Мишурник

Главный герой рассказа – специалист по "деликатным поручениям", который был очень востребован в советское время и без которого не могли обойтись партийные "шишки" из обкома КПСС. У него была уникальная работа – обеспечить управление толпой, сделать так, чтобы все дружно кричали "Ура!", выручить первого секретаря обкома, не умеющего петь, при запевке "Интернационала"… Но сейчас герой на пенсии. Советское время кончилось, и он больше не нужен новому режиму. Впрочем, не нужен ли?.. Рассказ из сборника "Чужой крест".

Публикуется по книге: Иванов А.И. Чужой крест. – Б.:, 2009. – 526 с. 
    ББК 83 Ки 5-3
    И-42
    ISBN 5-86254-Ø47-4
    И 4702300100-04

Он был вовсе не стар и мог еще отменно послужить Отечеству. А когда летом, раздевшись по пояс, работал на даче – строгал доски, намереваясь подновить сарай, чистил арыки, рыхлил землю вокруг деревьев – соседи видели, сколь круты его плечи, как гуляют мускулы под темной от загара кожей. Да и лицо Примакова, широкое, улыбчивое, оставалось по-юношески гладким, без морщин и складок, не то, что у его сверстников.

– Катя, – подзывал он свою жену. – Нарви, пожалуйста, укропа и петрушки. Вон какие они яркие, свежие. Приправа для супа – пальчики оближешь.

И голос у Примакова мягкий, ласкающий слух, и слова приятные, обходительные. Кто его услышит, аж глаза от удовольствия зажмуривает, будто меж лопатками почесали.

Катя, или полней – Екатерина Петровна, была лет на пять моложе мужа. А посмотреть – так все наоборот. Она грузна, производит впечатление натуры замкнутой, сосредоточенной на самой себе, и рядом с ним кажется старшей сестрой, которая мучилась, тратила на него силы, чтобы он, не зная нужды, получил образование и выбился в люди.

Соседи по даче и по городской квартире считали его милым человеком, которого сам Бог послал в радость, в утешение. Все с ним раскланивались, спрашивали о здоровье, делах, хотя не сомневались, что кругом у него полный ажур. Да и как может быть иначе при таком обаянии, способности нравиться людям.

Одна Екатерина Петровна кое-что знала, кое о чем догадывалась, но по сложившейся за долгие годы совместной жизни привычке никому ничего не рассказывала о тех печальных, огорчительных событиях, которые нет-нет да и касались своим черным крылом судьбы ее благоверного. А в последнее время – особенно. Сам же он, казалось, переживал, волновался в таких случаях не за себя, а за тех, кто переставал к нему благоволить, пренебрежительно говорил о талантах, а то и вовсе поступал опрометчиво, снимая его, Примакова, с работы. Ему будто бы жаль было этих людей, обеднявших свое житие: глухой может возделывать ниву, но лишенный возможности слышать пение птиц, шелест трав, он никогда не ощутит сладостного единения с природой.

– Ты не очень-то горюй, – советовала Екатерина Петровна, приметив легкую зыбь грусти на его лице. – Обойдемся мы и без всяких там льгот. Будем как все. Много ль нам с тобой надо?

– Ты права, Катенька, тыщу раз права, – отзывался Михаил Николаевич. – Но только не о нас я горюю. Мы действительно не пропадем. Но вот они как? Им без меня труба.

Екатерина Петровна сдерживалась, чтобы не улыбнуться. Ну и достался ей муженек, странный какой-то. Возомнил из себя ангела-чудотворца. Это без него-то не обойдутся? И где? В обкоме партии.

– Дурак ты, Миша, – говорила она ласково. – И чего тебя заносит? Им пол-аппарата сократить – и хоть бы что. Пойдут дальше, не оглядываясь. Ты работал, работал, а они тебя за дверь выставили – зачем же о них тужить?

– Ошиблись они, заблуждаются – вот что надобно разуметь. Потом спохватятся, непременно спохватятся, но дело ведь пострадает. Без любого там можно обойтись, справиться, кроме меня. Поверь, я им необходим.

Жена только вздыхала, встряхивала головой, словно желая отогнать насмешливую фразу, что так и просится с языка. Не хотела она обижать Михаила Николаевича. Нелегко ему нынче. Уж коли тешит себя мыслью о незаменимости своей, то пусть тешит. Понимала, не от гордыни или зазнайства у него это, тут что-то другое, а что именно – ее уму было не дотянуться.

