Пение перепелки

(Пьеса)

Написана в соавторстве с Эмилем Исраиловичем Ибрагимовым

Пьеса “Пение перепелки” создана по мотивам романа об уйгурах “Цыпленок и самолет”, снискавшего заслуженное признание у читательской аудитории, благодаря тонкому проникновению в мир человеческих ценностей. Первая публикация.

Вместо предисловия

Как известно, события лета 2009 года в г.Урумчи (Синьцзян-Уйгурская Автономная Республика, КНР) вызвали в мире неоднозначную реакцию. Если жителям Центральной Азии из соседних стран весть об этом донесла отзвуки многовековой и, к сожалению, безуспешной борьбы уйгуров за свою независимость, то в самом КНР волнения были восприняты как неправомерные действия “сепаратистов-террористов”. И вот с подачи китайской пропаганды СМИ по этому поводу заполняются страшилками, мол, уйгурская молодежь бесчинствует по городу со шприцами, впрыскивая смертельные гадости неповинным гражданам. И делается это с расчетом вбить в голову плохо информированного обывателя образ коварного варвара. За всем этим кроется, конечно, обнаженная клевета на уйгуров – народ с древней историей, который здесь, на ключевом, бесконечно раздираемом противоречиями пространстве Центральной Азии, создал свою самобытную культуру, настоянную на бульоне пяти вероисповеданий – традиционном языческом (шаманизм), манихейском, христианском, буддистском, мусульманском – а также письменности, кстати, первой в истории тюркоязычных народов. Современные представители этого народа, как правило, люди толерантные, дружелюбные, доброжелательные, лишенные природной агрессии и умеющие ценить доброе в людях, независимо от их национальной и социальной принадлежности.

Названные выше высоконравственные человеческие качества в свое время нашли место в романе И.М.Ибрагимова “Цыпленок и самолет”, высоко оцененного специалистами. Увы, информация о нем в связи с оторванностью здешнего русскоязычья от российского культурного пространства в связи с распадом великой империи вряд ли вышла за пределы республики. Кстати, отсюда — надежда, что пьеса “Пение перепелки”, созданная по мотивам романа, в электронном издании обретет более широкую географию русскоязычных читателей, и что она сможет вселить в их души понимание нужд и чаяний народа с поистине трагической судьбой, который на примере героев пьесы – простых трудящихся, с неизбывным, непритязательным юмором, не жалуясь, несет свой крест по ухабистой дороге бытия.

СОДЕРЖАНИЕ:

Вместо предисловия 
Пение перепелки (пьеса)
Действие первое 
Действие второе
Действие третье
Действие четвертое

Действующие лица:

• Сабира-адам (Сабира Негматовна Исмаилова — Пазылова в молодости “Сабира — девчонка”), 62 года
• Тохтам-ака (Тохтам — Хромой, Тохтам сын Закира-аки Пазылов), 69 лет
• Адылжан Пазылов (сын Сабиры-адам и Тохтам-аки, поэт, аспирант), 33 года
• Ислам Исмаилов (брат Сабиры-адам, зав. хозяйством крупной геологической экспедиции), 57 лет
• Рашидам (жена Ислама)
• Аимхан (старая подруга Сабиры-адам, в молодости “Аимхан — девчонка”)
• Адыл Ошурахунов (директор Учреждения, земляк Сабиры-адам и Тохтама-аки), 64 года
• Касымжан (художник и фотограф Учреждения)
• Сергей Игнатьевич (председатель профкома Учреждения)
• Туглук Садыров (повар, поэт), 60 лет
• Баратахун-ака (Баратахун Пучеглазый, “король городского базара”, земляк Сабиры-адам и Тохтама-аки), 62 года
• Академик Рустамов (гость из Турешара)
• Дауджан (друг Адылжана)
• Зебидахан по прозвищу “черепаха” (соседка Пазыловых)
• Мужчина и женщина из окружения академика Рустамова.
• Али – весельчак, Гулахун по прозвищу “Кутузов”, Розахун и др. приятели Баратахуна-аки.
• Молодые мужчина и женщина, “попрыгунчики с микрофонами” — затейники на свадьбе сына Баратахуна-аки.
• Тимур и Патигуль, молодожены.

