Поздняя встреча

Рассказ

Во время отдыха в Пятигорске именитый, но одинокий писатель вдруг встретил Ее. Это было неожиданно, необыкновенно, удивительно. "Идем?" – спросил он Ее. "Идем", — эхом отозвалась Она… Но, оказывается, в жизни всё не так просто. Найти мало. Надо почувствовать нечто неповторимое, ощутить тонкую, зыбкую грань. Надо уметь удержать. И иногда это бывает поздно… Рассказ из сборника "Чужой крест".

Публикуется по книге: Иванов А.И. Чужой крест. – Б.: 2009. – 526 с. 
    ББК 83 Ки 5-3
    И-42
    ISBN 5-86254-Ø47-4
    И 4702300100-04

Писатель сидел за круглым, с резными ножками столом и работал. Перед ним лежали исписанные листы, а слева возвышалась стопка еще чистых, неприкаянных, которые ему предстояло, если повезет, обратить в свою веру, окропить живой водой человеческих слов, заставить жить вместе с людьми, вызывая у них боль и восторг, душевный трепет и отвращение. О, будь вместо этих плоских белых истуканов, безразлично и тупо воспринимающих горячечный бег его пера, какой-нибудь сверхчувствительный экран, где бы с величайшей точностью запечатлевалось необузданное вихревое движение, изматывающее его мозг и сердце, вот тогда бы действительно все то, что мучило, теснилось в нем, накаляло добела, ввергало в смятение – все, до мельчайших, неосознанных даже им самим оттенков, вышло бы из его внутреннего мира и, сохраняя свою первозданность, устремилось, помчалось в Большой читательский мир.

Он представил на миг, как бы это могло быть. Погруженный в раздумья писатель сидит или расхаживает по комнате, в его воспаленном воображении протекает жизнь рожденных им героев, жизнь многослойная и многокрасочная, и тут же она отражается на экране, а затем шрифтограммой отправляется в типографию, где снабженные роботами печатные машины материализуют мысль писателя, превращают ее в самое желанное – Книгу. «В самом деле, – думал он, – до чего, несовершенен процесс писательского труда, какие утомительные лабиринты одолевает мысль, пока не уляжется в строку. То одно, то другое слово, достигая кончика пера, беспомощно машет крыльями и умирает, как бабочка на булавке».

Писатель положил ручку, потянулся сильно, с хрустом, неожиданно для себя зевнул, смутился и засмеялся тихим, расслабленным смехом. Вдохновенье ушло, иссякло, работа над повестью не клеилась, потому и лезет в голову всякая ерунда о сверхчувствительных экранах. Хитер человек: в своей неспособности творить он готов обвинить и бога, и черта, но только не самого себя.

Мучиться, изнывать над листом, высиживая и подкарауливая каждую фразу, было бессмысленно. С улыбкой вспомнились чьи-то строки: «Так вновь сдавалось вдохновенье на милость разума его. Он думал: это охлажденье, а это было мастерство». Что ж, каждый о творчестве судит со своей колокольни. Он встал, подошел к высокому узкому окну, единственному в комнате, растворил его, высунулся по пояс наружу. Окно выходило во двор санатория, перед ним раскинула свои густозеленые игольчатые лапы красавица ель, и писатель чуть не задохнулся от хлынувшего в легкие сыроватого хвойного воздуха. Два дня подряд накрапывал мелкий занудливый дождь, от которого тянуло безысходной тоской, клонило ко сну, а сегодня наконец распогодилось, сквозь игольчатый веер просачивалась небесная синь. Вокруг уже веяло осенью, еще молодящейся на солнце, но тусклой и поблекшей, едва натягивало хмарь.

Сменив клетчатый ворсистый халат на джинсы и кожаную куртку, писатель отправился прогуляться. Из фойе доносились звуки марша «Прощание славянки». Писатель поморщился, вздохнул. Ежедневно, в одно и то же время за «общественный» рояль садился высокий костлявый старик в глухом черном костюме; сосредоточившись, прикрывал глаза и потом неожиданно быстро и мощно ударял по клавишам. Играл он всегда только этот марш. Потом поднимался и уходил. Никто не слышал, чтобы он играл какую-нибудь другую мелодию.