Одно она внушала ему с твердостью:

– Поворот на данный момент взят крутой. Ты же видишь, только о работе речь идет. Везде конечный результат важен, лишь ему – низкий поклон, а вся сопроводиловка, шумиха на слом отправлены.

– Милая моя! – в свою очередь дивился ее наивности Михаил Николаевич. – Да ты словно сегодня на свет белый народилась. Ну это ж всегда так – слова партийные, а музыка народная. На чем держимся, на чем стоим? Народ верит своей партии, партия опирается на народ. И вот чтоб единство это было во всем позаметней, чтобы его, как говорится, можно было на зуб попробовать, нужны такие, как я.

– Демагог! – в сердцах ругалась Екатерина Петровна и тут же, стараясь загладить свою вину, подливала ему чай, подкладывала в блюдечко малиновое варенье, которое он очень любил.

Дачный домик Примаковых состоял из маленькой комнаты и веранды. Внутри было тесновато, стены оклеены дешевенькими обоями, зато снаружи вид был сказочный. Стены дома покрыты узорчатой рейкой, наличники окон, деревянная часть кровли украшены искусной резьбой, что создавало впечатление легкости, изящности. Михаил Николаевич еще во времена застоя купил простенький станок, который с тех пор вздорожал втрое, наловчился на нем строгать, пилить, резать, а фантазией природа его не обошла, вот и получилось, что такую красоту он сотворил собственноручно. Полюбоваться, поглазеть на примаковскую дачу приходили отовсюду, иначе как теремом ее не называли. Восхищенно цокали языком, нахваливали хозяина-умельца, обращались к нему с просьбами посоветовать, подсказать, как и чем украсить свои дачи, чтоб не гляделись они скучно и обыденно.

На совет он не скупился, охотно предлагал варианты, и все были довольны.

Но Михаил Николаевич знал, что это лишь отголосок, отблеск его истинного дара. Да и масштаб не тот. Легкая разминка – и только. Уж свои-то возможности ему были известны, тут нечего скромничать. Перед собой-то Примаков нараспашку. Не всякому это объяснишь, да и объяснять он никому не собирался. Та же его милая супружница Екатерина Петровна разве может представить и подетально и в совокупности, на какие высоты духа его заносило? Только пустячки он порою выбалтывал, полагая, что ежели Катя и разнесет ненароком дальше, то вряд ли тем самым характер его деятельности будет разгадан. А чуть дело посерьезней – молчок, клещами из него не вытянешь. Все предложения, кои он вносил на своей прежней работе и кои, как правило, принимались, он держал в строжайшей тайне. Неприступная стена секретности, окружавшая деятельность Примакова, придавала ему некую значительность в глазах знакомых, способствовала возникновению вокруг него слухов и легенд. Мелькнет Примаков в машине первого руководителя области, а попросту – хозяина, п
одойдет на секунду к нему в президиум во время совещания – и уже пошла гулять молва о какой-то особой миссии, которую в обкоме партии он якобы выполняет.

Да что знакомые, приятели и прочие! Сослуживцы и те не могли толком сказать, чем занимается Михаил Николаевич. На верхнем этаже, где находилось руководство, ему отведен кабинетик в непосредственной близости к хозяину. Нет, Примаков не писал ему доклады, статьи, не ведал приемом посетителей, не связывал его по телефону с теми, кого он искал или кому сам был позарез нужен. Для этого есть обычные службы, они на виду, а Михаил Николаевич... Все обкомовские бумажками обложены, головы не поднимают, постановление за постановлением сочиняют. Михаил Николаевич либо сидит в своем дерматиновом кресле, снисходительно поглядывая в окно на городскую суету, либо прохаживается по кабинетику – четыре шага вперед, четыре назад. И все-таки он не просто сидит или прохаживается мимо пустого стола, на котором в лучшем случае газетки разложены. Он думает. Да так думает, что всякий, кто из любопытства сунет нос в кабинетик, увидит его мыслящее чело и сразу с почтением дверь притворяет.

Однажды он тоже ходил-ходил, думал-думал, а потом бац – к первому!

Секретарша было взвилась: хозяин занят, у него выступление по телевидению! Но Михаил Николаевич улыбнулся ей многозначительно и весьма красноречиво, и она, ощутив свою ничтожность, сникла, затерялась средь телефонов. А он свободно вошел в кабинет, куда даже прокуроры входили на цыпочках, уселся напротив хозяина, дождался, покуда тот оторвется от бумаги, и выложил ему свою идею. Скупой на похвалу первый секретарь поднялся, удовлетворенно потирая руки, воскликнул:

– Ну и молодец! Ну и голова! Сколько ты мне времени сэкономил!

