Тень

Спилить дерево – большой грех. А целую аллею деревьев, полвека дававших тень людям и радовавших взор?.. Причем спилить из мести, из маленькой подлой мести к тому, кто когда-то, давным-давно эту аллею посадил?.. Герой рассказа ненавидит. Но ненависть его жалка и уродлива. И потому судьба не согласна с его решением, его поступками. За всё приходится платить. Рассказ из сборника "Чужой крест".

Публикуется по книге: Иванов А.И. Чужой крест. – Б.:, 2009. – 526 с. 
    ББК 83 Ки 5-3
    И-42
    ISBN 5-86254-Ø47-4
    И 4702300100-04

Пила легко, с басовитым подвывом входила в молодое тело сосны, избалованной солнцем и водой проходящего рядом арыка. Раскорячив для упора ноги, Аким водил пилой вперед-назад, вперед-назад, радуясь трепетной податливости дерева, еще не чуявшего своей погибели. Ему даже наклоняться не надо, так ловко он сообразил – срезать деревья на уровне груди. Есть в том и еще одна хитрость. Оставленная часть ствола облегчит выкорчевку: навалился на нее, предварительно подрубив основные корни, – и ни пенька, ни малейшего следа от произраставших здесь некогда сосен, кленов и берез. Пусто, голо, как будто ничего вовсе и не было. Буйная травка, для которой теперь раздолье, все покроет, сгладит, придаст законченный вид. Заместо аллеи появится лужайка. Чем плохо?

Аким не очень-то широк в кости, но сбит плотно да и высок, пожалуй. Руки длинные, жилистые, загорелые до локтей. А дальше не видать, дальше на нем полосатая рубашка-безрукавка, заправленная в потертые вельветовые брюки. На широкий четырехугольник лба надвинута кепка защитного цвета с большим, как крыло тропической бабочки, козырьком.

Пилу стало зажимать, она уже с трудом ходила меж рассеченных краев ствола, словно сосна наконец-то спохватилась и пытается сопротивляться. «Ну и дура, – со смешком ругнулся Аким, – я ж тебя все равно доконаю». Он вытащил пилу, обошел дерево, приладился пилить с противоположной стороны.

– Папа, чем тебе помочь? – это его сын Пашка, кареглазый, шустрый пацан лет пяти, стоит и с обожанием смотрит на отца, рослого и сильного, который запросто валит одно дерево за другим.

У них разделение труда: спилив дерево, Аким обрубает ветки, а Пашка подтаскивает их к обрыву, осторожно спихивает вниз, где мчится, гремя каменьями, горная река Ак-Су. Веткам помельче удавалось зацепиться за неровности крутого обрывистого склона, и они, распластавшись, прижавшись к земле, оставались лежать, как солдаты под шквальным огнем противника; остальные же скатывались в реку и мгновенно, лишь взмахнув прощально зелеными игольчатыми лапами, исчезали в бурных водоворотах.

Аким достает из кармана платок, вытирает пот с разгоряченного лица и, запрокинув голову, окидывает ехидным взглядом красавицу-сосну, которой считанные минуты осталось доживать свой короткий век, дарственно распушив великолепные мохнатые одежды.

– Погоди, Пашка, – сказал он, примеряясь, куда лучше повалить сосну. – Вот управлюсь с этой дурехой, работенки тебе сразу прибавится. А пока дуй отсюда, не дай бог зацепит.

Пашка отбежал к дому, примостился на скамейке, замер в ожидании.

Подпиленное со всех сторон дерево каким-то чудом держалось в тихом, безветренном пространстве, но едва Аким хлопнул по стволу обухом тяжелого топора – и оно вздрогнуло всем своим беспомощным телом, покачнулось, накренилось и стало безудержно и все быстрее падать на землю. Мягкие разлапистые ветви спружинили, и оно было принято землей без грохота и треска.

