Гимн пенсионеру

Этот бишкекский поэт-любитель совершенно неизвестен читателю. Так сложилось, что, отправив полвека назад свои стихи в какую-то районную газету, Г.Сурков получил глупый, унизительный отказ, и с тех пор никогда не пытался где-либо что-либо опубликовать. Но любой современный читатель, познакомившись с его творчеством, будет удивлен и очарован. Ведь в каждом стихотворении или поэме заложен огромной силы энергетический заряд. Сегодня сотни, тысячи страниц рукописей пылятся у поэта дома – на шкафу, в столе, в ящиках… Кто поможет с набором текстов? Кто поможет с изданием? Кто откроет миру творчество неординарного самоучки?

ДВА ОЛЕНЯ
(поэма)

Так где ж они, добра и зла истоки,
Терзающие души и умы?..
Как часто к окружающему мы
Бываем равнодушны и жестоки.

Нам, людям, непростительно забыть,
Что на земле мы все за всё в ответе,
Что после нас другие будут жить,
И те, другие, – это наши дети.

Поднимем доброту на пьедестал,
Обожествим, как мусульмане, Мекку,
И подойдем с вопросом к человеку – 
К тому, кто ныне черствый сердцем стал.

Источник зла и кладезь доброты,
Ты человек, и все тебе подвластно.
Зачем пришел на эту землю ты?
Что сделал, что б она была прекрасна?

Какую память о делах твоих
Оставишь ты, уйдя после себя?
Сейчас подумай, чем потом за них
Плохим иль добрым помянут тебя.

Но мы всеядны, мы живем сейчас.
И все иметь хотим, пока мы живы.
Знать, оттого неистребимо в нас
Грошовое желание наживы.

Тому, в ком дремлет его совесть,
Я посвящаю эту повесть...

Качала ночь в ладонях малыша,
Ночь мудрая, старуха-повитуха.
В траве лежала, тяжело дыша,
Мать-олениха, насторожив ухо.

Ловила звуки, в травы хоронясь,
И глазом в ночь испугано косила.
А из груди бежала кровь, дымясь,
И с кровью в землю уходила сила.

Сопутница коварного разбоя,
Прошла ей пуля легкое насквозь.
Подстерегла ее у водопоя,
И вышла в грудь навылет, наискось.

Она еще рванулась сгоряча
Во тьме, в кустов и трав неразбериху.
Как будто плетью со всего плеча
Внезапно полоснули олениху.

Уже потом, в бессилье от раненья,
Упала в травы, с хрипами дыша.
И здесь свершилось таинство рожденья –
Ночь приняла в ладони малыша.

Она над ним заботливо склонилась,
И разнотравьем ласково дыша,
Взяла его, как Божескую милость,
И принялась за дело, не спеша.

Звезды упавшей искрою сверкнула,
Качнула над землею крик совы.
И шалым ветром плотно обернула,
Запеленала в запахе травы.

Малыш смотрел невинными глазами
На мир, который видел в первый раз.
Смешно дрожал и зябко жался к маме,
И тихим был полночный лунный час.

Лишь легкий ветер сдержанно резвился,
Крутился рядом, удалялся прочь.
Он видел, как олень на свет родился,
Как стала нянькой повитуха-ночь.

А мать комочек тепленького тела
Немеющим лизала языком.
Кровь уходила, сердце холодело,
А к горлу подступал горячий ком.

Хотелось жить, еще хотелось пить.
Но где-то в темноте виновник раны
Неслышно крался, чтоб ее добить,
Вогнав в стволы свинцовые жоканы.

А ночь дышала сыростью из зева,
Холодный страх рукою к сердцу лез.
От ослабевшей оленихи слева
Густой спасительный маячил лес.

Дышало справа затхлостью сырой,
Болото, скрытое зеленой ряской.
Как западня, обманчив был покой.
Одна луна следила за развязкой.

На запах крови тучами слетались,
Звенели тонко комары, киша.
В оленьем сердце матери метались.
Отчаяние и страх за малыша.

Что он один на этом свете сможет?
Ведь он еще не знает ничего.
Что станет с ним? И кто ему поможет?
Какие ждут события его?