Идея Примакова, как и все гениальное, была проста. Сидеть хозяину пред экраном, уткнувши глаза в текст, неудобно, несолидно. Выучить все, что ему понаписали помощники, – значит, принести в жертву массу других неотложных дел. И Примаков предложил: набрать текст крупными заголовочными буквами в типографии, поместить его рядом с телекамерой, которая хозяина показывает. Фразы будут двигаться по мере прочтения, а у телезрителя создастся впечатление, будто руководитель области смотрит ему в душу и произносит то, что там, в душе, должно быть написано. Правда, смотрит с малой, едва приметной косиной, ибо текст находится чуть ниже глазка телекамеры, но от этого гипноз срабатывает еще сильнее, зрителю так и чудится, что руководитель до самых заповедных уголков души добирается.

– Только ты никому ни гу-гу, понял? – говорит хозяин.

Примаков сдержанно кивает. О таких вещах его можно и не предупреждать.

Наблюдая за телевизионными выступлениями хозяина, который при чтении наловчился делать глубокомысленные паузы, Михаил Николаевич с гордостью думал: «Не зря ем хлеб, право слово, не зря!». Спустя год-другой он обратил внимание, что кое-кто из областного и республиканского руководства тоже слегка косит глазом. Стало быть, по каким-то каналам и до них дошло. А уж коли повсеместно его идеей начинают пользоваться, знать, Примаков и впрямь в цене.

Да это еще что, у него бывали предложения куда смелее. А все почему? Проницательностью, природным даром он обладал исключительным. Причем, в той сфере, куда ни политики, ни физики и лирики своим умом не проникали. Или недосуг им, или без интереса, или не на ту волну их таланты настроены. Но если уж честно, Михаил Николаевич не в претензии. Каждому свое. Законы творчества неисповедимы, как и пути господни. Кому что выпадет. Важно не прозевать.

Но ведь он сам-то был на грани зевка! Если бы не счастливый случай, куковать бы ему до самой пенсии в каком-нибудь доме отдыха. Он и сейчас нет-нет да и завспоминает, как все произошло, переменив, переиначив в один миг его судьбу.

А работал Михаил Николаевич после окончания института культуры организатором досуга отдыхающих. Или попросту – культмассовиком. Обычно культмассовики шумливы и бестолковы, объединить отпускников им не под силу. У Примакова люди ходили если не строем, то слаженной толпой. Очень много пели, смеялись. И всегда дружно, всегда вместе. А какие он устраивал вечера вопросов и ответов!.. Кстати, после одного из этих вечеров его и остановил тот человек, который впоследствии станет командовать областью.

Был он молод, чуть постарше Примакова, но уже тогда держался солидно, с достоинством, словами не сорил, если уж что вымолвит – так тому и быть. Чувствовалась в нем руководящая хватка. Сощурится эдак оценивающе, поманит кивком головы или бровью шевельнет – и человек обмяк, готов, в его власти, только что хвостом еще не виляет. Примаков делил всех людей лишь на две категории: тех, кто повелевает, и тех, кто повинуется. А ежели повинуется, значит, и поклоняется. Это уже, говорил он, не нами придумано, не нам и отменять. Нюх у него по части повелителей был безошибочный. И потому едва Рагозин поднял подбородок, чтобы затем кивком подозвать к себе, как Михаил Николаевич оказался подле...

– Мне нравится, – без обиняков начал Рагозин, – что отдыхающие у тебя все вместе, настроение у них бодрое. Это поодиночке люди закисают, ибо только о недостатках и думают. Но как тебе удается держать их в кулаке? Они не отмалчиваются, не отсиживаются, вскакивают с таким видом, будто всю жизнь мечтали отвечать на твои вопросы.

Примаков был скрытен, когда речь заходила о существе его работы, о тех пружинах и рычагах, которые он использовал. Как только коллеги из других домов отдыха к нему не подкатывали, чего только не сулили, он лишь улыбался и ссылался на активность и сплоченность самих отдыхающих. Но тут был другой случай. Примаков уловил это. И он раскрыл свои маленькие хитрости.