Действие первое

С полным затемнением зала над ним пролетает (в сторону сцены) некое птице — человекоподобное существо. “Существо” отчаянно машет крыльями над сценой. Медленно растворяется в темноте, давая этим старт музыке, которая выплывает также неспешно. А между тем, синхронно пространство сцены как бы делится надвое: на большей левой стороне — возникает экран, на правой — в круге света фигура спящей Сабиры-адам. На экране – арба, наполненная доверху свеженакошенной травой. В упряжке ослик. На возу, заложив мечтательно руки под голову, лежит девушка. Правит осликом человек (он виден со спины) в замечательном светлом костюме и главное, в столь же замечательной шляпе. Арба движется вглубь сцены, в сторону от зрителя.
Голос Сабиры-адам: И приснился мне удивительный сон… 
Голос Тохтама: У вас, женщина, что ни сон, то обязательно либо удивительный, либо сказочный…
Голос Сабиры-адам: Пожалуйста, перестаньте стучать. Дались вам эти сапоги Пучеглазого.
Голос Тохтама (по-русски): Есть ваша честь! Слушаюсь товарищ командир!
Голос Сабиры-адам: А приснилась мне наша старая арба.
Голос Тохтама: О, алла!
Голос Сабиры-адам: А на возу трава. И не просто трава, а трава свеженакошенная. Представьте: арба, а на возу гора свеженакошенной травы.
Голос Тохтама: Уже представил.
Голос Сабиры-адам: Поверх трав человек. Женщина. То есть девушка. То есть … я. А травы? Я ощутила их запах. Так пахнут травы, которые божьей милостью растут близко к воде. Я ощущала запах клевера. Но не клевера из колхозного поля. У того запах резкий, а у этого мягче…
Голос Тохтама: А запах полыни…?
Голос Сабиры-адам: Что вы говорите такое! И как вам в голову могло придти это!
Голос Тохтама: Молчу! Молчу! Простите, женщина.
Голос Касымжана: Отчего вас пугает запах полыни? А, по-моему, запах полыни – один из лучших запахов на земле.
Голос Тохтама: Ну, каково! Это говорит не кто-нибудь, а художник Касымжан или, как вы его любезно называете, женщина, “сын Каюма-аки”.
Голос Касымжана: Я был бестактен, мне не следовало лезть в вашу беседу.
Пауза
Голос Сабиры-адам: …еду и спрашиваю себя: что это? Явь или сон? Эта девушка кто? Неужто я? Неужто во сне я вижу себя? А тут рядом. Тук! Тук! Тук! Будто стук сердца.
Голос Тохтама: Выходит, почудились мои перестуки о сапожную лапку.
Голос Сабиры-адам: Почему не спросите, кто правил осликом?
Голоса Касымжана и Тохтама (вместе): Считайте спросили. И кто же? 
Голос Сабиры-адам: Упряжкой правил мужчина во всем белом. В новом костюме, при шляпе. А я все гадала: кто возчик? А когда обернулась, увидела: нет на мужчине лица! Ни глаз, ни рта, ни носа. Ничего!
Затемнение исчезает – словно из молока рассвета появляется день. Уйгурский дворик: слева – угол с открытой небольшой, но симпатичной верандой, приземистым абрикосовым деревом и клумбой цветов в центре. Над верандой висит клеть с перепелом. Дворик замыкает дувал справа. Сабира-адам, Тохтам и фотограф Касымжан Рузиев. За столиком, потягивая из пиялушек чай, восседают мужчины. Сабира-адам поливает из шланга цветы.
Сабира-адам (продолжает рассказ): А потом вдруг оказываюсь в маковом поле рядом … сын Закира-аки…
Тохтам (аппелирует к Касымжану): До седых волос мы с ней дожили и вот… “сын” да “сын”… как на заезженной пластинке…
Сабира-адам (продолжает):…В руках у него ножницы…
Касымжан: Ножницы?
Сабира-адам: В руках у сына Закира-аки. Разве излагаю на непонятном языке?
Касымжан: Продолжайте, продолжайте.
Сабира-адам (мужу): А у меня будто длинные косы, а вы будто со словами “от них не будет нам пути!” пытались их отрезать. И то было подобно кошмару. Я закричала и, слава аллаху, проснулась.
Тохтам (виновато разведя руки): Ну, вот…
Сабира-адам (мужу): Пожалуйста, не сердитесь. (Касымжану) Не судите строго: старому человеку, что только не придет в голову.
Касымжан (горячо): О чём вы! О какой старости идет речь! Да вы молоды! Как жаль нет музыки. Я непременно пригласил бы вас на танец,… на вальс… на танго… на фокстрот…
Тохтам (смеётся): Представляю.
Сабира-адам (Касымжану): Не смешите. Сейчас мне станет дурно.
Касымжан: Я вас подхвачу и на зависть им (шутливый кивок в сторону Тохтама) унесу в танец…
Пауза
…Что сны? Снам можно верить и не верить. Казалось бы, что в них особенного – пустяк и только!
Крадучись, во двор входит Туглук Садыров. Его, однако, замечает Сабира-адам и уже готова приветствовать, но, увидев молчаливый знак того держать язык за зубами – своеобразное приглашение к игре — как ни в чем ни бывало, продолжает, не теряя нить беседы, работу у клумбы цветов. Между тем Туглук Садыров пристраивается за дощатым выступом веранды за спинами собеседников.
…Казалось, ничего особенного, а приглядитесь, и вы увидите: в каждом пустяке особый смысл. Пустяк невидим, потаён, неощутим. Я более 30 лет орудую кистью и камерой. Считайте пол — века. И почти всегда над душой висит страх. И тоже маленький. И тоже почти неощутимый. Не приведи бог, что-то сложиться не так, пусть на какой нибудь жалкий гран, пол – грана, пол – мили – миллиметра – и тогда прощай замысел, идея!
Туглук Садыров (выходит из укрытия): – Браво! Браво! Вот образец умения — простейшие житейские вещи переводить на язык философии! От себя добавлю: пустячок, что недосол: ешь, а во рту ощущение пустоты. Пустячок, что пересол: есть, хочется, а нельзя. И все это зависит от каких-то щепоток соли,… Верно, говорят: многое в жизни зависит от пустяка! Сколько по милости этого пустяка летит прахом, но сколько и обязано ему хорошим! Это говорит вам ветеран кулинарии!
Касымжан: И поэт! И пантера! Вы подобно пантере, выследившей добычу.
Тохтам: Проходите! Проходите! Мы вас заждались.
Туглук Садыров: Да, это я, Туглук Садыров, как говорят русские, (по — русски) собственной персоной. Только – что вырвался на часок. Еще не рассеялся на мне запах кухни. Да, это я, можете потрогать. Надеюсь, теперь никто не сомневается. Однако какая удача! Говорят, вы (Касымжану) посетили наш бедный Ялпыз в Карповке! И намерены показать нам цикл своих зарисовок. 
Касымжан: Цикл – сказано слишком громко. Мои работы могут представить интерес только для вас, ялпызчан. И не более того!
Туглук Садыров: Где Адылжан? Я не вижу Адылжана.
Тохтам: Запаздывает. Как всегда. У него такая манера запаздывать.
Сабира-адам (мужу): Не совестно ли наговаривать на собственного сына, сын Закира-аки?
Тохтам: А что предосудительного в моих словах, женщина? Я сказал о его привычке опаздывать. Что с того?
Сабира-адам (гостям): Адылжан предупредил. Я забыла сказать, у него срочные дела в редакции с книгой. Между прочим, первой. А еще вот что: вернется он с супругой Ислама. Как будто бы у нее какая-то весть от брата.
Касымжан: У меня не выходит из головы человек без лица в светлом костюме! Он напоминает мне… нашего директора Ошурахунова…
Пауза. В сторону Сабиры-адам.
…Разве не похоже? Он всегда без лица и в светлом костюме.
Сабира-адам: Без лица?
Касымжан: Кажется, говорю не то. У нашего шефа, напротив, несколько лиц. В сумме, лица сливаются в одну безликость. Умеет где угодно проползти… в белом костюме и при шляпе. Проползет под деревом, а дерево не обидит, окажет честь. А вот ветви жимолости не пощадит – придет и не оглянется, и не вздумает вступить в спор с совестью. А ведь ровным счетом ничего он мне не сделал, а я его не могу видеть. Я иногда спрашиваю себя: почему? И не нахожу ответа.
Туглук Садыров: Опять потянуло к туману. Меня, мой друг, тянет к конкретике. Тоесть, чтобы и была и не была философия.
Касымжан: Например?
Пауза.
Сабира-адам (сама с собой у клумбы цветов): Людям нравятся цветы яркие… розы, гвоздики китайские, ноготки, фиалки, флоксы… А душу греют вот эти… Мы их в Ялпызе из Карповки называли просто по-русски “метелками”. Интересно, каково настоящее их название? Чем они притягивают? Может быть именно не яркостью. Из них не принято делать букеты, венки… Скромненькие мои, любимые…
Касымжан: Приведите пример. Что значит “конкретика”?
Туглук Садыров: Пожалуйста. В нашем случае мне хотелось бы узнать побольше о вашем шефе, кто он этот Ошурахунов?
Касымжан: Ошу-ра-ху-нов Адыл Азизович. Кандидат исторических наук. Директор.
Туглук Садыров смеется.
Касымжан: Что с вами. Я сказал что-то смешное?
Туглук Садыров (игриво): А вот и не скажу. Пока не нальете мне, почитателю вашего искусства, чай.
Сабира-адам (бросает шланг): Это моя вина. Простите.
(Тохтам в свою очередь собирается взять в руки чайник, супруга его опережает).
Туглук Садыров (посерьезнев): И вы не догадываетесь, кто он?
Касымжан: Я только сказал “это человек без лица”.
Пауза. В это время слышится зов “Сабирахан! Сабирахан!”. Беседа прерывается. Выкрики принадлежат соседке Зебидахан – “черепахе”. Зебидахан — «черепаха» расположилась по ту сторону дувала, да так, что со стороны дворика Пазыловых видна одна ее голова.
Зебидахан — «черепаха»: Сабирахан! Сабирахан! 
Сабира-адам: Слышу! Что там у вас?
Зебидахан — «черепаха»: Сабирахан!
Сабира-адам: Да, говорите же!
Зебидахан — «черепаха»: Слышали новость?
Сабира-адам: Новость?
Зебидахан — «черепаха»: Что же хотела я сказать? Что? Что? (виновато улыбаясь). Из головы вылетело. Да, ладно (исчезает).
Тохтам: Черепаха и есть черепаха (с досады сплевывает). Салам алейкум!
За дувалом слышится смех Зебидахан – “черепахи”
Туглук Садыров: Так вот где окопался Ошурахунов Адыл Азизович.
Касымжан: Вы сказали “окопался”?
Туглук Садыров: Вы не ослышались, мой друг. Я произнес именно это слово “окопался”
Касымжан: Но почему “окопался”?
Туглук Садыров: Он долгое время пребывал в Торешаре, так?
Касымжан: Так.
Туглук Садыров: Слышал, слышал (после небольшой паузы). Там в Торешаре, приличная диаспора. Мне там приходилось бывать не однажды. Без всякого, признаться, повода. Чего только не наслышался! Там каждый на учете. Господин Длинное Ухо похлеще твоего отдела кадров, беспроволочный телефон работает, скажу откровенно, не хуже (смеется), если не лучше нашего. Господин Ошурахунов, по данным господина Длинного Уха, сторонился диаспоры. Старался ни касаться ее, ни каким концом. Для турешарцев господин Ошурахунов был свой “чужой”, для них господин Ошурахунов был и как бы не был, но был обязательно человеком в белом костюме и при шляпе. Они не хотели знать о них ничего, а узнали всю подноготную (смеется)
Тохтам: Выкладывайте. Не томите. Кто же они?
Туглук Садыров: Сначала чай, а вам по таблетке валидола. Шучу. Конечно же, шучу. Вы спрашиваете: кто он человек без лица? Кто они Ошурахунов Адыл Азизович? Не догадываетесь? Нет? Отвечаю. Они хозяевам этого дома приводятся земляком. Ну, и моим тоже. Только их мне привелось видеть только в детстве…
На лицах остальных – удивление.
Ошурахунов Адыл Азизович. Повторить еще? 
Тохтам: Сын Ошурахунова Азиза-аки?!
Туглук Садыров: Я был мальчишкой, когда наша семья, покинув Карповку, переехала на восток Казахстана. Сколько мне было? 10 лет, нет, пожалуй, все 12 годков. Помню, плакал. Ведь для меня, пацана, Карповка, Ялпыз с его уютными двориками – сколько-то их насчитывалось? Кажется не более десятка! – означали многое, потому – что годы в Карповке вместили все мое детство. Мне часто снится наша бедная избушка… тандыр… две яблони у избушки, а между ними терраса с земляным полом и с круглым столиком. Вокруг террасы клумбы цветов. Похожие на эти (показывает на цветы рядом). А я любил спать на террасе и слушать, как ухают, падая на землю, переспелые яблоки…
Касымжан: Поэт — тут ничего не прибавить, но ничего и не убавить.
