Портрет художника в интерьере судьбы: Владимир (Давид) Кругман

Очерк о жизни и творчестве замечательного художника, дизайнера и скульптора, много лет преображавшего Фрунзе своими работами. Горожане радовались, но в Союз художников Киргизии автора упорно не принимали под разными предлогами, пока не вмешался Союз художников СССР. Отрицательное отношение местных "специалистов" к творчеству В.Кругмана во многом повлияло на его решение покинуть Фрунзе. В настоящее время художник живет в Германии. Очерк был опубликован в израильской прессе и в нюрнбергской русскоязычной газете "Рубеж".

Есть между нами похвала без лести
    И дружба есть в упор, без фарисейства –
    Поучимся ж серьезности и чести
    На западе у чуждого семейства.
    О.Мандельштам «К немецкой речи»
   
    Freund! Versaume nicht zu Leben:
    Denn die Jahre fliehn,
    Und es wird der Saft der Reden
    Uns nicht lange gluhn!
    Ew. Chr. Kleist*

*Друг! Не упусти (в суете) самое жизнь. // Ибо годы летят // И сок винограда // Недолго еще будет нас горячить! (Эвальд-Христиан Клейст) (нем).

    1.

Небольшой баварский город Фюрт, примыкающий к знаменитому Нюрнбергу, и сам достаточно знаменит. До второй мировой войны здесь обитала одна из самых крупных и древних еврейских общин Европы. Недаром Фюрт называли немецким Иерусалимом. Недаром американские военно-воздушные силы, разбомбившие в конце войны соседний Нюрнберг, не сбросили ни одной бомбы на Фюрт, дабы не разрушить еврейские кварталы и памятники еврейской культуры. Самих евреев союзникам спасти, увы, не пришлось.

С Фюртом связаны имена многих знаменитых людей. Здесь родились будущий госсекретарь США Генри Киссинджер и канцлер Германии, «отец» немецкого «экономического чуда» Людвиг Эрхард, писатели Яков Вассерман и Бернхард Келерман, родители писателя Лиона Фейхтвагера и дед французского композитора Фроманталя Галеви, автора известной оперы «Еврейка» («Дочь кардинала»). А основатель банкирской империи Ротшильдов Меир Аншель в молодые годы учился в фюртской йешиве, ибо его родственники очень хотели, чтобы он стал раввином.

Здесь, в этом самом Фюрте уже почти 15 лет живет и творит необыкновенно яркий, самобытный художник и мой большой друг Владимир (Давид) Кругман. Он работает так интересно и так насыщено, так много и плодотворно, что, несмотря на обилие вокруг хороших и разных мастеров, имя Кругмана уже достаточно известно не только в Баварии, но и в «большой» Германии и, думаю, что даже и за ее пределами. Так, его работа «Хелло, Фернан!» («Автопортрет в руках жены Леже») находится в музее Ф.Леже во Франции, а множество других «картинок» Кругмана красуется в общественных и частных коллекциях Брюсселя и Тель-Авива, Рима и Антверпена, Санкт-Петербурга и Мюнхена, Берлина и Мадрида, Франкфурта и Ашдода, Милана и Генуи, Нюрнберга и Нью-Йорка, Москвы и Бишкека, я уж не говорю о небольших баварских городках и, прежде всего, конечно, о Фюрте.

В одном фюртском журнальчике очень теплую статью о Кругмане журналист назвал «Художник с сердцем» («Maler mit Herz»). Я бы чуть расширил это определение и сказал бы так: «Художник с горячим и добрым сердцем». Потому что, сколько я знаю Володю, а знакомы мы с ним, слава Богу, почти сорок лет, все, что он делает, он всегда наполняет животворной радостью, горячим, искрящимся напором, бьющей через край доброй энергией.

2.

Подозреваю, что «горячее сердце» не покидало Кругмана никогда, даже в самые трудные и отчаянные годы, каких выпало на долю художника немало. И в тяжелую пору военной эвакуации из родной Белоруссии в Курганскую область; и в голодные послевоенные годы без отца, погибшего на фронте; и во время неслабой военно-морской службы на базах и кораблях краснознаменного Балтийского флота – в Кронштадте и Выборге. Три года срочной «лямки» на советском флоте – хорошая школа жизни для еврейского паренька, они закалили и волю его, и выносливость, и умение постоять за себя.