В каждой группе отдыхающих Михаил Николае¬вич заводил человека, который бы ему во всем подыгрывал. Штука в том, что человек этот, будучи как бы из масс, имеет кое-какие преимущества – он ведь такой же, как и все. Предлагает, допустим, Примаков поехать на экскурсию. Если каждый будет раздумывать, прикидывать: ехать или нет? – сколько времени уйдет, сколько сил понадобится, чтобы набрать для поездки нужное количество пассажиров. Когда же с мест следует мгновенный отклик нескольких человек: «Великолепная идея! Едем, едем!» – сомнения у остальных долой, срабатывает инстинкт толпы, мнение единиц подхватывается и становится общим мнением. Своих людей Примаков заранее подготавливал, они у него были в курсе любых мероприятий, знали, когда и каким образом исполнить свою роль. Понятно, их следовало всячески поощрять. Примаков отдавал им львиную часть призов, предназначенных для отдыхающих, по договоренности с директором сажал их в столовой за те столики, которые обслуживались по высшему разряду. Игра стоила свеч. В доме отдыха его поддерживали. Администрация регулярно получала премии и благодарности.

Рагозин выслушал Примакова, усмехнулся и пошел прочь коротким и твердым шагом. Больше они ни о чем не говорили. Иногда, проводя свои культмероприятия, Михаил Николаевич ловил на себе его задумчивый взгляд. Перед окончанием отпуска Рагозин сказал ему:

– Собирайся. Поедешь со мной.

Примаков был бы не Примаковым, если бы поинтересовался: куда и зачем?

В середине семидесятых звезда Рагозина только всходила. Как молодого и подающего надежды, его направили поднимать захудалый район. То тут, то там он встречал противодействие, которое во что бы то ни стало надо было заглушить. Примаков показался Рагозину фигурой, вполне способной помочь ему в этом. Так Михаил Николаевич очутился в райкоме. Он не имел четких должностных функций, как и после, в обкоме, куда через несколько лет переберется вслед за Рагозиным. Да и значился он весьма неопределенно – ответработником партийного коми¬тета. Впрочем, его это устраивало. Устраивала и зарплата – вдвое больше домотдыховской. Но главное, ему нравилось дело, в которое он вникал с удовольствием и которое питалось теми же истоками, что и прежнее его занятие.

Наблюдая за собранными вместе людьми, Примаков замечает, что стоит одному захлопать, подняться в приветствии, как находящиеся с ним рядом спешат тоже захлопать, дружно встают, приветствуя руководителя и его соратников. Все происходит помимо их воли, как бы само собой, под действием чувства стадности – самого сильного и стремительного, охватывающего людей, как пожар.

В зале, где Рагозин выступал с докладом, Примаков таким образом располагал верных людей, что создавалась иллюзия их великой множественности. Едва они ударяли в ладоши – и весь зал взрывался аплодисментами. Едва они кричали что-либо в поддержку – и весь зал, словно мощное эхо, повторял их слова. Тот же принцип, только с иной начинкой, использовался Примаковым, когда надо было выказать общее недовольство чьей-то речью, возмущение какой-то возносящейся, неугодной Рагозину лично¬стью.

А какие здравицы он сочинял! И не просто сочинял, но и перекладывал как бы на ноты. Чтобы весь зал неистовствовал в восхищении, восклицая: «Да здравствует наш дорогой и любимый!..». И все должно быть сработано чисто, на грани между восторженностью взахлеб и осознанием величия момента.

Да, в минувшие десятилетия Примаков потрудился на славу. Ему есть что вспомнить, есть чем гор¬диться. Конечно, мало кому известны его заслуги перед Отечеством. Руководство, да и он сам, предпочитали делать вид, будто бы полное одобрение осуществляемой Рагозиным политики исходит от самих народных масс, коими он повелевает. А Примаков с его тонко рассчитанной фантазией вроде бы и имеется в наличии, а вроде бы его нигде и нет.

Михаила Николаевича это не обижало. Хоть и любил он свою работу, хоть и находил в ней усладу всей жизни, но при всем при том не питал никаких надежд на собственное возвышение, а тем более, что останется в памяти потомков. Он был тем редким человеческим экземпляром, коему удается приводить в соответствие свои желания и возможности. И годы его текли незамутненным ручейком, потому как миновали сию судьбу гнетущая зависть и роковая, испепеляющая страсть, несбыточные устремления и ощущения полного своего ничтожества. Вместе с Катей, Екатериной Петровной, он нафантазировал двух полновесных сыновей, вырастил их здоровыми, тихими и опрятными, чем был премного удовлетворен. Иногда Михаил Николаевич сравнивал себя с контрразведчиками, с учеными из военной сферы, чьи имена, чья деятельность строго засекречены. Во всяком случае, при жизни. Но им все-таки светило попасть когда-нибудь в книги, кинофильмы, ему же нет. Ну и ладно, легко соглашался он. Даже приятней быть неразгаданным.

