Новая литература Кыргызстана

Кыргызстандын жаңы адабияты

Посвящается памяти Чынгыза Торекуловича Айтматова
Крупнейшая электронная библиотека произведений отечественных авторов
Представлены произведения, созданные за годы независимости

Главная / Художественная проза, Крупная проза (повести, романы, сборники) / — в том числе по жанрам, Драматические / — в том числе по жанрам, Бестселлеры / Главный редактор сайта рекомендует
© Ибрагимов Э.И., 2008. Все права защищены
Произведение публикуется с разрешения семьи автора и издательства «Турар»
Не допускается тиражирование, воспроизведение текста или его фрагментов с целью коммерческого использования
Дата размещения на сайте: 27 марта 2010 года

Эмиль Исраилович ИБРАГИМОВ

Стук в окно

(рассказы)

В книгу включены новеллы, к сожалению, безвременно ушедшего из жизни члена Союза кинематографистов и почётного члена Союза художников Кыргызстана Эмиля Ибрагимова (Камиля Момуна). Действие рассказов происходит в психиатрической больнице в с.Чым-Коргон на севере Кыргызстана. Повествование ведется от лица больного… Удивительные по силе эмоционального воздействия рассказы не оставят равнодушным читателя.

Публикуется по книге: Ибрагимов Эмиль. Стук в окно: Рассказы. – Б.: «Турар», 2008. — 108 б.

УДК 821.51
    ББК 84 Ки 7-4
    И 15
    ISBN 978-9967-421-43-1
    И 4702300100-08

Редактор Лариса Фёдоровна Илеева
    Послесловие Бахтияра Койчуева

Сердечная благодарность спонсору Адылжану Аблимитовичу Таипову

   (На обложке использована картина автора)

 

СОДЕРЖАНИЕ

Шнурок
    Прощайте, голуби
    Трюк
    Барахтающийся человек
    Караван
    Фить... фить... фить...
    Царь Онан
    Молоко
    Тайна маршала Жукова
    Будущие
    Семейственность
    Звездочка
    Стук в окно
    Блинный день
    Грунт из глины и гальки
    Скотина
    Обыкновенная Петровна
    Она
    Лямур — тужур
    Половина десятого
    Библия
    Силуэты в окне (послесловие Б.Т.Койчуева)

 

ШНУРОК

– Твою мать! – отшвырнул я газету от себя. Пишут только о смерти, о борьбе за деньги, за власть... И здесь вокруг пациенты с опухолью в мозгу. – Шнурок! – крикнул я, нервно оттолкнув тумбочку.

Банка с карандашами с шумом упала, карандаши рассыпались, покатились по полу. Я уже корил себя за излишнюю вспыльчивость, как, впрочем, и всегда. В палату украдкой вошёл, переминаясь с ноги на ногу, Шнурок.

Першанов Анатолий Александрович, сирота, наркоман, бомж и, естественно, «совершенно ни в чём не виновный».

Когда-то давно в городе Златоусте он был мастером вязания рыболовных сетей. Там-то и прозвали его рыбаки Шнурком. Кличка была ему как никому другому к лицу. Метр сорок роста, сетка глубоких морщин, но самое примечательное – уши, огромные такие, не по комплекции уши. Увидишь его раз – будешь смеяться без устали, долго, лишь потом начнёшь интересоваться его биографией. И он будет рассказывать что-то грустное вперемешку со смешным, да так, что укради он в это время кусок последнего хлеба, слушатель не подумает обидеться и даже пожелает: «Не болей, Шнурок!»

– Поставь чаю! – пробурчал я, вставая.

– Есть такое дело! – бодро ответил Шнурок, вытянувшись во весь свой рост «балтийского матроса». – Только сбегаю за бульбулятором.

В закрытых системах самодельные кипятильники называются просто – «машинка». Но это ведь Шнурок, у него всё имеет своё, только им придуманное название. Так, он как-то пытался объяснить мне: «Включаешь бульбулятор и через минуты три-четыре слышишь буль-буль...»

Пока он бегал за бульбулятором, я помылся, заглянул в курилку, перекинулся там несколькими анекдотами про душевнобольных и вернулся в палату.

Там уже был показательный порядок. Постель прибрана, на тумбочке аккуратно разложены сахар, хлеб, кружка. Ведь предполагалось, что я буду пить чай. Где-то в углу бурчал бульбулятор. Шнурок заканчивал мыть пол.

– Приятно будет тебе, дяхан, пить чай, я быстренько, за кашей, – добродушно, будто бы увязывая невидимую сеть из слов, говорил себе под нос, выжимая тряпку, Шнурок.

Видно, махорка кончилась или газета для самокруток, а может быть, и то, и другое вместе, подумал я и молча, продолжая следить за ним, как бы равнодушно продолжал попивать чай.

Шнурок наконец домыл пол, аккуратно разложил тряпку на пороге и, помыв руки, убежал, вернулся, поставил дымящуюся кашу на стол.

– А вот и кашка, дяхан!

Подумалось: пора бы тебе, Шнурок, перейти к просьбам. Мысленно скомандовал: три – четыре!

– Если бы ты, дяхан, заказал из дома нитки и иголку, я бы тебе сшил маленькую сумочку для туалетных принадлежностей... Всё-таки удобней…

– Закажу...

– Вот и славненько, – вроде бы обрадовано произнёс он, сел рядом. Лицо его говорило о нетерпеливом ожидании чего-то.

Съев пару ложек каши, я отодвинул тарелку на край тумбочки. Это было сигналом для Шнурка: он мгновенно схватил тарелку и неведомо откуда появившейся ложкой стал быстро поглощать кашу. Я же, устав ждать момента, когда он приступит к изложению своей просьбы, стал делать с него набросок. Но вот, насытившись, он начал будто издалека:

– Дяхан! Я облазил всё отделение... Кажись, ни у кого не осталось...

– Махорки? – облегчённо вздохнул я.

С меня действительно как будто бы спала тяжесть, так долго пришлось ждать его очевидной для меня просьбы. Я уже подумывал сам, не дожидаясь, дать ему махорки.

– Её самой, – смущённо потупив взор, еле слышно прошептал Шнурок.

Наступила неловкая пауза... Шнурок опустил глаза:

– Ещё бы газетки для скрутки.

– Ну ты и жулик, Шнурок! – грохнул я со смеху, не выдержав.

Я дал ему всё, что он просил, и ещё вдобавок конфет, зная, что завтра всё повторится вновь: будет мыть пол, подоконник и будет искать новые слова и пути подхода ко мне.

 

ПРОЩАЙТЕ, ГОЛУБИ

...По предыдущим моим письмам ты, наверное, составил представление о Нарынском каскаде – «Токтогулке», как её там любовно называют. Сегодня я постараюсь рассказать тебе о её «младшей сестре» – об Учкурганской ГЭС.

В безоблачные дни Учкурганская ГЭС кажется лёгкой, воздушной конструкцией, в непогоду же она приобретает вид сумрачной, неприступной крепости. Но сегодня в представлениях моих о ней появилось нечто новое. И причиной тому – голуби.

Взобрался я на плотину: снизу вода, сверху – синее небо без облачка, над плотиной в небе кувыркаются голуби. И всё это даёт простор размышлениям и мечтам. Вспомнились почему-то рассказы отца о голубях...

Разводил голубей дедушка. Я представил: двор, сад, в саду два орешника, раскинувших свои ветви, словно гигантские исполины. Под ними, укрывшись в тени, сидит дедушка. Сидит, задумавшись о чём-то. А вокруг голуби, много голубей. Кувыркаются в воздухе, будто радуясь чему-то своему, птичьему. Подумал я: дедушка тогда, наверное, глядел на них, как я сейчас, и в душе испытывал то же, что и я... И представилось: дедушка, притулившись к стене, вглядывается в небо – там, в воздухе, кружение пернатых, ведомых чубарым вожаком, достигло кульминации: птицы совершали немыслимые, казалось, кульбиты, стремительные круги. Но вот они, изрядно устав, опустились поблизости и, воркуя от удовольствия, принялись клевать корм, посыпанный дедушкой на землю...

Стоя на Учкурганской ГЭС, я захотел узнать, где голуби приспособили свои жилища. Гнёзда были втиснуты между щитами в шлюзе, в щелях, выемках – об этом я догадался по тому, что голуби вылетали буквально из-под ног, откуда-то из бетонного створа плотины. Мне трудно полностью описать свой восторг увиденным, да и описуем ли он! Вечером перед сном я долго думал об учкурганских голубях, вспоминая рассказ отца о дедушке, и оттого на душе было спокойно и легко...

Сегодня мир будто раскололся надвое – как никогда раньше, появилось вдруг ощущение собственного бессилия... Ты спрашиваешь меня, что случилось? Слушай.

Началось это в разгар киносъёмок. К ключевой сцене фильма киногруппа готовилась давно. Долго и нервно работа набирала нужный оборот. Каскадёры копошились, ещё и ещё раз проверяя страховку. Репшнуры натягивались, сдавая последний экзамен на прочность. Был поднят на плотину разного рода «хлам» – амортизаторы и бутафория, которые должны были сопровождать каскадёров в падении; были установлены три камеры – они с разных точек прицеливались к шлюзу.

Голуби, кружившие над плотиной, воскресили во мне воспоминания о дедушке: вот так, наверное, когда-то кружили и его голуби. Если бы я знал их язык! Голуби в тревоге метались над плотиной, остро предчувствуя опасность...

Я видел откровенную жестокость – случай на плотине оставил в моей жизни несмываемую горечь...

Заметно было плохо скрываемое волнение каскадёров: им предстояло падать с огромной высоты – что ожидало их внизу? Они пытались улыбаться, но все понимали, что творилось у каскадёров на душе.

Со всех сторон из щелей, неровностей бетона выпархивали один за другим голуби – никто не обращал на них внимания.

Вот подняли первый щит – пошла вода. Напор её был вначале не сильный, лодка с каскадёрами держалась на плаву, покачиваясь из стороны в сторону. Но тут раздалась команда – режиссёр крикнул в мегафон:

– Поднять второй щит!!!

Вода хлынула с такой силой, что по долине разнёсся оглушительный грохот, будто земля разошлась по швам. Лодка всё ещё держалась, но видно было, что ненадолго.

– Мотор!!!

Лодка вместе с каскадёрами ринулась в пучину, за ней ящики, баллоны, деревья... Через мгновение каскадёры вынырнули на поверхность воды – по съёмочной площадке прокатился вздох облегчения. Но что это? Я не верил своим глазам: поверхность воды была устлана... телами мёртвых голубей. Их было много... Они вертелись в водоворотах вместе с гнёздами, пропадали в воронках, но завихрения воды снова выбрасывали их наружу. Чудом выжившие голуби беспомощно хлопали крыльями над трупиками голубят, так и не узнавших ни разу радости полёта.

Какими словами описать случившееся?! Как?! Голуби и сейчас кружат в водоворотах моей памяти...

 

ТРЮК

Когда я вижу за окном пролетающие мимо горы и скалы, вьющуюся, словно гигантский питон, дорогу перед носом уносящего меня куда-то автомобиля, в моей памяти сразу вспыхивают незабываемые образы людей. Голоса, поступки…

Я перекатываюсь по холодным, труднодоступным снежным завалам, преодолевая отрезок за отрезком в стремлении любым способом продвигаться только вперёд! И голоса прошлого дают мне силы и тепло.

 

Трюкачи, мастерски скрывая усталость, тащат огромный, перевязанный шнурами «пакет». Прижатая репшнурами к металлическому листу лошадь, словно понимая всю сложность задачи, притихла. Трюкачи, раз за разом проваливаясь по пояс в снег, упорно продолжают тянуть ношу, изредка приговаривая: «Потерпи, милая... ещё немного...»

Я выдохся на первых десятках метров, и это не ускользнуло от зоркого взгляда трюкачей. Они велели мне катиться рядом, на боку, и не исчезать из виду. Мне было не по себе от горного давления и подкатившей к горлу «таинственной» массы из смеси ни-котина и прочих ядовитых смесей. Трюкачи, видя мою беспомощность, останавливались, чтобы дать мне возможность хоть немного сократить всё увеличивающееся между нами расстояние.

