Рыцарь

Рассказ

Женщина – загадка, и что у нее на душе – порой трудно предсказать… Молодой человек с девушкой отправляются в горы покататься на лыжах. Вроде бы обычная прогулка оказывается не совсем обычной, когда по воле героини они опаздывают на последний автобус… Рассказ из сборника "Чужой крест".

Публикуется по книге: Иванов А.И. Чужой крест. – Б.:, 2009. – 526 с. 
    ББК 83 Ки 5-3
    И-42
    ISBN 5-86254-Ø47-4
    И 4702300100-04

Солнце уселось на верхушку склона и по пояс провалилось в снег. Мы с Таней находились внизу, и вихрь золотых искр, взметнувшихся от солнца, посыпался прямо на нас. Даже темные очки не выдержали натиска, пришлось зажмуриться.

– Вот слепит! Зажмурилась – не помогает.

– А ты отвернись.

– От солнца грешно отворачиваться.

– Ну-ну.

Любит заливать, подумалось мне. Сама какую-то марлевую маску на лицо с утра нацепила, чтоб не загореть, ворот свитера чуть ли не до подбородка вытянула – а тут ей, видите ли, грешно.

Искры рассыпались, и по снегу, по его белой пушистой поверхности заскользили мерцающие холодные змейки.

– Пора домой.

– Уже? Побойся бога, – она сняла (наконец-то) марлю, бросила ее вместе с вязаной шапочкой в рюкзак.

– Сейчас только кататься. Пекло кончилось, скольжение будет – держись.

Отталкиваясь краями лыж, она поехала к подъемнику.

– Но ты же знаешь!.. – крикнул я, догоняя ее.

– Успеется! – она повернула на ходу голову и ослепительно улыбнулась.

Что и говорить, она была чертовски хороша. Смотришь на нее – музыка да и только.

Зацепившись бугелем за ползущий трос, откинулась вся назад – мохнатый черный свитер, белые брючки; шнур, за который она держалась, напрягся, и ее потянуло-покатило вверх по склону. Махнула рукой:

– Пошли!

Я последовал за ней.

Ловко она вырывается вперед. Что бы я ни предложил, глядь, Таня уже у руля. Вчера вечером, когда у меня возникла идея забраться сюда на денек, она поначалу и слушать не хотела. И далеко, и автобусы редко ходят, и толчея на подъемнике. Но я-то знал, что это не так! И бросился убеждать ее, как бросаются врукопашную: пан или пропал. Мне очень, очень хотелось забраться с нею в эти места, где все овеяно тишиной, морозными хвойными запахами да грезами, хотелось посмотреть ее глазами – и на хижину, и на подъемник, что мы с друзьями соорудили, хотелось соединить ее со всем этим – столь дорогим для меня. И я уговаривал, умолял с жаром, в общем-то мне не свойственным. Она молчала, на лице застыла гримаска, выражавшая то ли безразличие, то ли снисходительность, – у нее не разберешь. Когда мой запал начал иссякать и я уже потерял надежду, она вдруг сказала:

– Завтра утром едем.

– Как завтра? Завтра пятница, рабочий день. Я ведь про субботу толкую.

– Отпросись, – повела бровью. – У меня вон лекции, зачеты на носу. Жертвовать надо, милый мой, жертвовать. Помнишь песенку: «Что-то теряешь, что-то находишь». Всегда так. А тебе и то хочется, и другое. Поедешь или нет? Отвечай!

Я даже растерялся. Хотя, пожалуй, пора было привыкнуть: знакомы-то мы не первый месяц. Пробормотал что-то о своих неполадках с шефом, ужасным занудой, который о человеке судит не по тому, сколько он сделает, а по тому, сколько высидит на работе.

– И потом, – я помедлил, раздумывая, как бы лучше ей объяснить. Сказал напрямик: – Вечером у мамы юбилей. Я непременно должен быть...

– Ну и что? Это же вечером. К тому времени мы вернемся. Накатаемся всласть и вернемся. Чего там еще делать? Впрочем, если ты колеблешься... Смотри, у меня дел хватает, скучать некогда.

Ну, как тут было не согласиться? Ладно, сказал я, завтра, так завтра. С шефом удалось уладить довольно быстро. Он оказался не таким уж олухом, как я предполагал. Похмыкал в ответ на мою завиральную историю, посопел в телефонную трубку, да и отпустил на все четыре стороны. А матери... Ей сказал, что приеду пораньше, конечно, приеду, напрасно она вздыхает, все будет великолепно.

