Шесть часов из жизни Червякова

(рассказ)

Странный, сюрреалистичный рассказ с удивительными авторскими находками. Наполнен юмором. Дал название сборнику рассказов, вошедшему в лонг-лист литературного конкурса «Русская премия» в 2006 году

Впервые опубликован в журнале "Литературный Кыргызстан" №1 за 2005 год

      Эпитафия
      "Кто ты, Червяков, и был ли ты здесь? Встречались ли наши зрачки с твоими в односекундном соитии душ в уличной толпе? Курил ли ты с нами гашиш, прячась на чердаке, и, обалдевая от дури и промахиваясь мимо рта, старательно запихивал папиросу в ноздри? Сидел ли ты на приеме у венеролога и стыдливо прятал лицо, чтобы тебя не заметили знакомые? Не тебя ли за ограбление винного магазинчика забрал в прошлый четверг наряд милиции прямо из ванной в присутствии телеоператоров из программы новостей, и твоя кинематографически мелькающая попа, облепленная мыльной пеной, попала на экраны телевизоров? Я не знаю, испил ли ты до конца с нами из чаши порока? Да и был ли ты вообще среди нас, жертва квазиформы миров?
Но я точно знаю, что тебя задавит на лесовозе пьяный водитель на Монмартре. Ты будешь лежать на белой простыне снега торжественный и бледный, и клыкастые химеры с готического собора будут гоготать на весь город, разражаясь децибелами ультразвука.
      Но до этого дня, когда на твоем надгробье будет рыдать порнозвезда Анджела Попеску, когда в Израиле в знак траура приспустят государственные флаги, когда в Северном Тийморе твоим именем назовут всех младенцев, родившихся в этот день, а всемирно известный кинорежиссер Сержио Каприоти начнет снимать свой очередной бестселлер о твоей жизни, и на главную роль пригласит меня, до этого дня остается еще три года и шесть часов".

 … что-то было не то. Червяков это понял сразу, как только проснулся. Он повел глазом по стенам, подозрительно понюхал воздух, и волосы в носу защекотали. Все как обычно и все же…
      Это было как одетое в темноте по ошибке чужое пальто.
      Это было как разбавленное пиво.
      Это было как фальшивые бриллианты.
      Это было как силиконовые груди. (В бухгалтерии Зиночка вставила в свои груди силикон, и вся контора ходила трогать ее сногсшибательные протезы).
      Червяков сполз на пол. В гортани было отвратительно сухо, тело ломило, а в черепной коробке что-то лопалось и стучало в кость. Это были мысли: не то…, не то…, не то….
      В доме было все как всегда, жена была у зеркала, и не обращала на него никакого внимания. Червяков добрался до окна и распахнул его настежь. Нет, там все было как обычно. Висевшее четырехугольное солнце мерцало та же равнодушно, как старый константинопольский евнух обмахивает опахалом разомлевшую от жары одалиску.
      – И все-таки здесь что-то не так, – подозрительно осматриваясь, сказал сам себе Червяков. 
      Мимо пролетела ночная бабочка, и, подмигнув ему нарисованным глазом, скрылась за рекламным щитом. Внизу, через перекресток полицейский гнал свиней, те гулко ржали и били копытами об асфальт. А по отвесной стене дома напротив, гуляла девчонка, и тянула на поводке мужчину во фраке, неохотно тащившегося за ней на четвереньках. 
      Скука. 
      Червяков почесал впалую грудь. А внутри что-то сосало неясной тревогой, непонятным беспокойством. Что же так плохо-то? Может, заболел? – терзался он.
      Червяков подошел к зеркалу и внимательно осмотрел цвет лица, высунул язык и долго разглядывал его.
      – Отойди, не порть вид, – прогнала его жена, приводившая как всегда у этого же зеркала в порядок свои перышки.
      – Павлина, я, кажется, заболел, – пожаловался Червяков, трогая свой лоб.
      – А я, кажется, всю жизнь была несчастна, – сказала Пава, не отрывая взгляда от своего отражения. Она резко встала, так, что выщипанные перья ее разлетелись в стороны.
      – Подготовь детскую к возвращению детей, – приказала она, вставая в проеме окна, – получи, наконец, отпускные и не жди меня к ужину.
      – Пава, постой, погоди, – захотел закричать Червяков, – объясни, что со мной было вчера, потому что я совершенно не помню прошедшего вечера. Но он не успел, она соскользнула с подоконника и стала таять в воздухе, уходя все дальше и дальше, пока не превратилась в точку на горизонте. 
      Червяков сел на подоконник. "Если женщина летает, значит, она влюблена", –повторил он чью-то избитую, пошлую фразу. Но она улетела от Червякова и, значит, она влюблена не в него. Впрочем, впервые за много лет это его не волновало. Сейчас в нем, что-то жило новое, как в мягкой плоти плода набухает и округляется из слизи и гноя твердая косточка, в которой зарождается что-то непонятное, неуловимое. И это новое заставляет Червякова смотреть на мир по-другому. Червяков повертел головой. Да по-другому. Что его раздражало здесь, он не мог определить, но это поганое чувство, с которым он сегодня проснулся, не покидало его. Возможно, все могло бы объяснить то, как он провел вчерашний вечер, но эти несколько часов выпали из его памяти, оставив только ломоту во всем теле. "С кем же я мог вчера провести вечер, – напряженно размышлял Червяков. – Может, выпил лишнего, или головой ударился". Он ощупал свою голову, нет, нигде не болело. Что же произошло то, как узнать? К соседям не пойдешь, не спросишь. Жена улетела из дома в неизвестном направлении, старых родителей тоже не станешь пугать таким состоянием, остается одно – друг. У Червякова был один единственный друг. Их сближали не интересы, ни общие заботы, они были, как бы это поточнее сказать: что-то вроде неудачников. Гоша, как и всякий холостяк, мог быть в это время только в одном месте – в кафе.  