Писатель сразу заподозрил в этом нечто загадочное, таинственное. Он почему-то представил осажденный, в грохоте и пламени Севастополь. Горстка моряков уходит в последний бой. У обломков дома застыли их подруги. Они знают: из того ада морякам уже не вернуться. И вдруг неведомо откуда, за-глушая вой бомб и снарядов, грянул марш «Прощание славянки». Он плыл по черной, полуживой земле, вселяя надежду. Моряки гибнут. Из них остается лишь один. И сколько бы лет ни прошло, для него самое святое – миг прощания и этот марш...

Писатель долго обхаживал старика, старался расположить его к себе, вызвать на откровенность. Когда тот, казалось, был подготовлен, созрел для исповеди, он как бы невзначай поинтересовался:

– Видно, марш навевает какие-то давние, особенно дорогие воспоминания?

– С чего вы взяли? – удивился старик. – Просто так получилось, что в юности я едва-едва успел научиться только «Прощанию славянки». Время было тяжелое, платить учителю музыки стало нечем, а вскоре родители продали и мой инструмент. И вот когда я постарел, начал ездить по санаториям, вновь потянуло меня к роялю. Жаль, что не везде они есть, но если уж повезет – регулярней, чем я, никто не играет.

– Да, это уж точно, – согласился, усмехнувшись, писатель. И предложил: – А может, вам лучше освоить еще пять-шесть мелодий?

– Ну что вы! Зачем? – искренне изумился старик. – Гоняться за многим – не мой удел. Когда б к тому хоть способности были... Одному бы научиться да в совершенстве... А знаете, – и глаза его горделиво блеснули, – за последние четверть века я крепко в этом продвинулся...

Поначалу писателя позабавила эта история. Но постепенно, слушая, как изо дня в день, с неумолимой железной настойчивостью старик извлекает из рояля звуки все того же марша, он стал испытывать раздражение. Хорош принцип, из-за которого отдыхающим впору уши затыкать. Он уже хотел поговорить со стариком, а если тот ударится в амбицию, дойти до директора санатория, но потом махнул рукой. Осталось отдыхать десяток дней, можно и потерпеть столь малую помеху.

От санатория вверх устремлялись ряды аллей, плотно заросших дубом вперемежку с карагачем, березой или елью. Аллеи то разбегались в разные стороны, то соединялись, образуя площадки с фонтанами, киосками, где в изобилии были волосяные мочалки и сувениры.

Писатель шел по привычному маршруту сквозь гуляющие толпы курортного люда. Мыслями он был в гуще незавершенной повести, среди тех, кого породила его фантазия, кто должен был быть подвластен ему и кто своевольничал, поступая вовсе не так, как предполагал автор. Он противился полному насилию над своими героями, ослаблял вожжи, едва чувствовал, что сковывает их действия, мешает выплеснуться их страстям; оттого они становились порой неуправляемыми. Вот и начальник Главка, центральная фигура повести, человек в общем-то крутой, прямодушный, вдруг стал хитрить со своим замом, невзначай обидел женщину, к которой был искренне привязан, и теперь, чтобы «очиститься», стать самим собой, тем изначальным, каким его сотворили, он, по мнению писателя, нуждался в поступке благородном, возвышенном, к чему наверняка тянулась его смятенная душа. Но что это будет за поступок, где и каким образом он явится на свет белый, с кем соприкоснется, кого удивит и порадует – всего этого писатель пока не ведал. Мысли кружились в кажущемся беспорядке, как осенняя листва на ветру, и средь многокрасочного их хоровода он улавливал и собирал по крупице то, что могло ему пригодиться.

Тем временем аллея, по которой он шел, стала круче, начинались знаменитые ступени, их было за пятьсот, уводящих вверх и вверх, к Храму воздуха – небольшому округлому павильону, откуда в ясный день проглядывали вершины Эльбруса. Он поднимался легко, пружинисто, и ему было приятно чувствовать пробуждавшуюся в нем способность за несколько минут взлететь на самую макушку склона, тогда как его сверстники взбирались медленно, с одышкой, оскальзываясь на влажном граните. Он подумал, что средний возраст – это как снег по сентябрьскому саду: одни деревья чахнут под его знобкой рукой, а другим хоть бы что. Тут, в курортной зоне, было, вполне понятно, больше тех, кто стал сдавать, пошел на убыль.