 

– Она сделала нам трюк! – сказал тогда Усен, глядя на дно зияющей под ногами пропасти.

Там, глубоко застряв в снегу, стояла лошадь. Беспомощно пытаясь вырваться из снежного плена, она издавала жалобные звуки.

– Мы её не оставим!

Трюкачи, не сговариваясь, стали спускаться по репшнурам в пропасть. Оставшиеся наверху работники киногруппы в это время бежали к машинам, стремясь быстрее попасть в тёплый лагерь. Понятно, люди устали после длительной съёмки. Но ведь трюкачи тоже люди! Мне было стыдно за группу. Чувство стыда заставило меня взяться за шнур и, с трудом преодолевая страх, я полетел вниз. Руки сразу будто попали в раскалённый котёл, мигом ожёгший мне ладони.

Наконец ноги мои ушли в глубокий снег. Я обернулся. Несколько пар глаз взирали на меня с интересом экзаменаторов. Потом – снисходительные хлопки по спине, и я понял: трюкачи таким образом высказали своё удовлетворение. По телу разлились тёплые волны. Я гордо расправил плечи: как никак оказался в самой гуще отчаянных и гордых смельчаков. Тут же забыл о содранных до крови ладонях. Появилось ощущение причастности к чему-то доброму и светлому. Я был частью монолита чести и справедливости, который являла собой эта группа трюкачей-каскадёров.

 

Через какое-то время, помогая поднимать лошадь наверх, я совершенно выбился из сил. Невозможно описать словами те усилия, которые я прилагал, чтобы продвинуться вперёд хотя бы на метр. Каждый раз, вынимая из сугроба ногу, я словно вытаскивал бетонный столб из замёрзшей земли.

На помощь пришёл чей-то голос:

– Ползи рядом с нами, так, чтобы мы не потеряли тебя из виду, – сказал Володя и, как мне показалось, с лёгкостью подхватил край металлических носилок.

Группа, на мгновение приостановившая из-за меня движение, как ни в чём не бывало продолжила свой ход. Я стал перекатываться с боку на бок, часто останавливаясь, чтобы перевести дух, и видел: люди то и дело оборачивались, озабоченные моим состоянием. Я мысленно ругал себя, мучился от мысли, что трюкачам придётся тащить и меня. Эти мысли заставляли напрячь оставшуюся волю.

Туман уже опустился плотной стеной. На расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Но скоро стали доноситься голоса: «Не отставай! Держись рядом!» Это трюкачи определяли для меня направление движения.

Время моего кувыркания по снегу показалось вечностью. И вот я, сделав, наконец, последний оборот, стукнулся обо что-то головой. «Что-то» оказалось колесом автобуса. Подняв голову, я увидел в салоне улыбающиеся лица трюкачей. Кажется, они уже давно наблюдали за мной. Сквозь завесу тумана я увидел силуэт лошади, ведомой всадником. Скоро всадник и дрожащая от испуга лошадь исчезли в тумане. Я снова взглянул на сдержанно улыбающихся трюкачей.

– Шуточки... – только и смог пробурчать я.

Автобус тронулся.

 

Наутро кто-то из трюкачей снова хлопнул меня по спине ладонью.

– А ты молодец! – произнёс каскадёр. – Дело не в том, что ты выдохся на полпути. Дело в другом...

Снова нахлынуло чувство восхищения этими людьми, их готовностью прийти на помощь по первому же зову попавшего в беду человека, мужественной добротой этих красивых людей.

Настроение у меня было прекрасное. Такое же чистое и безоблачное, как и небо над холодным ущельем. Казалось, автобус бежал по спине извивающегося питона. С директором фильма мы ехали вниз по ущелью в близлежащую деревню за группой актёров второго плана.

Мирно беседуя, разглядывая из окна пропасть, я неожиданно вспомнил жалобное ржание лошади, спросил:

– А что стало с лошадью, которая упала в пропасть?

– Лошадь? Она сломала себе несколько рёбер... Не выжила бы, точно... Хозяин отказался от неё... Кстати, вон она, – директор кивнул головой в сторону.

Я обернулся и стал тщательно вглядываться в глубину салона. Под задним сиденьем лежала аккуратно свёрнутая шкура. Директор что-то говорил, а я слышал другой голос: «Она сделала для нас трюк... Мы не оставим её там!» В памяти всплыли слова из 59 суры Корана: «Те, кто творили благое, – им их награда у господа, нет над ними страха, и не будут они печальны».

 

БАРАХТАЮЩИЙСЯ ЧЕЛОВЕК

Мы стояли на раскалённом пляжном песке. Отец и я. Внимание наше привлёк мчавшийся вдоль берега маленький катерок, который тянул за собой огромный яркий парашют с радостно барахтающимся человеком. Мы молча взирали на эту картину с противоречивыми чувствами. Дети восторженно воспринимали каждый взлёт и падение новоявленного парашютиста, купившего себе несколько минут полёта. Человек, барахтаясь в воздухе, эмоционально махал руками, приветствуя отдыхающих на пляже.

Отец стоял, поблёскивая солёными каплями ещё не успевшей высохнуть на теле морской воды. В его голове рождалась, наверное, своя неповторимая драматургия. Выражение его лица незаметно менялось по мере движения парашютиста.

 

После ужина людская масса отдыхающих вывалила на прогулку по главной аллее санатория. Мы шли с отцом, обмениваясь впечатлениями прошедшего дня. Любовались закатом. Улыбались бравым пенсионерам и ветеранам, гордо вышагивающим по аллее с орденами и медалями на спортивных костюмах.

Вскоре отец пошёл к себе, а я направился к уже успевшему окунуться в летнюю ночь пляжу. Стоя на старом скрипучем пирсе, я слушал, как где-то в отдалении играет танцевальная музыка, как накатываются волны на берег.

Музыка и голоса в санатории постепенно затихли, я медленно двинулся к корпусу. Площадь перед зданием опустела. Исчезли куда-то старички и старушки. И лишь в вестибюле, вокруг огромной шахматной доски-стола, маячили несколько склонившихся в раздумье человеческих фигур. Незаметно приблизившись к шахматистам, я встал рядом, попытался разобраться в партии, которая держала в напряжении игроков и немногочисленных зрителей.

Выиграл стройный седовласый мужчина. Не произнеся ни слова, он стал выстраивать на доске фигуры. Проигравший же махнул нервно рукой и быстрым шагом направился к лифту. Седовласый мужчина, закурив сигарету, склонился над доской. Лишь рука, раз за разом подносившая дымящуюся сигарету ко рту, свидетельствовала о лихорадочной работе мозга. Глубокие морщины и седые до белизны волосы резко контрастировали с не по возрасту стройной фигурой и изящными движениями пластичных рук. Докурив сигарету, игрок потушил окурок в горшке с цветами и тут же закурил новую. Выиграв партию, молча пожал партнёру руку и, не оборачиваясь, удалился.

 

Отец ещё не спал. Я, раздеваясь, рассказал ему о странном, как показалось мне, седовласом игроке. Долго не мог заснуть, ворочался, вспоминая его грустные глаза. Где-то я уже видел эти глаза, пытался отыскать их в закоулках памяти.

– Судя по твоему описанию, это может быть Султан Агишев. Но, возможно, и нет... – вдруг произнёс отец, которого не оставил равнодушным мой рассказ.

– Партнёр балерины Алиевой?

– Он... Но, может быть, и не он...

Жестокая действительность. Вспыхнули снятые когда-то моей памятью «кадры»: огромная сцена оперного театра; двое танцуют в круге света, отбрасываемом прожектором. Отточенные движения артистов балета, прыжки и полёты под сказочную музыку... Бегущие на экране... несущиеся навстречу поезда... Московское метро... И чемодан. На перроне...

Это было в годы моей юности. Однажды газеты растрезвонили о страшной находке в московском метро. В найденном чемодане был обнаружен расчленённый труп дочери известного танцовщика из Киргизии Султана Агишева. Все были потрясены.

Теперь же я видел только грустные глаза её отца.

 

На другой день за обедом отец тихо произнёс:

– Да, это он...

Весь следующий вечер я просидел в вестибюле у шахматной доски. Как и вчера, шахматисты толпились у столика, на их лицах – напряжение, радость, разочарование. Однако Агишев не появился в тот вечер. Но моя память не отпускала его: он стоял как бы в центре «кадра», устремив свой грустный взгляд на игровое поле, одну за другой куря сигареты и гася их в горшке с цветами.

– Султан не дал мне отыграться, – услышал я чей-то голос.

 

Мы стояли с отцом на пляже, снова наблюдая за парашютистами. Моторист умело манипулировал полётом, парашют взмыл в небо. Парашютистка пыталась подражать полёту птицы, махая руками, будто крыльями. Парашют стал резко падать, девушка коснулась ногами водной глади, затем снова взмыла в воздух, подняв фейерверк капель.

– Султан уехал... – произнёс я вслух.

– Наверное, кончилась путёвка, – отозвался отец.

Он стоял, глядя на кульбиты парашютиста, и думал о чём-то своём. А мне почему-то вспомнились прочитанные где-то слова: «Я боюсь жизни, потому что в ней видел только одиночество...»

 

КАРАВАН

Стало обыденным – при каждом прикосновении моего взгляда к какому-либо предмету, будь то обыкновенная подушка или ветка за окном, тотчас всплывают воспоминания, связанные с ним напрямую или косвенно.

Сегодня моё внимание привлекли голоса сельской детворы за окном, в весеннем яблоневом саду. Было хорошо и спокойно до тех пор, пока во мне не проклюнулись воспоминания.

…Длинной, извивающейся по дороге лентой бежал посреди моего безоблачного детства караван автобусов с детьми. Двигался на отдых, в пионерский лагерь. Из громкоговорителя головной машины сопровождения слышался грозный голос инспектора ГАИ, который безапелляционно требовал встречный транспорт сбавить скорость до предела. Это придавало детям чувство собственной значимости…

Мгновенно всплывшие образы в грустных и противоречивых полутонах несли меня всё дальше и дальше, вызывая ностальгию.

…В салоне одного из автобусов, в котором находился и я, стоял невообразимый шум. Дети пели, смеялись, рассказывали друг другу что-то и просто знакомились. За окном сменялись пейзажи: горы, реки, сёла. Настроение в салоне изменилось, когда автобус проносился мимо очередного селения.

– Психушка... – послышалось откуда-то.

– Где?! Где?! Где?! – откликнулось сразу несколько голосов.

– А говорят, здесь по ночам бегают психи и закидывают машины камнями… – говорил кто-то возбуждённо.

Я все сильнее и сильнее вжимался в сиденье от неожиданно наступившего страха. Заиграло воображение: необъяснимые ужасы сменялись чудовищными злодеяниями, происходящими в проносящемся мимо селе.

Этот далёкий, детский страх, охвативший нас тогда, вызвал теперь лишь лёгкое подобие улыбки.

ЧК. Аббревиатурой названия этого села пугают воспитатели в детских садах, учителя в школах, родители, бесполезно пытаясь образумить своих отпрысков. Одно упоминание о ЧК заставляло сердца учащённо биться. Уже давно находящаяся среди высоких гор психиатрическая лечебница пользовалась особенной славой.

Глядя в окно своей палаты, чувствую, как сдетонировали мысли об умчавшемся детстве, как всплывает пасмурная картина несбывшихся надежд.

Как в призрачном сне раскинулся среди гор яблоневый сад, где стоит несколько мрачных строений, в которых из угла в угол бродят не менее мрачные тени пациентов. Эти тени глядят, как и я сейчас, из зарешеченных окон на цветущие яблони и играющих под ними детей. На сад, наверное, устремлены и уставшие от безысходности глаза медицинского работника, постоянно прошагивающего по пять, а то и десять километров до единственного, дающего заработок рабочего места.

Весело копошатся среди зелени сельские ребятишки. Их ещё радостный и искренний смех заливает территорию, принося в её тяжёлую атмосферу ощущение теплоты. Детишки с нескрываемой завистью глядят на снующих мимо озабоченных санитаров и медицинских сестёр. Совсем скоро им самим придётся примерить медицинский халат и врачебный чепчик, и тогда они столкнутся с действительностью, обжи-гающей нутро. Они увидят психологический голод, физическую боль и ежедневную смерть. А если им случится стать пациентами, то, возможно, не только увидят, но и испытают всё это на себе. И тогда их души станут черстветь.