      На улице солнце грузно перевалилось на другой бок, распугивая пролетавших мимо ворон. Сбежавший от девчонки мужик во фраке, торопливо спешил куда-то с полной блондинкой, галстук-бабочка его был сорван, а серебристый поводок волочился за ними по тротуару. В этой обыденности и привычной суете, не было ничего подозрительного или угрожающего. И все-таки этот мир был уже на одну секунду чужим, на одну секунду другим. И это чувство, что что-то изменилось в мире со вчерашнего дня, ныло как больной зуб в Червякове.
      На остановке стоял ярко раскрашенный автобус, на свежевыкрашенных боках, которого хранились следы пулеметных очередей и темнели осколочные пробоины. Усатый водитель, высунувшись в двери, громко зазывал прохожих: 
      – Автобус идет на фронт. Покупаем турпутевки, отдыхаем мы с винтовкой, – импровизировал он на ходу. Завидев группу подвыпивших прохожих, он вдруг приободрился. – Друзья мои, на фронт, автобус уходит на фронт. Море выпивки по вечерам, отличный отдых без жены, полковой бордель…
      – Не желаете приобрести турпоездочку? – перед Червяковым вырос рекламный агент в строгом, черном замшевом пиджаке и в бейсболке.
      – Что?! – не сразу даже сообразил Червяков.
      – На линию фронта. Есть отличный вариант на три дня, эконом-класс. Хотите на неделю, есть путевка на месяц. Со скидками, естественно. В нашей туристической фирме, в отличие от других, всегда самые удобные скидки…
      – Вы предлагаете мне солдатом, на войну?!
      – Если не поскупитесь, могу предложить капитанский полис, майорский. Самый дорогой генеральский. Количество их ограничено, но только из симпатии к вам нужное можно достать. Скажу по секрету: на днях предполагается наступление, воспользуйтесь моментом.
      – Бред какой-то! – в сердцах воскликнул Червяков.
      – Ну, от чего же, вы только послушайте. Проживание, питание, спецодежда – все это входит в стоимость путевки. Все почти задаром. Я сам каждый отпуск провожу так. К тому же неограниченный боекомплект. Стреляй – не хочу. Да что я вам рассказываю, вот, почитайте, лучше уже не скажешь.
      Он сунул в руки Червякову роскошный рекламный буклет.
      …обрыдла домашняя обстановка? Заела скука? Хочется адреналина в кровь? – прочитал наш герой. – Гарантируем, что эта поездка останется в вашей памяти на все оставшиеся годы. Вы почувствуете иной вкус жизни, переосмыслите многое: свое отношение с друзьями и любимыми. Вы познаете истинные ценности бытия…
      – Это же чудовищно, – схватив за руку рекламного агента, охмурявшего уже молодую парочку, заговорил Червяков, – как такое можно предлагать людям. 
      – Послушайте, – сдерживая ярость, глухо проговорил тот, провожая тоскливым взглядом, выскользнувших потенциальных клиентов, – у нас гибкая система скидок, хорошо выстроенная рекламная компания, выпуск видеороликов, открыток, буклетов. У нас солидный бизнес. Народ идет. Если вы думаете, что я вам морочу голову, купите путевку и убедитесь сами во всем.
      – Ну а если меня ранят, если я потеряю… – Червякову не хватало воздуху, – ногу.
      – Дорогой мой, на этот случай мы предложим вам лечение в военном лазарете. Что, неплохо?! А потом у вас будут льготы. Бесплатный проезд на транспорте, бесплатное посещение бассейнов и зверинцев. А если вас убьют, похороны за счет фирмы и, никогда не догадаетесь, – он торжествующе ухмыльнулся, – торжественный салют на вашей могиле. А, каково! Ну и, конечно же, в этом случае ваши родственники будут иметь значительные скидки, отправляясь в туристические поездки через нашу фирму.
      – Да вы же, вы же, вы, – от возмущения Червяков потрясал в воздухе руками, – убийца!
      – Не надо, – утомленно отмахнулся собеседник. – А вы знаете, сколько гибнет человек в автоавариях, сколько кончают жизнь самоубийством от несчастной любви, или какова статистика гибели от недоброкачественных продуктов и задохнувшихся от винных пробок? Колоссальные цифры. А если бы они во время узнали истинную цену жизни, они бы не стали тащить всякую дрянь в рот. Не стали бы распускать любовных соплей.
      – А вообще, – нахмурившись, заметил рекламный агент, – я вас понимаю, это жестоко: гибнут люди. Я сам так потерял дядю. Но что делать, такова жизнь, и нам ее не изменить. Здесь крутятся бешеные деньги, одни налоги только чего стоят, содержание министерства, организация рабочих мест, промышленные заказы. Эту лавочку давно хотят прикрыть, но у кого же поднимется рука.
      – Ну, так уж и быть, – бодро продолжил он, – за пятьдесят процентов я уступлю вам генеральский полис.
      Червяков попятился от него, а потом и вовсе побежал прочь. Он успел заскочить в проезжавший мимо трамвай, встал на задней площадке, рассеяно смотрел на пробегающий за окном город. Кондукторша с маузером на черном кожаном ремешке через плечо, переругивалась как обычно с пассажирами, требуя "производить оплату". Так, что Червяков, даже и не заметил, как к нему подвалили два амбала с длинными, широкими немытыми ушами. У одного из них они лопоухо висели по бокам, а у другого по-щегольски были закинуты за спину. У первого была на шее табличка: "Дикие зайцы признаны во всем мире исчезающим видом фауны и занесены в Красную книгу. Популяция их находится под охраной закона".