До Храма воздуха оставался совсем пустяк, когда ступенчатая аллея резко повернула влево, огибая обвалистый, с рыхлой красноватой землей участок, на котором в совершенно немыслимой позе, обнажив корни и опустив поределые ветви, чудом держались два краснолистых клена; с противоположной стороны, внутри изгиба, приютилась маленькая беседка, густо переплетенная багряной лозой дикого винограда. Шагая мимо нее, писатель почувствовал на себе чей-то взгляд и оглянулся. Средь багрянца сидела молодая женщина и, запрокинув голову, улыбалась, не сводя с него ярко-зеленых глаз. Он остановился, погруженный в эту веселую зелень. И невольно заулыбался сам. Они улыбались друг другу, как будто сто лет были знакомы. Наконец он сказал:

– Идем? – и взмахнул головой.

– Идем, – эхом ответила она, выходя из беседки.

Некоторое время они шли молча, продолжали улыбаться чему-то своему, странному, легкому, необъяснимому, что вдруг всколыхнуло мир вокруг них, расплавило, смяло все грани и границы, пронизало сам воздух благостным светом непринужденности. Мельком, сбоку, он рассматривал ее: длинные рыжеватые волосы, текущие по спине, слегка подпаленное южным загаром, заостренное к подбородку лицо, полные полуоткрытые губы и эти плещущие зеленью глаза. Роста она была небольшого, под стареньким оранжевым, словно кожура апельсина, пальто угадывалось упругое крепкое тело; в гору она поднималась с привычной неторопливостью, поспевая за ним и не сбивая дыханья.

– Георгий, – представился писатель.

– Оля, – маленькая горячая рука утонула в его ладони.

Ступени кончились, они вышли на поляну, поросшую привядшей, пряно пахнущей травой. Вдали, подернутые слоистыми дымчатыми облаками, матово белели ледовые склоны Эльбруса, гигантские бивни хребтов и вершин вонзались в небо. Протянувшийся на десятки километров величественный горный массив завораживал. Они замерли, устремив на него взоры. Ни шороха листьев, ни посвиста птиц, ни дуновенья ветра. Казалось, природа онемела в восторге от самой себя. И тут он услышал Олин голос. Нет, голос этот не разрушил тишину, а вплелся в нее, стал словно ее продолжением:

Хребты, как в штыковой атаке,
    Прокалывают облака,
    Сквозь них оранжевым анданте
    Стекает солнце свысока.
    Там исподлобья, как из крепости,
    Вершин гранитные зрачки.
    Морщины тропок, будто ребусы
    На переносице реки...

Засунув руки в карманы кожаной куртки, Георгий задумчиво покачивался с носков на пятки и обратно. За спинами облаков, наполняя их золотистой кровью, напористо продвигалось на запад солнце. Пики гор порой вспыхивали, взрывались светом, и тут же гасли, отдалялись, занавешенные туманом.

– Поразительно! – воскликнул наконец писатель. – Тыщу раз согласен, что восторги от созерцания природы выше, чем от искусства. И все-таки, глядя на эти горы, не могу не вспомнить картины Рокуэлла Кента... В них та же скупость, таинственность и переменчивость красок и вечная идея – притягательная сила недоступного. Ведь имей мы возможность бывать вон там, у остроконечных пиков, это видение не потрясло бы нас так.

– Но альпинисты!.. – возразила Оля. – Разве они безразличны к чудным видениям, что нежданно рождают горы? И вообще, мне кажется, восхищение только тогда истинно, а не случайно, когда человек по-настоящему знает то, чем восхищается.

– И все-таки восхождение – праздник для альпинистов. Пусть трудный, рискованный, но праздник. В горах они гости. Да и то, – Георгий поднял вверх указательный палец, – вряд ли кто-нибудь из них, едва завидя снежные вершины, будет читать стихи или вспоминать Кента.

Она посмотрела на него с улыбкой.

– Возможно. Не берусь спорить о том, что знаю понаслышке.

Писатель промолчал, хмыкнул про себя и промолчал, подумав, однако, что ему частенько приходится описывать своих героев в таких ситуациях, в которых он никогда не был и в которые не дай бог самому попасть. А герои действуют под его диктовку, поступают так, как подсказывает ему чутье. И ни разу никто не упрекнул его в надуманности их поступков, в недостоверном изображении жизни. В конце концов, существует два взаимосвязанных мира – реальный и воображаемый художником. И кто знает, какой из них совершенней.

