Караван первопроходцев

(Публицистика)

Предлагаемый сборник избранной публицистики известного прозаика, кинодраматурга и журналиста Кадыра Омуркулова – это, как он пишет, лишь малая часть того, что опубликовано им в республиканской, союзной и зарубежной печати. Сборник задуман автором в качестве своеобразного пособия, «мастер-класса» для молодых студентов факультета журналистики, филологии, но, несомненно, что и эта книга, как и прежние издания автора, привлечет внимание широкого круга читателей.

Публикуется по книге: Омуркулов Кадыр. Стон ледника: Публицистика и проза. – Б.: Шуру, 2004. – 264 стр.

УДК 82/821
    ББК 84 Ки 7-4 0-57
    О-57
    ISBN 9967-22-320-0
    О 4702300100-04

СОДЕРЖАНИЕ

КАРАВАН ПЕРВОПРОХОДЦЕВ
    Подлинно народный
    Сотворение сказа 
    Столетний поэт
    Баллада в граните и бронзе
    Звездный час

КАРАВАН ПЕРВОПРОХОДЦЕВ

ПОДЛИННО НАРОДНЫЙ

Торжественно и величаво парение беркута над скалистыми громадами, над седыми вершинами кыргызского Ала-Тоо, на которых лежат вечные снега. Это парение — как музыка органа, оно рождает в душе глубокие чувства, не оставляя в ней места в этот особый миг мыслям суетным и мелочным. Это парение -гимн крыльям. Но, чтобы взлететь и оказаться властелином простора, беркут отталкивается от земли. Не каждому, даже самому зоркому и видавшему виды охотнику, удавалось стать свидетелем начала полета беркута. Старые охотники-кыргызы видят в этом таинство, данное соколу от мудрой Матери-Природы. Беркут камнем падает с высокой скалы и только потом, когда горный воздух наполнит его мощные крылья, он плавно взмывает ввысь.

Таким парением духа мне видится кыргызский народный эпос "Манас", история которого уходит в глубь веков. Наши далекие предки явились первыми авторами и свидетелями зарождения эпоса. Творческий дух и гений народа был тем ветром, что наполнил "крылья" эпоса. То было в глубокой дали времен. Прошли годы, десятилетия, века, но этого было мало, чтобы осознать и определить величие народного творения. Для этого понадобилась смена эпохи, наступление эпохи социализма. Новая эра открыла нам, потомкам древних кочевников, всю глубину духовного мира и нравственных идеалов свободолюбия, запечатленных в эпической летописи народов.

И первой литературной генерацией, которая ощутила это безграничное счастье, которой было суждено самой судьбой перенять сокровищницу народа и стать летописцем новой жизни -истории Советской Киргизии, было поколение прозаиков, поэтов, драматургов, к которому относится народный писатель республики Касымалы Джантошев (1904-1968 гг.).

То было поколение первопроходцев. У многих из них оказались сходными биографии — тяжелые годы детства и юности, прошедшие в нищете и нужде, в батраках и неволе. Для них путь к знаниям лежал через ликбез. Молодежь из дальних аилов уходит в город, а если встречает сопротивление родителей и близких, — убегает тайком.

Так случилось и с пятнадцатилетним Касымалы. Несмотря на уговоры и угрозы отца, юноша похищает коня своего дяди и под прикрытием ночи покидает отчий дом. Он преодолевает верхом около трехсот километров и, продав коня на базаре, летом 1919 г. оказывается в Пишпеке (прежнее название города Фрунзе).

Писатель рано познал тяготы бедняцкой жизни. С семилетнего возраста батрачил вместе с отцом у бая, в двенадцать лет разделил судьбу беженцев, изгнанных из родных мест на чужбину. Год жизни в Китае на всю жизнь остался шрамом на сердце. Семья нищенствовала. За пиалу толокна, чтобы не умереть с голоду, беженцы были вынуждены отдавать в рабство чужеземным богатеям своих сестер и дочерей. Даже спустя пятьдесят лет писатель не мог вспоминать об этих днях без душевного содрогания. Записывая воспоминания о прошлом, о себе, о судьбе беженцев, он, человек, которому нельзя было отказать в крепости характера и мужестве, проливал слезы над этими страницами.