Никогда не тающие вершины огромных гор... Наверное, оттуда, с их каменной и холодной высоты, явственно виден безвозвратно уходящий в неизмеримую даль мой добрый и далёкий караван детства...

 

ФИТЬ... ФИТЬ... ФИТЬ...

Где-то далеко шумит и источает зловоние мой обречённый на ложь город юности. Обречённый на вымирание доброты и нежности. Теперь уже мысленно прохаживаясь по его душным улицам, я отчётливо представляю безысходную действительность тех, кто ещё продолжает жить зыбкими надеждами увидеть что-либо хорошее в этой жизни. Грустные, изрезанные морщинами лица моих рано постаревших родителей и уплывающие вдаль спины друзей...

Здесь же – красивый, огромный яблоневый сад в цвету. Синие-синие, ещё не избавившиеся от снега горы. Всё вокруг объято яркой иронией. Ежесекундно сменяющие свои оттенки пейзажи и не останавливающаяся ни на миг грызня мне подобных. По этому поводу почему-то вспомнились слова покойного артиста Олега Даля: «Люди – это двуногие животные...» Лёжа на ржавой и скрипучей железной койке, с трудом пытаюсь обратить свои мысли в слова – они тоже получаются скрипучими и ветхими. Вокруг звуки: скрип коек, стоны и крики пациентов – сумрачное царство двуногих...

Раздался оглушительный свист, моментально вспугнув мои мысли. Я вскочил с койки и, от неожиданности часто моргая, стал глазами бегать по палате. Неподалёку от меня сидел юноша и что-то бормотал. Невозможно было понять его невнятную и странную речь. Слышалась абракадабра:

– Тут... мама... туту... капа... лака... тото...

И изредка прерывающий эту тираду свист:

– Фить… фить… фить…

И снова:

– Тама... мама... туту...

– Это Салават, – раздался голос рядом. Пожилой мужчина стал объяснять мне болезнь юноши: – Заболел менингитом. После многочисленных приступов потерял речь, – мужчина, встав с кровати, подошел к Салавату и, укрыв его с головой одеялом, продолжал: – Так вроде бы тише. Когда к нему отношение доброе – понимает, если нет – может и покусать. Но, сами понимаете, кто здесь может быть добрым?! Бывает, и бьют...

– Фить ... фить ... фить ... – слышался свист из-под одеяла Салавата.

Среди ночи в дальнем углу палаты с кряхтеньем поднялась худая тень и стала мочиться прямо под кровать соседу. Сосед встал и молча треснул нахала по шее. Всё происходило будто по давно отработанной схеме, и я был единственным человеком, который здесь ещё чему-то удивлялся.

– И так каждый день... – словно подтвердив мои мысли, прошептал мужчина рядом со мной.

– Фить... фить... фить... – слышалось из-под одеяла Салавата.

Проснулся ещё один постоялец и, набросившись на Салавата, стал его душить через одеяло, приговаривая:

– Заткнись... сука... Кому говорю... заткнись...

Салават, безнадёжно брыкаясь, неистово визжал под одеялом. Здесь у меня сдали нервы – я с размаху пнул ногой душившего и зацепил его кулаком. Душегуб рухнул на пол и, забившись под кровать, истошно закричал, намного перекрывая визг Салавата:

– Убивают!!!

Постепенно где-то таяло печальное «фить... фить... фить...».

Вбежали санитары и, не разбираясь, прикрутили меня и душегуба к койкам специальными бинтами-вязками. Затем, поставив в дверях стул, один из санитаров угрюмо уселся, стал озирать усталым взглядом палату.

– Правильно сделал... – немного погодя произнёс санитар, глядя на меня. – Не беспокойся, завтра врач разберётся и снимет вязки. Врач справедливый... – и, словно засыпая на стуле, закрыв глаза, тихо продолжал: – А этого... душегуба… точно будут колоть. Собака, нашёл себе равного... Каждую неделю хоть раз, да и побьёт Салавата. Так что, потерпи до утра.

Я прикрыл глаза, попытался забыться. Но снова на меня набросился в дикой ярости, извиваясь, как огромный змей в агонии, мой обречённый город, мелькали лица, глаза, спины, много спин двуногих животных...

 

ЦАРЬ ОНАН

Меня перевели в другую палату. Свист и лепет Салавата уже особо не докучали мне. Иногда слышался его душераздирающий визг – снова проделки «душегуба». Постепенно я перестал обращать на это внимание.

– Многие из больных специально провоцируют скандалы, требуя этим внимания к себе; образуют семейки, семейки враждуют между собой, отбирают друг у друга передачи, унижают и опускают слабых, ищут крайних, продают за заварку чая. Станешь кому-либо сочувствовать – при первой возможности продадут… – поучал при душевном всплеске санитар Асаке.

Судя по этим словам, немногим здешняя жизнь отличается от жизни на воле: та же грязная борьба за выживание, особо не утруждающая себя в выборе приёмов.

– Я царь, – представился один из обитателей новой палаты, чем вызвал оглушительный смех окружающих.

Я много слышал о Гитлерах, Наполеонах, Жуковых в подобных учреждениях, но о царях – впервые. Некоторое время спустя мне всё-таки удалось услышать рассказ о царе.

 

…Шаршен вместе с младшей сестрён-кой воспитывался у брата погибшего отца. Частые побои мачехи, безустанная ругань составляли атмосферу бытия сирот. Настоящим открытием для Шаршена стала библиотека дяди. Скрываясь от скандалов в саду, он прихватывал с собой одну из книг и, читая, погружался в новый и совсем не похожий на реальность мир. В книжном мире Шаршен сразу становился героем чудесных повествований, и тогда домашние ссоры, драчки уходили временно в небытие.

Чтение книг оказало в своё время влияние на самостоятельное поступление Шаршена в институт. Первая любовь в институте. Затем банальные и бесцветные будни…

Молнией ударило сознание собственной несостоятельности в рое мигом всплывших на поверхность проблем. Положение сироты, не обещавшее безоблачного будущего, неопытность в любовных вопросах – всё это стало причиной, по которой бесперспективного Шаршена вскоре покинула девушка.

Шаршен долго переживал её уход. Снова спасли книги. Он стал запоем читать всё, что попадалось под руку. На девушек и женщин боялся взглянуть, перестал общаться с сокурсницами. Единственной женщиной в его жизни была сестра. Нужно помочь встать ей на ноги, а для этого нужны деньги. Бросив институт, Шаршен устроился на работу.

Однажды ему попалась книга о древнем царе Онане. Этот царь, имея огромное число наложниц и жён, очень боялся иметь с ними сношения, дабы не заразиться от них какими-либо страшными болезнями. По этой причине царь заставлял их танцевать перед ним обнажёнными и мастурбировал.

Шаршен нашёл снимок обнажённой Мадонны. Год продолжалась его любовь к глянцевой певице. Здесь была и ревность к кому-либо, задержавшему на ней взгляд дольше положенного. Затем появилось фото Наоми Кемпбелл. Снимки женщин периодически сменяли друг друга... Врачи определили у него шизофрению. В больнице он онанировал, глядя на медсестёр, вырезал украдкой снимки из газет и журналов...

Первое время меня тошнило от одной мысли о Шаршене, но постепенно, познавая разнообразие заболеваний, я стал относиться к нему как к обыкновенному полевому цветку из огромного неувядающего букета болезней. Он рассказал свою историю, будучи связанным на своей койке. Связан-ным после того, как в очередной раз попался возле медсестринской.

– Мои дети никогда не увидят эту проклятую жизнь... – заключил своё повествование Шаршен.

 

МОЛОКО

Яблоневый сад, заглядывающий в окна этой грустной больницы, встречает день хрустальным утренним блеском и провожает усталым шелестом начавшей седеть листвы. Его призрачную и загадочную жизнь питает, как мне кажется, влага, выделяемая опустошёнными глазами больных, считающих дни, минуты и листья. Сколько этих безнадёжных взглядов устремлено в прошлое! Снова и снова кто-то, сбившись со счёта, начинает его вновь. В этом счёте, если быть немного повнимательней, можно увидеть сумерки одиночества, услышать металлический скрежет бессилия, почувствовать неодолимую силу зависти и тупости, жадности и животной злости. Червь, проделавший свой длинный путь сквозь яблоко, постепенно протачивает тоннель сквозь бетонные стены стационара и медленно проникает в хрупкие сердца его обитателей, проедая их насквозь.

Маленький мальчик, загипнотизированный тяжёлыми взглядами пациентов, неожиданно падает вместе с велосипедом посреди аллейки, ведущей к кухне. Канистра, до этого висевшая на руле велосипеда, как в замедленной съёмке перелетает через зелёное ограждение. Надо, чтобы мальчик побыстрее встал и, забрав свою канистру, продолжил движение. Иначе мне придётся задержаться с завтраком. Но мальчик медлит, размазывая по лицу сопли. Вот он наконец-то повесил канистру на руль и осторожно повёл велосипед в сторону кухни, утолив этим моё любопытство. Я оторвался от окна.

– Что он везёт? – спросил я у подошедшего санитара.

– Дай закурить, скажу! – нашёл он повод «стрельнуть» сигарету. И, получив её, ответил: – Молоко на кухню.

– На продажу?

– На какую продажу! Сдают под запись и получают бартером из гуманитарки рис, сахар... Но я тебе ничего не говорил...

– А мясо с запашком тоже местные сдают?

– Что-то много вопросов за одну сигарету! Иди лучше позавтракай, – отрезал, затягиваясь сигаретой, санитар.

Я побрёл в сторону палаты.

Шнурок уже заварил чай. Я, повесив полотенце на спинку стула, сел за стол. Когда по больнице гуляет туберкулёз, приходится пользоваться домашней посудой и особого желания питаться в общей столовой нет. Шнурок, по обыкновению схватив чашку, помчался за кашей, чтобы заработать этим махорку.

После нескольких хороших глотков крепкого и пахучего чая голова быстро, словно фотобумага в сильном проявителе, начинает вырисовывать утреннюю картину. Вот оно что! Излишек молока собирается в канистру и сдаётся на больничную кухню. В селе выращивают сахарную свёклу – значит, с сахаром санитар приврал. Сдохнет, к примеру, корова – мясо ведь не выбросят бродячим псам? Жалко... А значит – тоже на кухню. Немножко чеснока, немножко укропа – и запаха почти не чувствуется... Но всю эту фигню с лихвой перечёркивает домашнее молоко. Рисовая каша с молоком – звучит...

– По поводу мяса ты почти угадал, – вошёл санитар и по-хозяйски сел на кровать. – За дохлятину тоже можно что-то вытянуть из больницы.

– Курить охота?

– Одна сигарета – одна информация! – рассмеялся санитар.

– Пей чай, «белый халат»! За бутылочку «хорошей» и штаны, видно, снимешь?

– Это ты брось! – разозлился санитар, тем не менее держа кружку с чаем и одновременно ломая другой рукой лепёшку. – Ваши за пайку хлеба задницу отдают...

– У наших хлеб дома... – достал я ещё лепёшку из тумбочки. – А те, о которых ты говоришь, обходят эту палату за километр.

– Это точно, – успокоился санитар.

На другое утро я подозвал мальчика к окну и, протягивая ему пустую бутылку из-под «Фанты», попросил:

– Малыш, налей дяде молока!

– Футболку отдашь? – огорошил меня сопляк. У меня рот раскрылся от удивления. Я протянул руку сквозь решётку и шутя дал мальчишке подзатыльник.

– Тогда пачку с фильтром давай! – продолжал хитро улыбаться мальчишка.

Отделив полпачки, я отдал ему сигареты:

– Завтра приходи, ещё получишь.

Мальчишка, взяв сигареты, налил половину бутылки и произнёс:

– Завтра налью вторую половину...

– Бизнесмен хренов... – только и смог вымолвить я.

Мальчишка, смеясь, засунул сигареты в карман и, медленно толкая велосипед, побрёл по направлению к кухне.

