Эфа

Главный герой рассказа – наш современник, молодой парень из Бишкека, которого обстоятельства толкают на путь бандитизма. Первая публикация

(Эфа – ядовитая змея из семейства гадюк; водится в пустынях Африки и Азии, в т.ч. Центральной Азии)

Калыс сидел в дунганке, неподвижно и долго уставившись на свою кружку с пивом. В его левой ладони сигаретный окурок давно перестал дымить. Официантка время от времени подходила заменить пепельницу, но, видя, что она чиста, вопросительно смотрела на Калыса, в то же время не решаясь его потревожить, и в нерешительности уходила дальше.

За двумя соседними столиками сидели другие посетители. За одним столиком – пара, парень кыргыз с русской девушкой. Они ворковали о чём-то своём. За другим столиком сидели двое доходяг, в изношенной, но приличной одежде, один был чернобров и смугл, похож на узбека или уйгура, второй – чистый кыргыз, о чём свидетельствовало его лицо, чисто кыргызбайское, с явными монголоидными щёками и скулами, и с озорной улыбкой. Эти двое время от времени поглядывали на Калыса, закусывая вкусными томомо – пирожками с мёдом, орехами и курагой, которые делают только в дунганке, и запивая зелённым чаем, вполголоса общались о чём-то своём.

Калыс ничего этого не замечал. Он будто бы оцепенел. Мыслями он был далеко. Если бы можно было заглянуть в его голову, то смотрящему открылась бы череда картин, непонятных на первый взгляд.

Он думал о своём месте в мире. Калыс испытывал невыносимое мучение, он чувствовал острую потребность понять, кто он, зачем он пришёл в этот мир. Эта потребность сжигала его нутро, оставляя одни вопросы и ни одного ответа. Перед его мысленным взором проходила вся его жизнь до этого момента – детство, отрочество, юность, его первая любовь, и последующие амурные приключения, его отношения с родителями и то ремесло, которым он занимался сейчас. Именно то, чем он занимался в последнее время, тревожило его, заставляло думать о том, правильно ли он поступает.

Он явственно видел картину из далёкого детства, когда он, маленький ребёнок, смотрел, как пьяный отец избивает мать. Он вспомнил то чувство, которое взбурлило в нем тогда в первый раз – чувство огромной ненависти и ярости. Он вспомнил, как он бросился на помощь матери, а отец в свинском состоянии наотмашь ударил его по голове. Он вспомнил ту тупую и глухую боль и чувство бессилия, полной и опустошающей слабости. Эта картина, царапнув до боли его сердце, плавно перетекла в другую.

Теперь в его памяти плавно всплыло воспоминание о его первой любви, о девушке, которую он безумно полюбил в одиннадцатом классе, за которой ухаживал, дарил цветы, писал свои неумелые, но искренние стихи. Которая отвечала ему насмешливым и холодным взглядом. Тем диковатым и причиняющим мучительную боль взглядом, придававшим ей только большую привлекательность. Она так и не ответила ему взаимностью, а ведь он ради неё подвергал свою жизнь смертельному риску.

Как-то один из знакомых из соседней школы плотоядно прикололся над ней: «Вот бы засунуть ей, а! Офигительная у неё задница». Калыс вспомнил вскипевшую в тот момент его лютую ненависть, такую же, какую он испытал, когда отец бил мать. Тогда он начал избивать незадачливого прикольщика, несмотря на то, что сам Калыс физически уступал ему. Медет, так звали шутника, молча встал, утёр свой окровавленный нос и угрюмо сказал: «Ну, Калыс, ты попал. Через час в парке Фучика. Приходи, если не баба. Я тебя там урою».

Через час, в указанном месте, окружённые друзьями, двое дуэлянтов начали выяснять отношения по-мужски, правда, в руках у Медета тут же оказалась финка, а у Калыса предусмотрительно подсунутый одним из товарищей кастет. Медет полоснул его по шее и по ноге. Острая боль заставила его упасть на колени. Он вспомнил, как Медет насмешливо взглянул на него и сказал: «Извинись, или я тебя зарежу». Друзья его кинулись на Медета, чьи друзья тоже перешли в атаку. Жёсткая потасовка, только начинавшая набирать силу, была прервана криками: «Мусора! Растворяйтесь быстро!»