Спускаться он предложил не ступенями, а извилистыми, чуть приметными тропками, что с легким шуршанием скользили вниз, петляя меж кустарников и черных стволов деревьев. Оля согласилась, хотя одета была не по-спортивному. Длинноватое пальто, туфли на низком каблуке – разве в них разбежишься. Но она держалась молодцом, шаг ее был короток, быстр и плавен – так ручей устремляется с горы по выложенному камешками дну.

Георгий спускался первым. Облепленная прелым листом, сырая и податливая земля была ненадежна, зыбка под ногой, но он удерживался, частил путь поворотами, чтобы не разгоняло, не понесло – изо всех сил и безостановочно.

– Ой! – в одном месте Оля, желая спрямить тропу, ослушалась его поворота, шаг сбился на бег, и она помчалась, полетела на могучую, в три обхвата сосну.

Он бросился наперерез, успел привалиться спиной к шершавому стволу сосны, вытянул руки вперед, ей навстречу, и она упала в них, как падает, сорвавшись, воздушная гимнастка в натянутую у самого пола сетку. Перед собой, близко-близко, он увидел плещущую зелень глаз, взволнованные губы, ощутил, как в мгновенном испуге трепещет ее разгоряченное тело, – и замер, утих, боясь пошевельнуться, разрушить это стихийное, нечаянно возникшее чудо. Боже мой, думал он, удивляясь своему затуманенно-восторженному состоянию, а ведь все дер¬жится на тонком волоске случая, рождается внезапно, из ничего и в любой миг может пропасть, исчезнуть, погаснуть – раз и навсегда; мы вылепливаем характер, выстраиваем ситуацию, изучаем философию и психологию, но всему голова – Случай, возвышающий или разящий, способный перевернуть судьбу человека и человечества; это уже потом, когда все произойдет, мы бросаемся вдогонку и пытаемся убедить себя и себе подобных, что непредсказуемое вовсе не так уж непредсказуемо, что его, в общем-то, можно было предугадать.

– Чуть не разбилась, – сказала она, легко отстраняясь от него и поправляя разметавшиеся волосы.

– Это я виноват, не показал, где удобней поворачивать.

– Чего уж там...

– Да, да! Я сам виноват. И теперь до конца спуска не выпущу твоей руки.

Пока они спускались, подошло время обеда.

– Ты в каком санатории? – спросил он.

– Ни в каком.

– Как это? – не понял он. – Должна же хоть где-нибудь быть.

– Я и так есть. А остановилась у тети, она здешняя. У нее мне куда лучше, чем в санатории.

– Одного человека спросили: сколько бы он хотел иметь родственников? Человек ответил: ровно столько, сколько на карте самых красивых, самых достойных, самых привлекательных мест, куда можно хотя бы разок наведаться в отпуск. Когда прикинули, то получилось такое великое множество родственников, что в сравнении с ними малочисленными выглядели полки греков, взявших Трою... Не ты ли тот самый человек, и как тебе удается держать в памяти это обилие родственных душ?

– Увы! Мне вполне хватает моей тети. Жажда обнов¬ления с помощью географии – нет, это не для меня. Каждый отпуск я приезжаю сюда. Здесь хорошо, здесь все как бы родное, чего ж еще? Один Кисловодск я не променяю на десятки самых разных и распрекрасных курортных городов.

– Возможно, ты и права, – сказал он, вспоминая почему-то старика в черном костюме, игравшего «Прощание славянки». – Как у тебя вечер?

– Свободен.

– Тогда посмотрим фильм, а потом погуляем. У нас в санатории отличный кинозал. Не возражаешь?

Условившись о встрече, он заторопился в столовую. Обед уже начался. Он почувствовал на себе любопытствующие взгляды, но не придал этому никакого значения. Его уже давно не смущало внимание окружающих. Приветив легким кивком своих старых знакомых – кинорежиссера и председателя крупного краснодарского колхоза, о котором он когда-то писал очерк в газете, Георгий прошел к своему месту.

За столом сидели две миловидные молодящиеся женщины – Татьяна и Валентина – и пожилой мужчина с обвисшими, как у бульдога, щеками и коротким хлюпающим носом, Порфирий Семенович, начальник отдела какого-то министерства. Разговор, прерванный появлением писателя, возобновился.