 

ТАЙНА МАРШАЛА ЖУКОВА

В первое время пребывания в больнице, в дни адаптации, одним из первых моих знакомых стал некий Жаринов. По ряду причин имени его я так и не запомнил. Тем не менее этот, теперь уже незабываемый, образ поселился среди моих воспоминаний и по сей день живёт в них своей особой, ничем не сравнимой жизнью.

– Салам, брат! – подошёл как-то с приветствием Жаринов. Этакий опустившийся кавказец с густой щетиной, не подвластной никакой бритве. На его голове восседала видавшая виды самопальная кепка с майорской звездой спереди.

– Саламее видали! – с нарочитою грубостью ответил я.

– Поделись табачком, брат! – гордо приподнял свой орлиный нос Жаринов.

Я достал сигарету и протянул ему.

– Блатные! – заулыбался он. – Я такие в Москве курил.

– Ты был в Москве? – не поверил я.

– Было дело... Однажды чуть было до Швейцарии не добрался. Я детдомовский. Приходилось искать родственников...

– За границей? – недоверчиво продолжал я.

В этот момент из процедурной послышался голос медсестры, вызывавшей меня для приёма лекарств. Выпив положенную дозу антибиотиков, я присел на диван посреди коридора. Сразу поплыли воспоминания.

…Москва. Калининский проспект. Пивной ресторан «Жигули», где мы с Болотом, тогда ещё студентом ГИТИСа, напившись пива с креветками, пели испанские песни в кругу кубинцев. Как потом бежали, спасаясь от вездесущих комитетчиков, – кто из нас знал тогда, что общаться с иностранцами опасно? …В ресторане «Прага» в кругу семьи, отца, матери и маленького тогда ещё братишки. Братишка на удивление всем облизал до блеска салатницу из-под «Оливье»...

Эти несмонтированные кадры мелькали перед глазами, вызывая во мне ностальгию, были грустными и нежными. Словно мой взгляд неожиданно упал на солнце сквозь фонтанные брызги, и брызги эти переливаются сказкой безвозвратного прошлого.

Мои грёзы скоро разбились о монолит действительности, вставший передо мной в виде бегущих куда-то разъярённых больных. Грохот от их топота заставил меня нервно передёрнуться. Они гнали по коридору маленькую мышку.

– Идиоты! Перестаньте! – пыталась урезонить их медсестра.

Куда уж там!.. Невозможно отнять у ребёнка любимую игрушку.

 

В курилке никого не было. Прикурив сигарету, я в блаженстве выпустил ароматный клуб дыма.

– Закурим блатную, что ли? – услышал я позади себя смелый голос Жаринова.

Обернувшись, удивлённо уставился на него.

– Не слишком ли много для начала? – строго спросил я.

– Просто я вижу – ты добрый!

– И решил этим воспользоваться?

– Нет. Просто к другим не подойдёшь! Я и... – стал оправдываться Жаринов. – По секрету тебе скажу: я не Жаринов...

– Кто же?

– Я Жуков! Внебрачный сын маршала Жукова, а Жаринов – это чтобы никто не приставал с расспросами. Примерно как Ульянов-Ленин. У меня в Швейцарском банке целое состояние! Папа оставил.

Я вынул сигарету и протянул её Жукову-сыну. Тот взял её и быстро спрятал во внутренний карман старого военного кителя.

– Ты что? – удивился я.

Жуков-сын демонстративно выскреб из внешнего кармана немного махорки и завернул её в клочок газеты, подобранный тут же, в мусорном бачке. Меня передёрнуло от отвращения.

– Экономия... – произнёс Жуков-сын.

– Отвали, гнида! – брезгливо гаркнул я.

 

Странный и грустный дождь, моросивший безостановочно за окном, пронизывал тело насквозь. Я читал очередную главу из романа Томаса Манна и жалел Иосифа, который был предан своими братьями. Дождь за окном дополнял и без того тяжёлую атмосферу. В моём усталом воображении несчастный Иосиф, жестоко избитый и накрепко связанный родными братьями, сидел на дне глубокого колодца и горько плакал. А его слёзы, казалось, стекали по стеклу моего окна.

Завыл ветер. Я вгляделся в сумрачный пейзаж за окном. Деревья, словно задумавшись, замерли. Ветра не было, но вой продолжался. Сосредоточившись, я понял: вой доносился со стороны коридора.

В глубине коридора кто-то, тёмным силуэтом забившись в угол, плакал. Плакал тихим мужским плачем. Ночной спящий коридор усиливал плач и превращал его в протяжный, тоскливый вой. Вглядевшись в силуэт, я узнал в нём Жукова-сына.

– Жуков, что с тобой? – тихо спросил я.

– Они не верят мне... – шмыгал он носом. – Они не верят в моё наследство. А у меня миллионы... золото... бриллианты... много золота... Просто я не могу до него добраться... Никто не верит...

– Может, тебя побили? – не верил я. – Говори, кто тебя обидел?

– Не надо, братан! Не надо... – сквозь слёзы хрипел Жуков-сын.

Я оставил его одного. Войдя в спящую палату, я уставился в тёмное плачущее окно. Не много ли сразу? Слёзы Иосифа... Слёзы Жукова-сына... Слёзы непрекращающегося дождя и таинственный вой ветра...

 

БУДУЩИЕ

Мы гуляли в предназначенном для этого вольере. Так называется площадка, где один час в день больные могут погреться на солнце. Будто по заказу без конца ворчащего контингента больных и работников больницы, исчезли куда-то тучи и выглянуло поздороваться солнце. Мимо нас по аллее снова пронесли носилки с покрытым почерневшей от грязи простынёй телом. Больные, раздевшись, давили в одежде назойливых насекомых, собирали прогнившие окурки и потрошили их, отправляя в рот прошлогодние огрызки яблок. Вся эта масса копошилась, создавая тягостное впечатление.

Вчера пытался повеситься Тариэль, но его удалось вовремя вынуть из петли. И всё же веревка перехватила его горло основательно, потому что отделение сразу заполнилось трупным запахом. «Запахом смерти», как принято говорить здесь. Случай с Тариэлем, впрочем, никого не удивил, оттого, что однажды он уже пытался это проделать, но так же неудачно. Врачи прячут верёвки, шнуры, ремни. Тем не менее он где-то их находит. Может, кто-то специально подсовывает ему инструмент для суицида?

Подошла медсестра и дёрнула меня за руку, оторвав от мыслей. Дело в том, что со стороны женского отделения кто-то упорно выкрикивал моё имя. Медсестра, чтобы развлечься, решила узнать, кто это, и направилась на голос. Думая о своём, я не слышал эти призывы. Для меня было удивительным, что кто-то знал моё имя за пределами отделения.

Вернувшись, медсестра объяснила мне, что в отделении напротив лежит моя однокурсница Зина и она, увидев меня издали, стала звать.

В те далёкие студенческие годы в нашей группе было двадцать пять девушек и всего пятеро парней. Я никак не мог вспомнить, кто же такая эта Зина.

По аллее заскрипела каталка. Двое больных под надзором санитара везли очередное тело. Кто-то из находящихся рядом со мной произнёс:

– Ещё один жмурик... А мы – будущие!

– Сплюнь, скотина, – накаркаешь! – кто-то мгновенно заткнул рот говорившему.

Я где-то недавно слышал, что однажды в течение года здесь скончалось по разным причинам до трёхсот человек. Не успевали, якобы, копать могилы, бросали в вырытые наспех траншеи и засыпали небольшим слоем земли. Работали сами больные, получая за это немного хлеба. Может быть, кто-либо из окружавших меня людей в скором времени будет зарыт или будет зарывать своего ближнего, жуя на ходу корку чёрствого хлеба. От кого-то вместо воспоминаний останется столбик с номером больничного дела или – в лучшем случае – с фамилией. В основном эта участь ждёт тех, у кого нет родственников, и тех, от кого отказались вовсе.

Иногда появляется желание взять да и разом покончить со всем этим. Только лишь мысли о доме, о любящих меня близких и зыбкая неуловимая надежда на то, что, может быть, удастся исправить невыносимое положение, в которое я всех вверг, держат меня в относительном равновесии и дают силы воспринимать нормально цветение яблонь и рождение новой зари...

– Хочешь, вечером сходим к ней? – испугала неожиданным предложением медсестра.

– А разве это возможно? – удивлённо спросил я.

– Если осторожно...

Вечером, когда стемнело, медсестра с санитаром под охраной вывели меня из отделения. Стараясь быть незамеченными, мы украдкой пересекли больничный двор и постучались в двери женского отделения. Нас завели в комнату для свиданий. Немного погодя вошла Зина. Я узнал её, она училась в параллельной группе и была совершенно незаметной. Неудивительно, что я не мог вспомнить её сразу. Она сильно изменилась. Лицо избороздили ранние морщины, глаза не переставая возбуждённо бегали. Я растерянно глядел на маленькую женщину и думал о времени, которое в силах так изменить человека. Постепенно взяв себя в руки, я стал понимать смысл её слов.

Зина рассказывала о том, что привело её в эту больницу. Пять лет назад скоропостижно скончался её отец. Не выдержав разлуки с ним, через два года за ним ушла мать. Всё это сильно ударило Зину по нервам, и тогда появились «голоса».

В нашем отделении примерно тридцать процентов – с «голосами». «Голос» уверенно правит поступками своей жертвы. Команды бывают разные. Даже положительные: «Подмети пол!». Но бывает, «голос» доводит своими командами до убийства и, порой, до самоубийства. Так, лежавший со мной Серов однажды отрезал своему собутыльнику голову и до полуночи гулял с ней по городу, исполняя приказание «свыше». Другой больной рассказывал: «Как-то мимо меня прошёл мужик. Кто-то вдруг резко приказал: “Убей его!” Я, не задумываясь, поднял с земли камень и, догнав старика, ударил его в затылок. Бил до тех пор, пока мне не заломили за спиной руки». Зина – одна из многих жертв этой ужасной по своей сути болезни.

Бедная женщина попыталась узнать о моих проблемах, но я вымучил только несколько неопределённых фраз об инсульте, мучившем меня своими последствиями вот уже несколько лет. Она, видимо, поняла, с каким трудом я нахожу нужные слова, и прекратила расспросы. Вдруг мне привиделось: два санитара кладут Зину на носилки и покрывают ее простынёй. «Была будущей, стала настоящей», – произнёс один из санитаров.

– Будущая! – вслух произнёс я и, опомнившись, добавил: – Дурак!

– Что с тобой? – испуганно спросила Зина. – Ты сказал «дурак»…

– Чёрные мысли... – всё, что мог ответить я.

Мы сидели молча, думая каждый о своём.

– Пора, – услышал я спасительный голос медсестры, которая наконец-то прервала наше тягостное молчание.

Я вышел из женского отделения с тяжёлым грузом на сердце, коря себя за неумение поддержать беседу. Зина нуждалась в тёплых словах поддержки и понимания, а я, как истукан, замкнулся в себе. Мне всегда кажется, что мои мысли без слов читают по глазам. И сейчас, направляясь в своё отделение, я понимал, что поступил эгоистично.

– Будущая! – произнёс я.

– Что? – встрепенулась медсестра.

– Так, эже, ничего...

Отделение снова надвинулось на меня мрачной стеной.

 

СЕМЕЙСТВЕННОСТЬ

Мне было бары-бир, с кем общаться, тем более если общение это ограничивалось пределами, очерченными стенами нашего отделения. Был ли то француз, русский или еврей, лишь бы он находился в границах нашего отделения. В отделении были особи, отличающиеся разнообразием как в недугах, так и в геометрических формах телес. Здесь были худые, кривые, квадратные, конусовидные, белые, жёлтые, чёрные и не очень. Каждый из них имел свою, совершенно неповторимую, индивидуальную особенность. Один виртуозно владел иглой и ниткой. Другой писал душераздирающие стихи-граффити на стенах. Оставалось выбрать себе попутчика по нутру, дабы скрасить своё долгомутное существование.