Он вспоминал, как мучительная боль и бессилие, овладевшие им, истекавшем кровью, заставили его распластаться на сырой, покрытой осенними листьями земле. Милиция, скорая, беспамятство и чувство неутолённого желания мести, как червь, точившее его, — все, что он удержал в памяти.

Мама ему всегда говорила: «Сынок, зачем тебе твой куру-намыс (гордыня), ведь она не приносит кыргызам ничего хорошего…»

Следующая картина – чувство отчаяния, когда он не оправдал надежд матери, не сдал экзамен в Национальный университет. Поступал он на общих основаниях. Во время сдачи документов к нему подошёл проректор и сказал: «Ээ, сынок, в наше время всё не просто, вот я тебе что скажу – сто долларов и ты студент, ты понял меня?» Калыс пытался возразить: «Но как, у меня нет таких денег! Где я их возьму?» Проректор парировал: «Родителей попроси, и поторопись. Если не принесёшь до сдачи экзаменов, — завалю на тестах. Привыкай, сынок, к жизни».

Калыс так и не попросил денег у родителей. Отец к тому времени уже как год умер от цирроза печени, мать была больна плевритом, потому уже восьмой месяц как не работала, и семью поддерживали только родственники со стороны матери. Родственники со стороны отца выживали сами, поэтому, обвинив его мать в смерти отца, они прекратили всякие отношения с семьёй Калыса, состоявшей из самого Калыса и матери.

Он пришёл домой, сказав, что не смог сдать экзамен и, увидев слёзы в глазах матери, испытал такое отчаяние, что просто вошёл в ступор. Он сидел молча, замкнувшись в себе, и его нутро сжигала ненависть к этому миру, жестокому и бесчеловечному. Он смотрел на свою поношенную одежду, которая ему досталась от тайкешек, на свою сотни раз починенную обувь, на дом, который стоял на окраине села Кок-Жар, с осыпавшейся штукатуркой. Посмотрев на стену, где висел обломок зеркала, он увидел своё лицо, осунувшееся худое и угрюмое лицо и глаза, светившиеся недобрым светом. Мама молча подошла к нему и, погладив по волосам, сказала: «Ничего, сынок, ничего, жаным. Я поговорю с подругой, помнишь Айнаш-эжешку? Она работает вахтёром в профессионально-техническом лицее, там, говорят, берут без проблем и тяжёлых экзаменов…»

Он вспомнил свои первые дни в ПТУ, лицо его, доселе неподвижное, озарила едва заметная улыбка. Вспомнил, как впервые познакомился с Нуриком, Кешей и Алтышей-толстяком. Как они вначале подошли к нему с испытующим взглядом, затем, незатейливо завязав общение, просто приняли его в свой круг.

Ребята тоже были не из богатых семей, Нурик был из Джалал-Абадского Ташкумыра. Его родители, занимавшиеся перевозкой овощей и фруктов из Каракуля и Токтогула, завезли его в Бишкек и оставили в интернате, в котором с ним и познакомился Калыс. Токмакский Кеша был метис – помесь русской и кыргыза, оттого похожий на татарина. Его история была схожа с историей самого Калыса, — отец его, женился на русской по любви, но родственники просто заели его злословием и хотели, чтобы он бросил свою жену. Его отец в конце концов так и поступил, бросив жену и малолетнего сына. Со временем он забыл дорогу в их дом. А маме Кеши и ему самому пришлось выживать, благо огород и работа медсестрой в местной больнице, позволили маме Кеши вырастить сына, отправить его в школу и дальше  — в ПТУ.

Алтыша же был из более благополучной бишкекской семьи, но в то же время имевшей и свои проблемы. Жили они в Асанбае. Отец его был перегонщиком машин. Его мама умерла от рака, когда он был в пятом классе, отец, не долго горюя, привёл домой вторую жену, с уже взрослыми детьми. Алтыша, до сих пор избалованный вниманием родителей, вдруг ощутил на себе, что такое мачеха и недружелюбные старшие сводные братья. Будучи под их тиранией вплоть до шестнадцати лет, он с радостью пошёл поступать в ПТУ.