– Полностью разделяю ваше мнение, – говорил своим соседкам Порфирий Семенович. – Для человека одежда – один из способов самовыражения. Была у меня секретарша, поручения понимает с полуслова, может стенографировать, печатает без ошибок. Казалось бы, клад, а не секретарша. И собой недурна. Но когда она входила, меня брала тоска. На ней постоянно, изо дня в день было одно и то же платье: темно-синее, чуть ниже колен, с крохотным вырезом на груди и длинными рукавами. Первую неделю, правда, я как-то еще этого не замечал, вторую и третью стал недоумевать. А потом и раздражение пошло. Глаза ведь разнообразия требуют! А тут вызовешь ее и цепенеешь в ожидании: неужели она в том же платье? Терпел, терпел, но в конце концов пришлось заменить секретаршу.

– Ах, бедняжка, – воскликнула Валентина, округлив пухлые губы и весело посматривая на Георгия. – Мне искренне жаль тех, у кого нет вкуса. Они пресны, лишены загадочности.

– Женщина создана, чтобы осветлять мир, – поддержала ее подруга. – И вообще новизна у нас в крови. – Татьяна зарделась, боясь, что все подумают, будто она сама себя похвалила. Добавила: – Писатели и художники всех времен с упоением изображали женщин в красивых нарядах.

За столом возникла пауза, и Георгий понял, что все ждут его мнения. Не спеша доел бифштекс, изрядно сдобренный горчицей, запил томатным соком, тщательно вытер салфеткой рот и только потом сказал:

– Одежда, что мираж. Попробуйте ощипать великолепного павлина, и вы получите нечто вроде курицы или индюка. А насчет изображения... Тициан, Рафаэль, Рембрандт да и сотни других предпочитали обнаженную женщину, если она действительно хороша. Тут не ошибешься, тут все как есть, без прикрас. Ничего лишнего.

– Но вы же писатель, Георгий, зачем же так приземленно...

– Приземленно? Ничуть. Оболочку от сути отделять – что ж тут плохого?

В этом разговоре он не уловил ни капли подвоха и отнесся к нему как к чему-то случайному, мимолетному, что прошло и забылось. Мало ли о чем они говорят, встречаясь трижды в день за столом? Обе женщины приехали на курорт без мужей и вели себя по всем правилам эмансипации. Они не скрывали, что не прочь были бы встречаться с Георгием не только в столовой. Но у него не лежала душа к таким вот бескрылым связям, и все их намеки он пропускал мимо ушей.

Вернувшись к себе в комнату, он часок поспал, затем освежился под душем и принялся за работу. Герой его повести поначалу послушно повиновался писательской воле, вел себя в предлагаемых ситуациях сообразно своему характеру и принципам, но как только оказался один на один с любимой женщиной, опять задурил, стал куролесить. И благородный, в чем-то жертвенный даже поступок, который следовало бы ему совершить, чтобы благополучно выйти на финишную прямую, все никак не совершался. Порой писателю казалось, будто посматривает герой на него с усмешкой: дескать, зря ты только стараешься, подогнать под себя мои поступки тебе не удастся. «Ничего ты не смыслишь, – посмеивался он в ответ, продолжая писать. – Я бы тем более во всем этом запутался».

Под вечер Георгий долго перебирал рубашки, галстуки, раздумывая, на чем остановиться. Ему нравилось искать тонкие, едва уловимые сочетания цвета и рисунка, тут же отказываться от найденного и возобновлять поиск с чистого листа. Наконец он выбрал тонкую батистовую рубашку в частый стальной горошек, повязал галстук, на сером фоне которого перемежались черные и красные полоски, надел темный костюм и отправился к месту встречи. Оля уже ждала его. Она была все в том же стареньком оранжевом пальто, легкий ветерок трепал рассыпавшиеся по плечам волосы. Он взял ее за руку, и они пошли к зданию клуба, чьи беломраморные колонны пламенели средь темной зелени молодых прямоствольных сосен.

– Значит, в кино? – спросила она.

– В кино.

– А какой фильм?

– Разве не все равно?

– В общем-то все равно.

Перед началом сеанса в фойе было людно и многоцветно. Публика на балу знаменитых князей Волконских или Голицыных выглядела бы куда однообразней в сравнении с той, что двигалась, беседовала, показывала себя и наблюдала за другими в этом рядовом кинотеатре. Георгий, заметив, как оценивающе посматривают на него и спутницу, приосанился, медлительно пошел сквозь толпу, подтянутый, невозмутимый, с высоко поднятой головой. Оля шла рядом и, казалось, не замечала никого, кроме Георгия. В раздевалке она сбросила пальто и осталась в простеньком старомодном платье, свободно обтекающем ее ладную фигуру. Раздался звонок: всех приглашали в зал. Едва они сели, свет погас и начался фильм «Поздние свидания».