Примаков, как и положено истинному профессионалу, искал свои корни. И когда читал описания ликующей толпы, встречающей Цезаря, Чингисхана или Наполеона, его так и подмывало воскликнуть: «Вот наши там поработали, право слово!..». Процеживая любопытствующим оком страницы биографий властелинов разных стран и народов, он не встречал где-нибудь рядом с ними, даже промельком, имен своих коллег и понимал, почему это происходит. Всем нравится, когда их любят и превозносят, но никому неохота, чтоб заметилось – кем и как такая любовь организуется.

– Миша, пойдем, фильм начался, – звала его к телевизору Екатерина Петровна.

Он вставал с крыльца, на ступеньках которого любил посидеть перед закатом солнца, и шел в простенькую комнату своего дачного терема. Показывали хронику времен Сталина и Хрущева. Диктор говорил о культе одного, о волюнтаризме другого, о том, сколько люди хлебнули горя, каких высот могла бы достичь страна, не будь столь властолюбивы наши вожди, воспринимай они с вниманием глас народный. А Михаил Николаевич, подавшись вперед, наблюдал, как этот самый народ, лучшие его представители, идут мимо трибуны, на которой стоит Сталин, и лица их полны восторга, преклонения, а сами они, приподнявшись на цыпочках, так и тянутся к нему, как подсолнухи тянутся к солнцу. Прямо нерушимое единство. Монолитная сплоченность. Зоркий глаз Примакова, скользя по толпе, выхватывает – или ему это кажется? – тех, кто особенно неистовствует, кто изнутри побуждает рукоплескать и сходить с ума от счастья всю массу народа! События разворачиваются драматично. Сталин умер, культ низвергнут. Но вот на экране новые праздничные колонны, в центре трибуны новый вождь, и все ему рукоплещут, все тянутся к нему, вылезая из собственной кожи...

– Странно, – недоумевает Екатерина Петровна, – пусть Сталин тиран, злодей и гений, как о нем нынче толкуют, но Хрущев ничем особенным не взял. А поди ж ты, поклонялись не меньше.

– Уметь надо.

– Ты что имеешь в виду?

– А то! – и он многозначительно умолкает.

Екатерина Петровна не торопится для утоления любопытства выведывать, вызнавать мысли мужа. Он сам о чем можно расскажет. А ежели нельзя или нечего, какой толк приставать? За многие лета, прожитые вместе, она привыкла к его нраву, к той загадочности и таинственности, которой он окружил свою работу. Хотя... ну, служи он в каких-нибудь секретных войсках или на оборонном заводе, куда ни шло, а то ведь в партийном комитете, но о чем ни спроси – сплошные недомолвки. И все-таки она, будучи женщиной терпеливой и любящей, легко смирилась с причудами мужа и не надоедала ему расспросами. А Михаилу Николаевичу вспомнился вдруг Гринев, заведующий отделом обкома, который по поручению хозяина помогал иногда осуществлению его, Примаковских, замыслов. Знать, умел он держать язык за зубами, коли Рагозин доверял ему столь важные дела. Высокий, с абсолютно голым черепом и печальными глазами в обрамлении пушистых ресниц, Гринев был умен и язвителен. Он уже тогда предчувствовал перемены в обществе, рассуждал о демократизме и открытости, но, как истинный аппаратный работник, беспрекословно выполнял указания сверху.

– Ты, Михаил Николаевич, небось, думаешь, – говорил он, – будто польза от тебя великая. Ведь думаешь, сознайся, а? – Не дождавшись ответа, продолжал: – Все это чистой воды мишура. А ты, Миша, сын Николая, – Мишурник. Помогаешь делать искусственное дыхание тому, что должно отмереть, дабы народилось новое. Затягиваешь процесс, который без того затянулся. Чем лучше мы служим обществу в теперешнем варианте, тем хуже для всех нас.

Примаков, слушая Гринева, качал головой. Его все вполне устраивало. Но даже в случае перемен – при чем тут он? Кто бы ни встал у руля, какую бы политику ни повел, все равно в нем будут нуждаться.

– Самодовольство, Мишурник, и не таких людей губило, – усмехался Гринев. – Придет время, и все, что ты понапридумывал, покажется людям дурным сном.

