Художник умер

Статья о выдающемся бишкекском художнике Павле Филонове, ушедшем из жизни в декабре 2009 года. Первая публикация.

Умер Павел Филонов. Весть о кончине известного всему городу чудака разнеслась быстро. Город наш небольшой, и любое даже малозаметное явление становится объектом самого пристального внимания. Филонов же многие годы умудрялся поддерживать к себе интерес обывателя. Главным образом выражалось это в его облике, манере держаться и одеваться. 

Странные головные уборы, видимо, были его слабостью. Впрочем, странными их можно назвать лишь в связи с его внешностью. Это были давно устоявшиеся формы мужских шапок, шляп, беретов и кепок. Но в сочетании с лицом в сознании обывателя, характеризующем жигана, вора и уголовную среду вообще, притягивало взгляд, о котором по другому поводу было сказано – глазам стыдно, сердцу весело. Может быть, известную долю в таком интересе вызывала одна особенность: головные уборы носили ярко выраженные восточные черты. Афганский муштук, уйгурский тебетей, памиро-таджикская допа или шляпа, что и сегодня охотно носят старики-кавказцы. Довольно долго Филонов носил черную телогрейку, мягкие сапоги и вытертую кожаную кепку, что явно провоцировало уголовные ассоциации. Со временем вызывающая театральность сменилась более микшированной формой псевдоэтно стиля, а следы «уголовного» прошлого с возрастом только обострились. Впрочем, слабость к эпатажу с тем же самым возрастом не исчезла. Артистическая натура художника внимательно отмечала новые тенденции в облике современников, точнее, той его части, для которой креативность была ежедневной потребностью. Результатом стал пучок волос на затылке длиной девять сантиметров, на обритой голове. И это несло потенциальную опасность, Филонов чувствовал крайность такой меры эпатажа. Обывателю вызов давал право выражать мнение самой разной степени эмоциональности. И пристальный, неотступный взгляд с нескрываемым недоумением, усмешкой и брезгливостью, был не самым оскорбительным. Впрочем, интонация взглядов тоже была разной, взрослый обыватель: …ну, куда ты на х.., старый мудак, молодой обыватель: …ни х.. себе, мужик вставляет. И то и другое Филонова возбуждало. Но в один прекрасный день, возвращаясь домой в общественном транспорте, он услышал за спиной вопрос, относящийся явно к нему: …иностранец что ли…, тон наглый, вызывающий. Не видя со стороны Филонова никакой реакции, оба мыркынбая, поддерживая друг друга, все больше распалялись: смотри, смотри, …квадратом выбрил, п….ц! …ну ты сука, п….ц! В напряженной тишине, повисшей в маршрутке, мырки не скрывали ненависти ко всему чужому, что в их глазах воплощал Филонов. Угрожающий тон не предвещал благополучного исхода инцидента. Филонов демонстративно оставался безучастным, и я до сих пор не уверен в правильности этой позиции. А огрызнуться и ввязаться в драку в тесном проходе маршрутки… Но, кажется, приехали, мырки подхватились, стоящего у двери Филонова брезгливо оттолкнули: …уйди …бля.… Настала очередь Филонова ощутить вкус и груз неприязни, нет не к себе самому – к обывателю, выразившему в такой форме свое отношение к нему. 

Вечер невеселых размышлений не принес ответа. Оскорблены были его, Филонова эстетические взгляды и принципы. Оскорблена и унижена была вера. Вера художника, ни много, ни мало. Утром знак непримиримой борьбы с ксенофобией, ретроградством и мракобесием был сбрит. Филонов признал поражение. Кстати, о том, что он был художник, в городе знали немногие. Да и те ничего достоверного предъявить не могли. Ходили слухи о каком-то особом художественном методе и необычном языке. Хотя понятия метода и языка (даже особого) тоже были малопонятны и чужды. Ходили слухи о немногочисленных учениках, из которых одни становились слепыми апологетами, другие, вскоре после знакомства с доктриной мастера наотрез отказывались признавать какие-либо достоинства и метода и языка. Одна из учениц была иностранка, мастер общался с ней на английском, она его не понимала. Вернее, не понимала его английский. Филонова это обстоятельство ничуть не смущало, фанатическая убежденность в правоте аналитического метода в искусстве снимала многие вопросы. Ходили слухи о единственной выставке в новосибирском Академгородке, куда автора пригласить забыли. Ходили слухи о какой-то мифической монографии Филонова с двумястами восемью десятью пятью иллюстрациями, выпущенной чехами. Но никто ничего толком объяснить не мог. 