Испуская дух, сосна насыщала воздух острым смолистым запахом хвои, который забирался глубоко в легкие, очищал их от городской скверны. Странное дерево, подумал Аким, оно равно щедро отдает запахи при благостном весеннем дожде, омывающем его крону, и собственной смерти. И ему на какой-то миг даже стало жаль, что так получилось. Ведь мог бы он и не трогать эти деревья. Нет, не мог! И смахнув сомненья, как прилипшие к ладони опилки, Аким пошел вдоль сваленной сосны, помахивая топором, очищая ствол от веток. Пашка пристроился следом, сноровисто сгребал сосновые лапы в охапку и волок их к обрыву.

Дачный поселок, раскинувшийся в высокогорном ущелье, был безлюден. Оно и понятно: город километров за сорок с гаком, посередке недели не очень-то сюда наездишься. Соседние дачи еще с воскресенья опустели, Аким точно приметил. Может, лишь где-нибудь поодаль, откуда звук пилы слухом и не достать, копаются на своих участках или дрыхнут в беседках пенсионеры. Так что помехи для него никакой, от деревьев, составлявших до сего дня аллею – предмет особой гордости дачников, пшик остался. Еще немного – и он всю ее прикончит. А то ходят здесь всякие, толкутся, охают и ахают, восторгаясь благородством известного Конструктора, его, Акимовского, тестя, который давным-давно посадил за чертой своего участка десятка три сосен, кленов и берез для общего удовольствия, а меж ними проторил тропинку до самой речки... Конечно, мало кому взбрело бы в голову заниматься таким благотворительством, и все же зачем, спрашивается, поливать аллею жидкими слезами восхищения? Муторно бывало Акиму, когда кто-нибудь из соседей или их гостей нырнет в зеленые кущи аллеи, присядет на травку неподалеку от него, занятого во саду-огороде, и давай восхвалять Конструктора, умершего несколько лет тому назад, за его талантливую, щедрую натуру, умение и работать самоотверженно, и красоту блюсти. Аким, чья жена унаследовала этот участок, чувствовал себя прескверно. Его самого мало кто замечал, будто Акима Крючкова и не существовало вовсе, так, некий двуногий экземпляр обретается на участке знаменитости, а коль речь идет о возвышенных сферах, он тут ни при чем.

Иной раз, едва в аллейной благодати заведется подобный разговор, Аким начинает песни горланить, а то заверещит под белку или птахою вдруг засвистит-зальется, чтоб внимание к себе привлечь, но народ здесь снует бесчувственный, никак не признает, что вместо умершего Конструктора нынче он, Аким, хозяйствует, и к нему надобно обращаться, его привечать.

В конце концов это ему надоело и он решил продать дачу на берегу горной реки и купить другую, у кого-нибудь попроще, чье имя не закрывало бы его своей тенью. Но жена, коей акимовские настроения казались сумасбродными, воспротивилась, да так твердо, что ему пришлось отступиться, не смириться, нет, а отступить, затаиться. А вскоре его осенило: не будь этой проклятой аллеи, люди бы перестали при живом хозяине участка расточать похвалы Конструктору. Тогда-то и замыслил он пустить ее под топор. Жену посвящать в сей замысел не стал. Пусть потом возмущается себе на здоровье, он объяснит, растолкует ей, что делал это из благих побуждений, стараясь избавить участок от сильной тени, которую отбрасывала аллея, и открыть дорогу солнцу. Само по себе это ерунда, чушь на постном масле, света и тепла его плодовым деревьям было достаточно, но зацепку нужно иметь, а ежели она на материальном фундаменте, то женским принципам хана, тут уж позвольте не сомневаться.

Топор проворно гулял по веткам поваленной сосны, Пашка подхватывал их, сбрасывал в реку.

– Молодец, сынок, – похвалил его Аким, – хорошо работаешь.

Отец был крутоват, скуп на доброе слово, и Пашка, польщенный нежданной похвалой, закрутился еще шустрее.

