Пенсия

Действие происходит в старинном таджикском кишлаке Тутиш близ границы с Афганистаном. В селении проживают старики и дети – все взрослые уехали в Россию на заработки… Правдивая история кишлака настолько заинтересовала Олега Табакова, что по рассказу был поставлен спектакль под названием «Тутиш» во МХАТе (первая премьера 110-го театрального сезона МХАТа на Малой сцене). Рассказ впервые опубликован в журнале «Дружба народов» №7 за 2006 год.

Первоисточник: http://magazines.russ.ru/druzhba/2006/7/to11-pr.html

Тутишские старики позорились с ловлей стремительных, вертких псов.

— Фить-фить, Белый, старый шайтан! — из последних сил кричал у реки Сайфулло.

— Фить-фить, Волк, старый бурдюк! — уже едва шелестел себе под нос Али у тыквенной делянки.

Кароматулло, отставив острый зад, молча волокся за своим Медведем мимо мечети. Где-то у почты шумели Усман с Шодибеком.

— Фить-фить, фить… фить, фть… фть… — догорали звуки в изжаренной дочерна и до хруста, пропахшей мятой и неочищенным хлопковым маслом вселенной Тутиша. Деревенские наглые псы, окончательно заматеревшие в своей вольнице, разлетелись по округе, как горох от стола. Одноухий Волк в три прыжка одолел реку и скрылся на Ивовом острове. Трехлапый Белый влетел в проволочные заросли шиповника. Медведь спокойно трусил от Кароматулло по приятно тенистому кольцу вокруг мечети.

— О, Аллах! И, Аллах! — бестолково выкрикивала Хафиза. Полдня она простояла у калитки, держа ладонь козырьком и глядя из-под нее на эту охоту. — Обратно, обратно беги, Кароматулло! — подсказала она.

Кароматулло развернулся и побежал против часовой стрелки. Медведь, увидев это, ушел в сторону через холм к реке, по-собачьи ухмыляясь.

— Йех! — ругнулась Хафиза и, тряся затекшей рукой, пошла к колодцу — брать воду на чай. На затихающий шум из своего коровника выполз Лутфулло. Он зыркнул по сторонам и пошел к Сайфулло — давать урок выманивания псов из зарослей шиповника. Пока они переругивались, Белый выполз сам, прошмыгнул меж стариковских ичигов* и дал деру, скрывшись в ближайшем переулке. К охоте с веселым визгом примкнула вернувшаяся из фисташкового сада детвора, да только все испортила. Деревенские собаки, уставшие быть индийской конницей, заслышав пацанву, уже без следа растворились среди окрестных косогоров. Старики поплескали воды на красные лица, уложили руки на поясницы и собрались на южной окраине кишлака, в айване** мечети. “К Иблису собак, — отдувались старики, рассаживаясь на тахте и разминая пальцы. — Встретим русского вечером здесь, у мечети, и проводим в кишлак”. Сели, принялись за мятный чай. Место удобное. Проселочная дорога выскакивает из фисташкового сада и, делая вид, что уходит вправо, на Бохтарский район, на самом деле валится круто влево, на тутишскую мечеть, пролетая впритирку к айвану и обдавая людей, пьющих чай, пылью и выхлопными газами. Так что мимо них русский не проедет. Он явится вечером. Так сказал Зафар, завотделом образования районного хукумата***, приезжавший рано утром сообщить: “Во-первых, ждите русского сегодня к вечеру, во-вторых, другого учителя больше не дам, хватит, неделю назад уже с одним опозорились. В-третьих… нет, тоже во-вторых: русские — не корм вашим собакам. Всех собак загнать в сараи”.

(* Ичиги — высокие сапоги из мягкой кожи. Здесь и далее прим. автора)
    (** Беседка)
    (*** Администрация)

Ох, эти псы… Их надо вырезать, как баранов, и надеяться, что на том свете есть собачий ад. И сегодня их не поймали, и неделю назад они учителя огорчили. Неделю назад в Тутиш уже приезжал русский. Он сошел с попутки-сеновозки и зашагал по направлению к Тутишу. Обогнул край тыквенного поля, прошел вдоль арыка, нырнул в садовые ворота. И здесь-то, в фисташковом саду, его встретила гнусная свора тутишских псов. Русский же нес в одной руке чемодан, а в другой — клетку с кошкой. Казалось бы — ну, и что? Хотят русские держать кошек в клетках — это их право. В Таджикистане в клетках держат певчих фазанов, в России кошек, в Америке еще кого-нибудь. Но, явись русский с фазаном, собаки его обнюхали бы и трусливо расступились. Фазаний дух напомнил бы им о железном кулаке чайханщика Гафура. Он лупил вороватых псов регулярно — и за сожранного фазана, и за баранью печень с лопаткой… За многое. Чайханщик отделывал их так, что до сих пор собаки, учуяв фазана или овцу, жалобно поскуливают.