И вот Филонов умер. Я решил пойти проститься с усопшим. Район старого автовокзала, где Филонов арендовал студию, опутан множеством переулков, половина из которых заканчиваются тупиком. Несколько раз меня останавливали милиционеры, на вопрос о цели присутствия в этом районе я с пафосом отвечал: «Художник умер». Было видно, ответ не убеждал, но подозрительно осмотрев, милиционер сторонился. В большом, чисто выбеленном амбарном помещении с низким потолком скопилось довольно много народу. Люди толпились большими группами, оживленно беседуя. В центре возвышалось нечто бесформенное, покрытое тяжелой черно-серебристой драпировкой. Драпировка задержала взгляд изощренным узором и тональной неопределенностью. Неопределенность заключалась в неуверенной пропорции между черным и серебром. Решить задачу нужно было сейчас, серебра ли больше на черном фоне или по матовому серебряному полю змеился прихотливый черный орнамент. Прошло несколько минут, прежде чем я пришел к определенному мнению. Пауза выполнила свою психотерапевтическую функцию. Исчезло чувство дискомфорта в непривычной атмосфере прощания с покойным. Толпа плотным кольцом окружавшая возвышение под драпировкой расступилась, и женщина в черном длинном платье с копной соломенно-желтых волос решительно подошла к гробу. За ее спиной и я смог подойти ближе. После подчеркнуто театральной паузы, она откинула верхнюю часть драпировки, скрывающую лицо покойного. Крупная голова Филонова вполне соответствовала размерам ритуального подиума, мало похожего на традиционный гроб. Скорее он напоминал широкий прямоугольный ящик, какие наспех сколачивают строители для замеса раствора. Не вызвала удивления ни вьющаяся седая шевелюра обрамляющая лицо, как я уже отмечал, при жизни покойник брился наголо, ни пепельно-серый цвет кожи, насторожило другое. Минуту я напряженно всматривался в лицо Филонова. Вдруг дрогнуло веко и, как бы в удивлении поползли вверх брови. Я быстро взглянул на окружавших, одни увлеченно продолжали испытывать терпение собеседников нескончаемым монологом, другие напряженно всматривались в лица говоривших. Нельзя было не заметить одну, поразившую меня особенность, присутствующие разговаривали, почти не разжимая рта, при этом демонстрируя превосходные зубы. И только коренастая дама с копной желтых волос замерла, так и не успев опустить руки. Между тем лицо покойного становилось все более оживленным. Несколько раз шевельнулись губы, неслышно произнося: …что это… что. И вдруг Филонов, выпростав обе руки из-под покрывала, медленно с наслаждением потянулся. Потянулся, и слегка повернув голову, приоткрыл глаз. Глаз усмехался. «Он жив», — выдохнула дама. «Все ясно» подумал я. Он, Филонов, о своем искусстве всегда говорил: «Оно не умрет!» Только сейчас я увидел две палитры, лежащие на табуретах у изголовья. На одной, в два ряда по кругу, были выдавлены только холодные — голубые, зеленые, синие, ультрамариновые краски. На другой, в таком же порядке, от светлых к темным, теплые — желтые, охра, английская красная, кадмий красный, марс коричневый, умбра натуральная и жженая, сиена и сажа. Кто-то из организаторов печального мероприятия вспомнил о земной участи Филонова. Позже я часто вспоминал эти палитры, ни у кого даже самых экстравагантных художников я не видел такого радикального отношения к живописной составляющей, теплое-холодное. 

Можно уходить, отступая, я столкнулся, видимо, с супружеской парой. Дама, не разжимая рта, сквозь крупные белые зубы с нарастающим раздражением говорила о возможных изменениях в процедуре оформления наследства Филонова. Какое наследство, удивился я, если не ошибаюсь, единственным условием художника было – все сохранить для советского народа.

Не выходило из головы черно-серебристое покрывало, и причиной тому были не только невнятные тональные отношения рисунка ткани, для декоративных сложноузорчатых тканей типа парча, это не редкость. Диссонанс скудного амбарного помещения и торжественного дорогого куска старой парчи, лукаво подмигнувший глаз художника и белозубые рты собравшихся на похороны, милицейские патрули в переулках и цветовая роскошь лоснящихся красок на палитре, такое разнообразие впечатлений требовало осмысления. 

И только на обратном пути, пройдя несколько путаных проулков, я смог всю сумятицу ощущений от увиденного и услышанного уложить в стройную, гармоничную таблицу. Именно это слово как нельзя лучше определяет стилистические признаки изобразительного языка живописи Филонова. Действуя, как ученый, как исследователь, художник как бы расчленял мир на отдельные составные элементы, а затем, «изучив их», соединяет в сложные символические композиции-таблицы. «…Филонов, без сна их писавший три ночи, не думал на них наживать капитал, не славы искал запыленный веночек, — тревогой и пламенем их пропитал» Н. Асеев. Речь идет о декорациях написанных художником к трагедии «Владимир Маяковский», но строчка эта точно характеризует и страстную убежденность в правоте своего пути в искусстве и декларирует скудное, аскетическое существование, как образ жизни фанатично преданного своему призванию художника. Таким он и был на самом деле Павел Филонов. О таких, как он, сказано – светить и никаких гвоздей! От себя добавлю – никаких гвоздей, только шурупы!

В. Руппель, декабрь 2009 года