От многого зависит жизнь оленья.
А случай не выходит раз на раз.
И тихо-тихо падали мгновенья
Слезами из больших оленьих глаз.

А небо в звездах, словно решето,
Минуты мук растягивались в век.
Кого вообще могло тревожить то,
Что плачет дикий зверь, как человек?

Всю жизнь друг к другу тянут ветви-руки,
Чета в ночи белеющих берез.
Что им – да мало ль в этом мире слез?
Кому нужны чужие боли муки?

Сейчас для всех трагедии не новь.
Лишь с высоты луна внимала тихо
Как кашляет в удушье олениха,
И как свистит в пробитом легком кровь.

Так иногда и людям, нам, бывает
Доводится играть в финале роль.
Обидно, что не всякий понимает
Чужое горе и чужую боль.

Мы думаем, что поступаем умно,
Что впереди у нас длиннющий век.
Так в большинстве своем живет бездумно
И зло творит беспечный человек.

За жизнь свою износят кучу платьев
Дороже всех ценящие себя.
И истребляя наших меньших братьев,
Опустошают землю не скорбя.

Все, что явилось в муках через роды,
Все, как и мы, под солнцем хочет жить.
Мы тоже дети матушки природы,
И мы не праве этого забыть.

А мы себе отмерили два века,
В пороках дурнотравьем расцвели.
Земное назначенье человека
Почти к одним потребностям свели.

Мы потерпели страшное банкротство,
И от того у нас случилось так,
Что доброту скрываем, как уродство.
Раз добрый – значит, попросту дурак.

Мы все умны, и потому доныне
С души не сбросив тягостных оков,
Среди людей мы ходим, как в пустыне,
Не жаждя себе славы дураков.

Не сложно на вопросы отвечаем,
Приземлены душой, не рвемся в высь,
И красоты земной не замечаем,
Среди которой проживаем жизнь.

Нет ничего прекраснее природы.
Она поймет. Приди к ней сир и худ,
И ощутишь ничтожными невзгоды,
Что нас, людей, тревожат и гнетут.

Вот потому у нас в душе от века
Живут расчеты с чувством не впопад.
Не от того ли в сердце человека
Рождает ностальгию листопад?

Есть в буйстве красок тонкий запах тлена ,
И тихо шепчет падающий лист.
А в небе, словно вырвавшись из плена,
Над головою птичьих крыльев свист.

В реке вода свинцовая темнеет,
И странно далеко разносит звук.
И гроздь рябины ярко пламенеет,
И птицы за теплом спешат на юг.

В набухших небесах над головою
Терзают сердце криком журавли.
Как будто нас, оставшихся с собою,
Зовут края неведомой земли.

Как яркий шелк проблескивает просинь
Средь серых туч, кочующих семьей.
А на земле справляет тризну осень
О лете, отшумевшим, над землей.

Резным листом из золота и меди
Земля укрыта пестро, как ковром.
И нас, живущих, золотая леди
В душе отметит грустью, как тавром.

Земля, земля родимая, родная!
Мы все твои, и все в тебя уйдем,
Когда свой путь с ошибками до края
Мы по тебе отмеренный пройдем.

И человек – столь высшее творенье
В судьбой определенный день и год
Приобретет в тебе отдохновенье
От вечных хлопот суетных забот.

Он крал и лгал, на ближних грязью капал,
И жизнь его ему была не мед.
Но все, что он за жизнь свою нахапал,
Уж точно в гроб с собой не заберет.

Оставит о себе воспоминанье,
Как ловко пустословием сорил.
Так в чем же смысл и где же оправданье
Тому, что он за жизнь натворил?

В наш дымный век, век скоростей и стресса 
У нас живет потребность к доброте. 
Но в утоленье личных интересов 
Мы, как в трясине, тонем в суете.

Но не упрячет правды суета
От сотворенья и до наших лет.
Мир держит на ладонях доброта,
На ней, родимой, держится весь свет

Ее подняв гербами на щитах,
Нас, обличая в нравственном уродстве,
Стоит планета, как на трех китах,
На дружбе, на любви и благородстве.