...Мы катались, играли в снежки, снова и снова катались. Таня была неутомима. Едва поднявшись на склон, она тут же устремлялась вниз, вздымая на поворотах белые буруны. Я мчался рядом. Мы то сближались, то удалялись друг от друга, и в этих молниеносно меняющихся ситуациях было что-то волнующее, роковое. Иной раз меня обдавало ее смехом, как шальным ветром, кровь воспламенялась, я кидался наперерез, норовя хотя бы коснуться ее летящего тела, но она легко ускользала, как ускользает рыба от расставленной сети.

В ней, такой хрупкой на вид, обнаружилось столько лихой неистовой отваги, она выписывала настолько рискованные виражи, что я просто диву давался. Догонял у подъемника и глазел на нее, как на чудо. Она откликалась горящим взглядом, и мы отправлялись наверх, чтобы вновь ринуться в восторженно-вихревое пространство.

И вот уже день близится к исходу, нам пора возвращаться. До чего же кратки мгновения, когда все в нас ликует, наслаждается жизнью, когда задыхаешься от ощущения всеохватного счастья и недоуменно вопрошаешь себя: за что, за что оно к тебе привалило?

Трос подполз к последней опоре, мы отцепили бугеля и выкатились на трассу. Оставшийся без солнца склон пе¬ременил тона. Его очертания стали сдержанней, резче.

Наст прихватило морозцем. Он хрустел под лыжами, как хрустят сухари на зубах.

– Вот это да! Теперь можно показывать класс.

– Под занавес?

– Ну что ты! Еще разочка три. А?

– Лады.

Она, словно вальсируя, пошла вниз под какую-то свою, ей одной звучащую мелодию. Похрустывал снег, лыжи послушно скользили, скользили... После очередного поворота она приостановилась и вдруг резко понеслась вниз.

– Догоняй!

Я тоже взял напрямик. В лицо шибанул ветер, пространство сжалось, сплющилось, оставив перед глазами только мелькающую фигурку в черном свитере. Я даже прикинул, где ее настигну, когда внезапно она словно бы переломилась и, кувыркнувшись в воздухе, упала на снег. «Как подбитая на лету белка», – подумал я, устремляясь к ней. Она лежала неподвижно, и только одна лыжа, отстегнувшаяся при падении, продолжала свой стремительный бег.

Я остановился подле нее, спросил:

– Что стряслось? Небось, лыжа на лыжу, а?

Она молчала, лишь глаза открылись и закрылись, означая, видимо, что так оно и произошло.

– Вставай, – я протянул руку, – снежные ванны тебе ни к чему.

Она даже не пошевельнулась; смотрела на меня, о чем-то мучительно думая.

Я встревожился. Отстегнул лыжи, присел на корточки. Волосы, одежда – все у нее в снегу. Сверху метров семь тянулся глубокий неровный след – так она съезжала после падения. Немудрено при этом обснежиться с ног до головы. Одета она была довольно плотно, холоду до нее не скоро добраться; но в выражении лица – тихом и скорбном, в самой позе – Таня лежала на боку, колени подняты почти к подбородку – во всем этом таилось ощущение беды.

– Ногу ушибла? Сильно?

– Угу.

– Где?

– Вот тут, – она коснулась ладонью голеностопа.

– Подожди, я сейчас.

Спустившись, достал из рюкзака эластичный бинт. Она даже вскрикнула, когда я стал бинтовать ей ногу.

– Больно!

– А ты терпи!

– Тебе хорошо говорить.

– Поверь, ничего страшного. Хотя я и не лекарь, перелом бы углядел. Растяжение связок, не более.

– Что же делать? – она попыталась приподняться и, вскрикнув, опять опустилась на снег.

– Выкрутимся. Главное – надо на последний автобус успеть.

Забросив за плечи рюкзак, подхватил ее на руки и понес. Вскоре я понял, что придется несладко: до остановки далековато. Я предложил Тане такой вариант: она наденет мои лыжи, а я беру ее на буксир.

– У меня же нога...

– Опирайся на здоровую. Иначе мы опоздаем.

– Нет, – качнула она головой, – не получится. Я боюсь.

– Кататься по-сумасшедшему не боялась, а тут боишься. Чепуха, надевай лыжи!

Она посмотрела на меня осуждающе, вздохнула.

И я отступил. Да и к чему терять время на уговоры? Может, и так удастся успеть.