Туглук Садыров: Ну, не знаю, не знаю. Не мне судить кого во мне больше – поэта или повара. Не знаю, не знаю. Но я знаю: тогда, в детстве, в Карповке каждый предмет для меня имел лицо. А Ошуахунов – не исключение. Правда, был вовсе не в белом костюме и не при шляпе. А вот белая рубашка – это да, и ботиночки предмет завести у нас, мальчик – принц, носившийся всюду с книгами подмышкой. А учителя предсказывали, говорят, ему замечательное будущее…
Касымжан: Но тогда почему же…
Тохтам (непроизвольно): Кто ведет себя так гадко? Это пукнула лошадка.
Сабира-адам: Сын Закира-аки, ведите себя пристойно. У нас гости.
Тохтам: Скоро стукнет полстолетия как с подачи подруги вашей Аимхан, вы стали называть меня “сыном Закира-аки”. Мы с вами столько лет составляем супружескую пару, а у вас же с языка не сходит “сын Закира-аки”, да ”сын Закира-аки” (выражая явное неудовольствие, встает). Да, я сын Закира-аки, а моего отца звали Закирахун – и что с того? Женщина! 
Сабира-адам (отойдя с мужем в сторонку): Как прикажете мне вас звать? Разве покойный Закир-ака, услышав это, пришел бы в ярость? Разве плохо, если Адылжана будут звать “сын Тохтама-аки”?
Тохтам (не без гордости): Насколько мне известно, я и есть отец Адылжана! (остывая) У-у, женщина! Язык ваш с каждым годом становится длинней. Вы становитесь языкастей Аимхан. 
Сабира-адам: Не забывайте, у нас гости.
Тохтам (по-русски): Слушаюсь, товарищ командир!
Туглук Садыров: Мы задыхаемся в гуще города. Духота. Запахи бензина! А здесь – рай для души. Воздух – родник в бескрайней пустыне…
Касымжан: Поэт!
Туглук Садыров: Чтобы это почувствовать, не обязательно надо быть поэтом. Интересно, в молодости нас неудержимо тянет в город, а к старости, надышавшись городского воздуха, мы стараемся, но безуспешно, вырваться… Ну, хотя бы на окраины города. Как здесь у вас уютно, как легко дышится, Тохтам!
Касымжан: Но Пазыловы здесь обустраивались не из поэтических соображений – они, как я понимаю, с великим удовольствием осели бы в чреве города. У них, Туглукжан-ака, не было выбора.
Туглук Садыров: Понимаю, понимаю.
Тохтам (Туглук Садырову по-русски, шутливо): Товарищ командир, ваш приказ выполнил. С вас магарыч! (по-уйгурски) Вы просили, Туглукжан, подыскать участок или домик под снос.… Такой домик нашелся, он рядом. А хорошо ли подумали?
Туглук Садыров: Мой друг. Не весь же век коротать у казенных кастрюль и сковородок. В городе от одного звука машин раскалывается голова. А здесь чашечка чая утром! Пиала зеленого чая! На закате солнца! И пение перепелок. Так, когда же идем смотреть избенку!?
Тохтам (по-русски): Прямо сейчас, мой командир! Это рядом (по-уйгурски). Времени потребуется не много (по-русски). Ноги в руки. Строевым. Шагом марш!
Мужчины уходят. Остаются Касымжан и Сабира-адам.
Сабира-адам: Какой умница! Золотая голова! Золотые руки! Книгу своих стихов успел издать! И какие стихи! За душу берут, читать без слез невозможно (спохватывается). Касымжан, вы посидите. Я мигом сбегаю за книжечкой. Какие стихи! Какие стихи!
Сабира-адам убегает. Касымжан остается один.
Касымжан: Пение перепелки. Как красиво сказано! И неважно, какие у них головы и руки. Главное, они любят пение перепелок! А я? Почему жизнь сложилась так, что ни разу не привелось услышать ваше пение (как бы спрашивая у перепелок). Ни разу! Уважьте просьбу бедного бездомного фотографа – серого художника. Устраните этот существенный пробел в его биографии! Удружите два-три коленца! (направляет на птицу в клетке объектив фотоаппарата) А я обещаю твердо! На вопрос в анкете «приходилось ли слушать пение перепелок?» отвечу с непоколебимым удовольствием: «Да! Да! Да!» (фотографирует) Я отвечу да, я слушал, ощущая при этом прилив удовлетворения. Я…
Вбегает Сабира-адам.
Сабира-адам: Вы успели сфотографировать нашего Тахира?
Касымжан: Тахира?
Сабира-адам: Так мы называем перепелку. Тахир приболел вот и замолк. Их пение – большая слабость у сына Закира-аки. Сын Закира-аки большой ребенок. Туглукжан такой же (по-русски) одного сапога пара (по-уйгурски). Выдастся свободный час, бежит к своему другу. Сидят. Чаевничают. Слушают Тахира. У Туглукжана в городе квартира, а его тянет сюда на окраину. Спрашиваю: «А квартиру кому оставите?» Отвечает: «Детям». У него двое взрослых парней, оба (по-русски) в системе торговли, оба – радость для родителей.
Касымжан: Говорят, у Тохтам-аки любовь к пению перепелок – от отца.
Сабира-адам: Не совсем. Разве вы не слышали о несчастном случае с ними в детстве?
Касымжан: Вести в мою конуру приходят со скоростью улитки, в самую последнюю очередь. Вы сказали «несчастный случай»?
Сабира-адам (шутливо): Я как приползшая к вам в конуру улитка, подтверждаю: да, несчастный случай. Из-за перепелки.
Касымжан: Из-за перепелки!?
Сабира-адам: Я не оговорилась. Да, из-за перепелки. Восьмилетним ребенком сын Закира-аки увязались за братом на сенокос…ну, и наткнулись на косу брата…
Касымжан: Извините, Сабира-адам, причем тут перепелка?
Сабира-адам: Ребенок увидел перепелку. Да, да, перепелку! В траве бросился к птичке, ну, и напоролся на косу! Такая беда! И как только удалось мальчика довести в больницу! Думали — все, не выживет! А сын Закира-аки возьми, да и выживи. Помню, в школу привозили их на арбе. В классе сидели они на последней парте, на этой «Камчатке». Было скучно. А потом (по-русски) влились в школьную колею (по-уйгурски). И все равно мы посмеивались над неуклюжестью хромоногого пацанёнка (последнее слово по-русски). А потом, помню, они долго отсутствовали в классе. То было в 4-ом, нет, нет, вспомнила! В 5-ом, да, да, в 5-ом классе! А учительница велела нам проведать Пазылова Тохтама. Мол, выясните, пожалуйста, что с ним, с Пазыловым, и если что-то не так, и если ему нужна поддержка окажите помощь. Пазыловы жили в переулке, рядом с кладбищем. В невзрачной избенке. Дворик, ограда, садик, огородик … всё, всё, как положено у нас, уйгуров, в русской Карповке. Много лет прошло с тех пор, а у меня до сих пор не уходит из головы, Касымжан – укам. Вот мы вваливаемся в калитку. Глядим. На ступеньках стремянки – Пазылов! Костыли внизу, прислонены к стремянке. Видите ли, пацана потянуло в голубятню! Увидев нас, застеснялся. Стал таращить глаза на нас. Мы думаем: вот тебе и больной! Вот и окажи такому поддержку! Помню, тогда – то (по-русски) у пацаненка Пазылова сына Закира-аки вспыхнула любовь к птицам. Тогда же, Касымжан-укам, если не изменяет память, брат ему подарил первого перепелёнка…
Пауза.
…Мы с вами, Касымжан-укам, знакомы недавно.
Касымжан: Два года с небольшим, Помнится, я сделал групповой портрет техничек Учреждения на субботнике. Вы, Сабира-адам, через несколько дней поинтересовались о готовности фотографии.
Сабира-адам: Вы ответили: “не беспокойтесь, бабушка. Я вручу их вам в самом лучшем виде, а одну из них отдадим в нашу газету”.
Касымжан: Помню, помню, вы ответили, и ответ тот меня поразил своей откровенностью. Ведь мы с вами, Сабира-адам, были незнакомы. Вы ответили: “К сожалению, я ещё не бабушка. А потом почему-то вы вспомнили свою невестку. Сказали, что ваш единственный сын Адылжан не в ладах с ней”. 
Сабира-адам: Сейчас он то ли живёт с ней, то ли ходит бобылём. Её мы называем “бабочкой”, а иногда “белой бабочкой”, потому, что она тогда и сейчас любит облачаться во всё белое. А вот рожать нам внуков ей (по-русски) у неё, видите ли, особая миссия в искусстве (по-уйгурски). Вот бедный наш Адылжан, никак не может обустроить свою жизнь. А что со мной бабочка сделала в парной бани! Но лучше помолчу…
Касымжан: Конечно, вам вовсе не обязательно рассказывать о банной истории. Я не прошу об этом.
Сабира-адам: Никому я об этом не рассказывала, а вот вам…
Пауза.
…Никогда не пользовалась казенной баней, а тут… Как – то захожу в парную… Можете представить парную в казенной бане?
Касымжан: Представляю.
Сабира-адам: Так вот, вошла я в парную. Осмотрелась. А там на полке. О, аллах! Сидело диво: волосы до плеч, в шерстяной, из мохеры, кофте, в шапке – малахае. Баба не баба, человек не человек. Едва от страха не зашалило сердце. Стою, а ноги не двигаются. А тут сюрприз. “Что выпятила глаза? Не узнала что ли, старая, свою сноху? Закормил ваш сыночек лагманами и пирожками, а мне нужно вот что.” – сказало диво. Встала на полку. Откинула ножку назад. Руки вскинула вверх и в сторону (старается показать, изобразив не то птицу, не то действительно бабочку. Но, разумеется, в её исполнение, это выглядит смешно). “А мне, говорит, нужна (по-русски) особая миссия в искусстве. Я, говорит, должна радовать своим искусством тысячи людей (по-уйгурски). Осточертело, говорит, всё! Твой Адылжан! Ты, старая! Хромой свекор! Всё!... “ Я несколько дней, помнится, проплакала…
Касымжан: Мне ваши огорчения понятны. Но жизнь, уважаемая Сабира-адам, не состоит из одних огорчений, я уверен. Адылжан молод, у него всё впереди. Жизнь, Сабира-адам, что волны: взмывает вверх, чтобы затем опуститься… Поднимается – опускается, поднимается – опускается…
Сабира-адам: У сына моего, Касымжан-укам, пока одни огорчения сменяются другими. С четвёртой попытки. С четвёртой! Мальчику удалось поступить в университет на любимый исторический факультет, со второй – в аспирантуру. А ведь готовился как! Чуть заря, а он уже корпит над книгой, сейчас он не вылазит из экспедиции, а диссертацию забросил. Пишет стихи, бегает по редакциям, а его не печатают, Касымжан-укам. Стихи непонятные. Шлагбаум сыну почему-то видится бильярдным кием, бильярдный шар – луной, небо – бильярдным столом! Почему ему не поучиться у Туглука Садырова? Вот он – поэт. Сколько у него любви к родине!... Да, что это я о своих болячках! Наверное, заморила я вас, дорогой Касымжан-укам своей болтовней!
Касымжан: Слушая вас, уважаемая Сабира-адам, я понял: у вас прекрасный сын, а вы замечательная мать. Мне стало ясно, что сын ваш приносит не только огорчения.
Сабира-адам: Скажете вы! ”Замечательная мать”! И вовсе не замечательная! Мать как раз и не важная! У всех дети – как дети. У Баратахуна Пучеглазого… У Туглукжана… у всех дети нашли свою дорогу в жизни…. А я? Всю жизнь в бегах. Фабрика и хлопоты по дому. А за сыном углядеть не нашла времени. А тут ещё эта Бабочка…
Касымжан сдержанно смеется.
…Вот вы смеетесь, а нам каково? (спохватывается) Нет, заморила, заморила вас болтовней! Мы хотели увидеть ваши рисунки, а сами (по-русски) разбежались кто куда. Плохая организация (по-уйгурски). Простите, простите меня…
Касымжан: Фотографии и рисунок в этой папке. Они дадут какое-то представление о ваших соотечественниках из Ялпыза. Вы правы, Сабира-адам, если их и показывать, то лучше всем сразу, а не каждому в отдельности.
Сабира-адам: И чай, наверное, остыл. Конечно, остыл. Давайте я вам заварю по-новому. Какой чай вам больше нравиться, эткан чай или сын чай?...
Касымжан: И тот и другой.
Сабира-адам: Тогда приготовлю эткан чай. Из свежих сливок. Собственных. А вот и наши мужчины вернулись!
Входят Тохтам и Туглук Садыров. Идут, беседуя.
Тохтам: Берите, не раздумывая – вот мой совет. Шесть соток! Рядом арык. Воды (по-русски) бери – не хочу (по-уйгурски). Готовый садик. Цена не устраивает? Поторгуетесь. Уступит.
Туглук Садыров: Но как можно, не подумав, без оглядки, решиться. Ведь покупаем не стакан семечек. Надо подумать, надо взвесить.
Тохтам: Думайте. Но советую не тянуть. Как бы не упустить.
За сценой – шумы, характерные для подъезжающей машины. Сабира-адам насторожилась. Слышны голоса людей. Особенно выделяется тягуче-распевный голос Рашидам.
Сабира-адам: Т-с-с! Они. Приехали.
Будто в ожидании некоего чуда люди поворачивают головы в сторону ворот. Первой створ калитки, не без труда одолевает Рашидам, женщина чрезвычайно полная. За ней следует Адылжан и последним Дауджан.