Однако кошка — не фазан, а русский — не здоровяк Гафур. Был он тощий, но с отвислым большим животом — как удалось? Псы ринулись на него, будто пчелы, густым жалящим облаком, кто в клетку вцепился, кто в бок. Учитель орет, кошка визжит, собаки рычат! И спас положение Рустам. Он и был тем водителем, который привез учителя на сеновозке. Хотел дальше в Бохтарский район ехать, но задержался — радиатор вскипел. Льет он воду в радиатор, слышит крики. Поднял голову — ой-бой! — собаки русского убивают. Бросился в свалку с ведром и — хрясь-хрясь по собачьим головам. Но пользы мало — ведро брезентовое.

— Бросай клетку, бросай клетку! — закричал Рустам. Но русский вцепился в клетку, как петух в полоза. Будь жив Гафур, дал бы ему (русскому-то, учителю-то!) новую клетку, ореховую, с кожаной оплеткой. Но животастый вырвался сам и свою кошку сохранил. Залетел с ней в кабину грузовика, даже не коснувшись подножки. В райцентре отсчитал Рустаму 15 сомонов на новый халат. В райцентре столько халат стоит. В Нурхан-Тюбе просят 20 сомонов, в Душанбе… А-ии! — бессовестный город. Про то, как учителя искусали собаки, сам Рустам рассказал. Проезжал на следующий день в Бохтарский район, но опять не доехал, стал пить чай, увлекся рассказом. Старики ругали Лутфулло “старым гремливым жбаном”. В тот день, когда русский приезжал, он лепил саманный кирпич. Натаскал во двор кучу глины и — ширк-пырк ее лопатой, добавляя изредка в глину песок и соломенную резку. Внук его рядом на корточках нарезал солому. Им “на счастье” рядом проходил Кароматулло. Куда шел, сам забыл, едва глянул за дувал.

— Что ж ты спички режешь, паршивец, а?! — упрекнул мальчика Кароматулло. — Солома для саманного кирпича режется не короче 10 сантиметров. А у тебя и пяти нет, дом хочешь обвалить, безмозглый?

Казалось, поблагодари человека, Кароматулло зря не скажет. Толкни его ночью — он в минуту доложит про все, от цоколя до стропильных ног, пусть сам ни одного дома не построил.

О-о! Поблагодарить?! Что вы! Лутфулло — об этом все знают — с рождения одолжил спеси у двадцати шахиншахов. Он подскочил к дувалу и стал говорить так:

— У вас, — сказал он Кароматулло, — в Кулябе, вместо соломы в раствор мох режут и с суглинком мешают, а не с глиной, сам видел.

Еще сказал, что в Кулябе вместо родниковой воды в замес будто бы заливают ишачью мочу. Разругались они. Лутфулло по одну сторону дувала орет, как изгнанная из рая гурия, Кароматулло — по другую. Унимать стариков сбежался весь Тутиш. Спор стал всеобщим и едва не окончился потасовкой. Кароматулло, доказывая тутишцам губительность короткой резки, перелез через дувал и яростно порубал оставшуюся солому в палочки длиной с ноготь…...

Оттого и не услышали в Тутише ни воплей русского, ни собачьего лая.

— Когда русский садился в автобус, сказал, что и сам больше не приедет, и своих коллег отговорит, — дорассказал водитель Рустам. — К нам в кишлак три дня назад тоже учителя прислали. Моя Ниссо вчера Пушкина читала. Хороший поэт, очень своего папу уважает. “Мой дада* — самих честних правил”, — по-русски процитировал Рустам.

(*Папа)

— А дальше? — спросил Кароматулло.

— Не знаю. Ниссошка дальше не читала, — сказал Рустам. Он вытер шею тюбетейкой (чаю выдул 3 чайника) и засобирался домой, потому что в Бохтарский район уже не попадал.

— А дальше она накрасит рожу и сбежит в город,— сказал ему в спину Лутфулло, но Рустам этого уже не услышал. Лутфулло поцокал языком и закрыл глаза.

— Побереги язык, это — единственное, что у тебя еще работает, — вступился Кароматулло за добрую скромную Ниссо. Другие тоже обозлились, обругали Лутфулло:

— Ох, молчи! Зафар-ако из кожи вылез — достал нам учителя. Канду не дали, Сафедораку не дали. Болотарцам не дали, а в Болотаре 100 дворов, у нас — вполовину меньше…...

Незадолго до всей этой истории с русским учителем и позора с собаками, когда тутишцы еще никого не ждали, Зафар-ако припылил в Тутиш на “уазике”, развалился на тахте и сказал:

— Говорю телефонограмму: президент Шарипов подписал указ — с первого сентября в Таджикистане опять вводятся русский язык и литература. Президенты — наш и российский — договорились. Раис связался с Душанбе, нам в район дают пять учителей. Я вылез из кожи и включил Тутиш на получение. И запомните: Канду не дали, Сафедораку не дали, болотарцам не дали, а в Болотаре 100 дворов, у вас вполовину меньше…

Хафиза принесла водки в заварочном чайнике. Зафар строго обвел глазами кишмиенцев, взял водку в левую руку и стал ее пить, пощелкивая пальцами правой.