      – Папаша, – сказал тот дикий заяц, у которого уши были закинуты за спину, – природу любишь?
      У Червякова перехватило дыхание, от них несло кислой капустой и морковью в спирту.
      – Гони монету, природа гибнет, – выпалил тот, что с табличкой, нетвердо держась на ногах.
      Червяков смерил их взглядом, пытаясь оценить расстановку сил. Но в дело вмешалась кондукторша:
      – Подай им, милый, подай. Они вчера, говорят, из этого трамвая вот так одного на ходу выкинули. Одно слово – дикие.
      Червяков помедлил. Тогда с сиденья высунулась жалостливая дама:
      – Что вы животных-то мучаете, и не стыдно вам, мужчина?
      – Вот так мы бережем природу. Дожили. Дикие зайцы, у меня же шапка из них в детстве была, а теперь вот на что их обрекли, – взвопил еще кто-то из пассажиров, а остальные поддерживающе загудели, как рой рассерженных пчел.
      Весь трамвай явно был настроен против Червякова. Пожав плечами, он достал бумажник и дал зайцам десятку. 
      – Ну-ка, милки, – подстроилась к зайцам кондукторша, – заплатим за проезд.
      – Да ты че, тетка,– загоготали те, – мы же зайцы.
      Гошку он встретил у входа в кафе. Гоша был поэт, но, кажется, только он один из современников догадывался об этом. Окружающие его не любили, неудавшихся поэтов вообще не любят, особенно женщины и издатели. Он был одинок, и от него даже пахло сиреневым одиночеством, каким пахнет от самоубийц и матерей-одиночек. Он работал кочегаром в крематории и писал по вечерам на кухне свои стихи, быть может, от этого его рифма и носила несколько кулинарный оттенок: любовь–морковь, сонеты–котлеты, души–груши, звезда–колбаса, рассветы–конфеты и так далее.
      В этот утренний час посетителей было мало, и друзья выбрали столик в углу. Две официантки возились с пылесосом, одна чистила ствол, другая смазывала маслом затвор. 
      – Вам чего? – спросила одна. 
      – Как обычно, – сделав, таким образом, заказ, Гоша обратился к Червякову. – Ну, чем обязан встрече?
      – Послушай, – замялся Червяков, – мы вчера не с тобой выпивали?
      Гоша захохотал и весело ему подмигнул:
      – Нет, а что хорошо посидел с кем-то?
      – Да нет, дело не в этом. Просто знаешь… вот у тебя не бывает такого чувства... – Червяков прервался. Официантка принесла заказ.
      – Твои любимые, – сказал Гоша, открывая крышку салатницы, – перуанские тараканы.
      Он ловил разбегавшихся по столу рыжих тараканов и тут же запихивал их в рот. Их усики и лапки оставались на его губах, а сами их владельцы хрустели и лопались зеленым соком на клыках Гоши. Один глаз его довольно поблескивал аквамариновым светом.
      Червяков затравленно огляделся: все вроде то, что всегда. Но то ли? Он тоскливо потер свою грудь, так словно хотел разодрать душу в кровь.
      – Ну, чего ты? – запивая тараканов густо зеленым мирианом, недовольно спросил Гоша.
      – Гоша, а тебе никогда не казалось, что мы стали другими? – с трудом подбирая слова, чтобы выразить свои чувства, спросил Червяков.
      Гоша озадаченно уставился на него.
      – Так ты тоже об этом думаешь, – грустно сказал Гоша.
      – А ты?– напрягся Червяков.
      – Я тоже над этим задумываюсь, – признался товарищ, – я чувствую, что сильно изменился за последнее время. Нет того оптимизма, веры в жизнь. Коренной вот обломился, на его месте растет молочный.
      Червяков заметил, что один из Гошиных глаз выслеживает таракана, что прятался за салатницей, и теперь крался к краю стола, старательно держась под прикрытием посуды, стоящей на столе. Червяков схватил таракана раньше Гоши и щелчком отправил под стол.
      – Ты что? – возмутился друг.
      – Не о том я тебе толкую, – разозлился Червяков, – я говорю, что мир, мир стал другим, странным, подозрительно непонятным. Ход самых простых вещей в нем стал неправильным. Только я не пойму, всегда ли так это было. С меня словно кто-то очки снял сегодня утром. А вчера казалось все таким обычным и простым.
      – А что тебя не устраивает? – внимательно приглядываясь к Червякову как к больному, спросил Гоша.
      – Ну, вот зачем соседская девчонка гуляет каждое утро по стене и мужика какого-то как скотину за собой на поводке таскает? Или летающие бабы эти, как это понять?
      – Летающая женщина – это ж значит влюбленная женщина. А как их еще различать, какая из них влюблена, а какая свободна, – подивился Гоша.
      – Ну, а вот эти, вот…, – у Червякова просто не хватало слов. – Ну, эти такие с ушами. Зайцы то. Дикие. Что же это такое, они же так детей напугать могут.
      – Прав, прав, конечно. Но ты их тоже пойми – исчезающий вид в природе, леса-то сокращаются. От того и пьют ребята, им тоже нелегко, не в клетку же их сажать.
      Они оба замолчали, каждый переживая свое. Потом Гоша задумчиво сказал:
      – Вообще-то о том, что здесь все не так, умные люди догадываются давно. (Это он явно имел в виду себя) Но кто нас слушает. Вокруг посредственности, серые людишки. Чуждые поэзии души, мещане и пошляки. Деньги, шмотки, новое оружие и ничего больше их не интересует. Я их всех жгу, жгу, жгу, жгу и боюсь, что жизни моей на это не хватит.