Да, много лет минуло с тех пор. Предсказания Гринева кое в чем сбылись. Но Примаков не теряет надежды, что его таланты сгодятся новому руководству области. Когда вскоре после снятия Рагозина ему предложили уволиться по собственному желанию и подыскивали местечко, где бы он мог работать как специалист культфронта, Михаил Николаевич, поб¬лагодарив, отказался. Ему не нужно было временное пристанище. В нем жила уверенность: все образуется, вернется на круги своя. Узнав, что прежний сторож дачного товарищества окончательно спился, он подался в сторожа. Не надо ничему учиться, переучиваться. Утром и вечером обошел все дачи, а потом два дня свободен. Хочешь – свой участок облагораживай, хочешь – гуляй или смотри телевизор. Отсюда, как он только понадобится и его позовут, проще всего воротиться к своим делам.

Что его рано или поздно пригласят, Примаков не сомневался. Желая поторопить события, он отправил в обком письмо, в котором со всей прямотой и непосредственностью предлагал свои услуги на близком ему и ответственном поприще. Жаль, думал он, Гринев там остался, может и воспрепятствовать. Теперь ему, наверное, еще вольготней. Екатерина Петровна встретила его однажды на улице, так он, по ее словам, прямо цветет и пахнет. На его голом черепе уже проклюнулись волоски. Раскланявшись с Екатериной Петровной, он придержал шаг и, хитровато прищурив свой некогда печальный глаз, воскликнул:

– Большой привет Мишурнику!

Екатерина Петровна поначалу даже не поняла, кого это он имеет в виду. Однако ж после смекнула и пожаловалась мужу на его бывшего сослуживца. Но тот лишь хмыкнул:

– Язва! – и больше никак не прореагировал.

В своих делах Примаков был человеком сведущим, имел чутье безошибочное. Потому он и позволял своей персоне весьма смелые поступки, на которые отважился бы далеко не всякий. Как-то выпал год превесьма щедрый на торжества. А под занавес каждого из них, после многих речей и поздравлений с успехами, пели «Интернационал». Весь зал вставал и пел. Но начинали члены бюро. Остальные подхватывали. У членов бюро был свой ориентир – первый секретарь. По негласному правилу, он – и первый запевала. Иначе и не мыслится. Первый – завсегда и везде первый. Хозяин в любом положении. Но в том-то и штука, что петь Рагозин не умел. Более того – не любил. Его едва хватало на «Вставай, проклятьем заклейменный». Поведя гимн дальше, но не слыша хозяина, члены бюро спохватывались и умолкали на полуслове. Следом умолкал и зал. Получался конфуз.

Примаков ломал голову, ночами не спал, ища выход из, казалось бы, кромешной ситуации. Спрятать неподалеку от Рагозина суфлера, как это делается в театрах? Но хозяин в центре президиума, среди своих сподвижников, суфлер будет одновременно слышен всем, пойдет разброд, путаница. Размножить текст гимна и раздать его участникам торжества? Нечто подобное бывает в церкви. Это облегчит положение, но лишь наполовину. Рагозину придется каждый раз петь от начала до конца. Может быть, организовать через Гринева так, чтобы кто-нибудь из членов бюро, не прислушиваясь: поет ли хозяин? – повел за собой зал? Однако ж хозяин в роли статиста, сбоку припека – об этом даже подумать грех. Никто не рискнет его подменять. И вдруг сверкнуло: а что ежели записать его голос на пленку, подчистить и включать, когда надо? Один-единственный раз, да еще с возможными перерывами, он, пожалуй, согласится, сумеет пропеть.

Свою идею Михаил Николаевич изложил хозяину. Тот было вскипел, нахмурился, но вскоре отошел, истолковав предложение Примакова, как своего рода игру, где отнюдь не все надобно воспринимать всерьез. Уставился на него с любопытством.

– Я ведь не с потолка беру, – объяснял Михаил Николаевич. – По телевизору я наблюдал за Магомаевым, Кобзоном и Лещенко. Сдается мне, под фонограмму они поют. Причем, патриотические и политические песни.

– Нашел с кем сравнивать. – Рагозин, будто на него давила незримая тяжесть, повел плечами...

– Видите ли... Уж коли профессиональным певцам дозволяется, то вам вместе со всеми сам бог велел.

– Тут другое, – Рагозин еще какое-то время сомневался.

Все-таки «Интернационал» поют не для демонстрации певческих способностей. Впрочем...

– Ладно, – сказал он, – почему бы и не попробовать, а? Пусть запишут на пленку. Поглядим, как получится.