— Фу-фу,— сказал он, — на Шарипова надавили русские. Это — только первый шаг.

— А второй когда, Зафар-джон? — поинтересовались старики, из деликатности не уточняя, кто, куда и зачем шагает (человек без того много сказал).

— Много будете знать — быстро состаритесь. Ваше дело стихи учить. Вам русской литературы в школе и в исэсэр не давали. Сталин не давал, Алим-хан не давал, а щедроуважаемый президент вам дает, — сказал Зафар. — “Онегин, я с кроват не встану”, — наморщив лоб, вспомнил он откуда-то, осушил вторую и третью пиалу, влез в “уазик” и уехал по государственным делам, в Бохтарский район на чью-то свадьбу. Чуть позже учитель и приехал. С кошкой, в фисташковый сад. Стыдно вспомнить.

Тутишцы, больше и не вспоминают.

Они сидят сейчас в айване мечети, изнуренные охотой на собак, и ждут второго русского учителя, который должен явиться вечером по проселочной дороге. Они пьют мятный чай и выдвигают мнения. Мнения сошлись: второй шаг — это новая старая Советская власть. Хафиза — а в Тутише старше ее только платан у почты — сказала, что в 1918 году в Тутиш из Ташкента тоже вначале прислали учительницу — Раилю Кадырову, русскую из уфимских татар. Вслед за ней (Раиля и книг не распаковала) в кишлак влетел отдельный эскадрон Душанбинского кавполка чьего-то имени. “Энге… менге…” — вспоминая, мычала Хафиза, но так и не вспомнила. Командир эскадрона, носатый и белый, как мучной червь, юноша по имени Федор Томин освободил десяток тутишцев из долговой тюрьмы, среди них — отца Хафизы. Затем в мечети объявил о вхождении кишлака в Бухарскую народную социалистическую республику. Томин говорил — Раиля плохо, но переводила. О прежнем хозяине Тутиша, сбежавшем накануне в Афганистан Мадамин-беке, русский говорил яростно. Он сек воздух ладонью, шлепал по кобуре и наговорил больше, чем перевела сельчанам застеснявшаяся Раиля…...

Ушла Советская власть из Тутиша также вместе с русским учителем.

В сентябре девяносто первого года учитель русского языка Сергей (Сиродж, как его звали в Тутише) уехал в Душанбе с улепетывавшими от исламистов московскими археологами. Москвичи страшно нервничали, озирались в сторону Пянджа, торопили Сергея, который с помощью тутишцев закидывал в экспедиционный “Газ 66” бесконечные связки книг: “Поднажми… мамину-маму! Куда ты их столько?!”

Их и след еще не простыл, как в Тутиш влетели две инкассаторские “Нивы” с пулеметами на крыше — разведка Первого исламского батальона. Руководил аскерами Эшони Мумин, внук когда-то свергнутого Федором Томиным Мадамин-хана. Он приехал из Афганистана, носил афганскую войлочную шапку и говорил, неприятно экая, как говорят заносчивые дикие афганцы. Эшони Мумин сказал в мечети вдохновенную речь о загробной радости предков, о запрете телевизоров и, помолившись, включил кишлак в состав Исламской республики Таджикистан. После этого в окружении афганских телохранителей отправился на центральную — имени Федора Томина — улицу Тутиша. Здесь он расстрелял табличку с носатым профилем комэска. Афганцы сорвали красный флаг с сельсовета и сгрудились у фанерного щита. Этот щит у входа в аллею пять лет назад лично врыл Сиродж к какому-то юбилею Пушкина.

— Что там написано? — спросил Эшони Мумин переводчика.

— Говорит, что построил себе памятник.

— Даже великий Саади такое не хвастал, — сказал Эшони Мумин и от бедра, крест-накрест, разнес хвастуна на щепочные фонтанчики. Через сутки власть в Тутише стала меняться так часто, что у тутишцев кружилась голова. Эшони Мумин был убит в перестрелке на рассвете. В кишлак вошли кулябцы из Народного фронта с красными лентами на автоматах. Ими командовал некто Фазлиев. Кулябцы отменили запрет на телевизоры. Чтобы было нагляднее, они подвязали тело Эшони Мумина к телевизионной антенне сельсовета. К руке покойника, хохоча, привязали красный флаг и ушли к Хафизе есть курутоб*.

(*Деревенское блюдо из измельченных лепешек и масла)

На следующий день ворвались гармцы — сторонники исламской республики — с белыми лентами на автоматах. Они отвязали почерневшего уже Эшони Мумина и насадили на освободившуюся антенну голову изловленного в овине кулябского командира Фазлиева.