Не все растлилось в сытости и лени,
Добро всегда живет не напоказ.
Вернемся в поле, где лежат олени,
Продолжим наш безрадостный рассказ.

К финалу шла одна из мрачных драм,
И олениха видела сквозь слезы
Две тоненькие белые березы,
Открытые, как бедам, всем ветрам

Гнус докучал, усиливая муки,
И время тихо кралась, словно рысь.
Но оживали спугнутые звуки,
В ночи опять закопошилась жизнь.

Вот где-то близко тонко запищала
Совой в ночи настигнутая мышь.
Казалось, сердце матери кричало:
Беги родной, спасай себя, малыш!

Огромный мир, пленительный и страшный,
Враждебный, как следящие сычи,
Манил к себе, таинственный, прекрасный,
И чутко жили шорохи в ночи.

Вот кто-то наступил на хворостинку,
И филин, пролетев, захохотал.
И, повинуясь древнему инстинкту,
Малыш на ножки тоненькие встал.

Он, сделав шаг, в комок от страха сжался,
И не хватило смелости ему.
Он снова к телу матери прижался,
К надежному спасенью своему.

Свершала путь луна по небу тихо,
Шептал чуть ветром тронутый камыш.
Лежала в лужи крови олениха,
И жался к ней испуганный малыш.

В смирении отдавшись проведенью,
Никто из них не ведал и не знал,
Что из кустов, укрытый черной тенью,
Большой олень за ними наблюдал.

Кто говорит, что зверь не понимает,
Что чувства не знакомые ему?!
Глупец, кто рьяно это утверждает,
Не разобрав от лени, что к чему.

Что, мол, они нутром не чуют лиха…
Но звери не глупее нас, людей.
Отлично понимала олениха,
Что смерть по следу движется за ней.

И вот он, вот, шаги все ближе, ближе.
Ступает тихо, чтобы не шуметь.
К земле приникла олениха ниже – 
Кому охота глупо умереть?

Он по земле, как зверь, глазами шарил,
И отыскав, что жаждала душа,
Из двух стволов почти в упор ударил,
И поднял за загривок малыша.

Испуганный дуплетом даже ветер
Затих, как будто обратился в страх.
Но не сробевшим был один свидетель – 
Большой олень, что прятался в кустах.

Седой вожак, он видел много драм: 
Как волки стлались по снегу, как тени.
И тяжело хрипя, неслись олени,
И смерть гналась за ними по пятам.

Он видел и облавы и отстрелы,
Тяжелые бескормицей года,
Капканы, западни и самострелы,
И сильно поредевшие стада.

Манила жизнь, как родника прохлада,
Как манят в скудный год стада в стога.
И гордо во главе большого стада
Он нес свои могучие рога.

В боях храним судьбою и богами,
Когда кипит, играет в жилах кровь,
С соперником схлестнувшийся рогами,
Он не однажды дрался за любовь.

Не все, как надо, в жизни получалось.
Сплетались дни событий в круговерть.
И на тропе на жизненной случалось,
Не раз его подстерегала смерть.

Но пережил собратьев поколенье,
Он, много раз видавший за свой век,
Как убивает мирного оленя
И хищный зверь, и жадный человек.

И вот сейчас, собрав, что было, силы,
Мелькнувший тенью, сходу на рога
Со всею злостью, как копну на вилы,
Олень поднял исконного врага.

Он в исступленье бил его рогами,
Как будто в раз за всех собратьев мстил,
И до тех пор топтал его ногами,
Пока противник дух не испустил.

Потом стоял над мертвой оленихой
И тяжело затравленно дышал.
А олененок рядом в скорби тихой,
Как жалкий лист, униженно дрожал.

Утраты горечь глыбой шевелилась,
И тяжесть навалилась, как стена.
Над трупом куча комаров роилась,
И тишина звенела как струна.

Вставал рассвет, слезой роса искрилась.
Легла меж трав тумана пелена.
Восстав от сна, природа пробудилась,
И трелью птиц взорвалась тишина.

Утратою отравленный, как ядом,
Зарею алой занимался день.
Они ушли вдвоем, шагая рядом, – 
Большой олень и маленький олень.