Кстати, именно там «братишки» в тельняшках волевым порядком заменили его не совсем русское имя Давид на вполне «благозвучное» Володя. Интересная подробность: инициатором замены «подозрительного» Давид на великодержавное Владимир был не русский моряк, а эстонец – представитель национальных меньшинств, которые зачастую оказывались в большей мере русскими шовинистами и антисемитами, чем сами русские. Вспомним того же Сталина-Джугашвили.

Еще одна деталь. На этот раз – провидческая. Какое-то время Давид служил на эсминце под названием «Одаренный». Судьбе трудно было бы найти более точное место службы для молодого флотского электрика Кругмана – щедро одаренного от природы разнообразными талантами и, прежде всего, художественным и спортивным. Именно по этой причине он был списан на берег, где успешно играл за сборную команду Балтийского флота по волейболу и художественно оформлял различные стенды в «красных уголках» и «ленинских комнатах».

После «дембеля» корабельный электрик естественным способом направил свои стопы в ленинградский Энергетический техникум, тем более что там с распростертыми объятьями приняли хорошего спортсмена и художника. Интересно, что в этом же техникуме оказалась добрая половина его флотских сослуживцев, которые окончательно припечатали к нему его новое имя Владимир. Но очень скоро Кругман понял, что попал он не туда, что тянет его совсем иное, и перед самой защитой диплома ушел из техникума и отнес документы в Высшее художественно-промышленное училище имени В.Мухиной, знаменитую «Мухинку». Куда и был с успехом принят.

Школа, что и говорить, была отменная. Бывшее петербургское Училище технического рисования барона Штиглица всегда отличалось высочайшим уровнем художественного образования, лучшим в России составом преподавателей и жестким отбором студентов. «Мухинка» в основном сохранила и даже развила сильные традиции своего предтечи. Не случайно, диплом выпускника Мухинского училища всегда служил и по сей день служит гарантией того, что перед вами специалист высшего качества и непременно отмеченный Божьей искрой таланта. Бездарных школяров «Мухинка» рано или поздно исторгала из своего лона. Хотя, наверное, как и везде, и здесь бывали исключения. Но стартовый заряд, который «всаживало» в своих питомцев училище, был такой мощи и концентрации, что сразу забрасывал их на высокие орбиты профессии.

То были годы «оттепели», когда казалось, что все лучшее впереди, когда студенты зачитывались еще разрешенным Солженицыными и заслушивались уже полуподпольным Высоцким. Когда студенты-мухинцы, будущие дизайнеры (хотя само слово такое еще было под запретом), всерьез воспринявшие призывы партии: «Не хуже зарубежных образцов» и «На уровень мировых стандартов», изо всех сил старались создавать новейшие образцы в области промышленного дизайна, технической эстетики, интерьеров общественных помещений. Они совали свой нос во все иностранные валютные журналы, пытаясь выудить, постичь, слямзить лучшие зарубежные достижения. Вольно или невольно это помогало им заглянуть за железный занавес. И наиболее прозорливые из них, такие, например, как Юрий Жарких, учившийся с Кругманом в одной группе, очень скоро поняли, что хваленая советская художественная школа, так называемый «соцреализм» – насквозь лживая туфта, тормозящая развитие подлинного искусства. Ярких бунтарей-одиночек, подобных Ю.Жарких – участника печально знаменитой «бульдозерной» выставки, «оттепель» быстро подморозила и вышвырнула из страны Советов.

Кругман тоже почувствовал леденящий сквознячок режима, когда его пригласили в Большой дом на Литейном и предложили подписать «ксиву» против Жарких, угрожая в противном случае исключением из училища. Но подписи Кругмана искусствоведы в штатском не дождались, чем Давид гордится до сих пор. Из училища его, правда, не исключили, иначе пришлось бы без видимых причин изгонять многих  — студенты «Мухинки» были, как правило, стойкие ребята.

Но воздух был явно отравлен, и потому после защиты дипломной работы Кругман решил смотаться из Ленинграда куда подальше и сам выбрал себе направление в Киргизию, в неведомую и далекую азиатскую республику. То было дальнее, провинциальное болото советской империи эпохи раннего застоя, и знай Кругман хотя бы на долю процента, что ждет его в этом болоте, вряд ли поддался своему порыву. Впрочем, жизнь, как и история, не знает сослагательного наклонения, да и не тот у него характер, чтобы отступать перед неизвестностью. Хотя сейчас, живя и работая в центре Европы, Кругман очень жалеет о «киргизском» периоде своего творчества. Он считает, что почти 20 лет жизни, отданной Киргизии, пошли коту под хвост, затормозили его развитие, нанесли ему большую душевную и творческую травму.