Я надеялся, верил в то, что успею. Знал, мама будет волноваться и ждать. Больше ей некого ждать в день своего пятидесятилетия. Отец оставил нас полгода назад. Вместе с ним исчезли из нашей жизни и его друзья, встречавшие до этого с нами чуть ли не каждый праздник. А своими подругами мама так и не обзавелась: то на работе, то в домашних хлопотах... Ушел один человек, а дом опустел. В будни еще ничего, стоило же подойти празднику...

Я пошел быстрее, делая короткие передышки лишь тогда, когда уже было невмоготу. Порой оскальзывался, Таня испуганно ойкала, еще крепче обвивая мою шею руками. Меня бросало в жар, все во мне пламенело, но я продолжал идти.

Наконец мы спустились в лощину, откуда были видны и дорога, и автобусная остановка. Лощина тесная, с извилистыми краями, рассечена поперек горной речушкой, которая по весне вздувается, мчит вниз с бешеной силой, грохоча валунами, слизывая куски песчаного берега, а сейчас тихо и смирно струилась подо льдом, как позаброшенная на зиму дорога на джайлоо. Вдоль речки черная широкая полоса – дачный массив, своими размерами, внушительностью строений не уступающий окрестным селам.

Нам уже оставалось совсем ничего, передышек пять, как я прикинул, когда показался автобус. Развернувшись на остановке – она была конечной – и высадив двух пассажиров, которые сразу же ушли в сторону чабанских зимовий, автобус покатил назад. Я свистнул, закричал что было мочи – но поди услышь на таком расстоянии. Чертыхнувшись ему вслед, я спросил Таню:

– Что ж теперь делать? Это последний автобус, будь он неладен.

– Смотри сам, – дернула она плечиком.

– Ясно. Тогда потопаем до дороги, а там вниз, к ближайшему селу. Если и не уедем оттуда, то хоть будет где ночь скоротать.

Я решительно зашагал дальше.

– Постой, – сказала она, когда мы поравнялись с дачами. – Я передумала.

– О чем ты?

– Не надо в ближайшее село.

– Это уже интересно. Может, прикажешь располагаться прямо вот здесь вот, на снегу?

– Поворачивай влево, по тропе.

– И что?

– Там дача одной моей приятельницы. Где ключи и все прочее, я знаю.

Дачи были пусты и молчаливы, словно их обитатели вымерли. Одна-единственная тропа вела к домику сторожа, светившемуся окном средь скопища черных строений. Дача Таниной приятельницы оказалась неподалеку от сторожки. Сделана она была добротно – как для постоянного жилья, а не коротких летних наездов. В комнатах, куда уже несколько месяцев никто не заглядывал, стояла жуткая стынь, почище, чем на улице. Но едва плеснулось в печи, загудело и забурлило пламя, к нам поползло блаженное тепло.

– Ставь чай. – Она лежала на кровати под толстенным одеялом, куда запряталась сразу же по приходу. Только торчал прямой, чуть посиневший носик и поблескивали зеленоватые глаза.

– А заварка есть?

– Пошарь на полке. Где-то была среди банок. Помню, в металлической коробке от конфет.

Я перерыл все, но безуспешно. Соль была, перец, лавровый лист, даже горчица была, а вот чая не обнаружил.

– Мыши съели, – невесело пошутил я. – Ведь здесь без чая околеть можно.

– Эх ты! – она выскользнула из-под одеяла и пробежала через комнату ко мне. Я ошалел, как у нее это легко получилось. Переворошила все на одной полке, на другой, нашла чай и... встретилась со мной взглядом.

– Ты чего? Как будто тыщу лет не видел.

– Но ведь у тебя нога! – я выглядел, наверное, таким дураком, что она рассмеялась.

– А, вон ты о чем! Какие пустяки. Это я пошутила. Взяла и пошутила. Ну что ты на меня так смотришь? Шлепнулась-то я сильно и нога поначалу разболелась. А потом решила разыграть тебя, проверить, какой ты рыцарь. Хватит ли у тебя духа выкарабкаться из этой ситуации и не раскиснуть. А то на словах иные храбры, когда же коснется дела... Да не смотри на меня страшенными глазами. Напрасно ты сердишься, я же в тебе не разочаровалась, наоборот, ты вел себя по-рыцарски. Правда, один раз чуть было не заставил меня топать ножками, да передумал. Молодец, что передумал.

Приподнявшись на носки, она чмокнула меня в щеку.

– Ну и холодина! Подбрось еще дровишек.

Не успел я и глазом моргнуть, как она опять очутилась под одеялом.

– Слушай, – сказал я наконец, – а не могла ли ты перенести всю эту ерунду на другой день? Ты же знаешь: у мамы сегодня юбилей. В каком положении, по твоей милости, я оказался?