      – Что же мне-то делать? – тяжко вздохнул Червяков, – ведь я даже не пойму, что меня раздражает, в чем первопричина.  
      – Я знаю, кто тебе может дать ответы на все вопросы, – почти выкрикнул Гоша, – только один человек. Продавец правды.
      – Кто?! – не понял Червяков.
      – О, это очень редкий человек, – полушепотом заговорил Гоша, – я сам узнал о нем недавно от наших в крематории. Пойдем скорей иначе мы можем его упустить навсегда.

  – Шо, шо вы мине говорите? Шо убьете и закопаете в землю, и таки ни одна сволочь не узнает, где я покоюсь?!
Слушайте мине правильно. Я официальный мертвец, и у мине есть чудесная могилка на Юго-Западном кладбище, а так же вдова и трое сироток. Таки шо вы мине можете рассказать о смерти? 
      А вот если я передам все документы вашим, э-э, компаньонам, кому таки нужен будет похоронный оркестр? А?
      Шо, шо? Пистолет? Мой дорогой, уберите поскорей эту штучку подальше, а то она может нечаянно сделать "пах". А если я через полчаса не зайду на почту и не заберу конверт, почтовики отправят его вашим друзьям. Вот обрывок квитанции. Второй, конечно же, не со мной. Вы мини правильно понимаете?
      Шо, вы только разеваете рот? Изъясняйтесь понятней. Шо, шо? Во.. воз… духу, се… сер… серд… це. Шо за нервный народ? Сердечных капель? Я могу их вам дать, но тогда я прибавлю эту услугу к обсуждаемой нами сумме?
      Шо, шо? Вы подумаете?! И долго вы будете это делать? До завтра?! Родной мой, вам надо еще принимать, что-то и для головы, нельзя так долго думать. Ну, хорошо, давайте до завтра. И не ищите меня, я сам вас найду.
      Дверь в узком, темном коридоре, где Червяков и Гоша стали свидетелями, а вернее слушателями этой странной беседы, с шумом отворилась, и из нее пулей вылетел полный человек в дорогом костюме. Червяков нисколько не сомневался, что длинный, черный лимузин стоящий невдалеке от этого трущобного дома, обязательно должен быть собственностью этого господина. Спустя несколько секунд после этого, в коридор вышел пожилой мужчина в поношенном коричневом пиджаке и фетровой шляпе, кое-где порыжевшей от дождей и солнца.
      – Добрый день, – сказал Гоша, когда тот поравнялся с ними.
      – Здоровеньки булы, хлопцы, – кивнул тот им головой и прошел мимо.
      – Вы меня знаете, – догнал его Гоша, – помните, в крематории.
      – Конечно, – сбавил шаг старичок, – я о вас многое знаю.
      – Обо мне? – удивился Гоша.
      – Вы пишите не очень хорошие стихи, от которых несет рыбьим жиром и говядиной. Редактор Сербов из-за этого даже спустил вас с лестницы. Его секретарша Лиза, с которой вы вступили в сожительство, чтобы иметь своего человека в редакции, сделала тайно от вас аборт полгода назад. Вообще вы сильно повлияли не ее жизнь. Сначала она оставила Сербова, потом бросила вас и сошлась с таксистом, приехавшим сюда на заработки из Батуми. Там у него осталась жена и пятеро детей. Лизе он говорит, что холост и любит только ее одну. Порой она сомневается в его словах и потихоньку берет у него деньги из заначки, Алибек сделал ее за ванной. Деньги она собирает на квартиру. А таксист, когда бывает пьян, бьет ее. Он подозревает, что деньги из его тайника потихоньку пропадают. Но все равно она живет с ним, а не с вами. 
      – Но почему? – с болью в голосе выкрикнул Гоша.
      – Вы хотите знать правду? – мягко улыбаясь, сказал продавец правды. – Купите ее у меня. 
      – Сколько? – решительно спросил Гоша.
      – Это очень дорого, правда вообще вещь дорогая и потому доступная лишь сильным мира сего. Боюсь вам это не по карману.
      – Послушайте, а про меня? – попробовал влезть в их разговор Червяков.
      – Да отвали ты, – оттолкнул его Гоша.
      – Говори цену, – зарычал на продавца правды Гоша, в этот момент запах сиреневого одиночества обострился в нем и стал резким до невозможности.
      – Миллион. Монгольских. Тугриков, – произнес зловредный старик.
      – Тугриков?! – обалдел Гоша, которому словно дали под дых.
      – Или, – многозначительно произнес продавец правды.
      – Или, – повторил Гоша.
      – Или ты мне поведаешь о пяти чужих самых постыдных, самых сокровенных, самых мерзких тайнах, о которых я бы еще не знал. О тех тайнах, что люди скрывают как самое драгоценное сокровище от чужих глаз, рук, ушей. Известный общественный деятель, покровитель домов приюта, развлекается с малолетними проститутками в дешевых притонах. Профессор, светила науки продает ради мелкой выгоды человеческие органы для трансплантации. Или просто-напросто кто-то ради скорого наследства отравил своего дедушку-коллекционера. За каждой тайной есть ложь, а за ней вопит и бьется правда. Я готов скупать у тебя чужую ложь, ты только присмотрись хорошенько: родственники, соседи, знакомые, родители или друзья.
Гоша посмотрел на Червякова.
      – Извини, друг, – выдохнул он.
      – Вот он, Червяков в колледже на день рождения Президента пригласил к себе домой Студзиловскую, напоил ее и сделал с ней то, о чем безрезультатно мечтал весь курс три года.