Береза стояла на самом краю обрыва. Аким примерился, с какой стороны ее удобней пилить. Ровный белый ствол мог сгодиться в хозяйстве, и, чтобы он не упал вниз, Аким обвязал его веревкой, другой конец которой был прикреплен к островерхому валуну, что лежал, утонув в траве, сбоку аллеи.

Все-таки Аким удачно выбрал день для своей затеи. Никого вокруг, ни одной души. Порадовавшись сызнова этому обстоятельству, он взял пилу, ощупал пальцами ее свежеотточенные зубья и без усилий разрезал тонкую и хрустящую, как накрахмаленная простыня, кожу березы. И сразу темно-золотистой кровью побежал, засочился сок. Пила, углубляясь, затыкала сделанную ей же самой рану, однако ж березовая кровь неостановимо текла, струилась, нанося на нижнюю часть ствола густые янтарные полосы. Аким заторопился, замельтешил, пила пошла рывками, он стал нервничать, и даже услышав где-то рядом надрывный сигнал машины, дерганно продолжал пилить, хотя сообразил, что сигнал этот впрямую касается его.

Из старенького «Запорожца», вставшего подле останков аллеи, вылез худощавый, щуплый мужичишка, чей дачный участок находился напротив Акимовского, как раз по другую сторону спиленных деревьев. Теперь их участки разделяла не пышная зеленокудрая аллея, а голые пеньки, торчащие подобно печным трубам спаленной деревеньки. Аким знал, что окружающие просто и уважительно зовут соседа Петровичем, но у самого для общения с ним не было ни повода, ни желания. Да и появлялся сосед в последнее время редко. А тут, на тебе, принесло!

Аким вытащил пилу, положил ее на землю рядом с недопиленной березой. Сосед, видимо, еще пребывал в шоке: привалившись плечом к машине, он молча озирал устроенное Акимом побоище. Его сморщенное маленькое лицо выражало душевную муку. Когда-то он работал водителем у Конструктора и хранил чуткую и ясную память о нем. Но вот взгляд его попал на Акима, и тот содрогнулся, поняв, что будь в руках Петровича автомат, он бы, не колеблясь, выпустил в него всю обойму.

– Ты что ж наделал, – начал Петрович тихим, срывающимся голосом. – Какую красоту загубил! Разве ж у человека рука на это поднимется? Как же ты мог, как посмел? – он отлепился от машины и двинулся на Крючкова. В его сузившихся глазах было столько ненависти, что Аким чуток попятился. Именно чуток, потому как сзади поджимал его обрыв, да и сам Петрович без автомата в руках был вовсе не страшен. Аким – бугай бугаем в сравнении с ним. И все-таки растерянность, испуг, возникшие при внезапном появлении соседа, не проходили. Он стоял и смотрел на Петровича, который приближался, понося его на чем свет стоит.

– И откуда же ты вылупился, паскуда? – вопрошал сосед, выбирая по пути палку потолще. – Сколько всяких злыдней перевидал, но ты их всех затмил. Ну, чем, скажи, тебе помешали деревья, чем?

– Растарахтелся, дедок, – спокойным тоном Аким хотел остудить соседа. – Затеняли они участок – вот и весь сказ.

Но Петрович только усмехнулся недобро:

– Врешь, гад! Я давно замечал: черное у тебя нутро, черное. Но чтоб до такой степени... На, получай! – и он швырнул палку ему по ногам.

Аким успел подпрыгнуть и палка, пролетев понизу, врезалась в кусты. Набычившись, Аким прыгнул на мужичишку, повалил, придавил к земле своим тяжелым, взопревшим от работы телом. Сосед был слаб и стар, чтобы сопротивляться, он лишь хрипел и посылал на голову Акима проклятья – одно страшней другого, Аким прикрыл ему рот широкой ладонью и тот замолк, затих, не имея возможности ни высвободиться, ни кричать.