Тут я с ним не совсем согласен, хотя бы из того принципа, что в жизни ничего зря не проходит. И еще потому, что, пройдя жестокое, иссушающее горнило борьбы с невежеством, завистью, подлостью, предательством, короче — борьбы с системой, он все же вышел победителем из этой битвы, ему удалось совершить в Киргизии маленькую культурную революцию и хоть немного, но осушить серое болото местной жизни. Другое дело, какой ценой!

Вообще, будь я писателем, непременно написал бы полный драматизма и психологического детектива роман о битве свободного по определению художника с косной трясиной тоталитарного бытия...

Он начал свою работу преподавателем Фрунзенского художественного училища и сразу же завоевал симпатии студентов и молодых коллег тем, что рассказывал, показывал и делал вещи, о которых большинство из них не имело представления. Даже Пикассо и Шагал были для учебных программ того времени весьма сомнительными фигурами. А Кругман вводил студентов в мир Фернана Леже и Анри Матисса, Генри Мура и Жоржа Брака, Пауля Клее и Хуана Миро, Амадео Модильяни и Сальвадора Дали, в мир русских авангардистов Казимира Малевича и Василия Кандинского, Эль Лисицкого и Александра Родченко, Владимира Татлина и Павла Филонова. Он знакомил их с такими понятиями, как художественное проектирование и промышленный дизайн. Он своими руками показывал им, что материалом для художественного творчества могут служить не только краски и холсты, но и самые неожиданные материалы, любые предметы и вещи, окружающие нас.

Чтобы не быть голословным, Владимир Михайлович сам на добровольных началах создал художественный проект студенческого кафе в училище и вместе со студентами воплотил его в жизнь. Это был образец не оформительского, а проектного искусства, лишенный голого украшательства, но целиком подчиненный единой художественно-функциональной задаче. В создании интерьера кафе молодой преподаватель с большой фантазией использовал простые и доступные материалы, некоторые из них буквально валялись под ногами. Например, горная речная галька, которой очень много в Киргизии, дерево и гипс, кожа и толстая скрученная веревка – ею киргизы арканят лошадей. Студенческое кафе художественного училища стало сенсацией города Фрунзе, и молва о нем быстро облетела все студенческие общежития. Чтобы попасть в него молодежь из других учебных заведений выстаивала длинные очереди.

С группой своих добровольных помощников-студентов Кругман преобразил интерьер кафе в союзе художников Киргизии, всесильной организации, без разрешения которой в те годы ни один живописец, скульптор или прикладник не мог получить заказ, и этот заказ не мог быть оплачен без утверждения худсоветом союза. И вот парадокс: мастер, который по просьбе художественного начальства блестяще справился с художественным проектом и на деле доказал свои возможности и талант, долгие годы безуспешно пытался вступить в члены союза художников. Мало того, что Кругмана под разными предлогами не пускали в творческое содружество, высокопоставленные коллеги, где могли и как могли, портили ему кровь, вставляли палки в колеса всех его начинаний и проектов. Много тому было причин. И зависть, элементарная цеховая зависть к талантливому, энергичному, непохожему на них, независимому человеку. И неприемлемый для многих местных «интернационалистов» «пятый пункт» Кругмана, его якобы чужеродность киргизскому искусству.

Все мы жили в ту пору внутри системы и не всегда понимали, что главная причина всех бед Кругмана заключалась в самой этой советской социалистической системе, которая отторгала всякое инакомыслие, всякое бунтарство, безжалостно подавляла всякий неразрешенный выход из строя. А он был такой – Володя Кругман – неравнодушный, беспокойный, азартный бунтарь, желавший все и как можно быстрее изменить к лучшему, более человечному и по-настоящему красивому.