Георгий смотрел на экран с профессиональным любопытством. За поступками Еремеича и Верочки, за их порывами и нравственным противоборством он угадывал ход авторской мысли и, забегая вперед, безошибочно определял, к какому берегу кто причалит, каков будет исход той или иной судьбы. Волненья легко обтекали его, не проникая вглубь, и он со снисходительной улыбкой наблюдал, как в неверном свете зала переменчиво Олино лицо, отражающее непрестанное движение чувств: то ожидающе оно вытягивалось вперед – подбородок торчком, губы полуоткрыты, глаза с легким прищуром; то вдруг становилось растерянным, и его очертания размывало; то удивленным – и тонкие брови взлетали, а в глазах появлялось зеленоватое мерцание; то протестующим – все в нем подобрано, заострено, жестковато. «Господи, до чего ж прелестна-то наивность человеческая, – расслабленно и тихо восторгался Георгий. – Безоглядно верить в экранное или печатное действо, тратить на него душевные силы, и без того отпущенные нам природой в обрез, – разве это не расточительно и потому вдвойне благословенно...»

Оля повернулась к нему, спросила шепотом:

– Тебе что, неинтересно?

– Все в порядке. С чего это ты взяла?

– Так, показалось...

– Бывает, – успокоил он ее.

Георгий еще раньше заприметил, что сзади разместились его застольные соседки. Слух порой улавливал их неясный говор. Что ж, на язык они слабоваты и, должно быть, сразу же, пока не позабылось, выплескивают свои впечатления. Но вскоре по обрывкам долетавших фраз Георгий понял, что их волнует уже не фильм, а его подруга, вернее, то, как она одета. «Еще бы в домашнем халате и тапочках пришла, – возмущались они. – Наверное, она ему нужна в качестве экспоната, чтобы потом использовать в очередной повести...».

Георгия мутило от их пересудов, как от свекольного самогона, который однажды довелось хлебнуть: он морщился, кривил губы, но избавиться от ощущения тошноты не мог. И еще его беспокоило, как бы не услышала Оля... Он даже стал поскрипывать стулом, покашливать, стараясь заглушить ползущие сзади звуки и моля Бога, чтобы фильм поскорее закончился.

Едва по экрану помчали заключительные титры, он коснулся ее руки:

– Пошли.

Она глянула удивленно: к чему, дескать, спешка?

– Духота, скорее на свежий воздух, – сказал и смутился не столько банальности, сколько очевидной неправды: от мощных вентиляторов по залу гулял ветерок.

Она молча последовала за ним.

Но напрасно он торопился. Неразлучные Таня и Валя уже стояли у раздевалки, процеживая их взглядами. Будь Оля из воспламеняющегося вещества, она бы вспыхнула, сгорела, испепелилась. Но она шла невозмутимо, словно никого вокруг них не существовало, и только едва приметная дерганая улыбка выдавала ее истинное состояние. Если в зале, поглощенная фильмом, Оля находилась словно в непоражаемом пространстве, то здесь эти разодетые в шелк и бархат женщины, которые стояли, рассвеченные огнями, и смотрели с презрением и насмешкой, повергли ее в смятение. Она потесней прижалась к Георгию, будто ища у него защиты, но как раз в этот момент он отстранился и пропустил ее вперед, чтобы миновать узкий проход между колоннами...

Потом они долго бродили по текущим стихийно и шумно, как рукава большой реки, улицам Кисловодска. Вдоль них высились многоэтажки, каких полно в любом городе. Похолодало. В оставшихся островками частных домах затопили печи, дымные запахи перемешались с запахами потревоженной ногами листвы, усиливая щемящее чувство осени. Георгий вдруг подумал, что ему уже под сорок, что он передержался в холостяках и что вот теперь счастливая случайность свела его с Олей.