– Папа, не надо, дяденьке больно, – услышал Аким голос сына, который куда-то убегал по своим детским надобностям, а вернувшись, увидел, как отец сидит верхом на Петровиче, который весь сжался, скрючился и стал меньше обычного.

– Пусть не лезет, – сказал Аким. – Я его и так пожалел. Мог схлопотать и покруче. – Он легко встал, отряхнул прилипшую к брюкам листву, победительно бросил соседу: – Поднимайся, хватит разлеживаться.

Петрович страдал от унижения, от того, что какая-то сволочь, испоганившая аллею, оказалась сильнее, что все его негодование выглядит жалким и пустым. Уйти сейчас, поджав хвост, означало бы полное поражение. Нет, этого он не допустит. Последнее слово должно остаться за ним. Иначе справедливость будет совсем потоптана. Он изловчился и внезапно ткнул сухим кулачком Акиму в челюсть. Аким было вновь кинулся на соседа, но Пашка ухватился за край рубахи, затянул плаксиво:

– Не тронь его, пап, ну, пожалуйста, он старенький, его обижать нельзя.

Аким остановился, махнул рукой:

– Ладно, дед, живи, Пашке скажи спасибо. Не встрянь он, зашиб бы, ей-богу, зашиб.

– Кишка тонка, – сплюнул в его сторону Петрович. – Напакостить ты горазд, а чтоб решиться на сурьезное, где отвечать придется, у тебя духу не хватит. От страха в штаны наложишь. Пыжишься только. Я тебя насквозь вижу.

– Катись отсюда, – прошипел Аким. – Не доводи до греха. Я ведь терплю, терплю, а потом...

– А ты не пужай. Я тебе вот что скажу. За порубленные деревья ты поплатишься. Перед людьми синим пламенем гореть будешь. Но ежели посмеешь еще пилить, берегись. Я тебя убью.

Он сказал это так просто и буднично: «Я тебя убью», что Аким сразу поверил этому и похолодел, представив почему-то, как автоматная очередь располосует его от плеча до плеча, и он грохнется на землю вот здесь, у самого обрыва, а, может быть, скатится вниз, в бурную реку, которая, пропустив его через жернова могучих камней, не оставит от Акима Крючкова даже крохотного следа. На его лице появилась робкая, заискивающая полуулыбка.

– Ну зачем уж такие крайности, – сказал он. – Я полагал, что от этих деревьев никакого проку. Одна тень. Клубника медленно спеет. Пашка весь изведется, пока она красноту наберет. Правда, сынок?

Пашка кивнул.

– Ты на ребенке не спекулируй, – отрезал Петрович. – Разве ж он понимает, что ты натворил.

У Акима вдруг вспыхнула спасительная идея.

– Если надо, я новую аллею посажу, еще лучше прежней. Выкорчую к лешему все эти пни, а туда деревья разные... Вот и решение проблемы.

– Ну, ты даешь! Ре-ше-ние! – передразнил Петрович и продольные морщины на его щеках сгустились. – Сколько твоим прутикам – козьим хвостикам расти, чтобы крону заиметь и людей радовать? Ты хоть считал?

– У меня в зеленстрое дружки есть. Так что ели и сосны-многолетки я по весне раздобуду. А ямки для них вырою загодя. Без обмана.

Он продолжал оправдываться, обещать, виноватиться перед соседом, что, дескать, не совладал с собой, взбесился, набросился на него, человека в летах, и теперь ему стыдно, он раскаивается и просит простить его. Петрович медленным, усталым шагом шел к своей даче, слушая вполуха жалобное бормотанье Акима и испытывая какое-то гадливое чувство. Ну и подонок же все-таки этот Крючков. Не уничтоженная красота его гнетет, а боязнь возмездия. Хотя сам наверняка надеется выкрутиться, спасти свою шкуру.