Другого пленника, рядового бойца, распластали у сельсовета лицом вниз и, поплевав на ладони, стали вырезать на его спине главу “О телевидении” из глубоко-ученого трактата “10 способов сокрушить пороки”. Его автор Кори-Мафтун, афганский ученый, известный небу и земле. Крестьянская тощая спина уместила не много текста, и взбешенные боевики едва не продолжили его на белой раздольной спине Хафизы — жалостливая старуха пришла к сельсовету с чайником дать воды хрипящему полуживому кулябцу.

Лутфулло — единственный гармец в Тутише — отбил у земляков визжащую старуху.

— Псы, анашисты, своих матерей хватайте за нижние юбки! — кричал отважный старик, отлепляя от Хафизы впившиеся в нее, как репьи, лапы.

— Ты чего, осел, кулябскую ведьму защищаешь? Или не знаешь, что кулябцы — коммунисты и коммунистов рожают? Постой, да гармский ли ты? Мусульманин
ли? — с фальшивым изумлением воскликнул командир боевиков, заросший, как як.

Лутфулло затрясло изнутри и снаружи:

— Юноша! Лутфулло выходец из гармского кишлака шейхов. Я суфий, сын и внук суфия. Я высчитывал кратчайшую линию Тариката еще тогда, когда твой отец бегал с тряпкой на шее и языческим горном. Тарикат же, — зазвенел Лутфулло, — причисляет мужчину, причиняющего боль женщине, к женскому же слабому роду, ибо сила меряется с силой, а слабость — со слабостью.

Командир почесал ячью бороду. Без сомнения, с откровениями Тариката он был знаком меньше, чем с устройством ручного пулемета, свисавшего с его плеча. Однако же дал знак своим людям — бросьте, мол, ведьму.

Не зря сказано у одного мудреца (у Лутфулло, между нами), что истина доходит до каждого: к мудрецу — со сплетеньем звезд, к крестьянину — со звуками пастушьего рожка.

Тем же вечером гармскую власть вновь сменила кулябская. С противоположных сторон в кишлак заскочили два танка. На башнях черной краской были намалеваны скрещенные автоматы с надписью: “Камондир Фазлиеф”.

Кулябцы прочесали все дома, овины и коровиники, но никого не поймали — гармские посты засекли приближающуюся технику, и боевики успели сбежать.

У сельсовета народофронтовцы нашли истерзанного афганским трактатом своего бойца и насаженную на прогнувшуюся антенну голову командира Фазлиева. Обезумев от горя, они бегали взад-вперед, пытаясь обрушить небо автоматными очередями. Еще раз заглянули в коровники — поискать гармцев. Затем подогнали грузовик с приваренным к бамперу швеллером и обрушили дом единственного в Тутише гармца Лутфулло. Его самого поставили у стены коровника и передернули затворы. Лутфулло, красный от страха, выкрикивал рвущие сердце строчки из Тариката и благословенной суфийской поэзии.

— Так еще приятней, — сквозь зубы процедил командир расстрельной команды, маленький бровастый кулябец. — Кричи громче, ваххабит!

Тут к месту расстрела сбежался весь наличный Тутиш, созванный вопящей Хафизой.

— Ой-ой-ой! — верещала Хафиза. — Не ваххабит он, суфий он. Какой ваххабит, если делает заговоры, видит злых духов?

Это была сущая правда. Лутфулло и в уборную не заходил, пока не прочитает молитву от нечистой силы. В одно утро тутишцы увидели его разбрасывающим просо с крыльца. Так продолжалось неделю.

— Отгоняю огнеглазых драконов, — объяснил он.

— Помогает? — с серьезным видом спросили тутишцы.

— А как же! — самодовольно ответил старик. — Кто из вас видел у моего дома хоть одного?

— Видишь нечистых и духов? — спросил кулябский командир старика.

— Вижу, — к Лутфулло вернулась его заносчивость. — Вот прямо сейчас, на кулябцев похожи.

Кулябец засмеялся и дал знак отпустить его. Следующим утром танки, чадя и ревя, покинули Тутиш. Фазлиевцы скорбно восседали на броне, придерживая три байковых свертка. В самом маленьком из них находилась голова командира Фазлиева. Чуть поодаль тряслись его тело и тело бойца, изрезанного цитатами из Кори-Мафтуна.

Недорасстрелянный Лутфулло переселился в коровник, снеся туда кипу одеял и книги. Несмотря на уговоры соседей, наотрез отказался жить у них.

— Если Аллаху будет угодно, вернется сын — и отстроим дом.