Рашидам: Каждый раз, когда переступаю порог этого дома, меня охватывает необъяснимая радость. Все, все здесь мило моему сердцу. Здравствуйте, здравствуйте, все!
Но тут происходит непредвиденное. Рашидам машинально садится на стул. Тот на глазах всех разваливается. Рашидам неуклюже падает. К ней устремляется Адылжан. Он и Дауджан оказывают женщине помощь, взяв ее под руки и усадив в кресло. Остальные в растерянности. Этот небольшой конфуз настолько занимает людей, что совершенно незамеченным остается появление Баратахуна Пучеглазого.
Баратахун (шутливо): Безобразие! Куда смотрит наша местная промышленность! Министру Сагимбаеву объявить выговор с последним предупреждением!
Тохтам: О, Баратахун пожаловал!
Баратахун: А вот взял и пожаловал – вы не рады?
Сабира-адам: Конечно, мы рады гостям, проходите, проходите!
Туглук Садыров: У меня к вам вопрос, Баратахун…
Баратахун: Вот так, сразу? Предупреждаю: я здесь только на минутку. За воротами КАМАЗ с пятью тоннами лука для общепита… Один вопрос – пожалуйста, два – извините…
Туглук Садыров: Кто собирается министру Сагимбаеву объявить выговор с последним предупреждением?
Баратахун (хохочет): Что за вопрос? Я! Конечно, я! Шутка! Министру Сагимбаеву вынесет выговор советский закон. Закон спросит с товарища Сагимбаева (по-русски) на полную катушку: «Почему, товарищ Сагимбаев, выпускаете такую некачественную мебель?»…
Люди по-разному реагируют на шутку Пучеглазого. Сам он громко смеется. Смеется, как бы «дипломатично» поддерживая гостя Тохтам. У Туглука Садырова подобие улыбки. Молодежь (Адылжан и Дауджан), а также Сабира-адам всем видом показывают неприятие шуток нежданного визитера…
Рашидам (жалостливо): Баратахун-ака, мы знаем и ценим ваше умение шутить, но сейчас, согласитесь, нет повода для шуток.
Баратахун: Извините! Извините! Вы правы: Нет! Нет! Нет! (по-русски). Шутки в сторону! (по-уйгурски) У меня с Тохтамом секретный разговор (к Тохтаму). Прошу на ковер, гражданин Пазылов!
Баратахун и Тохтам отходят в сторонку, к кромке сцены, для «секретного разговора».
Баратахун (громко, забыв о «секретности» разговора): Что с заказом? Есть движение?
Тохтам (также громко): Слава аллаху, их осталось вынуть из колодок.
Баратахун: Надеюсь, о скрипучках не забыл.
Тохтам: Как можно! Из самой лучшей березовой щепы скрипучки. Не беспокойтесь – помню, помню!
Туглук Садыров: Баратахун, не сочтите за невежливость – ответьте: кто в наше время носит сапоги? Мы же с вами не солдаты и сапоги, насколько я понимаю, не из кирзы?
Тохтам: Какой кирзы – побойтесь бога! Из лучшего хрома!
Баратахун: Не кто носит, а кто будет носить. Это, надеюсь, последний вопрос (за воротами раздается надрывный звук клаксона). Отвечаю и покидаю вас. К концу сентября вы увидите меня в них на свадьбе сына Тимура.
Пучеглазый, прощаясь, поочередно обнимается с взрослыми мужчинами, с остальными скупо раскланивается.
Сабира-адам: Но как можно уходить, не испробовав хлеба!
Пучеглазый, спохватившись, отщипывает небольшой кусочек лепешки, отправляет его в рот и, направляясь к воротам, на секунду-другую останавливается, воздевает руку вверх.
Баратахун: Я всех вас приглашаю на свадьбу!
Пучеглазый исчезает. Пауза.
Адылжан: Пусть катится со своим общепитовским луком! И чем дальше отсюда, тем для него лучше!
Сабира-адам: О, боже!
Туглук Садыров: Отчего такая нелюбовь к человеку?
Адылжан (после небольшой паузы): Если бы я знал отчего. Может быть оттого, что мы разные люди.
Туглук Садыров: Ну, и что же! Разве разные люди должны обязательно ненавидеть друг друга?
Адылжан: Я сказал что-то не то? Вы спрашиваете от чего. Может быть оттого, что от него за километр разит неискренностью. Мне кажется, Туглук-ака, товарищ Сабыров Баратахун из тех людей, которые ради своего блага могут переступить любые преграды… Товарищ Садыров Баратахун – тип затаившегося веселого хищника.
Туглук Садыров: И вы можете тому привести доказательства, сынок?
Адылжан: Пока это только догадки.
Туглук Садыров: Правда наполовину (про себя и в сторону). Как странна суть человека. «Веселый хищник» — ну, и скажет?
Пауза.
Рашидам (встав с кресла): Простите за мою неосмотрительность…
Сабира-адам: Пожалуйста, не вставайте с кресла! Говорите сидя…
Рашидам (продолжая говорить стоя): Конечно, мебельная промышленность и министр Сагимбаев тут не при чем. Баратахун-ака чего-чего, а шутить умеет. А хочу сказать я вот что… Я еще прошлую неделю собиралась навестить моих горячо любимых и родных Сабиры-адам… вас Тохтам-ака… Для меня, а вы знаете это хорошо, ваш дом стал родным. А об Исламе и говорить нечего – в каждом письме, в каждом телефонном разговоре только и слышно: “Как здоровье у моей адам… зятя, тоесть у вас, Тохтам-ака?...”  
Туглук Садыров: Разве, кроме Тохтама, есть другой зять? (в сторону про себя) Странна суть человека.
Рашидам: Ой, оговорилась! Извините, Туглук-ака! Извините, Тохтам-ака! Извините все! Оговорилась! Оговорилась! Нет у нас другого зятя! У нас единственный зять… наш прекрасный, золотой, нет, бриллиантовый Тохтам-ака! Я готова Тохтама-аку расцеловать… (целует)
Тохтам: Кто ведет себя так гадко? Это пукнула лошадка…
Рашидам: Вы что-то сказали, дорогой Тохтам-ака? Извините, я не расслышала.
Тохтам: Я сказал: “Продолжайте! Продолжайте, дочка!”
Сабира-адам: Говорите, пожалуйста сидя.
Рашидам (снова пропустив мимо уха слова Сабиры-адам): А весть у меня такая замечательная: наш Ислам едет за запчастями для буровых скважин в город. И, конечно, посетит этот родной для нас дом. 
Сабира-адам: Ой!
Тохтам (жене): Спокойно, женщина!
Рашидам: Два года в горах безвыездно… в этом заоблачном Сарыджазе. И только дважды по два дня смог выбраться домой. Высоко ценят вашего брата, дорогая Сабира-адам! А как любит он вас! Слов нет! И едет не с пустыми руками. Там, у них, в Сарыджазе, обеспечение московское. Никакого дефицита! 
Туглук Садыров: Каков подарок?
Рашидам: Сюрприз. А сюрпризы заранее не разглашаются.
Адылжан (шутливо): Рашида-адам, соблюдайте регламент. Гости торопятся (смотрит на часы). Нам предстоит увидеть работы нашего уважаемого Касымжана-аки.  
Туглук Садыров: Признаться, во мне борются нетерпение увидеть работы о нашем Ялпызе, и думы об оставленной без присмотра кухонном хозяйстве. Как бы там мои разбойники не перепутали лагман с нардами!
Касымжан: Да мне повезло! Сказочные места! Две недели пролетели как одно мгновенье! Мне кое-что показали, кое-что увидел сам, а кое-что, вопреки разуму, вошло само по себе в сердце и душу. Иногда пришлось в спешке включать в работу память.  
Туглук Садыров: Память один из лучших даров от бога. 
Касымжан: Нет, нет. Мои зарисовки и акварель – это все с натуры. Память возвратила позже лишь некоторые утраченные в работе чувства, некоторые краски, которые восстановила память.
Туглук Садыров: Чувства, утраченные в работе–м-да! 
Рашидам: Вам удалось посетить Аимхан-адам?
Касымжан: И не единожды. И не только посещения ради. Чтобы вкусить эткан-чай. Должен сказать эткан-чай со сливками Аимхан-адам, вероятно, стоят всей этой кипы работ в папке. У вас, Сабира-адам, замечательная подруга…
Сабира-адам: Ой!
Касымжан: Мне удалось сделать ее портрет в акварели…
Рашидам аплодирует
Сабира-адам: Если я правильно вас поняла, сейчас мы увидим нашу Аимхан-дочь Юсупжана-аки.
Касымжан: Вы правильно поняли, Сабира-адам, я собираюсь поступить именно так.
Адылжан: Потерпите, маменька, пожалуйста. 
Касымжан папку с работами кладет на стол. Первый рисунок, как и полагается, берет в руки хозяин, Тохтам. Он, недолго вглядевшись, передает его Туглуку Садырову, За спинами мужчин, остро любопытствуя, стоит Сабира-адам, остальные ждут своей очереди, следующей по периметру стола.
Туглук Садыров: О, алла! Это наша улица! А это урючина у дома Абдуллы-аки! О, как разрослась!
Тохтам: И ворота те же – что же он за эти годы не смог накопить денег на ремонт? 
Сабира-адам: Что вы говорите! Ведь Абдулла-ака давно на небесах.
Тохтам: Да, простит меня аллах – запамятовал!
Туглук Садыров (рассматривая следующую работу): …Дети… Ведь мы такими же были…
Тохтам: Такими и не такими… Вон, какие на них башмаки. Мы-то бегали босиком…
Касымжан (достает из папки акварель-портрет Аимхан-адам, передает Сабире-адам): Это вам, дорогая Сабира-адам. Правда, я его сначала поставлю под стекло, в рамку.
Сабира-адам тронута до глубины души.
Сабира-адам: Все ли в порядке у Аимхан дочери Юсупжана-аки?
Касымжан: Как будто бы ни на что не жаловалась.
Портрет молча переходит из рук в руки. А между тем Касымжан достает еще один портрет.
Туглук Садыров: Чуть снег растает, а мы – тут как тут, босиком – вдоль дувала… А это что? Не Назыгум ли?
Касымжан: А это фантазия. Так себе, баловство. Черт дернул, захотелось побаловаться.
Адылжан: Ничего себе баловство! Дауджан, взгляните (передает работу другу).
Дауджан: Впечатляет. Глаза… заросли тростника… все верно…
Адылжан: Да, верно, но…
Дауджан: Что-то не так?
Адылжан: Меня смущает сломанный тростник на переднем плане (смотрит вопросительно на автора).
Касымжан: Смотрите, вам судить. Я свое сказал.
Туглук Садыров: Сабирахан… Тохтам… узнаете.
А между тем Адылжан и Дауджан продолжают обмен мнениями о портрете.
Адылжан: Сломанный тростник и судьба Назыгум. Разве не в этом потаенный смысл? (Дауджан негромко смеется. Касымжан молча прислушивается к беседе, остальные заняты рассмотрением других работ) Отчего такое соседство? Не намек ли это на хрупкость характера девушки?
Дауджан (уклончиво): Тростник так тростник. Он может быть и сломанным.
Адылжан (горячо): Разве может женщина с таким хрупким характером совершить подвиг?
Дауджан: Давай-ка спросим у твоей матери. Сабира-адам, каково ваше мнение о картине?
Сабира-адам: Нравится, хорошая картина.
Адылжан Что именно, маменька?
Сабира-адам: Назыгум как живая. Глядишь на неё и пробирает душу жалость (утирает с глаз слезинку).
Адылжан (горячо): Слышишь? Маменька сказала “жалость”, А надо, чтобы человек ощутил гордость! Касымжан-ака, извините за прямоту. Разве я не прав?
Касымжан: Не знаю, не знаю. Но мне автору, признаться по душе неоднозначность мнений. Спорят – значит, что-то есть. Значит, что-то оставило царапину на сердце, а это лучшая награда автору.
Слышатся знакомые выкрики “Сабирахан, Сабирахан” соседки Зебидахан “черепахи”, выглядывающей из-за дувала.
Зебидахан — “черепаха”: Сабирахан!
Сабира-адам: Говорите! Слушаю!
Зебидахан — “черепаха”: Сабирахан! Ой, да у вас гости!
Сабира-адам: Они были и в прошлый раз. Что у вас со зрением, Зебидахан?
Зебидахан — “черепаха”: Разве слышали, чтобы я когда-нибудь жаловалась на зрение? Пока в ушко иглы могу протянуть нить без чьей либо помощи. И хожу без очков.
Сабира-адам: Да, говорите же, Зебидахан!
Зебидахан — “черепаха”: Вспомнила!
Сабира-адам Что вспомнили?
Зебидахан — “черепаха”: По радио сообщили… Самолет… Как бы вам сказать… 
Сабира-адам: Что самолет? Что с самолетом?
Зебидахан — “черепаха”: А то, что он разбился…
Внимание остальных не вольно сосредотачивается на диалоге женщин. Среди них проносится: “Самолет… разбился…”
Сабира-адам: Где разбился?
Зебидахан — “черепаха”: У нас, за городом…
Сабира-адам: Жертвы? Пассажиры?
Зебидахан — “черепаха”: Говорят, в самолете, кроме летчиков никого не было, говорят они, то – есть летчики, погибли… полностью,… то – есть шестеро молодых ребят…
Сабира-адам, невольно отшатнулась как от нечто реально существующего предмета, хватается за сердце. К ней подбегает Адылжан.