Он испытывал голод по впечатлительной, возвышенной душе, не взбаламученной новомодными веяниями о деловой, хваткой женщине. Ему чудилось, как приятно они могли бы проводить вечера: потрескивает огонь в камине, он делится с ней соображениями о предстоящей книге или читает только что завершенную рукопись, а она, закутавшись в полосатый плед из верблюжьей шерсти, внимательно слушает, чуткая, словно камертон, как звучит туго натянутая струна его повествований. Да, вместе им было бы хорошо. Он почти уверен в этом. Оля помогла бы ему приподняться над житейской волной, преодолеть притяжение обыденности. Тогда бы, пожалуй, и писалось по-иному: легко, распахнуто, как пером жар-птицы...

– Свернем на бульвар, – сказала она. – Вечером своими приглушенными красками он напоминает мне сказочную Аллею Грез.

Георгий повернул было к широкой желтоватой гранитной полосе, по обеим сторонам которой росли коренастые дубы и тонковеткие, раскидистые, ивы, кряжистые, прошловековой посадки вязы и серебристокожие тополя, но внезапно вспомнил, что здесь можно столкнуться с обитательницами санатория, и решительно потянул Олю в сторону.

– Давай, где потише, а? Надоела сутолока. Люди меня утомляют. Их вид редко бывает тих и уединен, как у деревьев, под чьей сенью так легко дышится. Глянешь: то самодовольство, то мольба о помощи, то презренье, то низкопоклонство, даже безразличие, и то – кричащее. От каждого, хоть вроде бы он и молчит, исходят такие звуковые волны, что в пору затыкать уши.

– Ну, это ты слишком, – вступилась Оля за человечество. – Неужто тебе бы нравилось, если б мимо шествовали истуканы? Способность даже без слов выражать наплыв мыслей и чувств – это божественный дар.

– Божественное – редкость, исключительность, а тут Бог явно перестарался. Пора бы хоть части людей вручить шапки-невидимки для обязательного ношения. Во всяком случае – в местах отдыха.

– Представляю себя в шапке-невидимке. – Оля подняла руки над головой, затем мягко приспустила их, делая движенье, каким надевают шапку. И тут стало происходить невообразимое: лицо у нее побелело, как снег, закрылись глаза, а потом вся голова, будто облачко, медленно истаяла в воздухе. Георгий от изумления ахнул: на асфальте остались только туфельки, над которыми висело Олино пальто.

– Долго мы будем стоять? – спросило пальто. – Пойдем искать глухие переулки. – И взмахнуло пустым рукавом.

Георгий продолжал стоять. Что за чертовщина! Он сильно зажмурился, так сильно, что от напряжения заломило шею, и когда наконец глянул перед собой, все было нормально. Оля пожимала плечами и смеялась.

– Ну и выражение лица у тебя! Точно под ногами земля разверзлась. Да что с тобой стряслось?

– Знаешь, мне померещилось, будто ты... исчезла. Одежда здесь, а тебя нет. Причем все так отчетливо, как на самом деле. Я даже перепугался. В прежние времена люди в таких случаях крестились, шепча: «Чур меня, чур меня», – а тут достаточно сильно зажмуриться, и все стало на свои места. Подустал я, что ли, раз галлюцинации начались.

– А почему ты решил, что галлюцинации? Может, я на самом деле превращалась в невидимку.

– Ну, ну, – ухмыльнулся снисходительно, провел ладонью по коротким, густым волосам.

– А хочешь, повторю? – спросила с вызовом.

Он молчал, но в глазах мелькнула тревога.

– Хочешь? Отвечай!

– Не надо. Ради бога, не надо,– почти умоляюще произнес он.

– То-то... Проводи меня, пожалуйста, домой. Тетя, наверное, заждалась.

– Пешком пойдем?

– Что ты, она живет на краю города.

До ближайшей автобусной остановки они добрались быстро. Но время было позднее, и шанс на подход автобуса – минимальный. Изредка проносились заполненные до краев такси.

– Вот ситуация, – он глянул на часы, качнул головой.

– Да ты иди, если торопишься, – просто, безо всякой обиды сказала она. – Я уж как-нибудь сама.

– Вот еще! – возмутился он. – Как это я уйду, не посадив тебя в машину... Давай лучше заблаговременно условимся: завтра встречаемся у той же беседки, где мы увидели друг друга.

– На том же месте, в тот же час, – тихо, с чуть приметной улыбкой, молвила она.

В попутном направлении шел «Мерседес». Георгий махнул рукой, и пока водитель, горбоносый, в фуражке блином, подруливал к остановке, он решил, что сам, конечно, не поедет, пора в санаторий, а даст Оле деньги: вдруг она совсем на мели.