Резкая острая боль полоснула сердце. Фу, черт, только этого еще не хватало, горько усмехнулся Петрович. Он приостановился, задышал глубоко и часто. Боль чуточку отпустила, но стоило ему двинуться дальше, как она снова вцепилась когтями в его старое дряхлое сердце. Больше всего на свете Петровичу не хотелось сейчас свалиться с сердечным приступом перед этим варваром. Дудки, он не доставит ему такого удовольствия. Как-нибудь выдюжит. Вот добраться бы до веранды, глотнуть лекарства, прилечь... Впрочем, нужен передых, пусть маленький, но передых. По пути попалась дощечка, он пристроил ее на бугорок, сел, притворившись, будто так и было задумано. И все-таки Аким разгадал его состояние.

– Что случилось? – спросил он. – Может, какая помощь нужна?

– Оставь меня в покое. Уйди, сгинь, не попадайся мне на глаза, понял?

Аким отошел на десяток метров, ждал, авось, он понадобится и его позовут.

«Как ворон поджидает свою добычу», – мелькнуло в голове Петровича, и от этой мысли ему стало совсем худо. Казалось бы, чего проще: дай знать, где лежит лекарство – на даче или вон там, в автомобильной аптечке, и его принесут, ты глотнешь и тебе наверняка полегчает. Но просить Крючкова было свыше его сил. И он сидел, корчась от боли, и молчал.

Аким тем временем переживал. Окочурится сосед, что тогда делать? И дернула его нелегкая схватиться с ним. Да и дед тоже хорош. Пуда четыре веса, а гонора на тонну. Уж больно ершист, задирист, сам в драку лезет. А теперь вон мучается, держится на волоске, но ставит из себя разобиженного джентльмена, который лучше погибнет, чем примет помощь из рук врага. Что ж, спасение утопающего – дело рук самого утопающего. Приехал, раскричался, палкой начал махать – вот и скрутило его, бедолагу. Допрыгался.

А жизнь все-таки держится на детях и доброте. Пашка, еще ни разу не видевший, как умирают люди, почуял близкую беду, подошел осторожненько к Петровичу, спросил:

– Дедушка, вам плохо, да? Я сейчас водички вам принесу и все пройдет.

– Постой, малыш, – Петрович поднял на Пашку помутневший взгляд. – Достань-ка мне сначала из машины аптечку. Она в белой пластмассовой коробке, у заднего стекла.

Приняв сразу три таблетки, Петрович почувствовал, как уходит, истаивает боль – подобно черной туче, рассеянной по небу порывом ветра.

– Спасибо, Паша, – сказал он, вставая. – Дай бог тебе здоровья и радостей. – Затем повернулся к Акиму. – А тебя я предупредил. Как видишь, терять мне нечего.

Ночью Акиму не спалось. Могучий, неумолчный гул реки, которой тающие днем ледники добавляют силу, настырно лез в уши, давил на психику, лишая сна, навевая тяжелые думы. Вспомнились слова тестя, сказанные им как-то в шутливом тоне, что, дескать, шум реки убаюкивает, успокаивает нервы нормальным людям и заставляет мучиться, изматывает тех, в ком совесть нечиста. Повод, по которому это было сказано, выветрился, а слова остались. Вероятней всего кто-то из гостей, а их тогда, при жизни тестя, наезжало полным-полно, затронул эту тему, и Конструктор, склонный к разного рода обобщениям, не преминул откликнуться шутливой фразой, воспринятой каждым по-своему. Во всяком случае, нынче Акиму казалось, что фраза та бьет прямо в точку, и он поежился, ощутив над собой парящую тень Конструктора: она заслонила окно, куда проникал до этого бледный лунный свет, глыбисто нависла над ним, вжимая его тело в толстые, не знающие сноса доски топчана, придавливая сверху – как сам он еще недавно притискивал к земле тщедушного старикасоседа.