Адылжан: Маменька, что с вами? Только, пожалуйста, без слез, маменька. 
Сабира-адам: Хорошо, хорошо сынок. О каких слезах речь. Я не плачу и не собираюсь плакать.
Адылжан: Вот и хорошо.
Пауза.
Дауджан: Дорогие Тохтам-ака, Сабира-адам, и вы, гости, прошу у вас разрешение покинуть этот гостеприимный дом. Машина выделена в мое распоряжение на два часа. А уже (смотрит на часы) натикало почти полутора. Опаздываю, опаздываю! Рад остаться. Не могу.
Туглук Садыров (шутя): У меня каша прогорает на кухне – не подбросите, сынок?
Дауджан: Буду рад!
Касымжан: Пожалуй, я закончил, но не знаю…
Дауджан: И вас, Касымжан-ака, подвезу… (к Рашидам)… и вас, дорогая Рашида-адам.
Рашидам: Ой, что вы, Дауджан-укам! Я… Мне… Не обязательно до дома. Нельзя вам, Дауджан-укам, опаздывать!... Вы уж… 
Дауджан: Вас, уважаемая Рашида-адам, подвезу в первую очередь и обязательно до подъезда.
Рашидам: Какая честь! От всего сердца я признательна вам, но не слишком ли утруждаю вас? Мне достаточно добраться до троллейбусной остановки, а там… доберусь…
Дауджан: Только до подъезда.
Сабира-адам: Как же так! Ведь я заварила эткан чай!
Туглук Садыров: В следующий раз. У бога дней много. А сейчас совершим молитву.
Совершают молитву, затем шумно поднимаются. Прощание.
Дауджан (шутливо): Господа, карета подана!
Хозяева остаются одни. За воротами слышны голоса, шум отъезжающей машины. Адылжан уходит к себе.
Тохтам: Пойду к овцам, дам им корму.
Уходит, машинально выговаривая слова любимой детской считалки… “от натуги у карюхи выпало на землю брюхо”… Сабира-адам остаётся одна.
Сабира-адам: И снова забыла подать людям чай. И всё из-за этой “черепахи”. Некстати расстроилась, ой, некстати! Надо держать себя в руках. Почему у меня всегда плохое настроение, Сабира – (по-русски) дура, передалась гостям и они…. Бежали. Да, да! Бежали! Из-за меня, старой! Во всем виновата я… до старости дожила, а ума нет! Не нажила ума!
Вбегает Адылжан. Подсаживается к матери.
Адылжан: Маменька, вы расстроены? Что с вами!? Вы плакали?
Сабира-адам (быстро стряхнув слезы): тут в голову приходит… всякое… вспомнила фильм… индийский…. Сколько зла на свете! Отнять у матери родных деточек… развели. Ну как это видеть без слез.
Адылжан: Вы у меня маменька, хитрая, хитрая! Вы у меня, маменька, самая хитрая на свете! (целуя) Ведь индийский фильм вы смотрели вчера и положенную норму слез уже выплакали.
Сабира-адам: О какой норме речь, сын мой?
Адылжан: Вы прекрасно знаете о какой, маменька (обнимает). А сейчас я хочу сказать о большой… нет, великой норме любви! Моей любви к вам, моя милая маменька! Я хочу покаяться: я не выполнил… и даже не подступился к этой норме, маменька, я плохо, очень плохо выполнял свой сыновний долг, я ничего не сделал для вас… для вашего счастья… Я все знаю, все помню, маменька. Вы прожили нелегкую жизнь. Вы рано с дядей Исламом остались без родителей, братьев, вы почти сорок лет простояли за швейным станком — почти полвека! Вас ценили товарищи по цеху… Маменька, на ваших ладонях еще не сошли мозоли. Я целую ваши руки! Я спрашиваю себя, я часто спрашиваю себя, маменька: кто я? Почему до сих пор, я жалкий бугай, ничего, ровным счетом ничего хорошего не сделал для вас? Почему я позволил вам трудиться после пенсии!? Маменька милая, обещаю вам: я сделаю все, чтобы вас отныне не беспокоили непосильные заботы… чтобы вы были только рады за меня… Маменька милая, я добьюсь, верьте, поставленной цели… защищу, обязательно защищу диссертацию, и давно задуманный роман об Юсупе хас Хаджибе напишу, и мы будем все удовлетворены судьбой, данной нам богом. Я буду носить вас на руках. И больше не будет слез. Нет, нет, неправда. Слезы будут, но то будут слезы радости, великого удовлетворения жизнью!
Сабира-адам: Спасибо, мой сын! И, пожалуйста, не терзайте себя беспокойствиями обо мне. Я всегда была удовлетворена жизнью! Идите, занимайтесь своим делом.
За сценой голос Тохтама “Кто ведет себя так гадко” и т.д.
Адылжан: Хорошо, маменька я ухожу.
Входит Тохтам.
Тохтам: Какая добрая примета! (подсаживается к супруге) …Спросите, где я побывал только – что, женщина? 
Сабира-адам: Вы говорите так, сын Закира-аки, будто это составляет великую тайну.
Тохтам: Правильно. Я осмотрел наше хозяйство. Но тогда, ясновидящая, скажите, что нового я увидел в хозяйстве?
Сабира-адам (словно отмахиваясь от назойливой мухи): Вы увидели овец, лениво пощипывающих сено… и полусонного ослика…
Тохтам: К вашему сведению, овец, лениво пощипывающих сено, свет еще не видавал. Хорошо, вот новость: у пестрой хохлатки проклюнулись цыплятки!
Сабира-адам: Да, это действительно приятная новость…
Тохтам: Вот видите, я всегда прав.
Пауза.
Сабира-адам (грустно): Гости разъехались, и снова стало тихо. 
Тохтам: Согласен. Тихо.
Сабира-адам: Примета хорошая. А вот Тахир сегодня почему-то не склонен снова к пению.
Тохтам: Да, пора бы Тахиру и запеть.
Долгая пауза. Сцена медленно вращается таким образом, что вместе с ней сменяется и обстановка на ней. Возникает часть городской улицы. Киоск “Мороженое”, перед ним очередь из 7-10 человек, чуточку поодаль, у дерева скамья. На ней две девушки, Сабира – девчонка и ее подруга Аимхан. Там же, в сторонке, в круге света, — пожилые Сабира-адам и Тохтам, словно застывшие в позе ожидания пения перепелки из конца прошлой сцены. По сути, перед зрителем две сцены: такое впечатление, что происходит “встреча” хозяев с молодостью. Они молча наблюдают за сценой, тем самым как бы вспоминая о годах своей молодости.
Аимхан – девчонка (закуривая. От табачного дыма Сабира – девчонка отчаянно заходит кашлем): Вы, дочь Негмата-аки, уже полгода в городе, а как и прежде, вы деревня – деревней. Скажите на милость, сколько мне надо вас учить и напутствовать!? Взгляните на себя, дочь Негмата-аки, и вон на тех (показывает снова на девушек в очереди) девчонок – кто они и кто вы? Во что одеты они и во что вы, дочь Негмата-аки?
Сабира – девчонка: О, Аимхан, перестаньте! Я сейчас умру!
Аимхан – девчонка: Не умрете. Не смейте умирать! Сначала выслушаете советы вашей умной и красивой подруги, а потом, пожалуйста, можете умирать. Хотя, нет! И что за бред мы несем с вами, дочь Негмата-аки! У вас не все обстоит плохо. На фабрике не устает хвалить вас мастер: (по-русски) “…какая способная девушка! ...какая старательная девушка! ...какая дисциплинированная девушка!” (по-уйгурски). А вы, дочь Негмата-аки? Вы, извините, как были деревенским пугалом, пугалом и остались! Взгляните вон на тех девчонок (показывает на девушек, весело щебечущих в очереди у лотка “Мороженное”) …что, висит на вас? Во что одеты культурные девушки! В креп-де-шин. Запомните. На худой случай в креп–жоржет!...
Сабира – девчонка: Креп-де-шин…
Аимхан – девчонка (трогает косы подруги): А это что? Я скажу… лошадиные хвосты! Вот что! Какие прически носят дамы? Запомните: шиньон!
Сабира – девчонка (машинально): Шиньон.
Аимхан – девчонка (устало, выпустив клубы табачного дыма): О, алла! Вы так непосредственны, моя любимая подружка. Но не станем отчаиваться…
Пауза.
…есть выход. (Достает папироску. Протягивает подружке. Сабира – девчонка испугано отпрянывает. Аимхан хохочет) Хорошо. Запомните, дочь Негмата-аки, мой совет: вам, жгучей брюнетке…
Сабира – девчонка: Я жгучая брюнетка?
Аимхан – девчонка: Вы впервые слышите об этом? Я падаю…. Но не блондинка же! Так вот, вам, деточка, к тому же не первой красавице, ни к чему лошадиный хвостик – долой косы! Вы, надеюсь, не станете отрицать, что ваше личико, моя любимая подруженька, не идеально.
Сабира – девчонка: Не идеально.
Аимхан – девчонка: Ну, то есть, не красиво, но… красота, милая, не означает обязательно путь к успеху. Скорее наоборот (устало), это я по себе знаю (выдыхая табачный дым). Быть красивой значит вызывать себе уйму зависти… И ревность. Мой кавалер замучил меня своей ревностью…
Сабира – девчонка (горячо): Вы действительно красивы, Аимхан дочь…
Аимхан – девчонка: Дочь Юсупжана-аки. Пора бы запомнить, дочь Негмата-аки.
Сабира – девчонка: Вы писаная красавица, Аимхан дочь Юсупжана-аки.
Аимхан – девчонка: Все говорят об этом, но мне, моя подруженька, оттого нелегче. Давайте подумаем о вас (после небольшой паузы). Вот с этим барахлом (указывая на платье подруги) надо кончать. Надо переходить на креп-дешин или …на креп-жоржет. И вы станете неотразимой.
За спинами девушек прошествовал хромой молодой человек – Тохтам сын Закира-аки. Его замечает Аимхан-девчонка. 
Аимхан – девчонка: Спокойно, дочь Негмат-аки! Замрите дыхание! Мы входим в полосу урагана. За вашей спиной шаровая молния!
Сабира – девчонка: Молния?!
Аимхан – девчонка: Молния – это влюбленный в вас сын Закира-аки. Он, здесь, но, чур, не оглядываться. Минуту терпения, сейчас он перед вами изобразит случайную встречу… А вы, дочь Негмата-аки, не будьте простушкой – сидите, (по русски) набрав в рот воды. Вот так (изображает). Положитесь на меня.
Наконец-то молодой Тохтам (со значком “Ворошиловский стрелок” на груди) подходит к девушкам, и действительно при этом изобразив изумление по поводу встречи. 
Молодой Тохтам: Какой сюрприз! Кого я вижу!
Аимхан: Вы видите, сын Закира-аки, нас, тоесть, меня, дочь Юсупжана-аки, и их… дочь Негмата-аки!
Тохтам (радостно): Да, да.
Аимхан: А теперь на чистоту. Вы влюблены в дочь Негмата-аки, не так ли? (и не дожидаясь ответа, оборачивается к подруге) Вы слышали, моя подруженька, сын Закира-аки оказывается влюблен в вас еще с детской колыбели! (не дожидаясь ответа, Тохтаму сыну Закира-аки) Вот видите, они и слышать не хотят о вашей влюбленности. Вы не их принц (трогает бесцеремонно значок на груди парня), ворошиловский стрелок. Да, подумайте: кто вы и кто они? Они – жгучая брюнетка, писаная красавица… Смотрите… какие у нее сказочные косы! Лучшая на фабрике швея! А теперь взгляните на себя. Вы не принц – вы извините, сын Закира-аки, плохой ворошиловский стрелок. Да и такие железки носили в довоенные годы. У какого сборщика металлолома выпросили? Кстати, вот такие изделия из железа не цепляют на рубашках, зарубите на носу: значки принято носить на лацканах пиджаков (обращаясь к подруге). Сын Закира-аки изъявил желание угостить нас с вами мороженым…
Тохтам, лишь на мгновенье, опешив от неожиданности, срывается с места к киоску.
…Ну, зачем так нервничать, держитесь ровно, как полагается отвергнутому жениху!
К девушкам подходит молодой человек в милицейской форме, шутливо козыряет.
…А вот мой принц! Знакомьтесь, дочь Негмата-аки. (небрежно поправляет фуражку на милиционере) Ревнивец (по-русски) каких свет еще не видывал! Ну, ничего даст бог, укротим. Ну-ка, милиция, представьтесь.
Милиционер: Музафар.
Аимхан-девчонка: Музафар сын Гуляхуна-аки. Вот теперь полно, мой ревнивый принц (подруге). До завтра, милая (целует, затем милиционеру). Помашите ручкой… Возьмите культурно меня под руки. Улыбайтесь!
Аимхан, шутливо помахав рукой, уходит под руку со своим “ревнивцем-принцем”. Тохтам робко, виновато устраивается рядом с Сабирой-девчонкой как бы винясь, сидит, молча, опустив голову. Но вот после небольшой паузы, бросает взгляд на него, и, увидев в руках того три порции изрядно подтаившегося мороженого, приходит в веселое расположение духа…
Сабира-девчонка (с мороженым в руках): Вы случайно не знаете, где здесь в городе можно приобрести креп-жоржет?
Тохтам: Креп-ж…ж…
Сабира: Креп-жоржет!
Тохтам: Креп-ж…(радостно) жоржет!
Сабира-девчонка смеется, следом, все еще не понимая, смеется и Тохтам. Всплывает музыка. Мы застаем Сабиру-адм и Тохтама сына Закира-аки в той позе, какой мы оставили в предыдущей сцене ожидания пения перепелки.