Он, например, ясно видел, что культура общественного интерьера, художественное проектирование пространства находятся в Киргизии в зачаточном, убогом состоянии. Он видел в этом не только художественную, эстетическую, но, прежде всего, социальную проблему. Его поражало, что в большом промышленном городе, столице республики человеку практически некуда пойти отдохнуть, ибо там отсутствовали красивые, уютные, художественно выстроенные кафе, рестораны, бары, закусочные, булочные, салоны, бутики. То же самое можно было сказать и о различных присутственных местах – холлах гостиниц, музеях, почте, телеграфе и так далее. Столица Киргизии в этом плане отставала на 20-30 лет от Москвы, Ленинграда, не говоря уже о прибалтийских городах. Ну, а о загранице, о Западе лучше просто не заикаться.

Когда он ощутил, что местные художники не понимают его, что с ними никакой каши не сваришь, он решил взять в союзники прессу, общественность, городские власти, в том числе и партийное начальство, без которого в ту пору ничего не решалось.

Выступая в печати, на радио, телевидении, беседуя с журналистами, с которыми он очень подружился, с хозяйственными и партийными руководителями, Кругман страстно убеждал всех в том, что город должен повернуться лицом к человеку, что необходимо поднимать планку его духовных и эстетических запросов.

Художник не только говорил, но и делал. Делал в обход мафиозного союза художников и его худсовета. Неожиданных союзников Кругман нашел у руководителей общественного питания и потребительской кооперации, сугубо хозяйственных, прагматических организаций, которым до фени были «высокохудожественные», но весьма денежные требования социалистических реалистов из худфонда. Им нужны были хорошие, добротные заведения общепита, куда с удовольствием ходили бы люди. Им нравились многие проектные идеи настырного дизайнера, чью профессию они иногда путали с его фамилией.

Но от проектов до их реализации был долгий, тяжелый и нервный путь. Во-первых, у местных хозяйственников оказались большие проблемы со вкусом. Впрочем, этот вопрос быстро решался, ибо авторитет Кругмана был для них непререкаем. Во-вторых, все они хотели, чтобы было сделано «дешево, но красиво». И это уже было посерьезней. Ух, сколько же сил и красноречия, помнится, тратил Кругман на то, чтобы вдалбливать в головы твердолобых администраторов и снабженцев, что «дешевое» никогда не бывает добротным, красивым, надежным. Сам он при этом работал за гроши по сравнению с худфондовскими расценками, но это не спасало его от злобной зависти своих коллег со всеми вытекавшими отсюда последствиями…

3.

Эффект разорвавшейся бомбы вызвала одна из первых крупных работ Владимира Кругмана во Фрунзе – интерьеры ресторана «Киргизстан» при одноименной гостинице в самом центре города.

Такого еще не видывала киргизская столица. Типовой, помпезный и потому безликий ресторан волею художника полностью преобразился в уютный, оригинальный то ли музей, то ли театр, то ли кинопавильон. Все здесь было неожиданно и непривычно и все дышало киргизским колоритом. И, может быть, самое главное, что было в «Конюшне» – так, любовно и без всякой иронии стали называть горожане очень полюбившийся им ресторан — в меню только лучшие и на высоком уровне приготовленные киргизские блюда – бешбармак, шорпо, плов, кумыс и так далее. Это было одним из главных требований Кругмана к заказчику: высокий уровень обслуживания, наилучшее качество еды и питья, отбор и специальная подготовка обслуживающего персонала. Иначе всякий смысл теряют даже самые распрекрасные интерьеры заведения. Собственно в том-то и заключается суть проектного, а не просто оформительского подхода к делу – решать все функции объекта в комплексе.

Именно эти идеи и эти принципы пытался везде, где мог, внедрять в жизнь и сознание киргизских людей питерский художник-дизайнер Владимир Кругман. И хотя 90 процентов времени, сил, душевного жара ему приходилось тратить на вещи, ничего общего с творчеством не имеющие, – пробивание заказов, составление смет и нарядов, поиск и доставка материалов и оборудования, организация производства, обучение рабочих-исполнителей и т.д. и т.п. – он успел сделать очень много. Это и переговорный пункт центрального телеграфа; и павильон сувениров «Улитка»; и кафе «Долон», полностью придуманное и сделанное руками Кругмана; и подземный переход по улице «Молодая гвардия» с использованием мозаики из обыкновенных голышей-булыжников; и художественное решение фасада и интерьеров новой гостиницы «Пишпек» с использованием цветной смальты и шамота, наконец, интерьер дачи знаменитого писателя Чингиза Айтматова, который лично попросил об этом Кругмана...