      Уши у Червякова стали рубиновыми, да и сам он был готов провалится сквозь землю.
      – Эта правда не годится, – отрезал сурово продавец правды.
      – Ну, почему? – возмутился Гошка. – Очень скоро после того Студзиловская вышла замуж за нашего третьего товарища и вскоре родила ребенка. И вполне возможно, что это дитя от Червякова. Ну, что, сойдет такая правда?
      – Ох, и гад же ты! – не стерпел Червяков.
      – Эта история мне не подходит, – сказал старикан. – Дело в том, что Червяков, как вы изволили его назвать, в тот вечер не при каких обстоятельствах не смог сделать вашей Студзиловской ничего плохого, ни тем более хорошего. Поскольку сам свалился под стол пьяным намного раньше злосчастной Студзиловской.
      – Что-о-о?! – не поверил своим ушам Гоша. – Мерзавец, если бы не ты, то я бы на ней женился.
      – Хорошо, – после паузы снова решился на признание Гоша. – Сознаюсь, я убил своего соседа саксофониста. Он целыми вечерами дудел у меня за стеной свой отвратительный джаз, да еще при этом и фальшивил. Однажды у меня сдали нервы, и я отправился к нему, когда тот репетировал, попросить соли. Он как всегда пропустил меня в кухню, чтобы я отсыпал соли в солонку, а в этот момент я бросил ему в пачку цианистого калия, – Гоша истерически захохотал, а Червякова зашатало от всего этого.
      Старик отвернулся от них и пошел в свою сторону.
      – Ну, что еще не так? – отчаянно закричал ему в спину Гоша. Продавец правды обернулся:
      – Я знаю эту историю, это все так, за одним лишь исключением, вместо цианистого калия вы бросили слабительного. Это очень глупо.
      Гоша отвернулся от смотревшего на него Червякова.
      – Вы подумайте, подумайте лучше, – посоветовал продавец правды Гоше. – Я вас не тороплю, ведь мы еще с вами встретимся.
Гоша с поникшей головой побрел от них прочь, а солнце перевалило еще на один бок, показывая, что настала четвертая сторона дня.
      – Ну, а вы что, молодой человек? – спросил продавец Червякова. Сейчас Червяков только заметил, что тот и не так стар, даже скорее моложав.
      – Что вы хотите мне предложить? – продолжил тот.
      – Я в вас никогда не верил, – резко сказал Червяков.
      – Вы правы, в меня мало кто верит, как и в деда Мороза. Но я есть объективная реальность, как дождь. Дождь существует потому, что есть тучи, переохлаждение слоев воздуха. Так и я существую, потому что есть правда и ложь, я лишь производная от них.
      Все вокруг нас скреплено ложью большой и маленькой, – продолжил продавец правды. – Старшие обманывают детей, мужья жен и наоборот. Правители лгут народу, а продавцы обвешивают покупателей, ювелир разбавляет золото примесями, драматурги выдумывают трагедии. В десяти произнесенных фразах среднестатистического гражданина в лучшем случае будет пятьдесят процентов лжи. Порой лгут бессознательно только ради того, чтобы не сказать правды. Поскольку правда вещь очень опасная.
      – Вот об окружающем мире я и хочу с вами поговорить, – загорелся Червяков. – Еще вчера я был уверен, что моя жена не летает, что работаю я в седьмом домоуправление сантехником, я знал, что зайцы размером с кошку и мир вокруг меня был простым и понятным. Сегодня же весь порядок вещей стал другим, но никто кроме меня этого не замечает…
      – Так что же вы хотите? – прервал его собеседник.
      – Я хочу об этом рассказать всем, изменить и направить их жизнь по правильному пути.
      – А что вы сможете сделать? Как это все вокруг изменить, как заставить женщин не летать и не любить, чем изменить привычный ход вещей. Даже если это, по вашему мнению, и неправильно? Да и кто может определить что правильно, а что неправильно? Мы заложники этой системы логических условностей, мы существуем в них, живем по этим законам привычных отношений и взаимосвязей вещей, предметов. Безумны ли они, хороши – откуда мы можем знать, ведь кроме этой жизни, ни какой другой мы не видели и не знаем. Это наше бытие и мы существуем в нем, балансируем на тонкой нити сознания, а вокруг бездна, та огромная вечность, которая была до нас и будет после нас. И для того, чтобы сбежать отсюда, выйти, полностью из-под власти всего этого, вы можете только умереть.
      – Но я не хочу умирать, я желаю знать правду: правильно ли все вокруг меня или нет?
      – Эта, правда, не по моей части,– сказал собеседник Червякова. – Хотите правду о своей жене, о детях, соседке напротив, о президенте или о любовнице президента? Могу вам посоветовать правду о Чучуке Марате Виттибальдовиче. Что, не хотите? Удивительно, но правду о Марате Виттибальдовиче вот уже на протяжении нескольких лет не желает знать никто.
      – Если вы не знаете ответа на мой вопрос, тогда я не верю, что вы продавец правды?
      – Вы правы, я не настоящий продавец правды, – улыбнулся старик. – Я вел очень скучную жизнь, женщин я не интересовал, алкоголем не увлекался, азартом не отличался, финансовых махинаций не проворачивал. Моль в шкафу и та имела больше пороков, чем я. Но потом что-то произошло. Я лишился постоянной работы, моя дочь попала под машину и стала калекой. У жены обнаружили неизлечимую болезнь. Нужно было платить за лекарства, за лечение, свое жилье мы продали, ютились по углам. Однажды, когда жизнь меня загнала в тупик, я встретил в парке человека.