«Бары-бир» в переводе на русский – «что в лоб, что по лбу». И подразумевает вот что: прогнали из палаты того, кто обладает завидным постоянством мочиться в постель, заполняя палату устойчивым зловонием, на его место тут же кладут больного, который постоянно какает. Это и есть «что в лоб, что по лбу», или «бары-бир».

От ставшей теперь неотъемлемой тоски я на ходу придумывал сказку и, не заботясь особенно о форме и связи слов, пытался рассказывать эту чепуху сразу становившимся пучеглазыми от внимания пациентам:

– На берег вышли трое. «Почему камень упал на лодку, а не пролетел мимо?» – как бы самого себя спросил рыбак. «Потому что лодка стояла сразу под ним», – ответил один из вышедших с рыбаком мужчин. «А почему именно с горы?» – не унимался рыбак. «Потому что из воды ему не вынырнуть», – следовал ответ...

В затихшей палате послышался грустный вздох. Мне быстро опротивел бред, который я нёс. Лёг на койку, отвернувшись к стене, произнёс:

– Всё! Остальное – завтра.

Все, как по команде, разлеглись по постелям, и свет погас.

 

В каждой палате есть свой рассказчик, переполненный идиотизмом, как и я. И все, как и у нас, слушают этого идиота, разинув беззубые рты. Эти сборища называются здесь «семейками». Семейки ошская, таласская, кеминская, бишкекская, манкуртская, т.е. городская, и другие. Иногда несколько семеек объединялись для борьбы за главенство в отделении против одной, претендующей на власть. Были так называемые «сексоты», принимающие одну из сторон в зависимости от «дуновения ветра».

Однажды семейки сообща выявили крысу-некрофила. Семейка, в которой он харчевал, сразу отвернулась от него, оставив последнего на растерзание. Мужики «кормили» провинившегося, стараясь быть незамеченными кем-либо из медперсонала. «Кормили», пытаясь засунуть в его рот болтающиеся в бессилии члены. Ими же тыкали в бесполезно сопротивляющуюся задницу. Меня мутило от этого зрелища. После я не мог глядеть на пищу без отвращения. Через некоторое время мне удалось найти отдельную посуду. Я стал питаться в палате, соблюдая дистанцию.

– Ты тоже был в курилке? – спросил я у вошедшего в палату Алмазика.

– Фу!!! Блевотина!

– А я растерялся и торчал там, как столб, – продолжал я.

– Каково родственникам, а? – сам у себя спросил Алмазик.

– Родственникам некрофила или же трупов, которые он трахал?

– Его родственникам...

– Они не узнают.

Уже ночью Алмазик вдруг спросил:

– Интересно, некрофил попу моет?

– Что, появилось желание? – не выдержав, засмеялся я.

– У, блин... Сразу за слово поймал...

– А ты следи за словами, – отрезал я.

И он начинал следить за словами, надолго замолчав и мучительно ворочаясь в постели.

 

– Старик, дорасскажи про рыбака, – послышалось в темноте.

– Те двое были путниками, попросившимися на ночлег.

– И что дальше?

– Дальше... Двое ушли. Рыбак был стар и не мог построить лодку. Остался ни с чем...

– А те двое не могли, что ли, помочь старику?

– У всех свои проблемы. Да и люди разные бывают.

– Сволочи...

Наконец-то наступила тишина. …Некрофил, оставшийся без семейки, отчего-то чинил рыбацкую лодку, Алмазик мыл задницу... Я засыпал и видел, как из картины Питера Брейгеля выпрыгивают человечки – слепые, хромые, кривые, разные... разные... разные... Они, радостно переговариваясь, ели из моей новой посуды. А мне было бары-бир.

 

ЗВЁЗДОЧКА

Это было во втором или третьем классе. Мой одноклассник Улан позабыл дома октябрятскую звёздочку, что в то далёкое время считалось высшим неуважением по отношению к учителям и ученикам школы. Каралось это строго: школьника не допускали к занятиям, вызывали родителей на педсовет.

Улан неизвестно как прорвался сквозь кордон дежурных, стоявших в дверях школы, незаметно пробрался в класс. Он принял неожиданное решение. Так как я стоял ближе всех к нему, он мигом сорвал с меня значок. От возмущения я в ответ двинул ему в ухо. Мы схватились посреди класса, стоял неимоверный шум, подогреваемый болельщиками с обеих сторон.

Из-за этого шума мы не заметили, как в класс вошла наша классная руководительница. Класс затих. Каждый из учеников на собственной шкуре испытал её грозные методы воздействия в воспитании нового поколения и поддержании всеобщей дисциплины. Мы же с Уланом замерли, боясь пошевелиться. Она, медленно передвигая своё огромное тело, прошла к своему столу, взяла линейку, подошла к нам, ударила сначала по рукам, затем по головам. После этого расставила нас по углам.

Стоя в разных углах, по разные стороны школьной доски, мы незаметно от одноклассников глотали горькие слёзы обиды до тех пор, пока не прозвенел спасительный звонок на перемену. Я до сих пор помню и ощущаю привкус тех горьких детских слёз. Вспомнил я их и в день выписки Ошияма из больницы.

Ошиямами называют людей, родившихся в Ошской области. Ошиям пользовался доверием у медицинского персонала и оттого передвигался по территории больницы вольготно. Однажды сокулукская семейка поручила ему обменять новую футболку на литровку самогона. Ошиям продал майку, а вырученные деньги потратил на угощение кухонным работникам: купил конфет и угощал ими каждого, встреченного на территории. Те были ему благодарны, не догадываясь, что ждёт Ошияма в отделении за трату чужих средств. Позже он оправдывал свои действия желанием по окончании срока увезти в Ош одну из кухонных работниц. Но, как говорится, на чужой паёк не разевай роток.

Били его недолго. Уже через пять минут он выскочил из курилки с подбитым глазом, с опухшей и отвисшей губой.

– Вошёл в курилку, споткнулся на пороге и ударился о подоконник, – оправдывался он перед медсестрой.

– Врать не умеешь! – наступала на него медсестра.

– Хлебом клянусь, упал!

 

В коридоре собралась толпа самых ретивых больных. Сокулукские обещали прекрасное развлечение и для этого созвали всё отделение. Благо, врачи уже закончили работу и разошлись по домам. Остались только сёстры и равнодушные санитары.

– Сейчас будет хохма. Индюк этот Ошиям! – в предвкушении произнёс Волоха.

Наконец-то появился Ошиям. Заискивающе встал перед ожидающими.

– Начинай! – скомандовал сокулукский Бахыт.

Ошиям удалился в глубь малого коридора, и оттуда послышался его голос:

– Братва! Вас приветствует рядовая крыса Ошиям! Разрешите начать парад? Пожалуйста!

– Разрешаем! – сразу выкрикнули несколько голосов. – Дайте Ошияму дорогу! Раз-два, левой!..

Громко разносились по отделению звуки шагов Ошияма, смешанные с гулом, производимым криками зрителей. Приблизившись к зрительской «трибуне», Ошиям резко свернул вправо и зашагал по большому коридору.

– На обратном пути не забудь отдать честь! – смеялись больные.

Сёстры и санитары, считая это действо невинной забавой, смеялись не менее громко. Отделение напоминало стадион, где проходил ответственный футбольный матч. Ошиям дошёл до конца длинного коридора и, изящно развернувшись, направился обратно. Поравнялся со зрителями, ошалевшими от зрелища, резко вскинул правую руку и, держа её у виска, стал кричать:

– Ура!.. Ура!.. Ура!..

Через час он уже дышал часто, лицо покраснело. Ошиям устал, но от страха перед сокулукскими не мог прекратить маршировку, стал спотыкаться.

– Ошиям! – позвал его я.

Весь мокрый от пота, Ошиям подошёл ко мне и преданно взглянул мне в глаза. Я щёлкнул его по носу:

– Иди отдыхай!

– Братан! Ты что? – удивился Бахыт.

Все, разом замолчав, уставились на меня.

– Бахыт! Лучше заставь его помыть пол в своей палате, чем издеваться при всех! – я заговорщически кивнул в сторону процедурной, где находились медсёстры.

– А что, верно! – понял меня Бахыт.

Мне казалось, что хотя бы таким образом я освобожу Ошияма от издевательств. Но не тут-то было. Ошиям мыл палату Бахыта на следующий день, потом ещё и ещё. И так до самой выписки из больницы.

Прошёл год. И в один из дней подбегает ко мне возбуждённый Ошиям. Запинаясь от волнения, стал делиться со мной долгожданной радостью.

– Братан! Ты самый уважаемый мною брат! – говорил он, пытаясь в порыве чувств обнять меня рукой.

– Спокойно, Ошиям! Что случилось? – спросил я, отодвигая его руку.

– Всё! Меня выписали! Конец! – чуть не прыгал от счастья Ошиям.

До окончания моего срока было ещё так много, что даже думать об этом было смешно. У меня в душе зашевелилось что-то недоброе, злое.

– Иди, попрощайся с тряпкой и шваброй! – не задумываясь, нервно выпалил я.

Вдруг на его глаза навернулись слёзы. В тот момент я и вспомнил свою октябрятскую звёздочку, школьный звонок на перемену, и меня охватило чувство стыда. Ошиям стоял и плакал.

– Не плачь, Ошиям! Это я от зависти, не подумав! – пытался успокоить его я.

На следующий день, сидя в коридоре и предаваясь тягомутным раздумьям, я услышал скрип открывающихся входных дверей. В проёме стоял, счастливо улыбаясь, Ошиям и прощался с медиками. Уже выходя из здания, он вдруг обернулся и прокричал, глядя в мою сторону:

– Братан! Я всё понял! Прощай, братан!

 

СТУК В ОКНО

Нервы, словно струны на дешёвой гитаре, натянуты до предела и отдаются на каждое движение в воздухе. «Не обращай внимания на мелочи!» – эта расхожая фраза успокоителей не приносит пользы расшатанному организму. Мелочи – основа в построении художественного произведения. И не только. Мелкие, каждодневные уколы в сердце постепенно вырастают в невыносимую боль. Организм сопротивляется вспышками гнева, а затем, по мере роста боли, выплёскивается наружу огромным валом истерики и негодования. Вот это у нас здесь называется психозом. Итак, мелочей не бывает. Бывает глупость человеческая – и только.

Асхат отличался от остальных санитаров. Он никогда не поднимал руку на беззащитного, тем более на пациента. Но была в нём твёрдость: он мог скрутить распоясавшегося маньяка. Иногда он приносил из дома хлеб, чай и раздавал пациентам, даруя им маленькую радость. В дни зарплаты покупал пряники и печенье. Когда у него не было возможности, он, прямо глядя в глаза страждущему, говорил: «Не могу». Словом, было за что уважать.

Однажды у Асхата скончалась племянница, и его не было на работе три дня.

Незадолго до этого его племянница, выступая на районном конкурсе красоты, повстречала свою первую в жизни любовь, которая впоследствии оказалась и последней. В один из дней молодой человек приехал издалека с родителями свататься. Всё шло к скорой свадьбе. Мать же девушки приняла для храбрости спиртного, что, в итоге, и сыграло роковую роль. У невесты и так был неприятный факт в её жизни – она несла в себе “первородный грех” рождения, страшное для многих в селе, а тут ещё и её выпивавшая мать… Жениху стоило огромных усилий убедить родителей приехать, но уговорить их остаться у него не получилось. Помолвка расстроилась. На следующий день родные нашли девушку повесившейся в сарае...

Я прошёлся по палатам и предупредил всех:

– Сегодня семь дней со дня смерти племянницы Асхата, а значит, завтра он может появиться на работе. Будьте внимательны...

На следующий день я сдвинул несколько тумбочек в палате. Вывалил все наши запасы. Шнурок наварил чаю. Больные стали собираться, выкладывая на импровизированный достархан всё, что могли. Кто принёс конфет, кто сахару, кто хлеба. Наконец все были в сборе. Послали за Асхатом. Асхат, вымучив подобие улыбки, занял предложенное ему место. Все тихо произносили слова соболезнования. И пили чай. Окончив чаепитие, стали читать молитву.

Неожиданно посреди молитвы раздался строгий окрик вошедшей медсестры:

– Это ещё что за сборище! Ну-ка, быстро по палатам! А ты, Асхат, завтра будешь говорить с врачом! – нервно кричала она.