Очень сильное влияние на художественные и общественные взгляды Кругмана оказали семинары, проходившие в «Сенеже» — творческой базе Союза художников СССР под Москвой. «Там мне мозги хорошо вправили, — говорит Давид, — крупнейшие отечественные дизайнеры Евгений Розенблюм и Марк Коник, архитектор и философ Вячеслав Глазычев, искусствовед Лариса Ивановна Жадова (жена писателя Константина Симонова), очень глубокий, оригинально мысливший философ Карл Кантор. Это была московская элита, уникальные люди, внутренние диссиденты, которые тоже, видимо, находились на контроле особых органов».

Возвращался Кругман из «Сенежа» всегда окрыленный, наполненный новыми идеями, и с удвоенной, утроенной энергией брался за реализацию новых проектов. Его бурная и, главное, ощутимая, результативная художественная деятельность не могла, разумеется, остаться не замеченной. Здравомыслящие люди (исключая разве что коллег-завистников) понимали, что именно такой человек нужен городу. И произошло немыслимое: власти с подачи местных архитекторов предложили Кругману занять пост главного художника города Фрунзе. Невероятно, но факт: высокая номенклатурная должность была предложена не только беспартийному еврею, но даже не члену союза художников, к тому же молодому человеку с вызывающей внешностью – с бородой и усами – и отнюдь не с пуританскими манерами. Я уж не говорю о его остром и вольном язычке, о его взглядах, плохо гармонировавших с якобы коммунистическим бытом. Даже одного из этих «прегрешений» в те годы было достаточно, чтобы на пушечный выстрел не допустить человека к руководящей работе. Какой же мощью худ
ожественного и организационного таланта надо было обладать заезжему молодцу, чтобы городской комитет коммунистической партии (а это была его номенклатура) попросту закрыл глаза на все «недостатки» Кругмана во имя практической ценности его для столицы! Один из высоких чиновников шепнул как-то главному архитектору города про главного художника, что «он человек опасный, но нужный».

А какая свистопляска началась в киргизском союзе художников: что это такое – без нашей рекомендации, без нашего дозволения какого-то чужака с сомнительными идеями, безродного космополита, к тому же даже не «члена» — в главные художники! Безобразие, позор, не допустим и так далее! Но тогда, как известно, царил железный принцип: партия сказала: «надо», союз художников ответил: «есть!». Впрочем, все это не облегчило жизнь Кругмана, а, скорее, наоборот – серьезно осложнило. Если раньше его шпыняли как частного художника, то теперь и общественные проекты, продвигаемые Кругманом, подвергались откровенным нападкам со стороны всяческих худсоветов, комиссий, экспертных советов Минкультуры, союза художников, худфонда и пр.

Примечательная история произошла на одном из очередных съездов союза художников Киргизии. В его работе принимал участие гость из Москвы, секретарь СХ СССР академик Константин Иванович Рождественский. Кругман, как главный художник города, записался для выступления в прениях. Но тогдашний «босс» киргизских живописцев и скульпторов Т.Садыков прекращает прения, так и не дав слово Кругману. Тогда тот проходит к президиуму и, обращаясь к московскому гостю, требует предоставить ему трибуну. Садыкову ничего не остается, как согласиться. И тут-то Кругман, отбросив в сторону заготовленный текст, выдает все, что у него накипело на душе. Полная тишина в зале, но Рождественский начинает аплодировать и заявляет, что, на его взгляд, это самое интересное и дельное выступление на съезде. Он просит поближе познакомить его с главным художником города, а когда узнает, что того упорно не принимают в творческий союз, предлагает выслать все документы Кругмана на его имя в Москву. А у Володи к тому времени уже давно без движения лежали у Садыкова рекомендации в союз двух народных художников СССР – Гапара Аайтиева и Лидии Ильиной и одного заслуженного деятеля искусств республики – Евгения Кузовкина. Документы были спешно высланы, но до Рождественского они… не дошли. Пропали. Как выяснилась позже, референт союза художников, курировавшая Киргизию, была давним клевретом Садыкова, щедро прикормленная им. Она-то и «потеряла» коробку с документами Кругмана.