ТОРГ

Пестротою зевак завлекает
В конкурентной борьбе за навар,
Всевозможный товар предлагает
И шумит многоликий базар.
   
Бойкий парень скупает медали,
В заграничные шмотки одет.
Подмигнул, и хохочет – видали?
Во, ползет ископаемый дед!

А старик с деревянной ногою,
Проглотив ставший в горле комок,
Подал орден дрожащей рукою:
— Посмотри-ка на это, сынок.

Парень взял, повертел как игрушку.
— Продаешь? — Если купишь, продам.
— Я, старик, за твою побрякушку
Больше тысячи сроду не дам.

— Деньги жалко на глупости тратить!
А старик, как в ознобе, дрожит.
— Этих денег на уголь не хватит,
И старуха больная лежит.

Парень орден ногтем поцарапал.
Дед ему: — Не шути, дорогой.
Мне фашист мою ногу оттяпал,
Видишь сам, я работник какой.

— Да, старик, без ноги дело – бяка! –
Парень чурку его оглядел:
Ты, оказывается, вояка;
А, похоже, в тюряге сидел.

Значит, раньше по фене ты ботал.
— Сколько просишь? Пять штук? Ну, даешь!
Если кровью своей заработал,
Так чего ж ты его продаешь?

Нацепляй и носи, коли дали,
И пускайся от радости в пляс.
Вы похуже б тогда воевали – 
Может, лучше б мы жили сейчас.

Дед ответил: — Ты горя не видел,
Сытно ел, сладко спал, вдоволь пил.
Ты, сопливый гаденыш, обидел
Всех, кто жизнь за тебя положил.

Не они, так вы б вовсе не жили,
Напозорили б память отцов,
Всех, кто жизни свои не щадили,
За таких вот, как ты, подлецов.

От обиды аж дух захватило,
Как у бездны на самом краю.
Будто смерть над бойцом закружила,
Как в том самом, последнем бою.

Трое их – из живых в первой роте.
Приближаются взрывы стеной,
Он лежит с пулеметом в окопе,
И Москва у него за спиной.

Он тогда за себя не молился,
В двадцать лет, став буквально седым,
Чтоб вот этот подонок родился
И глумился сегодня над ним.

И старик распалился, как в драке:
— Кровь чужую скупаешь, стервец!
Посмотреть на тебя бы в атаке,
Под огнем пулеметным, подлец!

— Это кто кровь чужую скупает? – 
Оскорбился крутой паренек.
— Ты гляди-ка, еще выступает,
Нарывается старый пенек

Что я взял? Где свидетель? Кто видел?
Отойди, не мешай торговать.
Ты во сне, видно, орден увидел
Отцепись, говорю, твою мать.

Не стесняясь людей, подзаборно
Старика паренек матюгнул.
Чемоданчик захлопнул проворно,
И в толпу, как в пучину, нырнул.

Дед взмолился, держите ворюгу!
Обокрал среди белого дня!
Но блуждают улыбки по кругу.
Всем забавна вся эта фигня.

И смотрела на старого хрена
Молодежь, что торгует с лотка.
Вот такая надежда и смена – 
Все продаст, и страну с молотка.

Им понятно, что деду обидно,
Так попасться на простенький ферт.
Но в глазах состраданья не видно,
Забавляет бесплатный концерт.

Равнодушный народ оживился,
Но явившись к скандалу венцом,
Вдруг на крик старика появился
Страж порядка с нахальным лицом.

Осмотрелся: не стоит стараться,
Взятку явно здесь не с кого брать.
— Ну-ка дед прекращай разоряться.
Дуй на печку, домой, твою мать!

И старик, словно разом очнувшись,
Стер со скулы слезу кулаком.
И пошел, виновато согнувшись,
К воротам сквозь толпу прямиком.

Нет, никто тут не вступится, ясно.
Хоть живому в могилу ложись.
И обидно до слез, что напрасно
На таких вот потрачена жизнь.

Значит, зря жил, душой не виляя,
Шел под пули в мороз и дожди.
Только сзади, его догоняя,
Кто-то крикнул: — Отец, подожди!