Аким не спал, а потому сознавал, что это бред, мистика чистой воды, но избавиться от некоей придавленности, приплюснутости, от изнуряющей духоты никак не мог. Он бочком слез с топчана, чтобы не разбудить Пашку, босоного, на цыпочках прошел в дальний угол комнаты, зачерпнул ковшом воду из ведра, торопливо выпил, затем открыл окно, надеясь изгнать духоту летящей с гор ночной свежестью. Но вместе с прохладой, опережая ее, ворвался неистовый, всезаглушающий рев реки, которая словно ждала мгновения, чтобы наполнить комнату громовыми раскатами. И хотя Аким тут же затворил окно, грохот не исчез, не отодвинулся, он вошел в слух, мысли, кровь Акима, будто живое существо, яростное, ненасытное, требующее к себе беспрестанного внимания.

Аким ворочался, забирался с головой под одеяло, но река продолжала бушевать, протяжно греметь валунами, не позволяя забыться даже зыбким коротким сном.

Лежа в гулко ухающей ночи, изнывая от стоящего в ушах канонадного грохота, Аким возвращался беспокойной мыслью к тому времени, когда, породнившись с Конструктором, стал замечать вскоре, как тот незримо и повсеместно присутствует рядом с ним. Встретится Аким с друзьями – разговор пренепременно коснется его знаменитого тестя, а сам Аким волей-неволей отодвинется на второй план. Зайдет ли в цехе, где он работает токарем, речь о технических новинках – и тут уж все на Акима поглядывают: мол, родственник Конструктора, ему и карты в руки. И надо ж было случиться, что именно в ту пору его потянуло на изобретательство. Образованием, правда, он не взял – лишь профучилище за спиною, однако ж пытлив, смекалист от природы, по молодости за все с жаром хватался. Придумал он приспособление к станку, чертежик набросал – в цехе охают, ахают, нахваливают Акима, а меж собой шепчутся, что-де Конструктор, знать, идейку ему подкинул. Когда же он предложил усовершенствовать программное устройство, начальство быстренько вознесло его на заводскую Доску почета, а товарищи стали открыто посмеиваться: не слишком ли рьяно эксплуатирует он талант своего тестя?.. Много потом всякого поднакрутилось. Переругался с одними, порвал с другими... Страсть к изобретательству заглушил, загнал так глубоко в себя, что она навек под пеплом похоронена. Собрался было податься куда глаза глядят, от этих мест подалее, но как-то все не сложилось, и он остался, внешне мирясь с выпавшей ему ролью, но внутренне бунтуя против нее.

Конструктор умер как-то вдруг, на ходу, утром еще смеялся с домашними, строил планы, а вечером его не стало. Аким шел за гробом в ряду самых близких ему людей, плакал вместе со всеми, потому что это был действительно замечательный, большой человек, и все-таки, как ни странно, испытывал некое облегчение, какое-то просветление в пространстве своей жизни – будто приотворились наконец зашторенные наглухо небеса и нежный золотой лучик упал на его плечо.

Теперь уже Акима привечали не ради кого-то, а ради него самого. Бывало это, правда, пореже, зато самолюбие Крючкова, страдающее, ущемленное ранее, расцвело пышным цветом. Однако ж за долгие лета, прошедшие под крылом Конструктора, характер его переменился, в нем произошло смещение качеств, позволяющее напористости сживаться с робостью, смелости и решительности – с неуверенностью, знобкой трусостью. Вот и на этот раз, взявшись за вырубку посаженной Конструктором аллеи, он испугался соседа, невзрачного, дышащего на ладан старика, едва тот пообещал расправиться с ним. Пустые угрозы! Напрасно он побоялся, не допилил березу. Всяк будет видеть шрам на ее теле, возмущаться и тыкать пальцем в сторону Акима. Пеньки-то он поутру выкорчует, с голого места взгляд скатывается и гнева не народит. А шрам на березе – это прицельный укор, от которого не отворотишься. Хотя бы буря поднялась или ветер задул покрепче, чтобы доломало, свалило ее. Тогда бы и он был чист, и с березой покончено, и старику не к чему придраться. Стихия все спишет.