В одной из своих первых пьес "Алым и Мария" (1928) начинающий писатель с юношеской горячностью и страстью описывает эти горькие события.

Пятнадцатилетний юноша, попавший в незнакомый город, не знал грамоты, хотя уже прошел суровую школу жизни. Касымалы оказался среди своих ровесников, таких же, как и он сам, малограмотных, но жаждущих знаний. "Товарищ" — это слово было самым желанным, в него они вкладывали особое чувство. Это слово еще больше роднило их и сплачивало. Молодые, они друг друга называли по имени — Мукай, Джоомарт, Джусуп, Аалы, Кубанычбек, Тугельбай, Касымалы... Сегодня их также называют по имени, как и в былые годы. Называют по имени потому, что в народе считается это высшим знаком любви и признания. Зачинатели кыргызской профессиональной прозы, поэзии, театральной драматургии, первопроходцы, в силу исторических условий не владевшие грамотой, не знакомые с многовековой историей цивилизации и мировой литературы, — это истинные самородки, путеводной звездой которых в открывшемся бескрайнем мире творчества были прирожденный талант и интуиция, полученные с молоком матери. Народ чтит их сегодня — живых и покинувшых нас, склоняет голову перед их титанической деятельностью. Они жертвовали годами, а иногда и всей жизнью, чтобы познать таинство творчества, чтобы чуть ли не в преклонном возрасте приобщиться к мировой литературной классике; они стоически переносили раны своего позднего приобщения, раны, кровоточащие от сознания того, что вулканический талант не имел достойного приложения и раскрытия. Но они не опускали рук, не падали духом, шли на жертвы ради будущего, сознавая, что грядет за ними новое поколение собратьев по перу, детство и юность которых будут другим. И если для писателей первого поколения "землей", с которой они брали старт, был фольклор – народные сказания, легенды, эпос, то "земля" следующего за ними поколения имела иные измерения-то были уже масштабы Вселенной: она включила в себя и устную народную сокровищницу, и всю мировую и советскую литературу, весь свод знаний и духовных достижений, выработанных человечеством за всю историю развития. И взирать на этот свод мы стали не с подножия гор, а встав на вершину, которой достиг караван первопроходцев. А с этой вершины открывались безграничные творческие горизонты.

Окончив начальную школу, Касымалы Джантошев поступает в Киргизский педтехникум, ставший заметным очагом культурь в республике, из стен которого выйдут впоследствии писатели, поэты, педагоги, ученые. Здесь, будучи студентом, Касымалы в 1926 году, Написал свою первую пьесу "Койчулар" ("Пастухи"), которая была поставлена самодеятельными артистами драмкружка педтехникума. Вслед за этим для этого же драмкружка им было написано еще несколько одноактных пьес. Они не претендовали на место в ряду произведений большого искусства, являлись лишь пробой пера молодого студента, подступом к значительному многоплановому произведению, каким явилась пьеса "Карачач" (1929). Зритель тепло принял драму, повествующую о судьбе двух влюбленных, гордой девушки Карачач и смелого джигита Акмата, которых не могла разлучить жестокость феодальных нравов и обычаев, — воля и стремление к свободе, верность любви и чести помогли им в борьбе со злом, помогли перенести самые тяжелые лишения. В пьесе можно было заметить некоторую профессиональную неопытность автора, но это не могло смутить того зрителя-энтузиаста, который с воодушевлением воспринял появление первых кыргызских пьес. Ценность произведения определялась прежде всего его действенностью. Еще жив был классовый враг, еще орудовали в Киргизии банды басмачей. И появление на этом фоне остросоциальной пьесы, где показывалось зарождение новых революционных идей, где мерилом счастья служила свобода духа и воли человека, — это вдохновляло зрителей, свидетелей и участников первых лет становления Советской власти.

Вместе с пьесой "Кайгылуу Какей" ("Горемычная Какей") М. Токобаева "Карачач" суждено было стать произведением, знаменующим развитие кыргызской национальной драматургии.