      В тот вечер у меня в кармане была веревка и кусок хозяйственного мыла, которое я украл в магазине. Я долго ходил по пустынным аллеям сквера, выбирая дерево поудобней. Пускай это и звучит глупо – покрасивей. Но одни были слишком корявы, у других ветви располагались высоко над землей, у других слишком низко, чтобы я смог исполнить задуманное. Наконец я нашел то, что искал. Но как назло на соседней скамейке сидел человек. И понятное дело, при нем я ни как не мог довершить свое дело. Сначала я хотел даже убежать, но передумал, ведь не вечно же он будет сидеть в темном парке. Я сел рядом на эту же скамейку и стал ждать, когда он уйдет. Так мы просидели в сумерках довольно долго. А потом он вдруг, неожиданно предложил мне работать на него. Собирать информацию: покупать у людей ложь и продавать правду. Вот он то и был настоящий продавец правды. Прощайте, – таинственный человек развернулся и пошел прочь. Потом обернулся и бросил Червякову:
      – Посторонитесь немного. Сейчас должна упасть очередная жертва правды, плод с древа лжи. С того самого древнего древа познания Добра и Зла.
      Сверху мелькнуло тело: кто-то выбросился из окна. Глухой удар о землю и человек расплескался между ними кровью несбывшихся надежд, мозгами полученных знаний и гноем обид.
      "Да пошли вы все, – подумал Червяков, перешагивая через тело, – в баню. Плевать мне на вас и на ваш мир. Буду жить как жил раньше. Для начала получу отпускные и напьюсь, как следует".
      В конторе как обычно воняло, стоял дикий визг и хохот. Червяков, стараясь ничего не замечать вокруг, поднялся в бухгалтерию. Зиночка и Тамара Петровна были на месте, а вот главбуха Семена Ивановича не было.
      – А где Семен Иванович? – озадаченно спросил Червяков.
      – На фронт ушел, – сказала Зиночка. – Ну что вы смотрите так. На фронт. Его очередь. Он и ушел с ключами от сейфа. Ключи все-таки материальная ценность и передавать их никому нельзя.
      – Да вы не беспокойтесь, он вернется, – засмеялась Зиночка. – В прошлый раз вон Мика Телегин ходил, в него снаряд попал, а он все равно вернулся. Да вон он за своим компьютером сидит.
      Червяков посмотрел в ту сторону, где всегда сидел Телегин. Правая нога его в щегольском апельсинового цвета ботинке, к которому присохли лепестки роз, стояла прислоненная к стене. Рядом с процессором была голова, с открытым ртом и запекшейся кровью на губах. Бесцветные глаза тускло смотрели в никуда. Впрочем, и при жизни Микины глаза не отличались блеском ума. Две руки перетянутые бельевой веревкой, видимо для того, чтобы не растерялись, лежали рядом с любимой Микиной фирменной красной кружкой.
      – Его жена каждый день приносит, – сказала Зиночка. – Похоронные документы с военкомата еще не пришли. Так она Мику сюда таскает, чтобы зарплата шла. А она у него не чета вашей, тем более теперь Мика ни ест, ни пьет, ни курит.
      – Да глупости все это, – возразила Тамара Петровна, – никакую зарплату ей не дадут.
      – С чего вы это взяли? – удивилась Зиночка.
      – А правая рука не его. Знаю, я этих полковых санитаров.
      – Да как же не его? Его. Что вы такое говорите?
      – Нет, не его, уж Микины руки-то я помню, – томно закончила Тамара Петровна.
      – О чем вы говорите?! – не выдержал этого всего Червяков. – Вы только послушайте? Не о том говорим, живем неправильно. Не так здесь что-то.  
      – А что не так? – удивилась Зиночка.
      – Все не так, – не зная как объяснить свое состояние другими словами, выдохнул Червяков. – Ну, понюхайте своим рыльцем, милая моя, здесь даже воздух какой-то не такой.
      Зиночка удивленно хрюкнула и оглянулась на Тамару Петровну, ища у нее понимания.
      – А что вам, собственно, не нравится? – как старая боевая лошадь взвилась Тамара Петровна.
      – Ну, почему вот нога Микина валяется здесь? Зачем?
      – Вы, что, дурак, что ли, не понимаете? – зашлась Тамара Петровна. – Где ей быть, раз голова его здесь. Прям садист какой-то, честное слово.
      – Ну, а зачем его голова нужна здесь-то? – осатанел Червяков.
      – Да потому, что тут его рабочее место. Как же на работе без головы.
      – Да он же сумасшедший, что его слушать то, – весело взвизгнула Зиночка. На крики и спор в кабинет стали заглядывать сотрудники из соседних комнат.
      – Я сумасшедший?! – чуть ли не зарычал Червяков. – Да вы же сами здесь все чудовища, вы на рожи-то свои гляньте. 
      – Червяков, прекратите безобразничать, – сердито вмешался начальник отдела по маркетингу. – Иначе мы вас выведем вон.
      Он двинулся к Червякову. А Червякову вдруг страшно захотелось поскандалить, подраться и обязательно быть побитым, чтобы его все ненавидели. Это непонятное жгучее чувство обиды, правоты и непонимания обожгло его сердце. И он ринулся в бой. Кому-то он дал в рыло, кому-то в брюхо, кто-то клешней заехал ему в подбородок. Над этой всей кучей потных тел Червякову запомнилась Тамара Петровна. Она стояла на стуле и вертела над головой Микиной ногой в апельсиновом ботинке, старательно метя в голову Червякову.
Наконец его повалили на пол, придавили тяжестью тел. К этому времени подоспели санитары, вызванные кем-то во всей этой суете.