Все его друзья имели нечто общее с ним. Он вспоминал множество проделок и приколов, которые были у них. Вспомнил, как они ночами выбирались через окно, спускались по пожарной лестнице и по крыше перебегали к женскому блоку. Влезали через верхнее окно в туалет, далее в коридор, забирались в комнаты к своим намётанным девчонкам и получали свой первый опыт размножения.

Он с улыбкой вспоминал, как его подловил комендант на рассвете, как раз, когда Гузеля – девушка, которую он давно закадрил, не сдерживая себя, стонала, извиваясь под ним в полный голос, дверь неожиданно открылась, и на пороге застыл немного ошарашенный и злой комендант – дядя Боря. Калыс от неожиданности голым выскочил через окно, и прямо по краю брусчатки, на одних пальцах, змием извиваясь в воздухе, переместился на крышу мужского блока. Потом комендант, потрясая его одеждой перед носом, читал ему лекцию о морали и дисциплине. А весь ПТУ, вошедший в курс этой истории непонятно быстрым способом, потешался над ним. Правда, данное обстоятельство не заставило Калыса стыдиться происшедшего, а скорее внушало ему чувство гордости. Эх, молодая бравада.

Денег никогда не хватало. Администрация ПТУ создала нечто вроде биржи труда, где можно было, выполняя чёрную работу по облагораживанию территории ПТУ, заработать хотя бы десять-двадцать пять сомов за неделю. Этих денег для Бишкека 1999-го года не хватало ни на что.

Однажды Алтыша созвал всю четвёрку на общение. Когда они все собрались, он сказал: «Балдарики, я тут на выходных, у пахана пехоль нашёл, — и он вытащил из-за штанов потёртый пистолет Макарова. – Балдарики, может, возьмём обменку, а!» Эта идея давно витала в умах неразлучной четвёрки. Не раз, рассуждая о том, что у них нет ничего, ни денег, ни благополучия, ровным счётом ничего, ребята подумывали – а может, заняться «чёрным делом?». Эта идея так и не получала развития до этого дня, пока Алтыша не принёс оружие.

— Откуда у твоего пахана пехоль? — Кеша взял пистолет, нажал на держатель, и ему на ладонь скользнула обойма, в которой тускло блестели медные патроны.

— Пахан машины перегонял раньше, а это, говорят, небезопасно. Там на трассе из Латвии через Россию и Казахстан разное случалось. Мне пахан многие жуткие истории рассказывал.

Тогда, ближе к вечеру они решились взять обменку. Да, тогда всё и началось. Тогда и изменился Калыс, так сильно изменился, что понял, он больше не может быть другим никогда…

Они часто видели, когда гуляли по городу по воскресным дням, что офис обмена валют, что находился на пересечении Боконбаева и Советской, слабо защищён. Там, за стеклом, всегда сидел щуплый кореец. Внутри же часто они замечали бугая-кыргыза с бычьей шеей. Самым удобным было в этой обменке то, что она стояла поодаль от остальных обменок, расположившись в первом этаже жилого дома, и представляла собой глубокое помещение, имевшее вторую дверь внутрь двора.

Ребята не стали ничего подробно планировать. Было решено просто войти, прикрыть дверь, выстрелить в бугая, затем выстрелить в корейца, сломать стекло, забрать деньги и уйти через вторую дверь. Для того чтобы не привлекать внимания, решили, что это дело будут проворачивать двое, а остальные двое должны подстраховать с внешней улицы.

На следующей неделе, в субботу, ребята выждали до полудня. Калыс чётко помнил свои тогдашние ощущения. Он целый день не мог отогнать из головы слова матери: «Сынок, только не займись плохим делом, только учись и добейся успеха как, нормальные люди…»

Он говорил про себя: «Мама, мама, простите меня, я это всё делаю ради вас, мама, ради нас, я устал быть бедным, устал ходить в рванной старой одежде. Мама, я куплю на эти деньги лекарства, и вы перестанете болеть…»

Алтыша дёрнул его за рукав:

— Э, змий (это прозвище закрепилось за Калысом после той истории с голым побегом), змий, говорю, на, держи пехоль, а вот это тебе вместо глушителя, — и протянул ему маленький талпак – подушечку.

Калыс посмотрел на друзей:

— Ну, чё, определились? Кто со мной пойдёт? Ты, Кеша, или ты, Нурик?