Но зачинателям надо было еще учиться. И Касымалы Джантошев обращается к богатой традициями русской драматургической классике. Он читает и перечитывает пьесы Островского, Чехова, Гоголя, Грибоедова. Заучивает наизусть монологи из пьес, эпизоды и сцены. Он переводит пьесы на кыргызский язык, большей частью они не предназначены для печати, для постановки — так он учится драматургии не в стенах специализированного института, а на частной квартире, снимая угол в саманной землянке на краю города.

Самовоспитание и учеба давались нелегко и занимали много времени — столько, что после "Карачач" он в течение пяти лет почти ничего не издает. И вышедшая в свет в 1938 году повесть "Эки жаш" ("Двое молодых"), в сюжетную основу которой легли события острой классовой борьбы периода коллективизации, вновь привлекает внимание читателей к творчеству молодого прозаика.

Подлинный успех и прочное признание пришли к Касымалы Джантошеву-драматургу после создания им пьесы "Курманбек" (1944). Более сорока лет прошло со дня премьеры этого спектакля, а он до сих пор не сходит со сцены кыргызских театров.

"Курманбек" красноречиво свидетельствовал, насколько возрос и окреп талант драматурга, создавшего в пьесе яркие, острохарактерные, масштабные образы. Пьеса была написана по мотивам одноименного народного эпоса. Задача автора была не из легких. Героическая поэма широко известна в народе, она дошла до наших дней как шедевр устной поэзии. Писателю предстояло испытание по высшей мерке: стать вровень с эпосом, создать в драматургическом жанре его своеобразный эквивалент, не оказавшись лишь добросовестным подражателем или реставратором ранее сотворенного. Художник сознавал всю меру ответственности, которую он на себя брал. Он работал неистово и самозабвенно, казалось, на него нашло озарение. Более чем за пятнадцать лет творчества писателю было дано не раз испытать сладостные и изнуряющие муки творчества, но это был особый случай. Он долго, почти два года, готовился прежде чем сесть за работу, прежде чем отправиться неизведанной дорогой в страну своих героев, первооткрывателем которой он становился с того самого момента. Казалось, на него нашло вдохновение безвестных сказителей эпоса, сохранивших и передавших его, не расплескав в веках.

Он писал эту пьесу пять дней и пять ночей, почти ни на час не отходя от стола. Нуркамал, его жена и первая кыргызская женщина-поэтесса, тревожилась за его здоровье, но не пыталась отговорить от неистовой работы — да он бы и не послушал! — то было упоение в творчестве. Он встал из-за стола, написал последнее слово в пьесе: "занавес" и поставил свои инициалы. А потом он трое суток спал, просыпаясь лишь на мнгновение, чтобы выпить пиалу чая или стакан молока.

Пьесу ждал подлинный успех. На первые спектакли невозможно было попасть, зрители шли на него по несколько раз. Они заучивали и переписывали монологи, читали и разыгрывали их в самодеятельных кружках.

В искусствоведческой литературе часто приводится пример сильного и необычного воздействия на зрителей картины И. Репина, изображающей Ивана Грозного и его сына Ивана. Были даже случаи, когда изрезали полотно – так ненавистен был царь, убивающий своего сына.

Нечто подобное случалось и на первых спектаклях "Курманбека". Образ отца батыра Курманбека — коварного, злого, предавшего сына Тейитбека был выписан настолько рельефно и мастерски передавал такие темные глубины подлости отрицательного человека, что атмосфера в зрительном зале становилась подобной пороховому погребу, где искра могла бы вызвать взрыв ярости и негодования. И такой искрой воспринимался обычно монолог Тейитбека, его "черное благословение" — проклятие своему родному сыну, который шел на поле боя с жестоким врагом во главе притесненного народа:

...Пусть стальное копье Корун-хана,
    Врага нашего лютого,
    Пронзит сердце Курманбека.
    Пусть кровь льется рекой!..
    Да превратятся в пепел и пожарища
    Ваши тучные поля и горы.
    И пусть орды беспощадного Коруна,
    Как на козлодрании, растерзают ваших джигитов.
    Пусть дочери кыргызов будут рабынями, 
    А жены и матери – вдовами!..
    (подстрочный перевод мой. — К. О.)