Занавес

Действие второе

Часть рабочей комнаты: три стола, кресла, стопки бумаг на столе, телефоны и т.п.. Лестница этажом выше, двери в смежную комнату, в кабинет чиновника, зам. директора. Однако все это в затемнении и лишь небольшой уголок комнаты, у подножья лестницы, ярко освещен. Именно здесь мы увидим поочередно наших героев – техничек Учреждения Дусю Никифорову, Султанову, Сабиру-адам. 
Дуся Никифорова: Мне говорят: “Вам, Никифорова, через пять лет на пенсию”. Я отвечаю: “Ну, и что! Во-первых, до пенсии ещё надо добраться живым и здоровым. Ну, допустим с божьей доберусь — не сглазить бы. Ну, и что тогда! Что же тогда буду швабрить золотой шваброй, а пылесосить с помощью пылесоса из серебра? Это я к тому, что швабрить и пылесосить придётся и после пенсии. Тридцать лет швабрю и пылесосю. Не страшно! Но я не жалуюсь – сыта, обута, а что жаловаться? Да и кому…. У меня свой домик. Правда, в “шанхае”. Вы бывали в “шанхае”? Там у нас все в глине, изба на избе и избой погоняет. Днем мы, как сурки на солнцепеке, ночью каждый, не хуже сурков этих, старается закопаться в своей норе. Я темноты боюсь! Вот почему стараюсь работать по утрам, (как бы опомнившись) Да, что я все о нехорошем!... У меня в домике чисто… чисто… Может быть у меня это от привычки: люблю швабрить, люблю запах извёстки, люблю цветы… И доченьки мои любят цветы. И маленькая, то есть Мила, и старшенькая, то есть Софочка…. Мила – она вся в учебе…. Оторвать от книг и тетрадей, ой, как трудно! А вот…. Софочка любит покопаться… Софочка помощница маме…. Вот так и живем…. Да, чуть не забыла! Я об этой — будь она не ладно!— премии. Ну, не чувствую за собой никакой вины. Ей богу! Ни копейки не истратила на себя. Взяла и передала её Сергею Игнатьевичу! А потому, что он председатель профкома, (после небольшой паузы) Ну, попросил Сергей Игнатьевич, говорит: “к нам, Дуся Никифорова, едут важные гости, и нам их принять нечем. Вот мы обмозговали, говорит, и решили… выписать вам кое-какие денежки, вроде премии. Как бы нарочно. А вы её, эту премию, передаёте нам, в фонд встречи гостей. Это, говорит, на пользу коллектива…. А мы вам после благодарственную грамоту определим…” — “Никакой грамоты мне не надо, а ради коллектива, говорю, пожалуйста. А фотограф… этот…. Рузиев всё это разнюхал и в газете растрезвонил. Так, в чем же моя вина?”….
Султанова (сменяет Дусю Никифорову): ...А в том, что у тебя, Дунька, как там тебя, Никифорова, в голове не хватает несколько важных шариков! (пародирует) Люблю запах известки… цветочки… ради коллектива… Правильно поступил газетчик, пропесочив тебя и этого… как его… председателя профкома в газете. Хорошо пропесочил. Вон сколько людей толпится перед газетой. Всем интересно увидеть, как наша Дунька вляпалась в дерьмо, (пародирует Никифорову) Сергей Игнатьевич … Сергей Игнатьевич… Председатель профкома!... И ко мне обращался этот Сергей Игнатьевич (пародирует шепелявое произношение) “Султанова?”— “Да, Султанова, скоро будет 50 лет, как я Султанова.” – “Очень хорошо. Не желаете помочь родному коллективу?” Предлагает эту самую премию. Ну, я и вскипела. Видала я много Сергеев Игнатьевичей на своем веку! Ты, думаю, Сергей Игнатьевич, захудалый председатель профбюро захудалого учреждения. Я? Правильно, я Султанова! Извините, говорю, Сергей Игнатьевич, что я буду иметь от вашей премии? Спасибо? За спасибо – спасибо, спасибо мое и ваше оставьте в своем кармане. Я двадцать лет проработала в обкоме комсомола референтом. Не техничкой – референтом! А до этого я дошла из-за своей честности…порядочности! Интеллегентности! Мне говорят: “У тебя, Султанова, длинный язык!” Мне наплевать, что обо мне говорят – мне важна правда. Так вот, Сергей Игнатьевич, говорю, баш на баш: половину премии мне, половину тебе (смеется). И Сергей Игнатьевич… ау! Испарился! Я, Патима Ахмедовна, а не Дуся Никифорова (пародирует Никифорову) “Люблю запах известки” (смеется)… пролетарское сознание… А эта…Исмаилова наша… орденоноска… героиня социалистического труда… будь готов – всегда готов? Железок нахватала, а что толку! С Адылом Азизовичем, говорит, в одной деревне выросла, а боится напомнить об этом (смеется). А тот – ноль внимания, песок из задницы, а все молодится, все думы о себе, любимом. Карьерист несчастный! Не люблю карьеристов – им, дармоедам, швабры в руки, по – пылесосили бы, понажили бы трудовые мозоли!... Жара под тридцать, а он в костюме, при галстуке, а наша… старая дымит, как паровоз, и тоже… (пародирует Сабиру-адам)… “мы с Адылом Азизовичем в одной школе учились – аккуратненьким дисциплинированным был…”. Аккуратненький! Дисциплинированный! Сказала бы откровенно старая ворона: каюсь, неравнодушна была… ну… того влюблена по-молодости! (закатывается в смехе) Дуся любит “запах известки” и премии из воздуха, а Исмаилова этого старого дармоеда! Ромео и Джульетта. Да, вот такие мы, извините, технички работники трудового фронта!.. Нищего учреждения!
Уходит уступая место Сабире-адам.
Сабира-адам: Нет, вы, уважаемая Патима дочь Ахмеда, извините, Патима… Ахмедовна, вы не совсем правы. Я всю жизнь проработала на швейной фабрике “Первое мая”. Разве это плохо, уважаемая Патима Ахмедовна? Мне моя профессия была, уважаемая Патима Ахмедовна, в радость. Я и Аимхан дочери Юсупжана-аки сердечно благодарна. Это она, моя подруга, устроила меня к себе на фабрику “Первое мая”. Я и Билим Айткуловичу, нашему директору, благодарна. Это он вручил орден – ведь орденов, уважаемая Патима Ахмедовна, не дают, кому попало и за ничего. Орден, извините, не какая-нибудь железяка, орден есть орден,… Я помню: уважаемый Билим Айткулович, вручая мне орден, долго говорил обо мне, назвал меня “нашей Гагановой”. И все в зале хлопали. Правда, первой меня Гагановой назвала Аимхан дочь Юсупжана-аки, а потом и – остальные швеи в цехе… (после небольшой паузы). Мне жалко было уходить на пенсию, а уходить надо было, потому – что молодым надо было дорогу освободить, да и глаза были не те, а швее без хороших глаз нечего (по-русски) протирать штаны на государственной фабрике…. А теперь извините, скажу еще откровеннее: нехорошо, уважаемая Патима Ахмедовна, смеяться над старой женщиной. В ваших словах правдиво только одно: да, мы с Адылом Азизовичем из одного села… из Ялпыза, Карповки мы… А Адыл Азизович был заметный мальчик…, чистенький в белом шортике, тогда никто не носил шорты, не до шортиков было, а он носил, да еще в белой сорочке ходил… хорошо учился,… потом уехал в Казань, в рабфак. И все. А вы “влюблена” … Да мы тогда, уважаемая Патима Ахмедовна не знали, что такое “любовь”… Любовь, любовь. Побойтесь бога, Патима Ахмедовна!...
Сабиру-адам мы застаем действительно орудующей шваброй в рабочей комнате, описанной вначале; чуточку вдали в проеме двери – Султанова. То и дело грохочут ведра.
…А это сон! “Человек вез лица”! Я сразу догадалась, но промолчала. Это, конечно, и есть Адыл сын Азиза-аки! Мне бы взять и прекратить ненужный галдеж. Взять бы и сказать правду, откровенно, открыто сказать: “извините, дорогой супруг сын Закира-аки и вы, уважаемый Туглукжан сын Дауда-аки и вы, Касымжан, простите, забыла, как вас величать, и все вы посетившие наше скромное жилище. Для меня ясно: “человек без лица” и Адыл сын Азиза-аки — одно лицо! А приснилось, наверное, потому, что они наш директор… потому – что их вижу на работе…. Приходят они часто до начала работы. И пишут, пишут…. И мне ни разу не удалось поговорить с ними, напомнить о себе (по-русски). Ноль внимания! (по-уйгурски) А помочь обслужить гостей попросил Сергей Игнатьевич. “Сабира Пазылова, — говорит, — помогите родному коллективу принять важных гостей из Торешара.” – “Какая помощь от меня нужна, Сергей Игнатьевич?” — отвечаю. “Вы же уйгурская женщина, — говорит, — приготовьте хороший плов на свежем воздухе”. — “Хороший плов у нас, уйгуров, — отвечаю, — Сергей Игнатьевич, не готовят женщины. Плов принято готовить мужчинам” — “Ну, хорошо, — говорит Сергей Игнатьевич, — тогда может быть супруга пригласите, а сами, если можно, у самоварчика посидите. Тут у нас самоварчик откопался”. Представила сына Закира-аки за хлопотами у казана и едва не подавилась от смеха, какой из него повар!? Да они яйцо сварить не смогут! Разве – что заварить чай – это им по душе – но не сажать же их вместо себя у самовара! Вот и пришлось мне обратиться за помощью к Туглукжану сыну Дауда-аки. Слава богу, не отказался, и пришлось обслуживать нам вдвоем. Туглукжану сыну Дауда-аки хлопотать у казана, а мне у самовара…
Слышатся возгласы “Безобразие! Стрелять! К стенке, к стенке вас, негодяи!...” Это нечто привело в ярость Султанову, сверху по лестнице испуганно сбегает Дуся Никифорова, туда же спешит и Сабира-адам.
Дуся Никифорова: Что случилось, Патима?
Султанова: Я, во-первых, не Патима, а Патима Ахмедовна, Дуня Никифорова! 
Дуся Никифорова: Извините, Патима Ахмедовна.
Сабира-адам: В кого собираетесь стрелять, Патима… Ахмедовна?
Султанова (показывая на пол): Что это? 
Дуся Никифорова: Окурки. 
Сабира-адам: Окурки.
Султанова: Нет! Это не окурки! Это-вредительство!
Дуся Никифорова: (пытаясь привести в порядок самостийный курительный уголок, впрочем также собирается поступить и Сабира-адам). Набросали! Набросали-то как!
Султанова: Стойте! Ни с места! Я приглашу начальство, я уткну их носы в эту гадость, я скажу: “ Смотрите! Любуйтесь! (по-русски) Вот плоды вашей культурно – воспитанной работы!...” (глубокомысленно) Курение не только вредит здоровью, но и не украшает человека (смягчившись, приняв вид, полный великодушия – к Сабире-адам) Вот вы… тоже… Я моложе вас – мне неудобно делать замечание. 
Сабира-адам: Отчего же, уважаемая Патима Ахмедовна. От умного замечания никто не умирал еще.
 Султанова: Это во мне сидит привычка от тех времен – обкомовских: (по русски) люблю шпарить правду прямо в глаза.
Сабира-адам (по-русски): Шпарьте, Патима Ахмедовна.
Султанова: Ладно, скажу (пауза). Я считала и считаю: непристойно женщине курение, а… вам старой, извините, женщине тем более…
Сабира-адам: Разве это я набросала окурки, Патима Ахмедовна?
Султанова: Успокойтесь. Не вы! Я о другом – я о вашей нехорошей привычке… Эти (показывает на пол) – ладно! У них в голове… Но вы… старая женщина…
Сабира-адам: Мне понятно ваше возмущение, Патима Ахмедовна, хочу бросить, но ничего не могу поделать с собой. Вот Аимхан дочь Юсупжана-аки взяли, да и бросили, а я нет.
Султанова: Кто она, Аимхан дочь Юсупжана-аки? Подруга? Землячка?
Сабира-адам: Угадали. И землячка, и подруга, и товарищ по цеху. Мы с дочерью Юсупжана-аки почти двадцать лет проработали на фабрике “1 мая”. Дочь Юсупжана-аки первой устроилась на фабрику и позвала меня к себе. А курение (по русски) ее, дочери Юсупжана-аки, инициатива.
Дуся Никифорова: От курения один вред здоровью, да и для кармана тоже.
Султанова (снова зажигая себя): Я бы такую подругу гнала в шею!
Сабира-адам: Пожалуйста, Патима Ахмедовна, не думайте плохо о дочери Юсупжана-аки. К вашему сведению, дочь Юсупжана-аки замечательная женщина – добрая, внимательная, заботливая. Аимхан дочь Юсупжана-аки моя лучшая подруга, она как родная сестра. Жаль, что их нет рядом, у них своя семья в Караколе…
Султанова: Добрая, заботливая, а к дурному пристрастила…
Сабира-адам (по русски): Каждый человек хозяин своей судьбы (по уйгурски). Моя подруга желала мне только хорошее, только доброе. Пожалуйста, не говорите о ней плохое!
В это время мимо прошествовал в свой кабинет Азиз Ошурахунов. Технички замолкли, робко поздоровались, но тот действительно, почти не глядя, ограничился едва заметным кивком головы и скрылся в проеме двери в кабинет, но спустя минуту-другую с папкой в руке уходит.
Султанова: Видали важного гуся (изобразила походку Ошурахунова, пародирует Сабиру-адам и Дусю Никифорову). Здрасьте, здрасьте. Потрудитесь повернуть голову в нашу сторону. Это я, ваша землячка, ваша почитательница, ваша поклонница…
Дуся Никифорова (смеется): Вас, Патима Ахмедовна, хоть сейчас на сцену театра!
Сабира-адам: Не надо смеяться над человеком. Разве сделал кому-то из нас плохое наш начальник?
Султанова: А разве нет? Разве (по-русски) наш начальник (по-уйгурски) не имеет отношения к премии из воздуха Дусе Никифоровой? Верно, говорят, (по-русски) товарищ Никифорова?
Дуся Никифорова: Ой, не знаю, что и говорить! Не мне одной выдали премию. Все знают об этом. Что было, то было, нечего теребить прошлое.
Султанова (по-русски): Вы, товарищ Никифорова, не желаете, как вы говорите, теребить прошлое! Вы не желаете, а народ желает (смеётся), поэтому народ толпиться у стенда с газетой. Ведь вы, товарищ Никифорова, невольно стали соучастницей аферы с премией.
Дуся Никифорова: Ой, что вы говорите!
Султанова: Спокойно! Я сказала “невольно стали”. А я знаю, что говорю. Я много лет проработала в обкоме комсомола. И не техничкой – референтом! (Сабира-адам) И вы, уважаемая землячка и поклонница паршивого гуся, невольная соучастница.
Сабира-адам: Я!?
Султанова: Успокойтесь, Я же не сказала “соучастница”. Я сказала “невольная соучастница”. Ведь приняла участие в пикнике на свежем воздухе…
Сабира-адам: В пикнике, к вашему сведению, Патима Ахмедовна, я не участвовала, а работала.
Султанова: “Не участвовала, а работала” (к Дусе Никифоровой) Интересно, общество поняло, что это означает?
Сабира-адам: Это означает, Патима Ахмедовна, что мы с сыном Дауда-аки работали, тоесть я сидела за самоваром и за казаном; я подогревала плов сына Дауда-аки, потому – что сын Дауда-аки не пожелал ехать с нами (взволновано, готовая вот-вот сорваться). Должна заметить, уважаемая Патима Ахмедовна, вы не всегда справедливо судите о людях…