Кеша и Нурик посмотрели друг другу в глаза, и Нурик, который был более-менее крепче остальных, обернулся к Калысу, худощавому и смугловатому, ставшему их неформальным вожаком:

— Я пойду.

Нурик взял у Алтыши чугунный шар для разбития окна обменки и старый кухонный нож, которым когда-то резали лошадей, спрятал под куртку.

Стояла зима. Середина февраля. В Бишкеке вот уже четвёртый год не было нормальной зимы, скорее всё напоминало весну. Снег, только выпав, быстро таял. Всюду была слякоть, а кое-где маячил сухой растрескавшийся асфальт, в трещинах зеленела трава.

Калыс и Нурик в своих старых и потёртых кожаных куртках вошли в обменку.

— Вам чего, пацаны? — спросил их бугай.

Нурик и Калыс слегка растерялись:

— Да вот, д-доллары надо по-поменять.

— А чё, у вас есть?

— Д-да, конечно, — ответил Калыс и начал расстёгивать молнию своей куртки, показался талпак.

— Хе-хе, да вы, наверное, из села какого-нибудь, верно? — Бугай испытывающее смотрел на Калыса, и уголки его рта прорезала усмешка. У Калыса в груди заклокотало, ненависть взбурлила в нём, и он, зло улыбнувшись, направил прикрытое талпаком дуло ПМ на бугая, сдвинул предохранитель и, вогнав патрон в ствол, проронил злорадно:

— Жирдяй, разменяй мне эту валюту.

До этого Калыс не стрелял из пистолета. Поэтому он удивился тому, что уши ему заложило. Овечья шерсть, набитая в талпак, разлетелась и завоняла. У бугая, одетого в серый свитер, в животе нарисовались три красных пятна. Они бухли. Запахло железом. Бугая, чьи глаза сразу как-то остекленели, а на лице застыло удивлённое выражение, стало медленно подкашивать. Опомнившись, Калыс развернулся к корейцу. Тот смотрел на него из-за стекла, и лицо его перекосила гримаса не ужаса, а скорее отвращения. Калыс направил на него дуло под талпаком и стал стрелять, но кореец нырнул под стол кассы. Рядом с Калысом стоял оцепенелый Нурик.

— Блин, лох! Ломай стекло! — Калыс сам не узнал свой голос – какой-то писклявый и ломающийся.

Нурик опомнился, и чугунный шар влетел в недобитое стекло. Оставшиеся по краям обломки Нурик расчистил ножом. Заглянув в глубь, Нурик замер. На него смотрело два дула обреза, сделанного из охотничьей винтовки. Чуть выше дула – лицо корейца, теперь уже спокойное и ехидное.

— Скажи тому лоху, чтобы пушку бросил! — прошипел кореец. В тот же миг Калыс пнул Нурика, раздался грохот, и мелкая дробь нарисовала овал из точек на подвесном потолке обменки. Если бы Нурик не отлетел, от него ничего бы не осталось, скорее всего. Калыс склонился за кассой и всадил две пули в грудь корейцу. Тот охнул и затих.

Не мешкая ни секунды, Калыс запрыгнул за кассовую стойку и начал шарить по полкам. Он увидел барсетку и несколько туго перетянутых, пухлых долларовых и сомовых пачек. Он стал лихорадочно собирать их. Под разбросанными пачками денег медленно расползалась лужа крови. Калыс хотел было собрать всё быстро, не перепачкав деньги кровью, но самая последняя пачка всё-таки коснулась крови корейца. Он поднял пачку, посмотрел на запачканный кровью угол. Его передернуло, и он выронил эту пачку из рук.

Пачка упав на лужицу крови, расплескала её, Калыс увидел бурые пятна крови на своих затёртых джинсах. Вдруг возня его вывела из оцепенения.

Он выглянул из-за кассы. Перед ним открылась такая картина: каким-то образом оживший бугай, сделав Нурику захват сзади, медленно и упорно душил его. Калыс прицелился в бугая, отбросив талпак. Нажал на курок – осечка. Ещё раз – осечка. Тогда он наклонился, подобрал лежащий у ног корейца чугунный шарик и, выскочив из-за кассы, обошёл схватившихся сзади. После глухого хлюпнувшего удара по голове бугай ослабил хватку. Нурик, весь вспотевший, с красными глазами, в которых набухли кровяные жилки, подобрал свой свинорез и воткнул его в печень бугаю. Тот тяжело простонал: «Энен дурайндар…», и с удивлённым выражением рухнул на пол обменки. Всё это продлилось не более трёх минут.