— Этот монолог нельзя было читать вполсилы, — вспоминал народный артист СССР, выдающийся советский актер Муратбек Рыскулов, которому довелось исполнять на сцене английского королевского театра роль Короля Лира, — этот монолог был настолько эмоционален, что требовал от актера наивысшего напряжения, это "черное благословение" было апогеем в создании образа проклятого старика. К этому монологу, занимавшему около двух страниц текста, актер шел как на вершину горы, которую следовало покорить. И в то же время я и другие его первые исполнители не на шутку опасались именно этого момента: насколько вдохновенно и талантливо прервоплощался актер, настолько сильно выражал негодование зритель, А зритель сороковых годов был искренний, впечатлительный, непосредственный в выражении своих эмоций, он становился соучастником происходящего на сцене. Обычно принято зрителю говорить об актерах. А я хочу сказать о зрителе. Зритель тех далеких лет бесконечно дорог нам, драматургам и артистам первого поколения. Может быть, он был иногда наивен, но зато всегда чистосердечен и воспринимал театр, искусство, как дитя. Мы, старые артисты, — одно целое с тем зрителем. Мы росли вместе с ним. Так вот, этот зритель не мог равнодушно слушать проклятие Тейитбека. Когда спектакли проходили на выезде, во время гастролей, и давались на лоне природы, на сцену летели камни, глина. Зритель осыпал нас проклятиями, требовал от партнеров, находящихся на сцене, вывести или поколотить этого подлого старика, предавшего сына, а бывало, и сам забирался на сцену с яростно сжатыми кулаками...

Муке (так почтительно называли в народе Муратбека Рыскулова) переживал минуты радости и душевного волнения, рассказывая о первых спектаклях "Курманбека". Несомненно, пьеса была открытием для театра, стала событием в культурной жизни республики. Не посягая на истину, можно сказать, что пьеса вырастила и вдохновила на творчество целую плеяду кыргызских деятелей театра разных поколений. Пьесе суждено было стать кыргызской театральной классикой.

По накалу страстей, по остроте сюжета и драматургическим поворотам "Курманбек" решен в русле шекспировских трагедий, и, прежде всего, это произведение вызывает в памяти "Короля Лира". Перед лицом больших испытаний, накануне битвы с врагом две старшие дочери предают Короля. Сюжетный узел драмы "Курманбек", словно зеркальное отражение шекспировской трагедии: батыр Курманбек так же, как и Лир, испытывает сполна горечь предательства близкого человека. Возлюбленная Курманбека Айганыш — образ, в главной сути своей перекликающийся с образом младшей дочери Лира Корделией, безмерно преданной, одухотворенной, готовой на любые жертвы ради батыра. И как немаловажное обстоятельство, а может быть, и самое главное, дающее основание проводить паралели между двумя произведениями, необходимо отметить яркий всплеск дарования Касымалы Джантошева, позволивший ему достичь высот героико-трагической драмы. Естественно, что этот уровень завоеван благодаря первооснове драмы — эпосу, но это ни в коей мере не принижает незаурядного таланта драматурга, а лишь подчеркивает его самобытность.

Выше уже было сказано, что "Курманбек" принадлежит к кыргызским малым эпосам (их существует около двух десятков). Приходится сожалеть, что нет точной даты его создания. Известно лишь, что поэма уходит от нас в глубину веков. Творческий гений Шекспира и безвестного сказителя эпоса, быть может, в одну и ту же эпоху породили два самостоятельных великих произведения, и в них мы, потомки, находим общие мысли и чувства, воспевание добродетели и правды, ненависть к душевной низости и злу, словом, вправе отметить особый феномен творческого духа, единство разных художников в поисках истины.