В последний год в Душанбе воцарился президент Шарипов. Деньгами и оружием он замирил всех со всеми: гармцев, кулябцев, бадахшанцев… Новая власть, однако, доползла только до райцентра и там замерла. В Тутише с ней встречались во время редких наездов Зафар-джона. Глухой кишлак никому не нужен. Советская власть под конец считала его неперспективным, нынешняя — несуществующим. В Тутише — восемь стариков, их внуки и правнуки и Хафиза — единственная живая старуха. Другие женщины умерли, кто от жизни — постарев, но больше — от прошлогоднего туберкулеза. Невзлюбил он крикливых старух, выдергивал по одной каждый месяц. А с Хафизой промахнулся, залетел к ней, когда она гузапаю* собирала в Бохтарском районе. Где Хафиза? Нет Хафизы. Мужа ее тогда забрал — кожевника Увайса. Сейчас тутишцы живут огородами. Родители пацанвы — в России на заработках. Кто-то из них пропал с концами, другие пишут письма, мол, Бахтиерчик-Рустамчик снится каждую ночь, мол, сердце болит, но…но…но… И денег подослать не могут. Платят копейки, милиция, бандиты обирают, русская вторая жена хуже бандитов.

(*Хворост из веток хлопчатника)

Аллах всеблаг, воспитаем без ваших денег, были бы пенсии! Шарипов не дает. Советская власть давала регулярно. Раз так, то будет давать и впредь, как только появится. А чего ей не появиться, если русских учителей уже рассылают? Хафиза так утверждает, а она много видела. В совхозе платили 35 рублей пенсии. Дадут хоть бы половину — все согласятся на Советскую власть.

— Да, все, — сказал Кароматулло задумчиво. Он глянул на дорогу, не везут ли учителя. Другие старики тоже посмотрели.

– Вы, голодранцы, согласитесь — не я, — сказал Лутфулло. — В восемьдесят девятом году мне добавили к пенсии 50 рублей. Ты голосовала, Хафиза, на колхозном собрании как член правления и ты, Кароматулло. В протоколе записали: прибавить Лутфулло Ерову 50 рублей как имеющему заслуги в…

— Русский приедет — опозоримся. Он за стол сядет, станет водку искать, а ее Зафар выхлестал, — сказала Хафиза с женским умением влезть в мужской разговор некстати и поперек. Старики, однако же, замолчали. В кишлаке — полмешка муки, два мешка гороха-маша и ведро хлопкового масла. Много мяты, из нее варят индийский чай. Хафиза же только водку тронула, чтобы не задеть достоинство мужчин. Гость-де едет, все нормально, а водки нет.

— Да… конфуз... — отводя глаза, сказали мужчины. Бережливый Али распустил поясной платок-румолу, ссыпал под ноги мелкие купюры. Вышло столько же, сколько и вчера, и месяц назад — 20 дирамов. На овечье копыто. Другие старики прочистили горло, у них не было и таких денег.

— Маш есть,— сказала Хафиза.— Сготовлю плов из него. А водку русский, скорее всего, привезет с собой. Сиродж так делал.

Она обнесла стариков пиалами с мятным чаем и ушла заниматься делом. По кишлаку разлетелись ее крики. Она созывала детвору, чтобы отправить ее на Ивовый остров за хворостом. Тутишцы повеселели — Хафиза из чего хочешь плов сварит. Чайханщик Гафур тоже из ревеня барана жарил. Несчастный Гафур! Год назад, в начале войны еще, он уехал в Нурхан-Тюбе за углем, а там его убили за то, что он бадахшанец. Люди в масках окликнули Гафура у автостанции. “Бадахшанец?” — спросили. “Чайханщик”, — кратко ответил Гафур.

— Считай до десяти.

— Адэн, дэве, тэри, — считал Гафур с самоубийственным горским акцентом.

— Читыр, пят, шиест… — ликующим хором подхватили боевики. На цифре восемь молодой вертлявый парень, сгоравший от нетерпения, вскинул автомат и прошил ему печень. Гафур встал на колени. Его уже почти мертвые губы досчитали: “…дэвят, дэсят”. Затем чайханщик упал боком в пыль и умер полностью. Его тело спустили в канал. Об этом, плача, рассказал очевидец — возчик арбы Наим. С гибелью Гафура тутишцы заколотили чайхану, фазанов съели в какой-то тяжелый месяц…...

Вспомнив Гафура, старики сильно расстроились. В айване засморкалось стариковское горе.

— Я тогда еще сон видел, — сказал Лутфулло, наливая мятного чаю. — В ночь после убийства Гафура. Зашел будто в чайхану одолжить бараньего жира, а там пусто. Только Гафур сидит спиной к двери. Я у порога, зайти отчего-то страшно. А Гафур говорит: “Заходи, бобои Лутфулло, знаю, тебе бараний жир нужен!” И тут резко оборачивается, а у него не лицо, а волчья пасть, и он ею как зарычит: “Нет уже Гафура, покормил вас, теперь в канале собой рыб кормит”. Вай-дод! Я развернулся — и бежать. Бегу и ору: “Волк, волк!”
Тутишцам от этого рассказа стало и жутко, и смешно. Лутфулло, когда волновался, сбивался на гармский выговор, обильно теряя гласные буквы. В такие минуты у него выходило: “Бгу и ору — влк, влк!”

