разрешения автора