Когда его записали, очистили пленку от хрипов, шумов, заиканий и прочих несуразностей, Примаков несколько раз прослушал ее и остался недоволен: исполнитель был туг на ухо, его то и дело подводил слух. А у хозяина все должно быть совершенно, без малейшего изъяна. После долгих поисков Примакову удалось найти певца, чей голос был похож на рагозинский. В остальном сработала техника. Никто не заметил подделки. Теперь под занавес торжеств включалась пленка. Массы внимали завороженно. Многократно усиленный голос их лидера позволял не только ему самому, но и тем, кто находился в зале, просто открывать рот, создавая впечатление дружного всеобщего пения революционного гимна.

– Смотри-ка, неплохо у меня вышло, – Рагозин не то с подозрением, не то с одобрением покосился на Примакова.

– Преотлично, – похвалил Михаил Николаевич, скромно уводя глаза в сторону. – В зале больше нет разнобоя, все поют слаженно, как и полагается. Приятно слушать.

– Все-то ты знаешь – и что кому дозволяется, и что кому полагается. Но не за это ценю. Умеешь быть полезным там, где другой бы от безделья и тоски повесился. Умеешь зреть в корень – вот главное.

Ах, Рагозин, Рагозин!.. С особой остротой он почувствовал, как худо без Примакова, когда расстался с ним. В ту пору его выдвинули на более высокую должность – первым секретарем обкома, и при всей своей проницательности он вдруг возомнил, будто в неуклонности восхождения играют роль только его личные достоинства. Примакову он ничего не сказал, укатил в областной центр, а Михаил Николаевич остался на прежнем месте. Чуть было не подвела Рагозина самонадеянность, благо, опомнился он вовремя. А то работал как вол, дело вроде бы пошло, колесо закрутилось, а единодушного одобрения нет, массового ликования и вовсе. Словно какой вакуум образовался меж ним и всеми остальными. Исчезло ощущение, что будни – это и есть настоящие праздники, что его кругом любят, чтут, поклоняются его трудолюбию, умению вести людей за собой. Терялся, утрачивался смысл большой работы, огромных усилий, которые он затрачивал.

И тогда Рагозин послал свою персональную черную «Волгу» за Примаковым.

Не зря говорят, что восстанавливать сгоревшие мосты куда трудней, чем сооружать новые. Примаков убедился в этом, по крохам восстанавливая ту атмосферу неиссякаемого воодушевления и энтузиазма, в которой должен жить и работать хозяин. Запущенность здесь была страшная. Сгодились не только собственные методы и приемы, но и опыт его коллег из других регионов страны. На пленумах и собраниях, где выступал хозяин, его непременно приветствовали пионеры. Вызванные этим овации соотносились людьми с их первым руководителем. Телевизионная эра для таких, как Михаил Николаевич, подобна божественному дару. В областном центре была своя телестудия, он постепенно вник в работу режиссеров и операторов, а позже вовсю командовал ими. На улицах, в магазинах, на заводах хозяин запросто встречался с народом, а Михаил Николаевич внимательно следил, чтобы телекамеры отбирали для показа наиболее выигрышные, впечатляющие кадры: хозяин дает ценные советы, его встречают восторженные толпы, к нему обращаются с благодарностью за почти отеческую заботу.

Бурные, любопытные годы минули, канули в бездну. Но мысли о них так и текут потоком по кругу, придавая существованию Михаила Николаевича некую значимость, возвышающую его в собственных глазах. Повспоминает он, сидя на дачном крылечке, вздохнет загадочно, и Екатерина Петровна уже спешит заварить свежий чай из душицы и зверобоя, которыми по осени усыпаны окрестные склоны, и пригласить его к столу. Она знает, что сейчас ему хочется поболтать, что удастся услышать хоть чуточку из того, чем живет, мается мужнина душа.

Михаил Николаевич усаживается в плетеное кресло и мелкими глотками пьет чай с оладьями, жмурясь от удовольствия. Спустя какое-то время он спрашивает:

– А тебе, Катюша, известно, за что Рагозина сняли?

– Да это каждый знает. В газетах же было написано: за ослабление руководства, чехарду в кадрах... И потом... область не выполняла план.

– Ерунда на постном масле, – сияет улыбкой на гладком лице Примаков. – Тогда в стране половину областных лидеров пришлось бы заменять. Рагозин переступил грань дозволенного в его положении – вот причина. На территории правительственной дачи он позволил установить свой бюст из гранита, к нему ежедневно живые цветы возлагались.

– Фи-и, – разочаровалась Екатерина Петровна.