И вдруг перед Акимом возникло другое, молодое лицо Петровича, снятого армейским фотокорреспондентом в самом пекле боя: сощуренные до щелочек глаза, в руках автомат, из которого он бьет с ходу по отступающим фашистам. Этот снимок, вырезанный из фронтовой газеты и наклеенный на прямоугольник картона, Аким когда-то видел в семейном альбоме Конструктора. Его не удивило, каким образом снимок очутился средь семейных фотографий. Конструктор необычайно привязывался к людям, с которыми подолгу работал, интересовался всем, что прорастало в них корнями дел, борьбы и устремлений, и запечатленные яркие моменты их жизни он хранил пуще своих собственных.

Вон, значит, почему Петрович представился ему с автоматом, когда вышел из машины и опалил его яростным взглядом. Может, и прав Аким, что перестал перечить соседу, пошел на мировую, предложив вариант с новыми посадками. Чего лезть на рожон. К тому же посадить свою аллею, прогуливаясь по которой будут говорить о нем, Акиме Крючкове, – мысль весьма и весьма недурственная. Всему помехой сейчас береза, располосованная пилой до середины; ее умирание протянется многие-многие месяцы, скапливая вокруг Акима людскую смуту и недовольство. Любое дело, как он ни старайся, во грошик не поставится, пока чертова береза торчит над обрывом.

Та ночь была для него подобна бесконечно длинному товарняку, чьи загруженные до краев матово-черным углем вагоны тянутся от континента до континента, наполняя пространство жутким грохотом и темнотой. Томимый бессонницей и неясными тревожными предчувствиями он вставал, выходил на крыльцо, смотрел на погруженную во тьму и покой дачу соседа; однажды все-таки не выдержал, отвязал веревку, которой накануне стягивал ствол березы с островерхим валуном. Возвратившись на свое ложе, ворочался, ждал рассвета, кликал ветры на голову березы.

Утро выдалось ясное, росное. Облепившие ноги влажные стебли трав несли прохладу и умиротворение. Акиму хотелось поскорей избавить, освободить землю от нахально и тупо, торчащих из нее пней, дать ей возможность расслабиться, подготовиться к приему других деревьев. Орудуя где лопатой, где топором, он распалял свое воображение, рисовал картины посадки новой аллеи. Что ж, он, конечно, виноват, наломал здесь дров, но весной все поправит, не поскупится, пойдет на любые расходы, завезет пятнадцатилетние сосны с их родной землицею, и они зашумят, насытят воздух смоляным крепким духом. Вчерашнее мнилось ему чуть ли не потусторонним кошмаром, из коего он каким-то немыслимым чудом вынырнул, выкарабкался.

Вышел Петрович, бросил на Акима мимолетний взгляд, направился к машине. Вид у него был усталый и мрачный. Аким положил лопату и выпрямился.

– Доброе утро, Петрович, – сказал он. – Прости, ради бога, за вчерашнее. Сам не могу понять, откуда вся эта злоба на меня накатила. Право, не ведал, не соображал, что творил.

– Чего уж там, – вздохнул сосед. – Ты только помни, что тебе было сказано и что ты сам пообещал.

– Ясное дело. Разве ж я враг какой.

– Эх, Аким, Аким, я-то думал у нас с тобой, – он не договорил, опять вздохнул. – Ладно, время покажет.

Когда сосед уехал, Аким поработал часок, а потом стал готовить завтрак. Пашка едва протер глаза – сразу за стол. Спал сладко, проголодался, бутерброды уплетает, аж щеки трещат. Аким улыбнулся: – Не торопись, никто не отнимет.

Пашка убавил темп, поинтересовался:

– А мы сегодня работать будем?

– Ага.

– Снова деревья пилить?

– Хватит, напилили... А тебе что, понравилось?

– Интересно. Только вот дедушка-сосед ругается. И ты, папа... Не надо больше на старенького нападать, хорошо?