Помню я, как тяжело переживал Володя всю эту странную мистическую историю. Он рассказал мне тогда, что как-то раз в поезде цыганка, гадавшая ему, объявила, что он человек заговоренный, заколдованный и что так будет продолжаться довольно долго. «Неужто я и впрямь какой-то заколдованный?» — недоуменно вопрошал Кругман.

История с пропавшими документами имела довольно неожиданное продолжение. Через несколько лет, когда Кругман усилиями Москвы все же стал членом союза художников СССР (хотя удостоверение, присланное из столицы в Киргизию, пролежало в сейфе Садыкова еще целый год), та самая женщина-референт из СХ почему-то решила признаться Кругману в том, что это она по требованию Садыкова выбросила его документы в корзину. Может быть, признаниями женщины двигали запоздавшие угрызения совести. Неизвестно.

Апофеозом длительной и унизительной травли мастера стала знаменитая история с фонтаном, которая прогремела на всю республику.

Больше года Кругман напряженно работал над проектом большого фонтанного комплекса рядом с новым многоэтажным зданием в самом центре города. Он придумал и с огромными трудностями осуществил идею яркого многоцветного бассейна, наполненного объемными фигурами морских обитателей  — веселых рыбок, дракончиков, шаров. Выполненный в технике мозаики из разноцветной смальты, переливающийся всеми цветами радуги, очень пластичный, веселый, интригующий фонтан сразу же стал местом радостного притяжения горожан, особенно детей. Он явно украсил столицу республики, стал одной из лучших ее достопримечательностей.

Но борьба за само существование фонтана носила поистине шекспировские страсти. Взбеленившиеся художественные начальники республики гневно обрушились на строптивого автора легкомысленного сооружения. Его обвинили в покушении на все нормы социалистического реализма и киргизской национальной культуры, в рабском преклонении перед насквозь прогнившей западной культурой, в космополитизме и во многих других смертных грехах. На расширенном художественном совете, без визы которого нельзя было открывать объект, гневно звучали голоса с требованием разрушить фонтан бульдозером, а самому художнику Кругману запретить заниматься творчеством. И если бы не вмешательство республиканской партийной газеты «Советская Киргизия», выступившей со статьей известного журналиста и писателя Леонида Дядюченко «Соло для фонтана с оркестром», работу художника вряд ли удалось спасти, во всяком случае, изуродовали бы ее изрядно.

История с фонтаном стала, пожалуй, последней каплей, переполнившей терпение Кругмана. И хотя по инерции он еще несколько лет проработал в Киргизии, успев сделать ряд замечательных объектов за пределами Фрунзе – в различных областях республики и во втором по величине городе страны – Оше, с началом перестройки Володя вернулся в родной Ленинград…

4.

Он вернулся в свой город, знакомый до слез... через восемнадцать лет разлуки.

Все надо было начинать сначала.

Дизайнерские концепции, наработанные им в Киргизии, были мало приложимы к городу на Неве. К тому же здесь с избытком хватало своих мастеров. Но живопись, живопись, всегда жившую в его сердце, никто не мог у него отнять. Мозаики, настенные росписи, которыми он занимался во Фрунзе, наконец, серия замечательных плакатов, выполненная Кругманом к Московской олимпиаде, — все это была тоже чистой воды живопись.

Нет поэтому ничего удивительного, в том, что, вернувшись в Ленинград, постепенно превращавшийся в Санкт-Петербург, Кругман решил заняться станковой живописью. Он хотел доказать, прежде всего самому себе, что и на вольном художественном рынке в Питере сумеет выплыть самостоятельно. И как всегда, взявшись за дело, Кругман отдался ему со всем азартом и страстью своего горячего сердца. Уже в первый же год яростной, без роздыха работы он добивается того, что его сочные, с легким юмором и музыкой красок, с налетом кубизма картины с удовольствием стали принимать художественные галереи, салоны, выставки и вернисажи Ленинграда, а главное – активно покупать любители живописи.

Особенно привлекали работы Кругмана иностранцев, потому, наверное, что в его «картинках» не было ничего от пресловутого «соцреализма», от советской академической школы. В этом смысле живопись Кругмана можно назвать вполне антисоветской. Ибо в ней мастер с радостью пускался в свободный творческий полет, полный фантазии, почти не сдерживаемых эмоций, иронии, шутки, игры. В напряженном, порой даже мучительном поиске своего почерка, своего, ни на кого не похожего стиля Кругман в ту пору испытывал влияние самых разных художников – Леже и Пикассо, Миро и Клее, группы «Кобра» из Бельгии, обожаемой им итальянки Нике де Сант Палле и многих-многих других западных гениев. За несколько лет новой питерской жизни более ста работ Кругмана разошлись в 20 стран мира.