Султанова (тоже готовая вот-вот вспыхнуть): В учителях я не нуждаюсь, я не с рождения техничка, (передразнивая) к вашему сведению, я сама ученая…
Дуся Никифорова: Ой! Забыла! Дырявая память! Ведь у меня блины и грибочки! Сегодня моя очередь угощать! Забыла! Забыла!
Султанова: Грибочки хороши под (щелкает по-мужски по горлу) … это. А вот блины обожаю (лукаво, примирительно Сабире-адам). А что? Перекурим (по-русски). От работы лошади дохнут, а мы не лошади, правда?
Дуся Никифорова: Не лошади.
Сабира-адам (и тоже примирительно): Вы меня, Патима Ахмедовна, записали в злостные курильщики. А я, Патима Ахмедовна, в день выкуриваю от силы три папироски. “Волны”. Самые малюсенькие и дешевые папироски.
Султанова: Значит, это окурки не твои, а я то думала поставить тебя к стенке… вкатить строгий выговор… Шучу, шучу…
Технички смеются.
…А теперь (громко в сторону), уважаемые Адыл Азизович и Сергей Игнатьевич, мы с вашего позволения, перекурим, тоесть перекусим, а товарищ… орденоносец Сабира Негматовна Исмаилова нам расскажет о пикнике…
Сабира-адам: Пожалуйста, потише.
Султанова: Она расскажет как за деньги Дуси Никифоровой и других членов нашего коллектива под руководством вас, Адыл Азизович, и вас, Сергей Игнатьевич, славно угощали важных гостей из Торешара. И заодно…
Сабира-адам: Пожалуйста, потише, Патима Ахмедовна.
Дуся Никифорова: Прошу к столу.
Султанова (продолжая монолог): … о самолете и… глиняной бабе, которые так замечательно изобразил наш фотограф Рузиев… (к Сабире-адам) Что за зверь эта… глиняная баба?
Сабира-адам: Пожалуйста, потише, Патима Ахмедовна. 
Султанова: Грибы сто лет не брала в рот и еще сто лет не стану есть. Гадость! А вот блины…
Дуся Никифорова: Блины со сметанкой. Сметана свежая, из Ошского базара – кушайте, кушайте. Поговорим после… “Глиняная баба”, да “глиняная баба” – от этого сыт не будешь…
Султанова: Не волнуйся – скушаем твои блины. Люди, товарищ Дуся Никифорова, нуждается не только в еде, но и в…
Сабира-адам: …духовной пище.
Султанова: Вот-вот. Сабира Исмаилова грамотная женщина, недаром проработала на государственной работе…
Сабира-адам: Оказывается глиняную бабу раскопал археолог Дудник на месте старинного храма. Мой Адылжан говорит, что она, глиняная баба, служила людям в старое время вроде иконы. Как сейчас у православных русских… ее-то и пожелали увидеть гости Торешара… этот академик Рустамов…
Султанова: Понятно. Вот туда бы эти грибочки! Ну, что покраснела, Исмаилова?
Сабира-адам: Мой Адылжан говорит: ее, эту бабу из глины, как-будто бы вылепили наши далекие предки… Они вроде молились этой бабе…
Дуся Никифорова: Кушайте, кушайте, сметана из Ошского базара. Сама выбирала. 
Султанова: Интересно! Кем же были предки? Буддистами что ли?
Сабира-адам: У вас – голова, Патима Ахмедовна! Все знаете… грамотная…
Султанова (скромно, сдаваясь): Сколько лет проработать на общественной работе… референтом. Невольно станешь грамотной… Да, ладно, слушаем.
Сабира-адам: Скажу честно. Я не рада была, что не посмела отказать просьбе Сергея Игнатьевича и поехала на этот… как его…
Султанова: Пикник.
Сабира-адам: Да, да. Сижу под деревом у очага и проклинаю себя: зачем, ну зачем согласилась? Была бы поварихой – дело другое. А тут и не повариха и не сторожиха… Плов остыл, надоело разогревать…. Попробуйте-ка посидеть одной без дела, да еще проклиная себя (по-русски) на чем свет… (по-уйгурски) Час проходит, второй, третий… Явилась ученая компания, а лучше и не видели бы их мои глаза…. Такие розовенькие…
Дуся Никифорова: Розовенькие? Отчего?
Султанова (пренебрежительно): Отчего, отчего! Не Дуся Никифорова, а настоящая Дуня. Объясняю, Дуняша: оттого (щелкает себя по горлу)… вот отчего. Оттого, что (по-русски) наклюкались. Теперь понятно?
Дуся Никифорова: Ага.
Султанова: Вот тебе и ага. (Сабире-адам) Дальше?
Сабира-адам: Расселись…. Поговорили о глиняной бабе из раскопок, а больше про самолет. Оказывается, успели они завернуть и к самолету…. Спрашивается, зачем потащились на погост? Ученые! Приехали на раскопки… к этой глиняной бабе, а сами – на погост… (Сабира-адам вдруг замолкает, идет в направлении кабинета директора, перед входом в который, перед дверью, стоит диван)… Уважаемые Патима Ахмедовна и Дуся, с вашего разрешения я присяду вон там, на мягкое, немного переведу дух.
Дуся Никифорова: Переведи, переведи дух – работы-то уже нет. Пора закругляться.
Султанова: Впервые слышу от Дуни Швабровны интересные мысли. Закругляться, так закругляться (смеется).
Сцена “пикника”. Развесистое дерево-осокорь, под его кроной, у очага, сидит Сабира-адам, неподалеку на лужайке, за достарханом — Адыл Азизович Ошурахунов, Сергей Игнатьевич, гости: академик Рустамов, его помощники – мужчина и женщина. Здесь же с фотоаппаратом Касымжан. Компания навеселе.
Академик Рустамов (с рюмкой в руке): Коллеги, я часто ставлю перед собой один деликатный вопрос, сейчас я его адресую вам. Вот этот вопрос: какую задачу должен в первую очередь, нет, извините, обязан, ставить перед собой наш брат – историк? В вопросе смысл моего следующего тоста. Но сначала прошу наполнить бокалы. Как поется в песне: “Налей полнее бокалы. Кто врет, что мы, брат, пьяны…” Хорошая, веселая песня! Но я вижу не всем по душе пафос песни. Вот вам, например (взгляд в сторону Сергея Игнатьевича)…
Ошурахунов: Сергей Игнатьевич… Сергею Игнатьевичу здоровье не позволяет…
Академик Рустамов (соучастливо Сергею Игнатьевичу): Давно перешли на кашку-малашку? Можете не отвечать – вижу по лицу – недавно…
 Сергей Игнатьевич, как бы соглашаясь, прикладывает руку к груди.
…А вот мы с Адылом Азизовичем давно (к Ошурахунову). Помнишь, как мы в рабфаковские годы радовались кашке-малашке? Как нам её не хватало! Ну, да, ладно, кажется мы заехали не в ту степь. О чем шла речь?
Мужчина из окружения Рустамова: Вы, Абдулла Халикович, адресовали нам деликатный вопрос.
Академик Рустамов: Вспомнил. Спасибо. Моим мозгам до склероза, к счастью, далеко. Надеюсь, далеко. Итак? 
Мужчина из окружения Рустамова: Позвольте ответить мене.
Академик Рустамов (шутливо): Не позволю. А вот хозяину другое дело. Вам слово, уважаемый Адыл Азизович. Ждем-с.
Адыл Ошурахунов: Но уже тогда, дорогой академик, мы мечтали не только о кашке-малашке. Помню уже тогда стояла перед нами цель – докопаться до истины.
Академик Рустамов: Ну, и докопался до этой истины?
Адыл Ошурахунов: С божьей и вашей помощью, дорогой академик.
Академик Рустамов: Выходит это с божьей и моей помощью Юсуп из Баласагуна стал у тебя представителем уйгурского народа? Кажется, так звучала “истина” в твоей кандидатской диссертации.
Адыл Ошурахунов: Когда это было! Я убедился в тво… вашей правоте, дорогой академик. Юсуп не оставил нам метрики о своем рождении. Он был тюрком…
Академик Рустамов: Ну-ну, смелее, смелее!
Адыл Ошурахунов: Вы правы: Юсуп – достояние всех тюркских народов.
Академик Рустамов: Что я могу сказать! Как говорил великий вождь, правильной дорогой идете, мой дорогой собрат! Недаром мы вкушали мечту о кашке-малашке! Вот она, кашка-малашка! И больше не заговаривай зубы. Чтобы завтра же у меня на столе лежала твоя докторская диссертация! И о глиняной бабе забудь!
Адыл Ошурахунов (поднимает над собой увесистую папку): Вот она!
Академик Рустамов: А вот суть моего тоста, коллеги: за истину! За то, чтобы Адыл Азизович докопался до истины, взял в жены глиняную бабу, взлетел с ней и не разбился на взлете, как этот самолет. Мы с вами видели только что его на погосте! Ваши бокалы!..
Академик Рустамов и Адыл Ошурахунов пьют на брудершафт. Касымжан фотографирует. Слышатся голоса: “За докторскую!”, “За истину!” и т.д.
Адыл Ошурахунов: За плов, коллеги! За плов!...
Султанова и Дуся Никифорова, бренча ведрами, уходят. Сабира-адам устало присаживается на диван рядом с дверью в кабинет директора, в которую, не обращая внимания на Сабиру-адам, входят Адыл Ошурахунов и Сергей Игнатьевич. Мужчины останавливаются у рабочего стола. Адыл Ошурахунов усаживается за стол, Сергей Игнатьевич – на стул напротив. Сергей Игнатьевич закуривает, но, спохватившись, тут же тушит сигарету.
Адыл Ошурахунов: Нам выделяют одну квартиру. Я правильно понял вас, Сергей Игнатьевич.
Сергей Игнатьевич: Абсолютно.
Адыл Ошурахунов: В пять лет одна квартира. Не густо! Решение профкома?
Сергей Игнатьевич: Заседание бюро профкома будет проведено строго по графику, на следующей неделе. Тогда и решим. Хотя претендент известен: в списке очередности, Адыл Азизович, первым идет… Рузиев Касымжан – фотограф… писака… художник… профессиональный поливальщик грязью порядочных людей… В каком свете он нас с вами выставил в газете!... Стыдно появляться на людях!
Упоминание с очевидной неприязнью имени Касымжана невольно приковало внимание Сабиры-адам к диалогу мужчин.
Адыл Ошурахунов: Почему непременно ему должна достаться квартира. Разве нет в учреждении более достойных?
Сергей Игнатьевич: Надо подумать.
Адыл Ошурахунов: Тут и думать нечего. Неважно работает профком.
Сергей Игнатьевич: Согласен, Адыл Азизович. Есть упущения, есть нестыковки.
Адыл Ошурахунов: Смотрели в небо, а поэтому достойную кандидатуру проморгали. А она стоит на виду у всех.
Сергей Игнатьевич: Кого вы имеете ввиду?
Адыл Ошурахунов: Нашего ветерана, орденоносца. До Берлина дошел. Воевал, так сказать, за счастье народа. И в Учреждении трудился не первый год…
Сергей Игнатьевич: Завхоз Осмонов!
Адыл Ошурахунов (вздохнув): Конечно, это решать вам. Очерёдность…
Пауза.
Сергей Игнатьевич: Не все потерянно, Адыл Азизович. Есть выход. Есть.
Адыл Ошурахунов: Вам решать и больше некому. По закону.
Пауза.
Сергей Игнатьевич: А мы в виде исключения. Согласен, Адыл Азизович: забывать ветеранов с боевым прошлым не имеем права. Но… 
Адыл Ошурахунов: Что “но”?
Сергей Игнатьевич: Говорят у Осмонова частный дом за городом.
Адыл Ошурахунов: Пора бы знать нашему профкому истинное положение вещей…
Пауза.
…Дам есть, но принадлежит он не ветерану войны, товарищу Осмонову – принадлежит дом его сыну с пятью нахлебниками. К сведенью профкома, Осмонова с больной супругой и замужнею дочерью вот-вот вытряхнут из дома…
Сергей Игнатьевич: Понял. Мы попросим, нет, предложим товарищу Осмонову срочно войти к нам с заявлением… Уверен: никто не возразит. 
Адыл Ошурахунов: Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами – кому принадлежат эти слова?
Сергей Игнатьевич: Понял. Ухожу…
Сергей Игнатьевич уходит. Действительно минуту – другую Адыл Ошурахунов, покопавшись в бумагах, извлекает папку и с ней идёт к выходу. Тут к нему бросается осмелевшая Сабира-адам. Однако, Адыл Ошурахунов, словно не замечая, идёт мимо неё.
Сабира-адам (взволновано) Вы поступаете с Рузиевым Касымжаном не справедливо! Не по закону! Не по государственному!...
Адыл Ошурахунов, полный недоумения, останавливается.
…Рузиев Касымжан десять лет стоит в очереди! У него трое детей, больная жена… Её дочь замечательно играет на флейте…
Адыл Ошурахунов: Не по государственному!7 Кто ты, чтобы судить о делах государства!? Кто!? Твоё дело следить за чистотой в коридоре!? Ты уборщица и тебе за это и только за это и платим! Не по закону. Ха!
Адыл Ошурахунов стремительно, не скрывая раздражения, уходит, исчезает.
Сабира-адам: Я… я… (опускается на диван) всю сознательную жизнь трудилась на фабрике и никто мне не говорил на “ты”. А Билим Терекович наш директор? Тот называл меня только по имени и отчеству. “Сабира Негматовна, вы наша Гаганова! Сабира Негматовна, вы наша стахановка!”. И орден… и грамоты вручали! А мы, Адыл сын Азиза-аки кто!? Неужели это приснились вы мне недавно! Неужели это и есть вы человек “без лица”! Без лица! Неужели вы тот Адыл из детства…
Входят Дуся Никифорова и Султанов.
Султанова: Вас, товарищ орденоносец, разыскивает сын.
Дуся Никифорова: Да, она плачет…
Входит Адылжан. Султанова и Дуся Никифорова, пятясь, уходят.
Адылжан: Мама! Что вас так расстроило? (обнимает, целует)
Сабира-адам: Вы подумали, что я расстроена? Но это не так, сынок.
Адылжан (как бы подыгрывая): Ах, да! Вам в глаз попала песчинка. Как же я не догадался сразу!
Сабира-адам: Просто мне вспомнился недавний сон, сынок.
Адылжан: Сон?
Сабира-адам: Будто бы…
Адылжан (подхватывает): …ехала арба, груженая свежевыкошенными травами, поверх трав лежала первая красавица Ялпыза, девушка по имени Сабирахан. От трав исходил аромат, отчего кружилась у Сабирахан голова…
Сабира-адам: Нехорошо смеяться над старой матерью…
Адылжан: А правил арбой человек… без лица… Аромат трав, пение перепелки перед закатом солнца… рождали в душе у Сабирахан сказочные мечты…
Сабира-адам: Перестаньте, пожалуйста. Скажите лучше, что вас заставило придти сюда? Чую неспроста.
Адылжан: А вы правы! Я приехал затем, чтобы ехать с вами срочно к себе, домой.
Сабира-адам: Срочно? Домой? Почему?
Адылжан: Потому – что через час у нас будет дядя Ислам.
Сабира-адам: Ислам! Мой Ислам! Значит все-таки сон вещал доброе!
Адылжан: Нам надо спешить, моя красавица. У дяди Ислама забот по службе по горло, а времени в обрез. Он только – что спустился с гор за запчастями для буровых скважин и снова в горы. Нас внизу ждет машина (обнимает мать).
Сабира-адам: Ислам! Мой Ислам! Опять спешка. Опять времени в обрез! Опять “здравствуй – до свиданья!”. Одна нога здесь – другая в Сарыджазе, в горах. Геолог! Однако мы засиделись. Надо успеть приготовить любимую Исламом лапшичку.
Встает. Поддерживаемая сыном, идёт к выходу.
Адылжан: Мне за вами не угнаться, маменька. Вас в пору заявить на соревнование по бегу. Первый разряд обеспечен!
Сабира-адам: Не смейтесь над старой матерью. Дай бог нам не упасть (по-русски) на ровном месте.
Уходят.
Музыка.