      Суровые, молчаливые, с обветренными лицами и очень похожие на римских легионеров, санитары заботливо запеленали обессилевшего в драке Червякова в смирительную рубаху.
Взяв его под руки, они вышли из конторы, открывая все двери червяковской головой.
      В лифт они зашли вместе с невысокой женщиной с рыжеватыми волосами. Червяков поднял голову и выдохнул:
      – Пава?!
      Жена обернулась к нему:
      – Не надо, теперь я Берта.
      – Почему?! – не понял Червяков.
      – Я ходила в паспортный стол и поменяла себе имя. Сегодня у зеркала я поняла, почему я несчастна, мне не шло мое имя.
      Она нажала на кнопку "Выход".
      – Ты выходишь? – спросил Червяков.
      – Да. Здесь на седьмом этаж выхожу. Замуж. 
      – А я? А мы? А наши дети Илюша и Катя? Мы же были счастливы, вспомни наш отпуск в Анапе.
      – Не надо так волноваться, милый, – сказала Берта, – от волнения ты даже забыл имена наших детей, у нас три девочки. Чудные девочки, похожие на ящерок. Да и эта твоя Анапа, никогда не слыхала такого слова. Правда, я не сильна в географии, и все же город мне этот незнаком.
      – Да вы не слушайте его, женщина, он чокнутый, – весело сказал один из санитаров, которому явно приглянулась жена Червякова, – вечерком в бани не желаете сходить? 
      – А ты с ними? – кивнула она на санитаров в красных туниках и белых фартуках.
      – Меня увозят в психушку. Погоди не уходи, что, что со мной произошло вчера вечером?
      – А ты не помнишь? Тебя ударило током, когда ты чинил розетку.
      – Током?! – закричал Червяков.
      – Да. И видимо для твоей головы это не прошло даром, – она пожала плечами. – И все-таки хорошо, что я тебя встретила, на следующей декаде я забегу в больницу навестить тебя. Пока, милый.
      Она вышла, поцеловав на прощание Червякова в лоб. Ее алая помада, словно след от каленого железа запечатлелась на его челе в том самом месте, которое индусские брахманы называют Глазом Просветления, а физиологи, спустя тысячи лет, ни чего не придумав лучше, назвали шишковидной железой.
      До кареты скорой помощи судьба не приготовила для Червякова больше никаких потрясений. Загрузившись пациентом, санитарами и врачом, карета скорой психиатрической помощи тронулась.
      – Кто это у нас? – спросил водитель.
      – Консультант по продаже обезьян, – прочитав документы Червякова, сказал врач. – Идентификационный номер 18445/46.
      – Сорок шесть? – переспросил один из санитаров последнюю цифру.
      – Сорок шесть, – подтвердил врач.
      – Зловещее число, – сказал водитель.
      – Отвратительное, – согласился врач.
      – Моя жена носила сорок шестой размер, – сказал санитар, – но она была суеверна, словно предчувствовала. Поэтому носила все вещи на один размер меньше. И однажды так и задохнулась в узком платье.
      – Бедняжка, – посочувствовал доктор.
      – Да, если бы не это несчастливое число, она была бы жива.
      – А моей теще сорок шесть лет, – сказал врач, – вот уже пять лет как я ее знаю, а ей все сорок шесть. Живучая, ведьма, боюсь, что так она меня переживет.
      – И этому это число счастья не принесло, – кивнул в сторону Червякова водитель, – консультанту по продаже обезьян.
      – Тогда надо его в шестую палату определить, – сказал один из санитаров, там лечащий врач вылитая обезьяна. Они подружатся.
      И они все загоготали над этой глупой шуткой.
      "Неужели я все-таки сумасшедший, – думал в это время Червяков. – Да нет, этого не может быть, я нормален, скорее они все, не замечающие подозрительности окружающего мира, они, и есть настоящие безумцы".
      Машина остановилась у ворот психиатрической больницы. Червякова выгрузили и повели через сад, по которому учились маршировать пациенты, на гипсовой тумбе в глубине сада, три девушки в белых одеждах играли на арфе, свирели и флейте какую-то очень печальную мелодию. По самой больнице сновали санитары, слышался звон оружия, всюду стояли часовые.
      Санитары ввели Червякова в прохладную приемную. На двери была табличка: "Лаврентий Павлович Барабанов – главный лечащий врач".
      – Надо бы его развязать, – сказал санитар о Червякове, – а то наш-то, главный, либерал, не любит веревок.
      – Ну не скажи, – возразил другой, – он в прошлую смену одному психу как дал в ухо, так тот если раньше все время смеялся, то теперь все время плачет. Тихо так, жалобно.
      – Нет, об этой истории я слышал. Он не в ухо ему дал, он защекотал его до смерти. Либерал все-таки, не терпит насилия.
      Попрепиравшись между собой, они решили снять с Червякова смирительную рубаху.
      Один отнес бумаги Червякова в кабинет, а когда он вышел, они запихнули внутрь и самого Червякова.
      Главный психиатр был невысоким лысоватым человеком с мягкими, добрыми глазами, смотревшими из-за больших очков. 
      – Гай Юлий Цезарь, – представился он и очень жестко пожал руку Червякову.
      – Цезарь, – повторил Червяков.  
      – Что, знакомая фамилия? – тщеславно улыбнулся психиатр.
      – Когда я родился, то был крупным ребенком, – сказал щуплый Гай Юлий, – и тогда моей мамаше впервые в мире сделали кесарево сечение.
      – Надо же так? – подивился Червяков.
      – Да, да, а так был обречен на смерть, но вот воля судьбы. С тех пор эту операцию так и называют в честь моей фамилии – кесарево. Н-да, – он покачал головой.
      – А Лаврентий Павлович? – робко спросил Червяков.