Его имя, его работы, в том числе и слайды «киргизских» интерьеров попали в европейский компьютер, и это означало признание, обретение какой-то известности в западном мире. В маленькую мастерскую Кругмана на Кировском проспекте потянулись не только свои, местные любители живописи, галерейщики, искусствоведы, но и зарубежные коллекционеры и даже представители делового мира. Он стал получать предложения о сотрудничестве из разных стран – Италии, Швеции, Бельгии, Финляндии, Германии. Он, наконец, смог вырваться за кордон СССР и побывать на Западе, вначале как турист, а потом по контракту на временную работу.

Наиболее интересное и серьезное предложение и с наилучшими условиями предложил Кругману немецкий предприниматель Берндт Линднер из Баварии. Ему очень понравились и живопись Володи, и его дизайнерские работы в Киргизии и Донецке, где Кругман, еще будучи главным художником Фрунзе, осуществил впечатляющий проект торгового центра «Киргизстан». Вместе с группой немецких художников и архитекторов Кргуман в течение года трудился над созданием интерьеров ряда промышленных предприятий, принадлежащих Б.Линднеру.

Европа, увиденная воочию, изнутри, произвела на впечатлительного художника настоящий культурный шок. Он увидел потрясающе красивые города и страны. Его глаза, по его собственному выражению, «снимали» огромное количество новой и возбуждающей информации. Перед ним раскрылась фантастическая картина современного искусства, которое творят тысячи невероятных по мастерству, недостижимо прекрасных художников. Но шок, полученный Кругманом, и горькое осознание того факта, насколько далеко отстал он от тенденций и уровня современного мирового искусства, не подавили, не парализовали творческую волю мастера. Наоборот, с азартом старого спортсмена Кругман решил принять бой с самим собой и c временем.

Tак он остался в Фюрте. Его работодатель Берндт Линднер, проникнувшись творческой жаждой талантливого ленинградца и будучи, очевидно, врожденным меценатом, сделал Кругману поистине царский подарок. Когда контракт благополучно завершился, он передал в распоряжение Владимира-Давида мастерскую, снабдил мольбертами, холстами, кистями и красками и даже устроил его первую выставку в Германии.

5.

Фюртский период в творческой жизни Давида Кргумана, пожалуй, самый счастливый и максимально наполненный (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить). Потому что никто и ничто не мешает мастеру работать в полную силу, соревноваться с самим собой, постоянно экспериментировать, испытывать сладостные муки поиска совершенства. Впрочем, лучше всего, наверное, об этом состоянии расскажет сам художник. Вот отрывки из писем Кругмана к друзьям:

«Кожей чувствую, что могу сделать что-то неожиданное, интересное. Кажется, вот-вот и ухвачу журавля в небе, а он постоянно куда-то исчезает. Понимаю, что высокого результата можно достигнуть только ценой напряженной работы, что я, в общем-то, и делаю. Но может случиться, что журавль будет ускользать все выше, становиться все более недосягаемым, а к старости может и вовсе исчезнуть. Но сегодня я еще испытываю душевный подъем и пытаюсь делать для себя открытия. Планов не строю, понимая, что отпущенного времени не так много, но поиграть в свою игру стоит…

Каждый раз, отправляясь в ателье, я не знаю, чем буду заниматься. Вот беру новый холст, такой чистый, такой белый, что даже боязно до него дотронуться, и через минуту он превращается Бог знает во что. Нерв обнажен, идет постоянная импровизация. Начиная работу, я не знаю, чем она закончится. Порой меня надо держать за руки, я постоянно уничтожаю наработанный материал. Мой приятель-немец чуть в обморок не упал, узнав, что я закрасил одну из его любимых работ. Чувствую, куда надо двигаться, и мои новые картины, которые возникнут на закрашенных холстах, будут намного интересней, в этом я убежден...