– Может быть, ты и права. Но общественное мнение к этому еще не было подготовлено. В центр пошли анонимки. Вдобавок он любовницу завел, куда сам – туда и она.

– Ну, это уж слишком! – возмутилась Екатерина Петровна. – Бюст из гранита или награду себе наивысшую – тут мы привычные. Но чтоб любовницу да напоказ!..

– М-да, явный перебор получился, – Михаил Николаевич допил чай, протянул пиалку Екатерине Петровне: – Будь любезна, налей еще.

С каким-то тихим, ненасытным интересом наблюдал Примаков за тем, что творилось вокруг после его отстранения от службы. Ругань до хрипоты за каждый кусочек свободы. Вес тела власти переносится с одной ноги на другую при той же самой голове. Бестолковщина. Со смеха помереть можно. На первый план выдвигаются Советы, хотя они ничего не могут и не хотят делать, привыкнув под руководством партии выполнять роль статистов за вполне хорошую плату. Прорвавшиеся к рулю теоретики безостановочно провозглашают идеи гуманного социализма, правового государства, всестороннего удовлетворения потребностей своих сограждан. А куда ни глянь – прет преступность, подступает нищета... Мертворожденные законы заполняют пространство. Разорвано в клочья то монолитное единство, которое с таким упорством и тщанием создавалось при личном участии Примакова. Увы, ломать – не строить.

«Господи, – с тоской вопрошал он, – до каких пор ты будешь позволять рушить сложенное нами по кирпичику? Ведь тебе-то ведомо, что затея сия бессмысленна. Ужель надобно ввергать народ в столь долгие и тяжкие страдания? Безмерно его терпение, но мы-то на что?»

Говоря «мы», он не возносился дерзкой мыслию так высоко, чтобы иметь в виду себя рядышком с Богом. Отнюдь нет. Он подразумевал легион себе подобных, умеющих из разрозненных частиц делать нечто цельное, сплоченное, легко направляемое на осуществление важных предначертаний. Конечно – для собственного же блага.

Он приладился ходить на базар. Не за покупками, нет, этим занималась Екатерина Петровна, а для подтверждения своих предчувствий. Начинал всегда с мясных рядов. Подойдет к продавцу и спрашивает:

– Скажите, пожалуйста, сколько вы просите за килограмм?

– Зачем просить? – удивляется тот. – Сами дают. Пока по семь рублей.

В следующий его приход цена подскакивает до десяти, а спустя два-три месяца до пятнадцати рублей.

– Скоро, уже скоро повернется в нужную сторону, – глядючи в благоухающий дачный сад, с тайным торжеством ронял Примаков.

– Что повернется? – спрашивала Екатерина Петровна.

– Да все! Понимаешь, жизнь-то наша вон сколькими десятилетиями определялась. Она как река в узком горном ущелье: может отклониться малость влево или вправо, но потом опять пойдет по своему руслу. Непременно. Никуда ей не деться. Ясно?

Екатерина Петровна хотела было возразить, но передумала.

За дачным участком, где проходила дорога, послышался шум подъехавшей машины. Примаков повернул голову. Сквозь широкое, омытое недавним дождем окно завиделся черный бок «Мерседеса». Хлопнула дверца. На тропинке показался Гринев, которого прочили в губернаторы области. Не дойдя до крыльца метров пять, он остановился подле абрикосового дерева, сорвал спелый краснобокий абрикос, съел его и далеко зашвырнул косточку. Потом еще потянулся к ветке.

«Нервишки сдают, фруктами успокаивается», – подумал про себя Примаков. Поудобней устроившись в плетеном кресле, он замурлыкал какую-то песенку. Екатерина Петровна разобрала только: «Отечеству я послужить готов, та-ри та-рам та-ри»... Она поднялась и направилась встречать гостя. Чуть погодя вышел и Михаил Николаевич.

Закатное солнце, отражаясь от голого черепа Гринева, било в глаза. Примаков отвернулся, кашлянул, давая понять, что он здесь, что он догадывается, с каким намерением прибыл к нему сей гость. Но Гринев, казалось, не замечал его. Абрикосы были сочные, и он то и дело вытирал платком подбородок.

Примаков кашлянул еще раз, и только тогда Гринев, словно бы нехотя, оставил в покое абрикосовое дерево и взошел на крыльцо, где его ждал бывший сослуживец.

Скачать всю книгу "Чужой крест"

© Иванов А.И., 2009. Все права защищены
    Произведения публикуются с разрешения автора