Занавес.

Действие третье

Сценическая обстановка (декорации) та же, что и в действии первом. Сабиру-адам, Тохтама, Ислама, его жену Рашидам, Адылжана мы застаем в момент завершения трапезы за приземистым округлым столом, установленным на открытой веранде.
Ислам: Славная лапшичка, сестра!
Рашидам: Какая разница между моей лапшичкой и лапшичкой вашей… замечательной, горячо любимой Сабирахан-адам? Может быть я не искушена в поварском деле, как Сабирахан-адам. Ведь то же тесто, та же киндза, которую вы так обожаете.
Сабира-адам: Милая Рашидам – сестричка, под вами очень неудобный стул. Пожалуйста, пересядьте вот сюда, на кресло.
Рашидам: Ах, я, пожалуй, действительно воспользуюсь вашим любезным советом и пересяду.
Рашидам пересаживается в кресло.
Тохтам (в сторону): Не видите себя так гадко, будьте культурною лошадка…
Ислам (зятю): Я вижу, вас не оставляет мечта о лошади. Неужели в наше время техники и скоростей, лошадь составляет первостепенную проблему?
Тохтам: Обзавестись лошадью труда не составляет, но как ее содержать в городе? Вот проблема. Да и ишак обидится – ему никчему конкурент…
Ислам: Очень, очень глубокая мысль! 
В это время раздаются истошные выкрики ишака. Люди смеются.
Ислам (жене): Видите ли, моя верная возлюбленная…
Рашидам: Пожалуйста, Ислам Негматович, говорите доступным простым людям языком. И не забывайте: через час вы должны быть на базе, а еще нам предстоит вручить подарки.
Ислам: Помню. Но сначала я должен вам открыть секрет приготовления хорошей лапшички. Моя очаровательная Сольвейг, киндза— киндзе рознь. Имею в виду киндзу свежую и киндзу сушенную. Чувствуете разницу? Свежая киндза радует желудок, а сушеная – желудо и душу, моя верная спутница жизни. 
Рашидам: Хотите сказать, Ислам Негматович, что моя лапшичка вам не по душе?
Сабира-адам: Дорогая Рашидам-кенаим, у вас такой певучий голос. Он передан вам по наследству? В молодости вы не испытывали желание стать певицей?
Ислам: Испытывала, но суровая житейская проза не позволила моей избраннице, повторяю, оча-ро-вательной Сольвейг, стать второй Рушангуль Иллахуновой.
Рашидам: Ислам Негматович!
Ислам: Перехожу ко второй части нашей программы. 
Рашидам: Подарки! Сюрприз!
Ислам: Отчего такая нетерпеливость, дорогая?
Рашидам: Вы так много твердите имя этой иностранки. Разве нет стоящих примеров из вашей уйгурской истории?
Ислам: Предложение действительно заманчивое. Надо подумать. А сейчас… у нас… с племянником важный разговор. Строго по секрету.
Ислам и Адылжан отходят в сторону, женщины также встают из-за стола, останавливаются у входа в летнюю кухню. Ислам закуривает, откашливается. Секреты мужчин, по сути “секреты Полишинеля”, потому – что они доступны для уха каждого.
Рашидам: Ах! Как пахнет! Это, конечно, сушеная киндза, которую так обожает ваш братец.
Сабира-адам: У вас милая, я заметила давно, очень тонкое обоняние.
Ислам: У них, Сабира-адам, хорошее обоняние сочетается с прекрасным аппетитом. Жаль, что сушеную киндзу она в состоянии обонять и только.
Рашидам (мужу без тени обиды): Для чего это вы сказали?
Ислам (жене): Для полноты картины, моя очаровательная Сольвейг. (Адылжану) Догадываетесь, куда я клоню? 
Адылжан: Признаться, Ислам-ака, я не строил догадок. 
Ислам: У моей Сольвейг, вашей дорогой тетушки, достоинств превеликое множество. Одно из них – отсутствие возможностей порхать. Ваша тетушка, взгляните на нее, твердо приросла к земле, (пауза) Помните, у Пушкина Александра Сергеевича: “Чем больше девушек мы любим…”
Адылжан: Вот теперь, кажется, немного проясняется.
Ислам: Не торопитесь, слушайте. По глазам вижу. Проясняется, да не прояснилось полностью. Взгляните на них (в сторону жены) тонкое обоняние и прекрасный аппетит. Это все, что от нее осталось. А когда-то, поверьте родному дяде, прелестей у них было хоть отбавляй. И порхала она, и еще как порхала.
Рашидам: Этот “секрет” я слышу от вас на протяжении тридцати лет. Пожалуйста, не сравнивайте меня с бабочкой. Бабочка действительно порхала и порхает. Бабочка балерина, у нее на роду так написано. Давайте-ка, Ислам Негматович, приступим к раздаче подарков. Взгляните на часы, вас ждут на базе…
Сабира-адам (раздраженно): Не лучше ли, дорогая кенаим, пересесть вам на диван. Так вам будет удобнее. Давайте помолчим, дадим мужчинам возможность посекретничать.
Ислам (сестре): Спасибо, сестрица. (Адылжану) Итак, чем я взял ее? Порхающую и питающуюся божественным нектаром, мою ненаглядную Сольвейг…
Рашидам: Ислам Негматович, время!
Ислам (Адылжану): Абсолютным безразличием! Абсолютным! Они, тоесть женщины, должен сказать дорогой племянник, тонко чувствуют не только запахи сушеной киндзы. Внимание они к себе ощущают не менее тонко. Это вам говорит не Пушкин Александр Сергеевич. Это говорит вам ваш умный дядя Ислам Негматович Исмаилов, главный завхоз Сарыджаской геологической экспедиции. Почувствовав на себе внимание мужчин, женщина рассуждает так: “Ага, этот у меня на крючке, пусть барахтается, никуда не уйти ему от меня, а я по-порхаю. Осмотрюсь, нет ли нечто послаще, поярче, подефицитнее…”. К вашему сведенью, дорогой племянник, я для вашей кенаим и был одним из этих “нечто”. Не знаю, что уж увидели они во мне необыкновенного. Ничем я не блистал особенным. Кинзой ни свежей, ни сушеной не был, но факт бесспорный, не подлежащий проверке: увязались они за вашим дядей…
Рашидам: Ислам Негматович (показывает на баул у ног), время!
Ислам: …бросились вдогонку.... Обратите внимание: годами торчу в горах – и никаких беспокойств. Знаю: никуда они от меня не уйдут. Сейчас, когда у них, от прежних прелестей остались лишь хорошее обоняние и замечательный аппетит. Тем более…
Адылжан: Где серьезное в ваших словах, Ислам-ака, а где шутка?
Ислам: Не шучу. Пожалуй, не шучу.
Адылжан Это намек?
Ислам: Вспомните еще раз Пушкина Александра Сергеевича. Бросьте думать о прошлом. Хотя говорю, кажется, не то. Я вам ничего не советовал. И не советую. 
Адылжан: Почему, Ислам-ака?
Ислам: Вы не в том возрасте, когда ждут советов дядечек, если даже они умные, как ваш дядя Ислам.
Адылжан: Вы намекнули на мои отношения с бывшей женой.
Ислам: Вот! Вот! Вы сказали именно то, что нужно!
Адылжан: Но, Ислам-ака, проблема в другом.
Ислам: Слышал, вас не жалуют издатели и что-то не заладилось в науке… 
Сабира-адам, вздохнув, встает из-за стола.
Адылжан (матери): Маменька, у меня всё в порядке. Успокойся (дяде). Я плохо разбираюсь в чем моя проблема.
Ислам: Чего захотели! Высоко взяли, дорогой.
Адылжан: Мне кажется, это высота, которую должен взять каждый.
Ислам: Высота эта, должен вам сказать ваш умный дядя, подвластна тому, кто сможет понять человека, а это удается тому, кто понял себя. Вот так, дорогой племянник: не поняли себя – не надейтесь понять другого. Вы прежде всего загляните в себя, разберитесь в себе.
Адылжан: Так просто?
Ислам Неужели? Мне почему-то представляется иначе.
Адылжан: А вы?
Ислам: Я?
Адылжан: Пытались разобраться в себе. Поняли себя?
Ислам: Может быть и пытался, а может быть нет…
Пауза.
…А вот вы в споре с другом Дауджаном, слышал, заглянули в себя и частично поняли себя.
Адылжан: Вы о сломанной тростинке в портрете? Какая птичка успела нашептать вам о нашем споре?
Ислам: Птичка? Замечательное предположение!
Рашидам: Ислам Негматович, с вашего позволения, приступаю к вручению подарков…
Ислам шутливо аплодирует.
…Дорогие Тохтам-ака, Сабирахан-адам, Адылжан — братик. Ваш любимый дядя заглянул к вам не с пустыми руками. Там, в горах, у них… московское обеспечение! магазин завален дефицитным товаром. И конечно, Ислама Негматовича, не оставляли думы о вас…
Ислам: Музыку!
Рашидам (достает из баула зимние женские полусапожки и роскошный в ярких цветах платок): Сабирахан-адам – вам…
Сабира-адам пытается сдержать слёзы.
…Вы мечтали увидеть уйгурскую свадьбу с кострами. Слава аллаху, ваша мечта скоро станет явью. У Баратахуна-аки идут полным ходом приготовления к свадьбе сына Тимура. Говорят, свадьбу Баратахун намерен провести по древним нашим обычаям… Обязательно с костром… Вы, Сабирахан-адам, в этом платке и этих шикарных сапожках будете выглядеть настоящей ханшей… О, как вам к лицу платок (накидывает на Сабиру-адам) … его непременно следует носить вот так… (к Тохтаму) А ваши сапоги на Баратахуне-аке будут предметом зависти всех мужчин…
Тохтам: Не ведите себя гадко, будьте культурною лошадка…
Рашидам: Вы о чём, Тохтам-ака?...
Адылжан: У отца всплеск лирического настроения. В душе у них клокочет стихия самобытной поэзии…
Рашидам: А это, кстати, вам, наш дорогой Тохтам-ака (протягивает теплые подштанники)… гэ-дэ-эровсике…
Ислам: В них холод – не холод, в любую погоду сможете танцевать… чарльстон…
Рашидам: А это сюрприз! (достает из баула лаковые черные туфли и действительно прекрасный костюм) Адылжан, детка, — вам! Ваш любимый дядя постарался… Праздничные, парадные…
Адылжан: Ну, зачем же так тратиться, Ислам-ака, я ведь уже не мальчик, в состоянии приобрести сам.
Рашидам: Носите на здоровье!
Ислам: Верю. Можете, но одно дело сами, другое – дядя, умный и любимый. Разницу чувствуете?...
Пауза.
…А вот теперь пожалуй-что все. Совершим “пата”.
Люди дружно складывают ладони лодочкой – делают традиционное “пата”. Встают.
Сабира-адам: Отчего же такая спешка?
Ислам: Дела, дела, сестрица.
Сабира-адам: У всех дела… И у Туглукжана дела, у Касымжана дела и у сына дела, и у Пучеглазого дела,… Все спешат и лишь нам как будто бы спешить некуда. Наш дом на отшибе. Дом коротких встреч. Не успеется вымолвить слово “здравствуй” и тут же наступает пора прощания… (передает снохе две банки варенья) Это – Исламу, а это вам, милая Рашидам – кенаим… Варенье из абрикоса… вот из этого (показывает на развесистое абрикосовое дерево во дворе) дерева…
Целуются.
Рашидам: Спасибо, спасибо…. Ну, пожалуйста, не плачьте.
Адылжан: Мама!
Ислам: Ладно (поднимает шутливо вверх сжатую в кулаках руку). Рот фронт, господа!
Ислам и Рашидам уходят вместе с провожатым Адылжаном. Сабира-адам остается одна.
Сабира-адам: Как он изменился! А для меня он всегда остался забавным и самым плаксивым братиком. И папенька с маменькой так и звали его “Самый плаксивый” в отличии от Самого Смешливого, Красноглазенького, Лопоухонького и Мышонка с шестью зубками. Как Необратимы человеческие судьбы! Когда-то нас было восьмеро. Пять братьев, папенька, маменька и я… Остались мы с Самым Плаксивым, который для меня и братик, и брат, и отец!... А ведь когда-то мы чем-то напоминали русскую сказку о репке. Вот так мы держались друг за друга и тянули репку удачи… И где она, эта репка удачи…
Возвращается Адылжан с конвертом в руках.
Адылжан: Маменька вам письмо из Каракола от Аимхана-адам.
Передает письмо и уходит к себе. Сабира-адам распечатывает письмо.
Сабира-адам: Сынок, принеси мои очки. Они на тумбочке… Помню однажды папенька собрал нас. Повел фотографироваться. Говорит: “С сегодняшнего дня – запомните! – мы не уйгуры, мы узбеки! Теперь никто не посмеет нас называть китайскими шпионами!”. Вот так мы и сфотографировались ввосьмером. Нет, нет, вдесятером. с нами захотела сфотографироваться моя сердечная подруженька Аимхан дочь Юсупжана-аки… И это письмо от нее. Как будто знак свыше. Но что за знак?...
Адылжан передает очки, уходит. Сабира-адам читает.
…Жили мы нормально, пока Никиту, моего внука Насыра, которого мы в шутку зовем так в честь глубокоуважаемого Никиты Сергеевича Хрущева и за любовь к печеной кукурузе. Однажды за шалость, за то, что он с приятелями без спроса, шутки ради, не надумал забраться в кабину пассажирского автобуса и на спор проехаться на нём по базарной площади… Шофера выволокли его из кабины, избили, потом отвели в милицию. А там и того хуже — били, тыкали головой о стену, говорили: “признавайся, что хотел угнать автобус! Признавайся, мантышник, что хотел угнать автобус!”… Мне нечего утаивать от вас, дорогая Гаганова, вы мне больше, чем сестра… Сейчас очень плохо стало с головой Никиты…
Сабира-адам ушла в себя. Пауза. Но вдруг входит Тохтам в странном одеянии: в подштанниках, в новых сапогах, предназначенных для Пучеглазого Баратахуна, в верхней нательной рубашке. Тохтам прохаживается по сцене, как бы проверяя качество скрипучек, а затем, и вовсе неожиданно пускается в какой-то странный танец.
Тохтам (приплясывая): Ваш дорогой братец, ваша сноха – красавица хотели, что бы я станцевал в этих замечательных подштанниках… чарльстон. Вот я и танцую: смотрите. Я танцую! Какие замечательные подштанники! Какой танец!...
Сабира-адам: Вы сошли с ума! Перестаньте!
Тохтам: Ни за что! Передайте братцу и сношке: я исполнил их просьбу! Как они любят своего зятя! Второй раз одаривают подштанниками! Теплые! Отныне нам не страшны холода!
Сабира-адам: Умаляю перестаньте! Не дай бог, войдет кто-нибудь и увидит это сумасшествие!
Тохтам: Люди! А вот я возьму и в таком виде появлюсь на свадебном торжестве Баратахуна!...
Сабира-адам: Перестаньте! Вам подарили подштанники от всего сердца! Любви, наконец!
Тохтам (устало присаживаясь рядом) От любви… любви…
Пауза.
…(вдруг несколько встревожено) Что с вами? Вы взялись за сердце… Отчего? Вам плохо?
Сабира-адам: Будто бы клюнул…
Тохтам: Клюнул? Что клюнул?
Сабира-адам: Будто цыпленок клюнул…
Тохтам (взволновано): Сынок! Адылжан!..
Вбегает Адылжан.
…Маме плохо…
Адылжан: Маменька, что с вами?? Вам плохо?
Тохтам: Зовите скорую помощь. О, боже! До сих пор не успели установить телефон!
Адылжан: Живем как неандертальцы в Мамонтовой пещере!
Тохтам ковыляет к дувалу.
Тохтам: Эй, кто-нибудь! Зебидахан!
Из дувала возникает Зебидахан – “черепаха”.
Зебидахан — “черепаха”: Вы так взволнованы. Что-то стряслось?
Тохтам: Да, вот с Сабирахан…
Зебидахан — “черепаха”: Что с Сабирахан?
Тохтам: Что-то клюнуло…
Зебидахан — “черепаха”: Клюнуло? Что-то?
Тохтам: Будто цыпленок. Вот здесь.
Зебидахан — “черепаха”: Это сердце.
Тохтам: Мы к вам по-соседски с просьбой: позвоните в скорую помощь.
Зебидахан – “черепаха” в замешательстве.
Зебидахан — “черепаха”: В доме никого, а я, признаться, не в ладах с телефоном. Зайдите и позвоните сами.
Тохтам: Зайти к вам. Значит, обогнуть три квартала, а надо срочно.
Зебидахан — “черепаха”: Срочно? Да, верно: дело неотложное. Клюнул, говорите? Цыпленок? Удивительно. Клюнул, как цыпленок.
Тохтам: Да, дело важное. Надо спешить.
Зебидахан — “черепаха”: Телефон у нас со шнуром, я его доставлю сюда…
Тохтам: Поспешите! Поспешите!
Зебидахан — “черепаха” (исчезает): Сейчас доставлю.
Пауза. Адылжан у изголовья матери. У дувала Тохтам возится с телефоном – доносятся его истошные “Алло! Алло!”.
Адылжан: Маменька дорогая, постарайтесь не волноваться! Папенька вызвал скорую помощь.
Сабира-адам: Сынок Адылжан, попроси папеньку…
Адылжан: Я весь внимание, маменька.
Сабира-адам: Пусть переоденется, приведет себя в нормальный вид. Что скажут люди, увидев его в такой одежде?...
Подходит Тохтам. 
Тохтам: Едут. Адылжан, идите за ворота. Доктора с минуты на минуту будут у нас.
Адылжан: А вы не спускайте глаз с маменьки.
Адылжан уходит.
Сабира-адам: Пожалуйста, приведите себя в нормальное человеческое состояние. Взгляните, на кого вы похожи…
Тохтам: Ах, это… Виноват, женщина… Сабирахан… я…. я…
Сабира-адам: Пожалуйста, переоденьтесь…
Тохтам прямо-таки с детской послушностью уходит. Сабира-адам лежит одна на диване и как бы слушает себя.
Голос Сабиры–адам: …Милая подруженька Аимхан, как мне вас нехватает! Разделяю вашу боль не только умом, но и сердцем, ваша боль и моя боль, ваша беда и моя беда. Несчастье с внуком Никитой больно ударило и меня, дорогая Аимхан… Помню, все помню, дорогая Аимхан… До сих пор помню ваши словечки: “…Что ели вчера, товарищ Гаганова, что приснилось ночью, моя красавица?...” Мне недавно приснилась, милая подруженька, сладкий – сладкий сон: будто ехала на возу со свежими травами; даже чудились запахи трав. Нынешней же ночью приснился странный – странный сон: будто по трапу на самолет, который недавно разбился за городом, поднимались пятеро молодых людей, а среди них, представляешь! Мой Адылжан! А я кричу, стойте! Стойте, ребята! Стойте, Адылжан! Проснулась в ужасе… Как жаль, что вас нет рядом со мной. Непременно посоветовалась бы. Спросила бы, 
что значат эти сны? Не знаю, может быть по причине старости, схожу с ума, но иногда мне кажется, что ко всем бедам причастна и я…
Появляются почти одновременно Тохтам, Адылжан, доктор скорой помощи Гусева Валентина Густавовна с медицинской сестрой; из-за дувала, из своего “наблюдательного пункта” следит за событиями в глубине двора Зебидахан-“черепаха”. Идет осмотр больной, а в это время продолжает звучать голос Сабиры-адам.
… Ну, прочь плохое. Давайте думать только о хорошем. Уверена, моя дорогая подруженька, у нас все будет в будущем только хорошее, нам с вами предстоит долгая и счастливая жизнь…
Доктор (после осмотра): Сердце! Расскажите подробно, как все это произошло?
Сабира-адам: Извините, доктор…
Доктор: Валентина Густавовна Гусева. Так меня зовут.
Сабира-адам: Все было спокойно, а потом будто цыпленок…
Доктор: Цыпленок!?
Сабира-адам: Будто клюнул… Здесь (прикладывает руку у груди)…
Доктор: Вы сказали “все было спокойно”…
 Сабира-адам: По-моему. Когда неспокойно, не следует выплескивать из себя нехорошее, не показывать свои переживания людям. Правильно, уважаемая Валентина Густавовна?
Доктор: Нет, неправильно. Нельзя сдерживать в себе и хорошее, и нехорошее: в минуты радости надо радоваться, понадобиться плакать – плакать… А вот вам, больная, придется лечится в стационаре, то – есть в больнице, собирайтесь.
Сабира-адам: Прямо сейчас?
Доктор (записывает): Прямо сейчас. Как вас зовут?
Сабира-адам: Сабира Негматовна Исмаилова.
Доктор: Место работы?
Сабира-адам: Техничка… в учреждении.
Доктор: То есть – уборщица… Стоп! Несколько лет тому назад республиканские газеты на всю страну трубили о Сабире Исмаиловой, передовой работнице из фабрики Первого мая… До сих пор помню её портрет. Рядом – название статьи “Наша Гаганова”. Да, вы не смущайтесь, любой труд в стране почетен, в том числе и труд уборщицы. Мне, признаться, Гагановы не по душе… по – моему, Гагановы нужны начальству для “галочки”. Мол, вот такие у нас “двигатели прогресса”. А на самом деле…
Сабира-адам: На самом деле?
Доктор: Это люди, умеющие угождать начальству.
Сабира-адам: А уборщицы нет?
Доктор: А уборщицы нет. И не стесняйтесь своей профессии. Не завидуйте своей тезке (берет в свои руки руку Сабиры-адам). Какие трудовые руки! Уборщицы – настоящие труженики… (к мужчинам) Кто из вас проводит больную?
Адылжан: Мамочка, я с вами.
Сабира-адам (доктору): Спасибо, Валентина Густавовна Гусева, (мужу) Не забудьте Тахиру и цыпляткам купить пшена. Я скоро вернусь.
Доктор: Тахиру?
Адылжан: Так старики в шутку зовут перепелку.
Доктор: Интересно.
Тохтам (грустно): В последнее время Тахир предпочитает молчать.
Доктор: С богом.
(доктора, Сабира-адам, поддерживаемая сыном, уходят. Тохтам остается один. Прохаживается вперед, присаживается, устремив взгляд на перепела. Музыка)
Тохтам (перепелу): Сами видите: такая у нас веселая жизнь. Надо бы спеть, а петь не хочется… Цып… цып… цып…

Занавес.

(ВНИМАНИЕ! Выше представлены три действия пьесы из четырех)

Скачать полный текст

© Ибрагимов И.М., Ибрагимов Э.И., 2007. Все права защищены 
Произведение публикуется с разрешения И.М.Ибрагимова