Калыс дёрнул Нурика за куртку: «Блин, скорей отсюда!». Он дёрнул внутреннюю дверь за ручку и толкнул её, но она не открылась. Тогда они с Нуриком, не сговариваясь, навалились на дверь, и она поддалась. Выбежав во внутренний двор, они ринулись дворами в сторону Физприборов. Зимой в Бишкеке темнота приходит за полдень.

По договорённости, если бы ребята не вышли из обменки через внешний вход, это значило, что всё по плану. Поэтому стоявшие на "шухере" Алтыша и Кеша, обеспокоившись было выстрелом корейца, поуспокоились, и, увидев подоспевшую милицию, сотрудники коей штурмовали обменку и не нашли там преступников, вздохнули с облегчением. И потом медленно двинулись к месту назначения, оставляя суматоху позади себя.

Местом сбора была комната Кеши. В неё ребята проникали через забор ПТУ, минуя коменданта и вахту.

Общим счётом добыча составила четыре тысячи пятьсот двадцать долларов и семнадцать тысяч восемьсот пятьдесят сомов.

Это был куш. Пацаны разделили деньги, а неделимое положили на общие расходы. Лица у всех были мрачные, Алтыша пробовал шутить:

— Бляха-муха, пацаны, у нас море денег, м-о-о-ре денег!

Но Нурик прервал его:

— За вот это бабло нас чуть не положили. За это дерьмо мы пришили двоих. Ты когда-нибудь убивал, а, Алтыша?

Алтыша осёкся.

Калыс взял общаковские деньги и сказал:

— Надо бухнуть.

Кеша встал:

— Давай, я сбегаю.

— Ну, давай вместе пойдём, мне надо походить и остыть.

Калыс, покачиваясь, встал, натянул на себя брюки Алтыши — его джинсы, как и джинсы Нурика, были запачканы кровью. Затем они вдвоём с Кешей отправились через забор за водкой и сигаретами. По дороге в ларёк Кеша спросил у Калыса:

— Братан, что ты чувствовал, когда валил человека?

Калыс посмотрел на Кешу каким-то странным пустым взглядом:

— Брат, я чувствовал отвращение, и в то же время – кайф. Я почувствовал себя сильным. Но мне хреново, брат.

Они взяли водку, пиво и сигареты. Калыс впервые закурил в тот день.

Далее всё пошло, как по плохому голливудскому сценарию. Когда Калыс в новой одежде, с лекарствами от плеврита и продуктами показался дома, мама посмотрела на сына удивлённо и строго:

— Откуда у тебя деньги, сынок! Только не ври мне. Я чувствую, что они достались тебе неправильным путём.

Калыс ожидал этих слов и извернулся:

— Мама, вы правы, мы нанимались с друзьями на стройку. Стояли на Молодой Гвардии. Там были подозрительные люди, мам. Они заставляли нас перетаскивать какие-то длинные ящики. Потом велели молчать и заплатили нам по пять тысяч сом.

— О-ой, храни Аллах от беды, сыночек, ты уверен, что ничего другого вы не делали?

— Нет, мам, не делали…

Калыс увидел, что все его аргументы, хоть и принимаются матерью, но в глазах у неё остаётся тень недоверия.

Ребятам странным образом повезло. Милиция с ног сбилась в поисках преступников. А может, и не особо старалась, но, так или иначе, ребята остались вне чьих-либо подозрений.

Пацаны приоделись. Купили себе по мобильнику – Сони-Эриксон. Стали ходить в кафе. Первый раз пошли на дискотеку, где не обошлось без рамсов. Но деньги быстро вышли.

Более разумный Кеша вовремя смекнул, что деньги выйдут, и поэтому, закупив на часть денег мобильники, стал их перепродавать, часто пропуская занятия.

Разницу в благосостоянии ребят заметили все ПТУ-шники. Но ребята скоро отмазались, мол, родителям удача улыбнулась. Подозрительно отнёсся к ним только дядя Боря.