Больные быстро исчезли, а медсестра стала обыскивать палату. Заглянула во все тумбочки, прощупала матрацы, обнюхала все стаканы и пластмассовые бутылки из-под «Фанты» и «Кока-Колы». Не обнаружив следов нарушения режима, она, недовольно двигая бёдрами, удалилась, не забыв пригрозить Асхату:

– Напиши объяснительную!

Асхат молча встал и, пожав мне руку, удалился. Позже я услышал, как с грохотом захлопнулась входная дверь. Кто-то в глубине отделения переругивался. Затем и это постепенно стихло. Санитары, объявив отбой, тоже притихли в своей комнатушке. Ночь опустилась над больницей, окутав отделение иллюзией тишины и покоя.

Через часа два моих порожних размышлений кто-то осторожно постучал в окно. Это был Асхат. Он был пьян.

– Братан, – тихо спросил он, – передать вам водки?

– Не стоит, Асхат! – сознавая всю тяжесть создавшейся обстановки, ответил я.

– Тогда поблагодари от меня пацанов. Они несчастные люди... Люди...

И Асхат ушёл в уставшую от горя и ненависти ночь. Больше я его не видел.

 

БЛИННЫЙ ДЕНЬ

Погода прояснилась не только в смысле метеорологии. На лицах собравшихся у кухонной раздачи людей появились улыбки. Мужское и женское отделения смешались, образовав сборище разноликих существ. Толпа двигалась, объятая загадочной энергией. Слышался странный, присущий только обитателям этого заведения, смех. Вокруг, словно огромные грифы, фланировали люди в белоснежных халатах. Казалось, они не спускали со стаи неусыпного взора. Поблёскивая на солнце, начищенные бачки ждали своего часа – быть заполненными очередной похлёбкой. Мужчины, наконец-то вырвавшиеся на больничный простор, пытались шутить, пощипывая женщин за исхудалые бёдра, вызывая у тех радость и игривые взвизгивания. Особенно дерзкие умудрялись помять вялые, казалось, наигранно сопротивляющиеся женские груди.

Один из санитаров долго переговаривался с конвоем из женского отделения и, наконец, отвёл одну из пациенток в сторону близ растущих зарослей. Затем, обернувшись к шумевшей толпе, подозвал стоявшего в явном нетерпении больного. Мужчина подбежал и встал рядом с улыбающейся от счастья женщиной.

– Только быстро! – приказал санитар и махнул рукой в сторону кустов.

Парочка быстро юркнула в просвет между кустами, а санитар важно присел рядом на траву и, улыбаясь, закурил сигарету.

Бачки были уже заполнены, и после прозвучавшего звонка толпа, зашевелившись, стала разбирать их.

– Хватит! – послышался строгий голос дежурившего у зарослей санитара.

Через мгновение из зарослей показалась парочка. Мужчина смущённо застёгивал видавшие виды штаны, женщина же изрыгала ругательства:

– Твою мать! Не мог подождать пять минут! Он только-только стал поднимать голову...

– Что, не успели? – радовался санитар. – Ну ничего, в следующий раз обязательно успеете!

Я обратил внимание на то, что сегодня в придачу к положенному обеду дополнительно выдавали блины. Это меня приятно удивило. Но тут же пришло разочарование: не успел я насладиться радостью предвкушения, как блины закончились. Нашему отделению, получавшему провизию после всех, блинов не хватило. Мужики, насупившись, подняли баки и с расстроенными лицами понесли их прочь. С нами шёл появившийся только сегодня новый санитар. Увидев меня, идущего рядом без груза, удивлённо спросил:

– А ты что, особый? Идёшь с пустыми руками...

– Рука болит, – пробурчал я.

– Ему не положено! – спас меня от объяснений санитар Асаке.

Новенький моментально оценил обстановку, пошутил:

– Местный авторитет?

– Авторитет не авторитет, а из-за блинов ждите грозу, – пробурчал я. – Из-за окурков война, а тут блины... Блин!

Санитары призадумались, а у меня возникла идея. Уже в отделении я прямиком направился к заведующему и, вежливо произнеся традиционное приветствие, приступил к делу:

– Нашему отделению не хватило блинов, больные возмущены, считают себя обделёнными. Как бы не было бунта…

По глазам врача я понял, что она клюнула на мою уловку. Выйдя из кабинета, я направился к медсёстрам и оповестил о якобы готовящемся бунте и их. У этих глаза, казалось, вылезли из орбит. Я спокойно уселся на диване посреди коридора и стал ожидать последствий. Медсёстры стайкой залетели в кабинет врача, затем срочно собрали санитаров и расставили их по постам. Врач торопливо направилась к кухне. Я ликовал, но в то же время чувствовал опасность разоблачения.

…На ужин всем выдали по двойной порции блинов. После ужина меня подозвала к себе медсестра и тихо начала разговор:

– Я тут порасспрашивала многих больных, но никто ничего не знает о бунте.

– О каком бунте? – словно не понимая, спросил я.

– У, хитрюга! – видимо догадавшись, воскликнула медсестра, по-свойски хлопнув меня по спине.

Моё удовлетворённое желание полакомиться блинами было встречено больными и медперсоналом с пониманием. А блины были вполне...

 

ГРУНТ ИЗ ГЛИНЫ И ГАЛЬКИ

Прогуливаясь по бесконечному кругу больничного вольера, я без какой-либо цели складывал в уме увиденные мною вещи, преобразовывая их в странные, где-то услышанные фразы вроде «глина, смешанная с гравием – продукт оползней с гор. В непогоду появляется опасность появления оползней и селей». Площадка из смеси глины и гравия огорожена металлической сеткой. Посреди вольера гуляют и развлекаются больные, среди них и я. Санитары и медсёстры зевают, заглядывают изредка в раскрытые газеты, изъятые у больных. Достаточно приложить немного усилий – и вольер окажется далеко позади. Бежать!!! А куда? Зачем и от кого? От себя не убежишь. Внутренний голос достанет всюду.

Вот медсестра клюнула своим курносым носом. Интересная (впрочем, как и всем почитателям подобного чтива) уголовная хроника ею давно изучена, обсуждена. Теперь газете одна дорога – в туалет.

Утром пили чай. Балапан бесцеремонно залез в мою тумбочку.

– Потерял что-то? – поинтересовался я.

– Где конфеты, которые привёз папа?

– Чей папа? – удивился я.

Балапан на мгновение растерялся:

– В отделении все называют твоего отца папой...

– И все хозяйничают в тумбочке?

– Нет, конечно... Извини, братан! Отца твоего ждут все. И больные, и санитары.

Я задумался: вот отчего все относятся ко мне с уважением и осторожностью – из-за боязни лишиться угощения.

– Значит, ты крутишься из-за конфет?

– И это тоже... – пытался шутить Балапан.

– Смелый Балапан!

– Ладно, братан! Я же попросил прощение.

– Хорошо. Я подумаю над этим.

За окном на тележке катили очередного жмурика в сторону морга. Я кивнул Балапану в сторону окна. Балапан долго глядел на каталку и наконец вопросительно повернулся ко мне:

– И что?..

– Он тоже когда-то был смелым и лазал по тумбочкам... Теперь скромнее и милее его никого нет.

– Не надо, братан! Сплюнь!

Я засмеялся, сплюнул три раза через левое плечо. Балапан поёжился, да так, что у меня пробежал холодок по спине. Глупее сказанного мной не придумал бы никто. «Все мы из глины и в глину уйдём!», – говаривал Омар Хайям. Но глина глиной, а разбрасываться словесными ляпами – непозволительная роскошь. Мысль об Омаре Хайяме увела меня, я представил слабые и бессильные тела больных, орудующих ломами и лопатами у могилы собрата.

– И меня это ждёт... – неожиданно прервал молчание Балапан.

– Не знаю... – вздрогнул я и, схватив лежавший рядом карандаш, набросал на бумаге человечков с носилками и лопатами в руках.

Рисунок получился тяжёлым. Я понимал, что, увидев его, отец схватится за сердце, но не было сил остановиться. И я решил смягчить впечатление от рисунка, нарисовав ещё и портрет Шнурка. Шнурок получился серьёзным и даже в некоторой степени красивым.

Приехав как всегда вовремя, отец долго глядел на моих «могильщиков».

– О... – только и произнёс он.

Тут-то я и подсунул ему портрет Шнурка. В это время, следуя договорённости между нами, гордо вошёл Шнурок с горячим чаем для отца. Полутораметровый Шнурок был прямой пр тивоположностью нарисова ному мно портрету. Отец еле сдержался, чтобы не расхохотаться прямо в лицо герою.

– Рисуй, сынок, рисуй... – приговаривал отец, рассматривая рисунки. – Два-три в неделю – это неплохо.

Я бродил по вольеру, ступая по твёрдой глинистой по ве с гравием, уходя фантазиями в соседнее здание с его оконными проёмами, напоминающими по ночам жуткие глазницы огромного чудовища. Поравнявшись со скамейкой, на которой играли в дурака больн е с Балапаном во главе, я заговорщически произнёс:

– Папа привёз конфет...

Балапан мгновенно повеселел. Теперь он мог, не опасаясь, прийти ко мне и попить чаю с конфетами.

 

СКОТИНА

На улице светит белая и холодная луна. Снег кажется сине-фиолетовым. Между голых ветвей деревьев проглядывают мрачные глазницы заброшенного строения. Кажется, что кто-то пристально разглядывает меня. Задумал что-то зловещее. Во дворе скрипит снег под чьими-то ногами, усиливая чувство тревоги. Кто-то бродит, не страшась замёрзшего двора и вмёрзших в синий снег призрачных корпусов. В отделении где-то тихо переговариваются санитары. Стонет привязанный к кровати больной. Он в бессилии молит ослабить врезавшиеся в конечности тугие вязки. Лёжа в постели, чувствую, как по спине бегают струи нарастающего страха, пытаюсь остановить поток неприятных мыслей. В тумбочке скребётся проголодавшаяся мышь – пытается продырявить мешочек с сахаром. Ей-то не до суеверий, которыми кишит этот странный дом.

…Алмазик прикормил одну маленькую мышку: посыпал как-то хлебных крошек на подоконник – мышь прибежала, потом ещё... ещё... Алмазику доставляло удовольствие слушать мышиную возню.

Скотина – этот известный в отделении мышеед – давно положил прожорливый глаз на малышку. Делал он это так: дробил мышке голову ногой, слушал нежный хруст костей, любуясь видом мышиной крови. Затем заглатывал её с шерстью, приговаривая: «Мышка с кровью…»

Алмазик, заподозрив Скотину в вероломстве, строго предупредил:

– Сука! Сожрёшь мою мышку, голову оторву!

Стал бдительней следить за Скотиной. То бросит в него тапком, то вытолкает из палаты.

– Ведь сожрёт же... – сокрушался Алмазик.

– Сожрёт! Если будешь долго сидеть в туалете, – подшучивал я.

– Я ему сожру... – грозил в пустоту Алмазик…

Тишину разорвал топот бегущих санитаров. У кого-то случился припадок, и они спешили засунуть больному что-нибудь в рот, чтобы тот не откусил себе язык или же попросту не задохнулся.

…В один из дней из курилки вынырнул Скотина, прикрывая ладонью глаз. Я отвёл его руку в сторону, увидел: глаз его заплыл и уже стал отдавать разнообразием цветовой гаммы. За Скотиной из курилки выскочил с львиным рыком Алмазик, вырываясь из цепких рук санитаров. Скотина, улучив момент, испарился. Бедного Алмазика прикрутили к кровати в надзорной палате, вкололи успокоительного…

Вспоминая этот случай, я почувствовал почему-то, как стало теплей, уютней в постели. Укутавшись, стал снова думать о «дрессировщике» Алмазике и злосчастном Скотине. Эпизод этот вызвал улыбку – тяжёлые мысли отступили.

…Через некоторое время, когда закончилось действие успокоительных, Алмазик появился в «продоле» – длинном коридоре отделения.

– Всё-таки сожрал твою мышку? – смеялся я.

– Ублюдок!.. Сожрал!

– Дерзкая скотина!