И вторично окликнув, догнали,
Повернув за плечо старика.
Лет примерно по двадцать, едва ли,
Невысокие три паренька.

И в ладонь ему орден вложили,
И сказали: – Прости нас, отец!
Мы подонка того изловили,
Ты не думай, что каждый – подлец.

И, на жалости время не тратя,
Обыскали карманы свои.
— Мы себе заработаем, батя,
Забери – эти деньги твои.

И ушли, словно канули в воду,
Будто деньги для них ерунда.
На дороге, мешая народу,
Плакал старый боец от стыда.

Вот такую я видел картину.
Прочно врезалась в память она.
И подумал, в лихую годину
Нам любая беда не страшна.

Если в эти нелегкие годы
Мы сумеем друг другу помочь –
Пересилим любые невзгоды,
Сможем все одолеть, превозмочь.

ГИМН ПЕНСИОНЕРУ  

Пенсионер! Ты жизнью обездолен,
Таская груз прожитых долгих лет.
Ты даже молока купить не волен,
Не позволяет жиденький бюджет.

Ютишься ты в квартирке из бетона
Или в саманном хиленьком дому.
Никто не видит слез, не слышит стона,
Да ты вообще не нужен никому.

Ни обуви нормальной, ни одежды
Нет у тебя уже давным-давно.
Но ты живешь остатками надежды,
Что как-нибудь не скатишься на дно.

А дни идут, а силы убывают.
А смерти нет и как-то надо жить.
Тебя кругом проблемы обступают,
Которые не просто разрешить.

Что кушать, чем лечить свои недуги,
Когда теперь у жизни на краю
Сжирают коммунальные услуги
Всю нищенскую пенсию твою.

Налив из крана воду вместо чая,
Ты мочишь хлеб, который нечем грызть.
И деснами его перетирая,
Ты вспоминаешь прожитую жизнь.

В ней были годы первых пятилеток,
Была война и был тяжелый труд,
Репрессии и мрак тюремных клеток
И вера, что Москву не отдадут.

Кода толпою обступали беды,
Любой хранил сухарь, как оберег.
Ты выдавал снаряды для победы
На том станке, что ставили на снег.

Все это есть и в книгах и в картинах.
Запечатлен и тот, последний бой.
Тебе ж досталось полстраны в руинах,
Опять работы – разгребай и строй!

Изжившись с неустроенностью быта,
Трудился ты, и поднялась страна.
Но, как тогда, ты вновь не ешь досыта,
Хотя сегодня вроде не война.

И прошлое покрылась слоем пыли.
Лишь то тебе не ставится в вину,
Что нынешние спешно развалили
И растащили по кускам страну.

И в этот раз ты стал бы за державу,
Которую ты строил, защищал.
Пусть это стало б многим не по нраву,
Но ты сегодня стар и обнищал.

Ты как никто сегодня понимаешь:
Твои заслуги – это просто быль.
И потому смиренно получаешь
Вместо угля отсеянную пыль.

Смиренно ешь дешевенькую кашку
За то, что ты работал столько лет.
Тебе вручили ваучер – бумажку,
С которой и не сходишь в туалет.

И кое-как ты век свой доживаешь,
Не ведая, доколе крест сей несть.
И засыпая каждый раз, не знаешь,
Коль будешь жив, что завтра будешь есть.

Влачишь судьбу, и нет конца мытарству.
Нужда тебя съедает, словно моль.
Сегодня ты обуза государству,
Досадная, как головная боль.

Но ты до боли хочешь и мечтаешь,
Чтоб поменялись бы с тобой
Все те, кому ты явно докучаешь,
Кому обязан ныне нищетой.

Всех тех, кто наторели нынче править,
Из кабинетной вынуть бы тиши,
И года три хотя бы их заставить
Пожить на пенсионные гроши.

Да взять того, кто держит власти стремя,
Спросить недобрым, вспомнив его мать:
Когда же, наконец, настанет время,
Чтоб жить как люди, а не выживать?

© Сурков Г.И., 2009. Все права защищены 
Произведения публикуются с разрешения автора