Калыс вспоминал, как они забросили учёбу и занялись овощами. Перепродавали овощи из хозяйств Чуйской области на Ошском рынке. Как сталкивались с держателями рынков. Вспомнил, как они замочили несколько человек, требовавших с них налог за содержание точки на Ошском. Как затем их шайка привлекла внимание «смотрящего» Бишкека, и дальше их жизни перестали принадлежать им самим. Он вспомнил, как на одной из больших разборок убили Алтышу и Нурика. Вспомнил, как разругался с Кешей, который решил завязать с этой "хернёй". Вспомнил, как умерла мать…

Калыс сидел и вопрошал себя: «Кто я?! Зачем я родился? Почему мне так больно, всегда так больно?!». Он посмотрел на свою кружку с пивом, посмотрел вокруг. Вот он. Сидит в дунганке. Взял свою Нокию-6270. Время – 19.50, 17 декабря 2006 года. «Блин, сижу уже три часа». Посмотрел на левую руку – между пальцами зажат давно потухший окурок. Перед ним – чистая пепельница. «Почему она чистая?»

Осмотрелся. Парень кыргыз с русской девушкой уже ушли. За соседним столиком сидят двое. Один чернявый и смуглый, похожий то ли на уйгура, то ли на узбека. Второй – чистый кыргызбай, слишком улыбчивый, с большими монголоидными скулами и щеками. Хотя – приятно на него смотреть. Калыс посмотрел на него и улыбнулся. Отвернулся от соседей. Взял кружку и хлебнул пива. Закурил свой «Парламент». Посмотрел на свою зажигалку — медного цвета «Зиппо», наверно, сделанная китайцами. Это же подарок Динары, той девушки, которую он год назад закадрил и поимел Правда, ей самой все понравилось.

— По сути, я – бандит-каракчы, — подумал Калыс. – Я не виноват, что стал таким. Виноваты в этом Бог, бедность нашей семьи, отец-пьяница, болезнь мамы, президент, да кто угодно, блин. Только не я. Я – жертва. Я просто мщу этому миру за боль.

Калыс взял мобильник, нашёл номер Динары и нажал «вызов». Пошли гудки. Он щёлкнул пальцами, увидев боковым зрением официантку – симпатичную миниатюрную дунганку: «Счет мне, красавица!».

За соседним столиком двое тоже попросили счёт. Оплатили и пошли к выходу.

— Алло, Дина-жан, — Калыс, увидев счет, потянулся за деньгами. — Это я, Дина, что, не узнаёшь? Ну, блин, ну, как это ты меня не узнаёшь. Я вот твою зажигалку всегда у сердца держу…

Оставив сдачу, он встал и натянул куртку. Те двое уже вышли.

— Да, да, это я  — Калыс. Точно соскучилась? Дина, давай увидимся сегодня. Ты можешь? Ну, я тоже соскучился не по-детски…

Калыс вышел из дунганки и направился к своему серебристому «BMV-525 XiA», потянулся в карман за ключом.

— Дина, моя принцесса, я буду у тебя через полчаса. Да… Да… Нет, не забыл тебя, я же тебя люблю… А? Что взять? Ну, давай, привезу…

Тут перед ним возник угрюмый то ли узбек, то ли уйгур. Калыс мучительно старался определить на глаз его национальность. Рядом с ним возникло улыбающееся лицо кыргызбая. «Чёрт возьми, да он натуральный кыргызбай», — подумал Калыс и удивлённо перевёл глаза на два тускло мерцавших, отражавших сумеречный свет улиц, глушителя.

— Саламчик, Эфа. Тебе привет от Камчы, — прогудел «кыргызбай».

Калыс нащупал свою беретту М-9…

Послышалось три хлопка: фыт, фыт, фыт!

Нокия-6270 упала в грязный, стоптанный снег. Из телефона доносилось:

— Калысчик, жаны, где ты там?! Калыс, ты меня слышишь? Захвати вино Крикова-Акорекс, красное полусладкое. Я приготовлю мясную запеканку, как ты любишь. Калыс, ты меня слышишь?!..

© Шаршеев И.Ш., 2009. Все права защищены
    Произведение публикуется с разрешения автора

См. также повесть "Цена" о бишкекских бандитах