Yesterday

Рассказ-зарисовка, рассказ-впечатление о поездке в Москву и странном происшествии в московской гостинице. Первая публикация

Начало августа в Москве, жарко, душно. Впрочем, жарой нас не удивишь, а вот духота и чрезмерная влажность отнюдь не способствуют деятельному состоянию-настроению.

Хотя и дел особых не предвиделось. Оказались мы здесь с ювелиром Сырневым по приглашению зав.секцией декоративного искусства Художественного фонда СССР Яны Маракулиной на предмет более тесного сотрудничества в производственной части ювелирного дела, авторские (ограниченные) тиражи, прямой контакт с Москвой, минуя республиканский худфонд и т.д. Это было время горбачевской перестройки, и народ лихорадочно кинулся в кооперацию, Москва отовсюду подтягивала на себя лучшие ресурсы. Но по тому, с каким вежливо-рассеянным видом слушал Сырнев вдохновенный монолог главбуха худфонда (Маракулина уехала в Крым) о захватывающих перспективах совместного сотрудничества, я понял – все туфта. Вещи привези, оставь, деньги на счет перечислением, а инфляция уже набирала темпы, и бардак в стране крепчал не по дням, а по часам – здесь Сырнев не ошибался, его прагматизму, граничащему с цинизмом, я верил безоговорочно. Ближайшие три дня можно было посвятить выставкам, что и воспоследовало. С коллегой я не был связан, он остановился у друзей, а меня поселили в ведомственную гостиницу Комитета по теле— и радиовещанию СССР, что недалеко от черемушкинского рынка.

На следующий день в выставочном зале на Вавилова я посмотрел групповую выставку московских живописцев. В числе пятерых участников был Николай Чаругин, знакомый мне еще с начала семидесятых, когда он приезжал в Фергану к своему институтскому и моему ферганскому приятелю Грише Цикунову. Чаругин – пьяница и страстный любитель марихуаны, был совершенно удивительным художником, помимо неоспоримых колористических достоинств, его холсты обладали странным, сильным и почти гипнотическим свойством. На выставке висел его пейзаж – белое заснеженное поле, на переднем плане несколько сухих былинок, ничего больше и невозможно оторваться, к небольшому холсту возвращаешься снова и снова. Ни разу не видел его работ опубликованными в «Творчестве», «Художнике» или «Искусстве». Видимо, пофигизм, как и скромность, – прямой путь в неизвестность.

На третий день московской командировки духота доконала меня окончательно и, выстояв длиннющую очередь за водкой, часа в два пополудни я вернулся в гостиницу, под звуки доносившейся из открытых московских окон «Yesterday». На то лето пришелся очередной виток битломании. Номера гостиницы для сотрудников радио и телевидения состояли из нескольких изолированных комнат, по типу большой квартиры, но в каждую комнату через тамбур вела своя дверь. Около часа я блаженствовал в полной тишине, «если ты чувак индеец, то найдешь себе оттяг …». Кто-то неожиданно покрутил ручку моей двери, она была заперта. Мужской голос: «Никого…», шаги последовали к соседней двери. Щелкнул замок – открылась, еще раз – закрылась. Следующие полчаса пролетели в размышлениях об увиденных в этот приезд выставках. В семидесятых-восьмидесятых в Москве я бывал регулярно, целью поездок, кроме участия в сенежских семинарах, были выставки. И не только «посмотреть», во многих я сам участвовал. Протяжный стон вдруг вернул меня в реальность. Звук из соседней комнаты. Моим более чем чутким слухом я уловил даже низкие, затухающие ноты. Стон повторился, ясно, чистое «О-О-ааа» закончилось низким, чуть сдавленным хрипом. Мелькнувшая мысль о плохой звукоизоляции испарилась в окно, как сущая глупость. Какая на … изоляция! Голос принадлежал женщине и мог означать только одно… Именно это имел в виду мужчина, покрутив ручку моей двери. Ошеломляющая ситуация, обескураживающее положение, анекдотичный сюжет, обида и возмущение горячей волной окатили меня… Трусливая мысль нарочито громыхнув стулом обнаружить свое присутствие, в свою очередь, отомстив за поломанный кайф (это при почти полной бутылке хорошей московской водки!), потухла сама собой. А между тем действие за стеной, похоже, достигло эмоционального пика. Ритмичные хрипловатые вскрики неожиданно прервались криком: «…Я чувствую!», и еще несколько раз отрывисто и коротко «я чувствую, я чувствую, я…». Позже я с удовлетворением отметил, слышен был только ее голос, только она озвучивала е..ю своим «пением». Это помогло мне сформулировать эстетическую платформу вынужденного ауди-вуайеристического сеанса. А сейчас оставалось только слушать. Как бы не протестовал рассудок, нарастающее возбуждение не отпускало, слушать…слушать… За стеной невнятный монолог то и дело разрешался ясным восторженно-воющим: «О-О-мммаа!», и опять крик: «…Я чувствую!» и мучительно-восторженные в полный голос вскрики. Женщина настолько полно и свободно наслаждалась е..ей, что и спустя двадцать лет я не нахожу слов, способных выразить ту силу раскованности, которую озвучивали ее крик, стон, хрип и долгое: «О-О-мммаа!».

Москва мне никогда не нравилась, и «вчерашний» ленноновский хит этому настроению оказался созвучен как нельзя лучше.

Декабрь 2007 года

© Руппель В.Ф., 2007. Все права защищены 
    Произведение публикуется с разрешения автора