— О, чудо! В ту ночь и я видел сон, — отозвался мстительный Кароматулло. — Бежит по улице Лутфулло с выпученными глазами и икает: “Влк, влк!” Я еще подумал: до сортира бежит. Покушал старой шурпы, бедняга, да еще разыкался со слабого желудка. Ты, Лутфулло, впредь, как увидишь оборотня, кричи разборчивей, чтобы мы тоже успели сбежать!

В айване грянул хохот — столь сильный, что разметал тутишских скворцов к окраинным синим тополям. Кароматулло не забыл “ишачьей мочи”. Лутфулло раздулся, как кобра. Его жалящее неистовство обрушилось на семидесятилетнего ленинабадца Усмана, заливавшегося громче остальных.

—Ты чему смеешься, Усман? — взревел старик. — Ква-ква-ква. Так вы разговариваете у себя в Ленинабаде. Вспомни, лягушка, как ты звал свою мамочку, когда я делал из тебя мишень для рогатки! — Лутфулло задрал голову и тонко завопил: — Бва-а-а-а!*

(*Бва — “мама” в северном ленинабадском диалекте таджикского языка. В других регионах страны мама — оча)

Ленинабадец Усман взвизгнул и упал на спину, задыхаясь от непосильного уже сотрясения кишок… Лутфулло плюнул ему под ноги и встал, чтобы уйти. Старики, еще всхлипывая, хватали его за руки: “Останься, Лутфулло, мы ведь любим тебя”. Лутфулло остался, но сел к дастархану полубоком. Близился вечер, на проселочную дорогу легли решетчатые тени. Солнце, преодолев небесные перевалы и убыстряясь теперь с каждой минутой, скатывалось вниз, в долину Пянджа. Часа через два светило со страшным шипеньем свалится в еще серебряную реку, окрасив ее охрой и шафраном. Так было всегда и тому быть вечно. Вдоль горизонта заструился острый кизячный дым — Хафиза грела казан. Старики молчали. Они вслушивались в дорогу — не шумит ли грузовик Рустама? Уезжая в райцентр, Рустам сказал, что будет следить за автостанцией, как увидит русского — обязательно его привезет. Он очень хороший парень, этот Рустам, сына ждет, но Мавчуда рожает только девочек. Шестерых уже. В последний раз он сводил жену к гробнице чудотворца Мумина, клал ей на живот соседских младенцев — мальчиков. Жена нашила мальчуковых штанишек и родила… седьмую дочку.

Никто не ехал пока. Тутишцам приятно и грустно наблюдать за пустынной дорогой, едва прикрытой лоскутами асфальта. Для старцев дорога полна жизни, теней и звуков, ведь старость видит то, чего не видит молодость, — бестелесных духов прошлого. Вот проносится тракторный прицеп, набитый хохочущими школьниками. Их везут в зажиточный хлопкосеющий Тутиш — подбирать за комбайном хлопковые тугие клочья. Вон вдалеке, клаксоня тутишским бездельникам, несется красно-белый автобус. Его ведет Яхья — отец Рустама, умерший еще до войны от прободения язвы. В автобусе едет учитель Сиродж. Нет-нет, не Сиродж! Сиродж большой и молочно-рыжий, как исфаринский абрикос. А это его предшественник — маленький и улыбчивый литовец Рутас. Можно уже различить, как он гладит волосы и надевает фетровую кепку, готовясь сойти. У его ног сумка, полная книг. Рутас часто ездил в Душанбе в “Книжный мир”. Там работает его земляк, сосланный шпион из Каунаса. Еще тутишцы видят, как за автобусом нервно вихляет и бибикает, требуя дать дорогу, райкомовский “ЗИС”. Спаси Аллах! Это — Нарзулло, завотделом сельского хозяйства. Всякий раз он появляется в кишлаке с известием о конце света. Сейчас вылетит из машины, затянутый в русский френч с накинутым поверх него бухарским халатом, и заорет: “Чего сидим? Вредители! Звонили пограничники — белокрылка идет с Афганистана. Всем грузиться на машины — и в райцентр!”. Тутишцы разбегутся по
домам — взять пару лепешек и тревожно гадая: кто вредители — они или белокрылка…?..

По дороге пронесся ветер. Он сдул расшалившихся духов и убежал, наследив песчаными дымками.

— Я вот думаю, остались наши старые пенсионные списки или русские сделают переосвидетельствование? — произнес Кароматулло.

— Опор же нет ни одной. Если Зафар подсобит, ток восстановят от бохтарской ветки, — рассеянно невпопад отозвался Али.

— Зубы сделаю стальные. А пластмассу заберите, пластмассой только суп хлебать... — препирался с кем-то обычно молчаливый Сайфулло.

— Приедет большая комиссия — она все решит,— проявил информированность глуповатый гиссарец Шакарбек.