– Хорошо. Вчера сдуру я столько всего наворотил... – Аким покачал головой. – Нынче нам с тобой надо пни корчевать. Попотеть придется, это уж точно. Ты давай со стола убери, а я в родник за водой сгоняю.

До родника было метров пятьсот. Проще, конечно, воспользоваться водопроводом, он совсем рядом. Но разве сравнить воду, лениво текущую по металлическим трубам, с той, что бьет из тайных земных глубин? Кто-то пустил слух, будто в родниковой воде немалая примесь серебра, целебного для организма, и дачники, возвращаясь в город, везут полные канистры, бутылки воды, чтобы потчевать ею родных и знакомых.

Поставив ведра под родниковую струю, Аким засмотрелся на небо. По голубой глади безмятежно брело солнце, а у горных вершин, куда оно направлялось, клубились, стягивали свои летучие войска крутобокие облака, исподтишка готовя светилу засаду. К вечеру, чего доброго, дождь соберется.

Ведра приятно тяжелили руки, покачивались при ходьбе, но вода не проливалась. Сейчас он поставит их на веранде, а сам опять вооружится лопатой и топором.

– Папа, ку-ку!

Продолжая идти, Аким повернул голову в ту сторону, откуда донесся Пашкин голос. Но Пашки не было. Спрятался, хитрец, с улыбкой подумал Аким, ничего, обнаружится. Он знал, что как бы сын ни прятался, он вскоре не утерпит и откроет свое убежище.

– Папа, ку-ку!

Аким для порядка еще повертел головой.

– Да здесь я, здесь, на березе!

У Акима екнуло сердце. Пашка сидел на самой верхушке березы, подпиленной им в полуторе метров от земли. Шрам на ее теле расширился, словно рот человека, вопящего от ужаса.

Ах, если бы не бессонная ночь, если б Акиму прибавить спокойствия... Все бы обошлось, вполне могло обойтись. Но его вдруг затрясло, да так, что вода в ведрах, которые он продолжал держать, плеснулась через край.

– Пашка, слезай, сию минуту слезай! – страшно закричал он.

Пашка перепугался, дернулся, тоненькая ветка под ногой обломилась, он вцепился руками за верхушку, повис на ней, ствол резко качнуло, он наклонился, накренился, подламываясь у подпила.

Словно зачарованный смотрел Аким, как береза вместе с его сыном падает в обрыв. И лишь в последний момент он побежал, метнулся туда, где раздавался надрывный треск лопнувшей древесины, как будто бы у него хватило сил удержать ствол от падения, не дать ему рухнуть вниз, в реку. Но он опоздал: ствол березы уже подхватило течение. И тогда он прыгнул, прыгнул с разбега в кофейное, кипящее водоворотами чрево реки, чтобы догнать, спасти сына. Могучие волны, играющие, как погремушкой, огромными валунами, подхватили его, подбросили и, словно сомкнув челюсти, поглотили, поволокли по острым каменьям дна...

А Пашка, угодивший при падении на поросший кустарником склон обрыва, не скатился в реку, а застрял средь колючих веток шиповника и мягких сосновых лап, которые он охапками сбрасывал накануне, помогая отцу. Посидев там какое-то время, он потихоньку стал выбираться наверх. Отдельные осыпные участки ему приходилось одолевать ползком. Наконец, весь исцарапанный, исколотый, он очутился на твердой земле. Не позволяя себе разреветься и еще не зная, что же стряслось, он ходил по бывшей аллее, по тропинкам сада, заглядывал в дом и все громче и настойчивее звал своего отца. Странно, отец, никогда не прятавшийся от него, исчез, пропал и даже голоса не подает. А, может, и подает, просто Пашка не слышит – уж больно громко гремит река, перекрывая все остальные звуки...

Скачать всю книгу "Чужой крест"

© Иванов А.И., 2009. Все права защищены
    Произведения публикуются с разрешения автора