– Да ну тебя! Ты тоже... – переживал Алмазик.

После этого Алмазик при встрече пинал Скотину под зад, приговаривая: «Мышку с кровью тебе в зад!»…

Снова прохрустел снег под окном. Представилось: голые скелеты деревьев и вмёрзшее между ними призрачное строение с пустыми глазницами окон. И эти глаза-окна пристально вглядываются в меня. Но меня им не увидеть. Я надёжно спрятался под одеялом, мне тепло...

 

ОБЫКНОВЕННАЯ ПЕТРОВНА

В нашем необыкновенном отделении есть обыкновенная санитарка Клара. Маленькая, толстая, как воздушный шар, сельская женщина, с постоянно что-то пережёвывающей челюстью. Вся больничная округа называла её просто Петровной. Никто не мог ответить мне на вопрос, почему именно Петровна. Может, оттого, что она любила свиное сало? Так сало сейчас все едят. А может быть, оттого, что её фамилия в переводе на русский означает «Колесникова»? Колесникова Клара Петровна – звучит! От одного из санитаров я как-то услышал, что весит она не менее ста сорока килограммов. Это он, видимо, «любовно» преувеличил и, сказав это, сразу залился по-детски жизнерадостным смехом.

Был у нас негодяй по кличке Доська, так он откровенно предлагал ей: «Петровна, давай засолим тебя на зиму, хоть какая-то польза от тебя будет! Давай, Петровна, это не больно, ножичком чик – и всё...» Петровна сразу к врачу – жаловаться. Доську привязывали на несколько дней к кровати и кололи. Через два-три денька его отвязывали, и он снова бежал к Петровне с предложением: «Представляешь, Петровна, какая из тебя получится жирная каша!» Петровна – снова к врачу. Через некоторое время Доську освобождают – он тут же, как часовой на посту, возле Петровны: «Сало надо солить обязательно в деревянной бочке с пряностями, хреном и чесноком…»

Однажды Петровна, сдавая смену, на пару с буфетчицей подняли шум: буфетчица недосчиталась нескольких булок хлеба. Санитары перерыли все тумбочки, перевернули постели – хлеба не нашли. Петровна же сделала безапелляционный вывод: «Это дело рук Чолпона, только он на это способен».

Санитары, не разбираясь долго, скрутили Чолпона, привязали к кровати. Как только ни плакал, ни умолял и ни кричал бедный детдомовец, ничто не действовало на персонал. Сироту было жалко до слёз. Больные гурьбой повалили к врачу: кто-то, оказывается, видел Петровну с хлебом.

Остерегаясь бунта, врач вместе с делегацией пациентов ринулась в сестринскую. Поспели вовремя. Женщины упаковывали больничные халаты, собираясь уходить.

– Покажите, что у вас в сумках, девочки! – попросила врач.

Лицо Петровны залила знаменитая краска, она смущённо отвела глаза. А буфетчица, рыдая, рухнула на стул.

– Ребята, выйдите, пожалуйста! – попросила врач. И уже из коридора мы слышали её голос: – Бессовестные! Они хоть и бандиты, но у них болезненное чувство справедливости! Хлеб, мать, отец – это святое!.. В понедельник буду докладывать врачу! Марш отсюда!

Женщины пулей выскочили из отделения под громкий свист и улюлюканье больных. Врач дала указание освободить Чолпона.

В понедельник, как, впрочем, и в следующие дежурства, к удивлению многих Петровна восседала как ни в чём не бывало на своём обычном посту. Челюсти её как всегда размеренно двигались, пережёвывая что-то. «Четверо детей, безработный муж, старые родители...» – старались оправдать её медсёстры и санитары. Да и больные давно остыли. Ведь самого главного они добились – освобождения Чолпона.

…Петровна сидела на диване, рядом – Доська.

– Сало надо резать тонко, пластинками... – поучал Доська Петровну, водил пальцем по ноге, имитируя движение ножа. Неожиданно он ущипнул её за бедро. Петровна, взвизгнув, подпрыгнула и, посылая проклятия, бросилась прямиком к врачу.

– Началось... – вскочил за ней Доська и опрометью кинулся в туалет.

Через мгновение по коридору забегали санитары. Вокруг только и слышалось: «Доську не видели? Где Доська?»

 

ОНА

Она дежурила сутки через двое: день работы, два – отдыха. Вставала в четыре утра, час на марафет и два-три – пешком до работы. Подсчёты эти были произведены мною с целью скоротать время. Дабы не свихнуться совершенно, я постоянно искал для себя занятие. Считал листья на деревьях. Следил за повадками больных. Уставал от одного занятия, переключался на другое. Устав рисовать, я писал нечто похожее на стихи. Читал всё, что попадалось под руку. Подшучивал над Шнурком: «Шнур Шнуркенштейн... Шнурокбай Шнурокбаевич… Верёвочкин…» Шнурок, по-собачьи чувствуя доброту, улыбался…

Она первое время страшно раздражала меня своим визгом «По палатам!». Но позже я и в этом нашёл повод для развлечений. Устраивался где-нибудь поблизости, гадал: сейчас даст «петуха»...

Она, прошагав положенные пять километров от дома до больницы, входила в отделение и, не успев облачиться в халат, исходила в фальцете:

– Почему грязь на окнах?! Что за бардак?! – и позже, после завтрака: – Лекарство пить!!!

От постоянных выкриков щеки её краснели, округлялись глаза. Без неё, когда Она заканчивала работу, на отделение как будто бы спадало одеяло покоя и тишины. Больные успокаивались и с необычайной покорностью получали очередные уколы.

– Денег нет, вот и хожу пешком. Какие здесь деньги, – как-то призналась Она.

– А муж?!

– Пьёт, собака! Дома кричу ещё больше... Привыкла, – смеялась Она нездоровым смехом.

Как-то Она ушла в отпуск. Первые дни больные откровенно наслаждались её отсутствием. Но позже появилось чувство, что чего-то не хватает. То и дело можно было услышать грустный вздох:

– О, как Она сейчас визжала бы: «По палатам! Лекарство пить!!!»

Я предавался раздумьям у окна палаты: сейчас отец готовится поутру выехать ко мне. Мои ожидания обычно начинались с пятницы. Начинались и тянулись, казалось, вечно, до самого воскресенья. Завтра ровно в половине десятого отец появится на больничной аллее. Несмотря ни на что... Он будет шагать сквозь мерзкий дождь, не обращая никакого внимания на хлюпающие под ногами лужи. Санитар будет подсказывать мне время, рассчитывая на угощение. А отец будет идти вот так же и завтра в половине десятого, и через неделю – каждое воскресенье до полного моего освобождения из этих стен. Завтра после свидания я буду грустно глядеть ему вслед. Его усталая фигура будет удаляться по той же аллее, чтобы вернуться сюда снова. И снова я буду глядеть на аллею, сжав губы, не в силах что-либо изменить.

– Лекарство пить!!! – истошно закричал кто-то над ухом.

Послышался топот множества ног. Все кинулись к окнам. По аллее, направляясь к отделению, медленно шагала Она. Больные возбуждённо орали, стараясь перекричать друг друга, подражая её голосу. Так они реагировали на её появление – значит, отпуск закончился.

Она вошла в дверь и с порога закричала:

– Я вам покажу! А ну по палатам!!!

 

ЛЯМУР-ТУЖУР

Где они только не любили друг друга! В курилке, когда отделение предавалось бесценному сну. В опустевшей комнате для раздачи обеда. В тёплые дни она загружала Чоке тюками с грязным бельём и уводила в прачечную. По дороге сворачивали в близ растущие заросли кустарника, а то и попросту падали в высокую траву. Чоке хвастался:

– Она обвила мою талию ногами, крепко обняла за шею... Я с силой прижал её к стене, – закатив глаза от блаженства, вспоминал пережитое Чоке. Ещё немного, и стена в заброшенном отделении не выдержала бы и рухнула от яростного напора тел...

Она же не упускала возможности уколоть друга Чоке, то есть меня.

– Ты бы нашёл себе кого-нибудь для лямур-тужур! – смеялась она.

От её уколов порой становилось как-то не по себе. Я подумывал: не охмурить ли и в самом деле кого-нибудь из санитарок или медсестёр, дабы поуспокоить язвительную «любовь Чоке». А моё воображение рисовало картины: перекопав с раннего утра часть огорода, одна из санитарок греет на печи ведро воды. В глубине дома копошится в сырой постели непросыхающий муж, его осатаневшие от запоя глаза с мольбой глядят на жену из-под одеяла. Та садится над тазиком с тёплой водой, принимается мыть свои «интимы». Делает она это быстрыми и давно заученными движениями. Летят в разные стороны хрусталики брызг, словно маленькие звёздочки, освещённые солнечным светом из окна... Настроение моё портится, и желание охмурить кого-либо исчезает...

 

Чоке и «его любовь» затаскивали в подвал старые матрацы. Их не было видно всю первую половину дня. Наконец-то Чоке появился и, вальяжно развалившись на кровати, стал живописно рассказывать об акробатических кульбитах на ветхих матрацах. О находчивости партнёров...

 

Однажды «любовь Чоке» незаметно вызвала меня, осторожно подвела к двери наблюдательной палаты:

– Гляди…

Там, за дверью, двое, прильнув друг к другу в сладострастном поцелуе, усиленно массировали друг друга между ног. «Любовь Чоке» заговорщически взглянула на меня, мышкой юркнула в процедурную. Я остолбенел, превратился в эдакого египетского сфинкса, но затем, придя в себя, протиснулся в дверь процедурной.

– Ну и что ты хотела этим сказать?

– Ничего... – засмеялась она.

 

Но вот «любовь Чоке» разоблачили, обвинили в нехорошей связи с пациентом, перевели в другое отделение. На её месте тут же появилась новая медсестра.

– А что, и у тебя муж – того же? – поинтересовался я, щёлкнув пальцем по кадыку.

– С чего вы это взяли? – удивилась новенькая.

– Да, грустная вы что-то...

– О!..– вздохнула новенькая.

 

А Чоке несколько дней не отнимал головы от подушки. На ней обозначилось мокрое пятно от горючих слёз влюблённого. Щёки его впали, под глазами обозначились тяжёлые мешки. Он отказывался от пищи, только изредка позволял себе выпить чай и с трудом ходил по нужде. «Любовь» же его появлялась порой за окном, дабы передать баночку с домашним салатом или же испечённым собственными руками хлебом. Пользуясь голодовкой страдальца, я всю эту снедь с удовольствием уплетал, не забывая при этом посочувствовать Чоке, – не пропадать же добру!

В одну из ночей я почувствовал, как под моё одеяло кто-то залез. Это была... новенькая медсестра. Новенькая, дрожа от холода, крепко прижалась ко мне. Она ласкалась, и было хорошо от внезапно нахлынувших, уже давно забытых ощущений. Было приятно тепло. Но тут совсем некстати откуда-то вынырнули старые образы: женщина, моющая свои «интимы», пьяный муж, страдающий похмельем... Вспыхнуло чувство вины, вспомнились минуты, когда я сам же и закинул удочку, – попалась рыбка!

– Не сейчас, ладно?

Новенькая на удивление покорно встала, ласково, по-матерински, укутала меня одеялом и, поцеловав в щёку, скрылась.

 

Чоке подозвал меня к окну. За окном стояла «его любовь» во всей красе, весело ухмыльнулась мне:

– И всё-таки нашёл? Свою лямур-тужур?!

– Успела пронюхать?

– Село маленькое... – засмеялась она и вдруг спохватилась: – Слушай! Она мечтает дочку родить. Постарался бы?!

– А муж что?

– Муж уже не может... – снова рассмеялась она, – мужу важнее бутылка...

 

Мы сидели поздно вечером в коридоре. Из санитарской доносились оживлённые голоса ужинавших санитаров. Новенькая что-то записала в дневнике, повернулась ко мне:

– Пошли...

Она налила мне чай, положила лапши в тарелку. Больничная лапша была приправлена домашним маслом и казалась райским подарком.

– Кстати, о дочери... Может, не надо? – вырвалось у меня.