– Да? А я и забыла, – губы приоткрылись, брови ушли верх, и лицо ее приняло смущенно-растерянное выражение. Но ненадолго. Все вернулось на свои места. – Сколько можно просить, подкинь дров.

Березовые дрова были сухие, промерзшие насквозь, лиловый язык пламени лизнул их, они запылали, оглушительно потрескивая.

Я молча стал собираться: сменил домашние тапки, в которые успел влезть, обнаружив их у порога, на свои тяжелые и прочные ботинки; натянул куртку, прихватил рюкзак и подался к выходу.

– Постой, ты что, всерьез обиделся? – она уже сидела на кровати, уперев подбородок в колени и искоса наблюдая за мной. – Теперь все равно ты опоздал. Отпразднуют юбилей и без тебя.

Что опоздал – тут она права. За окном стемнело, пронзительно яркие близкие звезды устлали небо. Я представил, как мама сейчас накрывает на стол и поглядывает на часы. Ей некого ждать, кроме меня. Она, конечно, в своем любимом сиреневом платье, которое сильно молодит ее. Да в общем-то она и не старая, моя мама. Кое-кто из наших знакомых ей и сорока не дает. Та, к которой ушел отец, выглядит постарше... И чего он ушел? Вот чудак! Я не понимал его. В доме у нас все шло нормально, без крика и шума. Если отцу что-то вдруг было не по нраву, мать из кожи лезла, стараясь угодить ему. Теперь у отца с той – дым коромыслом. А встретишь его – сияет. Чудак-человек!.. Нет, все-таки лучше идти. Ну и пусть поздно. Хоть ночью, хоть даже под утро доберусь, она простит. Пока я мялся у порога, собираясь с духом, чтобы переступить его, Таня молчала, но когда я все-таки собрался, она, не меняя позы, сказала:

– Зря ты это затеял. Я же вижу: тебе ужас как хочется быть положительным. Ну и ладно, бог с тобой. Только почему же ты меня одну бросаешь? Одну, в глуши, ночью? Разве это благородно?

– Тогда пойдем со мной.

– Но я не осилю! Мороза боюсь, да и глупо – тащиться в этакую даль прихоти ради. Утро вечера мудренее: утром автобус ходит. Поздравишь свою мамочку завтра. Какая разница?.. У вас много бывает гостей?

– Полный дом, – соврал я. – Как сойдутся – повернуться негде.

– Тем более. Снимай рюкзак, чай пить будем. Стол пододвинь поближе к постели, чтоб я тепло не растеряла. Да поживей, а то и так наш ужин задержался.

От моей прежней решимости не осталось и следа. Спустя несколько минут мы сидели рядом и пили чай с вареньем из красной смородины, которое я, по Таниной подсказке, обнаружил на тех же полочках. Она косила на меня длинным зеленоватым глазом. Ее близость действовала медленно и неотвратимо. Я не выдержал. Обхватил Таню за талию, прижался к ней, задыхаясь от дурманящего запаха ее тела. Но чем сильнее я шалел, тем сдержанней, холодней становилась она.

– Пусти! – оттолкнула меня, высвободилась, презрительная гримаска мелькнула и исчезла. – Неужто ты подумал, что я для этого попросила тебя остаться? Нет, милый, жертвовать надо бескорыстно. Если ты не попал на юбилей своей любимой мамочки, то это еще не значит, что здесь тебе все позволено. И, пожалуйста, займись лучше печкой. У огня ты, может, образумишься. Поверь, настоящим рыцарем быть нелегко. Привыкай обуздывать себя...

Я подложил дров и вышел на улицу. Звездно-лунное сияние заливало землю. Из печной трубы прямехонько в небо тянулась коричневая струя дыма, обещая на завтра ясный день. А на душе моей было неразборчиво и шатко, и в голову почему-то лезли последние слова отца, которые он, уходя, бросил матери:

– Ты всегда подстилала мне соломку, чтоб не сильно ударялся. Но она забивала мне уши, колола глаза. Постепенно я ослеп и оглох ко всему, что было когда-то дорого. Нет уж, теперь я предпочитаю здоровые синяки, ушибы. Они хоть заживают. Вот так.

Я зачерпнул ладонью снег, мелкий и сухой, помял его в руках и запустил в струю дыма. Но он рассыпался, не пролетев и половины пути.

Скачать всю книгу "Чужой крест"

© Иванов А.И., 2009. Все права защищены
    Произведения публикуются с разрешения автора