– Возьми, – сказал он, подсовывая ей в карман сотню.

Она отшатнулась, словно ее хлестнули плеткой.

– Да ты что? Как ты смеешь? – выкрикнула хрипловато, полузло, полуиспуганно.

Георгий растерялся.

– Да ерунда, ничего...

– Как ты смеешь! – повторила она.

– Прости, я подумал...

Горбоносый, видя, что с ними каши не сваришь, поехал дальше. Оля замкнулась, и Георгий не знал, как к ней подступиться. Ну что, собственно, произошло? Ведь он хотел предостеречь ее от возможного конфуза, если у нее случайно нет ни гроша. Впрочем, Оля, как и ожидал Геор¬гий, вскоре поняла это. Она опять повеселела, отвечала на шутку шуткой и даже пообещала, что если горбоносый вернется, она пренепременно укатит с ним. «В нем есть что-то неотразимое, – говорила она. – Такие похищают женщин и увозят их в глухие горные аулы. Ты меня никогда больше не увидишь». – «Ну, тогда пусть он попробует появиться! – Георгий сжимал кулаки и делал страшное лицо. – Я превращу «Мерседес» вместе с водителем в нечто блинообразное, как его кепка».

Из-за поворота показался автобус, идущий, судя по неосвещенному салону, прямиком в парк. Оля подобралась, как пружина, и в мгновение ока очутилась на середине дороги перед самым капотом едва успевшего затормозить автобуса. Водитель выскочил из кабины, чтобы разрядить себя ядреным словцом, но натолкнулся на ее обезоруживающую улыбку, крякнул только:

– Чего лезешь? Соображаешь? Или жизнь недорога?

– Ехать надо.

– Вот сумасшедшая! Эх!.. Садись!

Она забралась в автобус, крикнула что-то Георгию, но голос утонул в реве мотора, автобус рванулся, помчал ее на всех парусах.

На следующий день Георгий пришел к беседке пораньше. Ему было интересно посмотреть издали на приближение Оли так, как смотрела она в момент их первой встречи. Погода шла на излом. Низкое, серое небо дышало близким беспробудным дождем. Клены, из-под которых уходила-уползала почва, обнажая корни, совсем приуныли. Дожди размоют землю и вскорости оборвут их жизнь.

Присев на край скамьи, Георгий насвистывал знакомый мотив. Этот мотив поселился в нем, непроизвольно вышел наружу, и он не сразу понял, что насвистывает марш «Прощание славянки». А когда понял, то тихая благодарность всплыла к высокому строгому старику, чья ежедневная игра, выводившая порой из терпения окружающих, была неутомимой борьбой за совершенство – не столько исполнительской техники, сколько духа, пропитавшего до самых глубин легендарный марш...

А Оля все не шла. Он прождал ее часа два, то сидя на скамейке, то прохаживаясь рядом по струящимся тонким тропкам. И лишь после того, как зарядил дождь, разгоняя всех отдыхающих по санаториям, Георгий отправился в город. Он еще надеялся по пути встретить ее, промокшую, дрожащую, опоздавшую лишь потому, что опять вышла какая-нибудь чехарда с транспортом.

Но Оля не повстречалась ему ни тогда, ни после. Напрасно Георгий ежедневно поджидал ее у беседки. Напрасно мучился, гадая, что же могло случиться, куда же она запропала. Больше всего он винил своих соседок по столу и в знак протеста попросил пересадить его подальше от них. Пусть это было мальчишеством, но у него все нутро бунтовало, едва они садились рядом и заводили разговоры о моде, о вкусах, о духовных запросах современной женщины... Он еле сдерживался, чтобы не хватануть кулаком по столу, не закричать на них... И потому перебрался в другой конец зала от греха подальше.

В последние дни отпуска, разуверившись в том, что Оля придет к беседке, он часами колесил по городу, ища ее в магазинах, на автобусных остановках. Потом, усталый, расстроенный возвращался в свою комнату и брался за повесть. Работа шла туго, неохотно. Ни малейшего всплеска вдохновения. Может, оно тоже исчезло, надев шапку-невидимку?.. Кто знает... Уж если что-то кануло взаправду, то тут зажмуривайся хоть сотню раз, но ничего не изменишь.

Скачать всю книгу "Чужой крест"

© Иванов А.И., 2009. Все права защищены
    Произведения публикуются с разрешения автора