Новенькая поперхнулась. Она поняла, что её предали, всё, что было её сокровенной тайной, было вмиг растоптано. Казалось, из её глаз вот-вот брызнут слёзы. У меня защемило сердце. Но она как ни в чём не бывало положила мне в тарелку ещё лапши, налила чаю.

Я думал о несуществующей девочке, которая, быть может, теоретически стала бы моей дочерью. И о себе, и о том, кто однажды её полюбит и объявит войну её отцу-пьянице. И девочка будет похожей на меня, с такими же кудряшками, и такая же, как я, мечтательно-глупая. Ну уж нет!!! Я вздрогнул, мне по-настоящему стало страшно.

Новенькая тяжело вздохнула и, глядя мимо меня, выдавила:

– Как хотите...

Позже, когда этот разговор был уже давно забыт, мне повстречалась неугасающая «любовь Чоке» с фингалом под глазом.

– Что это?

– А, это… Это про нас с Чоке узнал муж, – ответила она, и снова послышался её озорной смех. И уже направляясь от меня прочь, неожиданно добавила: – Дурак ты! Заставил человека плакать...

 

ПОЛОВИНА ДЕСЯТОГО

Дождь отбивал равномерный ритм на стекле. Слякоть за окном хлюпала и плакала, рождая мелодию грусти. Эти сырость и серость чувствовались в каждом вздохе проплывающих мимо теней и мелькали в отражении оконных стёкол бликами остановившихся глаз.

Было двадцать минут десятого. Я стоял у окна, то и дело поглядывая на висящие напротив часы. К стрелкам как будто подвесили пудовые гири, так медленно двигалось время.

– Ещё десять минут, – взглянув на часы, произнёс проходивший мимо санитар Асаке.

– Да... – ответил я.

Где-то послышался шум разбитого стекла. Санитары, как стая охотничьих псов, ринулись на этот уже давно ставший им родным звук. Ещё несколько мгновений – и связанная по рукам «дичь» была водворена в надзорную палату. «Крыса! – слышался голос отчаянно сопротивлявшегося виновника шума. – Убью…»

– Что там произошло? – спросил я у выходившего из палаты Волохи.

– Да, Фома-пидар, крысанул у пацанов хлеб, – и, обращаясь в сторону палаты, крикнул: – Вколите ему тройную дозу!

– Мы ему в стакан нальём, в шприце доза слишком маловата, – смеялась медсестра, входя в надзорку с большим шприцем в руке.

– Волоха, ты, видно, на полставки устроился? – снова спросил я Волоху.

– Ну их на хер!.. Я этих «белых халатов», как и красных, в гробу видал!

– Что ты сказал, Волоха? – послышался голос медсестры из палаты.

– Погода, говорю, хреновая! – нашёлся растерявшийся было Волоха и добавил: – Всё слышит, стерва...

– Снимай штаны, Волоха, что-то ты болтать стал не в меру, – вышла из палаты медсестра и ткнула иглой Волохе в зад.

А Волоха действительно снял штаны и показал ей задницу.

– Дурак! – покраснела медсестра и забежала в процедурную.

Недалеко послышался смех сидящего на диване Асаке.

– Не то показываешь, Волоха! – смеялся Асаке.

– Что заслужили, то и показываю...

Поступок Волохи разрядил немного обстановку. Появились редкие улыбки. Волоха, приободрённый, стал хвастаться, что, попроси, мол, она, мог бы показать что-нибудь ещё.

– Две минуты! – раздался вдруг рядом голос Асаке.

Я сразу взглянул на часы. Было двадцать восемь минут десятого. Я повернулся к окну: скрываясь под зонтом от мерзко капающего дождя, через некоторое время показался в конце аллеи отец. Его долгожданная фигура согнулась под тяжестью огромной сумки. Я кинулся к дверям. Санитар, дежуривший у входа, без лишних слов принялся отворять дверь.

– Старик твой – как часы! Каждое воскресенье в одно и то же время – как штык... – удивлялся он, копаясь с ржавым замком.

Наконец дверь поддалась. Поцеловав отца, я, подхватив сумку, вошёл за ним в комнату для свиданий.

– Как настроение, сынок? – устраиваясь на топчане, сразу спросил отец, изучающе глядя мне в глаза…

 

БИБЛИЯ

С раннего утра отделение действительно стало походить на сумасшедший дом. Все, включая больных, суетились, кричали, ссорились. Больница готовилась к приёму американских гостей. Как в армии, по струнке застилались постели. Натирались до блеска оконные стёкла. С больных снималось неприглядное бельё и одевалось новенькое, из предыдущей гуманитарной помощи. Их брили и купали. Обмыли каждый лепесток на цветах. В коридорах сменили половики на абсолютно новые. Медсестра вертелась у зеркала. Не переставая звонил телефон. Проверяли чистоту рук и длину ногтей.

От всего этого закружилась голова и я, приняв успокоительного, лёг в постель. Когда небо окрашено в клеточку, какая может быть польза от американцев?! Тем более – от суеты.

Американцы были обыкновенными. Вместо шикарных костюмов и галстуков облачены в обыкновенные майки и шорты. Говорили о вере в бога, о чудодейственном её влиянии на жизнь и волшебных свойствах для лечения психики. Пели религиозные песни на английском языке в стиле «кантри». Больные – маньяки, насильники, убийцы и наркоманы – мигом превратились в восторженных детей. Смеялись, хлопали в ладоши и даже пытались подпевать. В заключение американцы вручили каждому по сувенирному браслету и по толстому тому Библии. Попрощавшись и пожав каждому руку, они отправились петь в другое отделение.

Не успела за ними закрыться дверь, как всё в отделении встало на свои места. Из коридора исчезли новые половики. Больных переодели в старое бельё. Снова началось шатание из угла в угол, из палаты в палату. Снова те же лица, те же проблемы.

 

Утром, поставив чай, Шнурок стал убираться в палате. Пришла медсестра и потихоньку, стараясь не разбудить спящих, вызвала Шнурка за дверь и долго упрашивала его вымыть коридор. Шнурок был неумолим. Лёжа под одеялом и пытаясь вернуть утраченный сон, я слышал весь диалог между ними.

– Женщина, ты ведь прекрасно знаешь, я мою только эту палату! – стараясь не шуметь, объяснял Шнурок.

– Ну, Шнурок, погоди, освободится твой благодетель, я тебе припомню!

– Испугала! – Шнурок резко закрыл дверь.

Устав притворяться, я поднялся с постели и, взяв умывальные принадлежности, вышел.

В отделении бурлила жизнь. Мимо проплывали уколотые и оттого парализованные люди-привидения, слышалось обычное недовольство медиков.

Я вошёл в умывальную комнату. На унитазе пыхтел Волоха и усердно мял страницу из Библии.

– Салам, братан! – поздоровался Волоха, продолжая усердно мять страницу. – Эти американцы! Не могли привезти бумаги помягче! Жёсткая, падла!

– Богохульствуешь?

– Х.йствую... х.йствую... богох.йствую... – сострил и сам же рассмеялся Волоха. – Нет бы пожрать привезти, они нас богом кормят. Американцы хреновы!

Я усердно мылся и неожиданно задал себе вопрос: сколько хлеба могли бы привезти американцы вместо целого автобуса Библий? Мой усталый мозг стал непроизвольно считать отделения, затем пациентов и работников, получивших по тому Библии. Интересно... Вдруг мой взгляд упал на мусорный бачок. Бачок был переполнен использованными страницами из Библии. Уже позже я увидел, как в курилке больные закручивают табак в обрывки страниц этой книги. И все были недовольны толщиной бумаги. «Жёсткая, падла!» – слышалось из туалета. «Толстая, стерва!» – доносилось из курилки.

 

© Ибрагимов Э.И., 2008. Все права защищены

 

Силуэты в окне

Удивительное все-таки явление – язык. Стихия, вбирающая историко-культурные миры и человеческий опыт, существующая по своим закономерностям и случайностям. Начал писать статью, и сразу сделал опечатку: «Жизнь в огне литературы». Заменена всего лишь одна буква, а насколько трансформируются смысловые контексты». Литература – горнило, в котором в сполохах пламени истории высвечиваются историко-культурные эпохи, пламенеют человеческие судьбы, закаляется день грядущий. Вместе с тем, литература – окно в котором видится жизнь сквозь призму видения смотрящего. Всё верно, литература – это огонь в окне жизни.

К прозе Эмиля Ибрагимова это относится в полной мере, в ней в испепеляющем огне человеческих страстей мерцают силуэты людей, исполняющих танец жизни.

Человеку свойственно смотреть в чужие окна. Там неведомая, запретная, скрываемая жизнь. Не случайно, в разных цивилизационных культурах окна прикрывали: ставнями, шторами, а на мусульманском Востоке дома строили окнами во внутрь двора. Есть жизнь, которая не для чужих глаз. Не случайно, прежде чем войти в чужой дом, люди стучат, предупреждая о своём приходе. Стук – сигнал-предупреждение о том, что пришли «чужие» – извне. Лишь потом выясняется, с какими намерениями: добром или злом, на помощь, либо на беду.

Книга Эмиля Ибрагимова «Стук в окно» представляет лирико-драматические рассказы. Перед читателем предстаёт именно единая книга, а не просто сборник художественных произведений. Это своеобразная исповедь лирического героя, выражающая процесс формирования личности, надлома и стоического существования в мире зла и насилия.

Форма исповеди имеет свою традицию в истории мировой литературы, уходя своими корнями в религиозную литературу. Она нашла своё яркое воплощение в творчестве Ж.Ж.Руссо и Л.Н.Толстого. Из писателей XX века, прямо провозглашавших, что в своих дневниках следуют традициям «Исповеди» Ж.Ж.Руссо можно вспомнить Ю. Нагибина и А. Михалкова-Кончаловского.

Книгу Э.Ибрагимова, если следовать строгим литературоведческим канонам, вряд ли можно отнести к жанру исповеди. Однако стремление к правдивости изображения поступков, невзирая на общественное мнение и этические требования общества, приближают прозу Эмиля к данному жанру.

Герой книги «Стук в окно» находится в постоянном борении с окружающей средой, а самое главное, с противоречивыми импульсами своей души. Психея – Душа в центре повествования Эмиля Ибрагимова. Проза писателя отличается особым психологизмом, в котором нашли своё выражение как социально-психологическая детерминация, так и бессознательные тайники человеческой сути. Для творчества Эмиля Ибрагимова характерно стремление к психологической глубине выражения характеров, полифонизм звучания человеческих индивидуальностей.

Отсюда и своеобразие художественной речи книги «Стук в окно». Она проста и в тоже время импульсивна, сбивчива, порой дисгармонична как сам мир отражаемый в произведениях.

Видимо, Эмиль был человеком поступков. Художественное творчество его свидетельство того, что, несмотря на короткую жизнь, он смог совершить самый главный поступок: остаться человеком, там, где в сумерках мерцающего пламени правит бал бессознательное, таинственно-мистическое «Оно».

Автор книги строит художественную картину мира исходя не из абстрактных идей и знаний, а изображает среду частицей, которой, пусть и чужеродной являлся сам. Он шёл от самой жизни.

Возможно, как профессиональному кинематографисту, ему не хватало в его прозе изобразительного ряда, а может он, просто, в творческих порывах искал спасение и утешении. Наверное, поэтому обращался он к графике, в которой ярко, как и в прозе, представлен драматизм человеческого существования (см. книгу Эмиля Ибрагимова “Сияние” — Б.Т.К.). Вновь, в центре внимания художника глубинная жизнь человеческого бытования. Рисунки придают особую стереоскопичность книге Эмиля Ибрагимова – безусловному акту мужества и воли, стремления к достоинству и чести, там, где царство произвола и абсурда.

Б.Т. Койчуев, канд. филол. наук, доцент

 

СКАЧАТЬ авторские рисунки (не вошли в изданный вариант книги):

Эмиль Ибрагимов. Рисунки к книге "Стук в окно" из цикла "Психиатрическая больница" (49 рисунков в формате JPG, в архиве RAR, 7434 Kb)

 

Читать также статью Б. Койчуева "Кода — вступление к жизни" об авторе книги и смотреть другие полотна Эмиля Ибрагимова

 


Количество просмотров: 3451