Лутфулло, ненадолго открыв глаза, сказал зловеще:

— Не забудь ей рассказать, как ты выводил отца из коммунистов по совету Кароматулло.

Старики с возросшей жаждой тянули чай и попеременно косились то на Шакарбека, то на Кароматулло. Медлительный Шакарбек возился с жевательным табаком-насваем. Он вытряс из мешочка на ладонь щепотку этого табака, жгучего, как ферганский перец. Пошурудил большим пальцем и отправил под язык так же заботливо, как мать укладывает малыша в люльку.

— Два года прошло. Кто сейчас помнит? — сказал наконец Шакарбек.

— Кому надо помнить, помнит все,— отозвался Лутфулло. — И-и, болваны. Не пенсии дадут — тюрьму вам соорудят русские, и я их не осужу.

В айване раздалось трусливое цоканье. Лутфулло же прикрыл веки, и по его губам зазмеилась усмешка. В девяностом году у Шакарбека умер отец — одноглазый Шодибек, многолетний парторг тутишского совхоза. При жизни его боялись все, даже крикливый, но трусоватый райкомовец Нарзулло. Шодибек не унижал себя ором, не грубил, но убеждал строптивцев, а особенно колхозных визгливых пьяниц, в секунду. Ударом головой в переносицу. Этой штуке он научился на фронте, в СМЕРШ’е, и отточил прием до совершенства. Но вот он умер, и только-только ему уложили камень на живот для лучшего отхождения газов, как из Душанбе дошла ошеломляющая фетва*. Казиат отныне запрещает хоронить коммунистов на мусульманских кладбищах. “Из-за геноцида и советского бесчестья таджикского народа”, — говорилось в сообщении казиата.

(*Фетва — в мусульманских странах решение высшего религиозного авторитета, муфтия)

“Вай-дод! — кричал в ярости Шакарбек. — Дайте разорву геноцид-меноцид! Я людей, муллу позвал, яму вырыл!”

Полдня он шарахался по Тутишу, придумывал, как ему решить вопрос с отцом— коммунистом. Муллу просил — мулла жалостливо разводил руками: “Ну, что, ну, что я могу сделать, дорогой Шакарбек?” Думающий Шакарбек — это смех, о его туповатости знают и суслики. Как-то работал он сторожем на хлопкоочистительном заводе, к ним заслали наладчиков из Душанбе, веселых мужиков. И случился у наладчиков перебой со снабжением. Закололи они тихонько шакарбекову собачку Чучу, плов изготовили, крикнули сторожа, все поели, довольны. Шакарбек собрал косточки, выходит за дверь и вопит: “Чуча, Чуча! На! На!..”

Незадачливый он. Тутишцы тогда стали помогать ему что-нибудь придумать.

— А деньги дать?.. — предложила Хафиза с женским умением сказать бесполезную ерунду, прекрасно сознавая, что сказала бесполезную ерунду. Шакарбек глуп, откуда же у него деньги? Его отец был неглуп, но честен и тоже денег никогда не имел. Так бы и зарыли Шодибека, как язычника, в бурьяне на окраине, если бы не Кароматулло.

— Самое лучшее, — сказал он,— если твой отец добровольно выйдет из партии.

— Нечистый в твоем языке! — в ужасе вскричал Шакарбек.

— Ну, раз нельзя добровольно, то надо — недобровольно. То есть, исключить уважаемого Шодибека из партии, — продолжил Кароматулло. — Нигде в уставе не написано, что нельзя исключать из партии неживых коммунистов. Сейчас оформим, а протокол покажешь мулле.
О, о! Шакарбек от счастья едва не бросился к много повидавшим ичигам мудрого старика. Так и сделали: затолкали партсобрание в дом к Шакарбеку и в пять минут исключили покойного за “геноцид”. Водитель Рустам помчался с протоколом и с мешком знаменитых тутишских фисташек в нурхан-тюбинский горком. Там сказали, что орехи прошлого урожая, что не соленые, что решением перестройки они уже почти хлопковая биржа, но протокол утвердили.

— И вот они вернутся, — сказал Лутфулло, имея в виду русских, — и спросят ласково: “Где парторг, где Шодибек? Почему не докладывает? Ах, умер! Сладостных же лютней, среброглазых гурий ему на том свете, честный, хороший был коммунист! А партбилет где?” Учетность, туда-сюда… Вой! — как бы в панике взвизгнул Лутфулло, и все в айване вздрогнули. — Не коммунист уже?! Изгнали?! И все выйдет наружу… Шакарбек-джон, мне тебя жалко! Кароматулло, тот извернется, он лис, ишачью мочу в раствор плещет, а ты-то что, недоумок, ответишь?

Шакарбек молча жевал табак, увлажняясь левым, почти невидящим глазом. Он посматривал на Кароматулло, но тот отмалчивался.