      – А он на днях уехал в Израиль на ПМЖ. Табличку на дверях все никак не сменим. Давайте-ка и мы перейдем к делу, займем диспозиции. Вы – где?
      – Я тут на кушетке, можно?
      – Неплохо, неплохо, – одобрил Цезарь. – Тыл защищен стеной, с правого фланга шкаф, левый возможен для маневра.
      – Тогда я вот тут на возвышении, – продолжил он, – чтобы контролировать все ваши действия.
      Доктор поставил стул на свой стол и оседлал его как боевого коня:
      – Ну что же, рассказывайте.
      – Вы знаете, – робко сказал Червяков, – мне кажется, что, что-то не то вокруг меня творится. Словно какая-то маленькая червоточинка, как соринка в глазу мешает смотреть. Вроде соринка, дрянь, и не заметишь пока в глаз не попадет, а, поди ж ты, весь огромный мир застилает.  
      – А хотите, я вам покажу мою любимую пациентку? – неожиданно спросил Цезарь, и, не дожидаясь ответа собеседника, продолжил. – Женщин пациенток я люблю больше, чем мужчин. Хотя мужчины сходят с ума чаще. Знаете почему?
      – Нет, – признался Червяков.
      – Я тоже не знаю, – беспечно ответил доктор. Он соскочил со стола:
      – Я ее прячу у себя в шкафу, удобно, знаете ли. Хи-хи, – он стыдливо засмеялся и добавил, – чего только мужчины не хранят в своих шкафах. Шкаф почти что череп его хозяина, по тому, что находится в шкафу, можно писать историю болезни. 
      Он открыл стеклянную дверцу шкафа и достал ночной горшок.
      – Это от Лаврентия Павловича осталось, – смущено пояснил Цезарь и подмигнул пациенту так, словно тот теперь становился его сообщником. Затем на свет появился кавалерийский меч римского образца. На красной замше ножен Червяков успел заметить медную пластинку с дарственной надписью: "Лапусик, твое мужество поразило меня в…", дальше он не успел дочитать, глаз лишь успел выхватить имя автора этих строк: "…твоя Крыся Вишневская". И вот, наконец, появилась она. Сначала, даже, Червяков и не понял, что это. Но когда хозяин кабинета поставил это на стол, перед взором Червякова предстала человеческая голова. Даже более того, это голова была женская с прекрасными волоокими глазами, безупречным носом и набольшим, несколько злым ртом. Цезарь стоял в стороне и любовался женщиной словно скульптор.
      – Если, хотите, я дам вам рецепт, – сказал он, – настойка из женьшеня, скипидарное масло и горячий парафин. Все это в теплом виде впрыскиваете шприцом под кожу. Бальзамирует прекрасно. Этот рецепт мне рассказал один наш пациент, у него была навязчивая идея о том, что он бальзамировщик тел из храма египетского бога Амона. Мы его быстро вернули в разум.
      – А она? – указал Червяков на голову.
      – Ее звали Клео, выдавала себя за Александрийскую царицу. Патологическая страсть к полигамии. Но в брак вступала исключительно с родственниками, с единокровными братьями. Одного довела до самоубийства, другого унижала, заставляла мыть обувь языком.
      Посмотрев на Червякова, доктор добавил:
      – Согласен, паскудная бабенка, но какие у нее были фобии, какие патологии, а ее психозы. М-м-м. До сих пор с удовольствием перечитываю ее больничную карточку.
      – Ну, а вас, что собственно не устраивает, – перевел он беседу на Червякова, – что вы говорили, вас там раздражает? 
      – Вы знаете, – сильно волнуясь, сказал Червяков, – я не знаю, может это сильное отклонение, но вот, хотя бы, солнце. Квадратное. Отчего?
      – Э-э батенька как у вас все запущенно, прямо какой-то детский максимализм. Солнце квадратное. Да шут с ним, с солнцем-то. Примиритесь. Вы кто?
      – Ч-Червяков, – немного заикаясь, сказал Червяков.
      – Червяков, а то солнце. Червяков и солнце понятия не равнозначные. Вы ЧЕР-ВЯ-КОВ, а что солнце? Тьфу, кусок горячей плазмы, еще несколько миллионов лет и оно сгорит. Не стоит оно ваших переживаний.
      И Червякова, вдруг, пробило, продрало за весь этот поганый день. Он понял, что перед ним умный, знающий специалист, тактичный, чуткий человек, который все поймет, поможет. "А ведь и, правда, чего я взъелся на весь мир, – переживал катарсис Червяков, – ведь раньше, я, бывало, любил понаблюдать за парящей над унылым городским пейзажем женщиной. Или эта девочка, что по стене дома гуляет, внизу ее же машина сбить может, что ж в этом может быть странного. Напротив, это логично, а что логично, то и правильно. Я действительно болен".
      – Доктор, – горячо заговорил Червяков, – помогите мне, спасите меня! Вылечите! Я же мог бог знает чего натворить. 
      – Ничего, ничего, голубчик, – Цезарь одобрительно похлопал его по плечу, – раз вы осознаете, что с вами не все в порядке, значит вы на пути к выздоровлению. А мы вас подлечим, и никакое квадратное солнце вас больше не будет волновать. У нас хорошо, специальная форма, казармы. Такие как вы нам всегда нужны. Запишем вас в 16 психиатрический легион и отправим в Галлию. Там как раз сейчас нашествие арабов. Поживете в парижском гарнизоне. Оставайтесь с нами, и мы вас сделаем таким же нормальным, как и мы все.

© Ащеулов Д.В., 2005. Все права защищены
Из архива журнала «Литературный Кыргызстан»