Прежде всего, не надо «творить», да еще с насупленными бровями. Живопись не любит «серьезности». С красками надо фокусничать, играть, дурачиться…

Добиться легкости импровизации не так-то просто. Иногда хочется выть от беспомощности, но упрямство характера заставляет все начинать снова и снова. Погружаешься в какой-то мир грёз и ассоциативных образов, испытывая при этом такое чувство, будто оторвался от земли. Или, во всяком случае, преодолел земное притяжение. И когда это удается, ты создаешь нечто такое, что трудно поддается осмыслению. Это нечто сугубо интуитивное, с другой эстетикой, другой интеллектуальной культурой. Каждая новая работа не похожа на предшествующую, ее невозможно ни повторить, ни скопировать.

Одна критикесса как-то сравнила меня с американским кинорежиссером Джоном Хюкером («Моя прекрасная леди», «Дама с камелиями», «Синяя птица»), который делал фильмы не похожие один на другой. Конечно, такое сравнение мне льстит, хотя до Хюкера мне, как до звезд. А вот меткое сравнение Саши Баршая моих работ с джазом – это, пожалуй, теплее. Мне нравится извлекать из цвета аккорды и превращать поверхность холста в подобие звучания оркестровой музыки. Но надо уметь глазами «слушать» музыку. И если удается преодолеть земное притяжение, если можешь легко и свободно парить в пространстве холста, освободив себя от груза забот о рисунке, цвете, форме, это состояние полета и поможет поймать журавля в небе, а иначе, как пел Булат Окуджава, «зачем на земле этой вечной живу»…

Я бегу в мастерскую и зарываюсь в свои холсты. Недавно в Фюрте состоялся вернисаж с аукционом в пользу детей Чернобыля и детей-инвалидов. Собралось более трехсот человек, были мэр города, пресса, вся городская элита. Ушло пять моих картин, ведутся переговоры и с Мюнхенским музеем – они хотят приобрести полотна с киргизскими мотивами…

Говорят, если у тебя есть хотя бы один зритель – стоит работать. Если есть хоть один покупатель – стоит работать вдвойне. Слава Богу, меня не обошло ни то, ни другое. Потому и работаю».

Тут самое время вновь вспомнить цыганку, что гадала Кругману в поезде. На его просьбу рассказать, долго ли он будет «заколдован» и чем это дело кончится, цыганка, выудив у художника последний червонец, ответила, что долго, но в конце концов он будет расколдован и станет большим человеком.

Большим — небольшим, но свободным, расколдованным, раскованным человеком Давид Кругман стал точно. А, может быть, даже и счастливым. Кто знает!

Приложения
    (Из писем В.Кругмана)

«Художник должен руководствоваться двумя позициями. Во-первых, делать то, что он хочет и может. Во-вторых, стремиться быть в авангарде времени. Это и будет наивысшее самовыражение. Вся беда наших русских художников, моя, в том числе, что мы рабы самих себя, а чтобы делать современное искусство, надо быть внутренне свободным.

Когда берешь кисть в руки, то необходимо почувствовать состояние отрыва от земли, состояние полета. Но менталитет, как тяжелейшая гиря, приковывает тебя к земле. И получается ни то, ни сё…»

***

«Мое кредо – это трудиться, находить радость и удовлетворение в своем творчестве. А философия жизни очень проста: не надо озлобляться, надо жить с надеждой и оптимизмом, любить родных и близких, радоваться каждому новому дню, солнцу, друзьям, девушке в легком платьице…»

***

«Чертовски обидно, что жизнь прошла в этом проклятом застое. А ведь клад есть, но он захоронен был основательно. Сейчас, сколько бы ни суждено будет пожить, буду работать озверело…»

***

«Буду менять манеру письма, меньше конкретности, больше пластики…»

***

«Для меня живопись – игра. Я пишу, дурачась, сем себя веселя. И самое интересное, что картинки веселят других. Хочется писать так же легко, как это делали импрессионисты…».

***

«Конечно, от работы к работе я меняюсь, постоянно в поиске, в эксперименте (у меня нет времени на периоды, как у тов. Пикассо). В каждой работе решаю новые задачи. И скажу, как Пикассо: я не ищу, я нахожу…». 

© Баршай А., 2009. Все права защищены
    Произведение публикуется с разрешения автора

Также читайте интервью Валерия Сандлера с Владимиром Кругманом:
    «Если враг оказался... друг или Достойно ли еврею жить «под немцем»?