— Ишак ты, — заклокотал Али. — Зря тебя не расстреляли. Зачем пугаешь нас? Я свой страх уже съел, вот: — он распахнул синий беззубый рот, — сжевал и в туалете оставил вместе с тутовой корой и мятной соломой. Мне сейчас пенсия не для жизни, для смерти нужна, чтоб вас шурпой кормить на поминках… И я свою пенсию не языком, не Тарикатом заработал, а простреленной в сорок пятом у Ляйсинга головой… Шакарбек, да ответь ты, что ты молчишь? — воскликнул Али, пытаясь вызвать общую злость, но тутишцы молча уткнулись носами в зеленые чайные лужицы… Старость — как юность: легко поддается отчаянию. Лутфулло и сам смущенно замолчал. Ощутил: про пенсии так не шутят. Воздух понемногу стал густеть, ожил горный ветер, который в это время всегда наносит в Тутиш кислый запах замерзающих трав и ледниковых речушек. Нежные ивы зашептались тонкими заговорщицкими голосами. Могучий платан у почты затоптался по-медвежьи, страшно раздражая крикливых скворцов. Отчетливо стали слышны жалобы Хафизы: бестолковые ленивые дети принесли сырой гузапаи. Все знает старый тутишский ветер, все видит и обо всем рассказывает своим дряхлым тутишским дружкам. Вот и об автомашине, приближающейся к Тутишу, первым сообщил сторожевой ветер: вначале надул из-за поворота клубы дорожной пыли на фисташковый сад, потом донес квохчущее, тревожное завыванье мотора.

— Везут! — крикнул ленинабадец Усман.

“О Аллах, о, аллах!” — засуетились старцы, сползая с тахты и суя ноги в непослушные галоши. В фисташковом саду грянул собачий лай, но не успели тутишцы ужаснуться изворотливой подлости псов, как лай затих. Это значило, что кто бы ни ехал сейчас в кишлак, он едет без кошки. Приехал земляк Зафар. Пока “уазик” добирался до мечети, сгрудившиеся у дороги старики видели, как внутри машины Зафар падал на водителя и тыкал пальцем в их сторону. Водитель крутил баранку одной рукой, другой держал раиса* за плечо.

(*Начальник)

— Головы от старости прохудились? Затыкайте ватой, — сказал, еще не вылезя из машины, Зафар, едва Усман успел открыть дверцу. — Я кому говорил про псов?

Водитель засмеялся, он держал Зафара за талию — раис был смертельно пьян.

— Ладно. Пришла телефонограмма, — Зафар, наморщив лоб, повернулся к водителю.

— Не знаю, ако! — признался водитель.

— И не можешь знать. С первого сентября в Таджикистане вводятся турецкий язык и литература. Нам в район дают пять учителей. Одного зашлю сюда, позже сообщу, когда… Шею мне, вот здесь, намозолили вы все! — тоскливо сказал Зафар.

Старики, держа ладони у сердца, помычали.

— Все, Рауфчик, — мутно скомандовал раис, — гони в Бохтарский, уже невесту запускают…

Тутишцы молчали в ошеломлении. И только когда Зафар убрал жирную ногу с подножки и взялся за дверцу, раздался несмелый голос Кароматулло:

— А русский, Зафар-джон? Русского языка и литературы теперь не будет?

— Я все сказал. Что неясно? — с раздражением ответил Зафар. — Не будет. Турецкий вместо русского. По секрету, — раис выдвинул голову, — Шарипов поругался с русским президентом — пошла дружба с турками. Так что ждите турка. Уй-уй! Турчанку одну знал!..

Опаздывающий “уазик” взревел и ринулся в Бохтарский район, слегка заваливаясь на правую, перегруженную Зафаром сторону. Тутишцы смотрели ему вслед.

— Ясно. Ждите турка, — неизвестно кому и непонятно что объяснил Кароматулло.

— Турка? — переспросили тутишцы, хотя и сами все слышали.

— Да, ждите турка, — подтвердил Кароматулло.

— Пойду домой, уберусь веником, посплю, — сказал ленинабадец Усман и пошел в кишлак узкой, ближайшей тропинкой. Другие старики гуськом двинулись за ним, будто это был приказ: идти всем по домам, чтобы убраться вениками и поспать. Навстречу им бежала Хафиза, потрясая шумовкой. Старуха видела мчащийся в сторону Бохтарского района “уазик” и спешила узнать новости.

— Что, что? — кричала она на ходу.

— Ждите турка, — ответил ей ленинабадец Усман — он шел первым.

— Ждите турка? — переспросила Хафиза.

— Да, ждите турка, — подтвердил Кароматулло.

— А для чего? — растерянно проговорила Хафиза.

— И-и! — махнул на нее рукой Лутфулло. Другие старики обтекали ее без дополнительных разъяснений. У них болели ноги, жало сердце, они шли домой. Жалостливый тутишский ветер подталкивал их в спину и шептал в уши: “Я с вами, я с вами...”

© Алексей Торк, 2006. Все права защищены
    © "Дружба народов", 2006. Все права защищены