Касымалы Джантошев давно уже признан как один из основоположников кыргызской драмы. Он автор десятка пьес, написанных в основном после "Курманбека", но именно это произведение возвышается над ними особой вершиной, входит в сокровищницу кыргызского театрального искусства. "Курманбек" — лебединая песня К. Джантошева-драматурга. И вызывает большое сожаление, что до сих пор драма не имела достойного переводчика на русский язык (хотя уже была переведена дважды). Драма требует глубоко проникновенного воссоздания, такого, о котором в свое время точно и емко сказал Чингиз Айтматов, касаясь общих проблем переводческого дела: "...переводить не просто слова, фразы, а прежде всего Слово, ощущая особую, так сказать, нравственно-психологичесукую атмосферу, его породившую и вызвавшую. Иначе сказать, переводить образ слова, то есть чувствовать его генетический код. Или, иначе говоря, то первоначально поэтическое представление, уходящее корнями вглубь мироощущения и духовной истории народа, которое проявилось словом-символом...

...Насколько тот или иной язык окажется жизнеспособным, в немалой степени зависит от нас, писателей, поэтов, переводчиков, обязанных всячески развивать, обогащать, открывать в нем неисчерпаемые возможности, без чего нельзя передать всех граней и нюансов, оттенков человеческой психологии, души. Перед драматургами и переводчиками драматургии эта задача стоит, на мой взгляд, особенно остро, ведь драма — обнаженная нервная система жизни, которую достойно выразить можно только посредством самых точных, самых насыщенных током времени слов".

Я убежден (и надеюсь, что этим самым выражу убеждение всех многочисленных почитателей пьесы), что еще предстоит второе рождение драмы "Курманбек". Этому явлению предстоит сбыться тогда, когда Слово драмы, сверкая всеми гранями, зазвучит на великом языке Толстого, Чехова, Горького.

"Портрет — это всегда двойной образ: образ художника и образ модели", — подчеркивал знаменитый французский скульптор 20 века Эмиль Антуан Бурдель. Высказывание в полной мере применимо к творчеству писателя.

Каким бы обобщающим, собирательным, а подчас и условным ни был художественный образ литературного произведения, он прежде всего признан выразить мироощущение автора, его отношение к описываемым проблемам и событиям. Есть произведения, созданные на основе автобиографической судьбы, на основе ярких авторских впечатлений от прожитого и пережитого. И тогда художественный образ самого автора становится символом в том смысле, о котором упоминал Томас Манн: "Кто такой поэт? Тот, чья жизнь символ. Я свято верю, что мне достаточно рассказать о себе, чтобы заговорила эпоха, заговорило человечество, и без этой веры я бы отказался от всякого творчества".

В кыргызской литературе, в поэзии найдется немало произведений, отвечающих этому принципу. Это рассказы Мукая Элебаева, стихи и поэмы Алыкула Осмонова, романы Тугельбая Сыдыкбекова, проза Аалы Токомбаева, повести Чингиза Айтматова...

"Каныбек" Касымалы Джантошева — это не автобиографический роман, его нельзя отнести и к историческому, ибо в нем автор не выводит конкретное, отмеченное в летописи или хронике историческое лицо или событие. Но это ни в коей мере и ни проза, написанная в духе народного творчества, как пытались представить роман в первых поспешных и поверхностных отзывах отдельные критики на том основании, что в нем были использованы легенды и сказания и в отдельных случаях автор позволял себе возвышенный эпический стиль. Не легенды и не сказания определяли сюжет и содержание произведения, а судьба простого человека, вышедшего из народа и прошедшего путь от маленького раба до борца за новую светлую жизнь, за идеалы социалистической революции.

Произведение написано в духе романтического реализма. Высоким примером и путеводной звездой, по неоднократному признанию самого писателя, служил ему роман Николая Островского "Как закалялась сталь" — изначальная и непреходящая на всю жизнь книга-любовь Касымалы Джантошева.

Первое же знакомство с романом Н. Островского оставило неизгладимый след в душе молодого писателя. У него, тогда еще начинающего литератора, возникает дерзкая идея перевести роман на кыргызский язык. Но от замысла до его осуществления прошли годы. Работая над романом "Каныбек", он одновременно переводит книгу о Павке Корчагине. И нельзя не заметить духовное родство этих двух произведений. Это было не слепое подражание, "не переписывание нот" (говоря языком музыкантов), не следование букве романа советской художественной классики, а творческое воплощение своей глубоко личной темы, которая сверялась по высшей мерке с избранным молодым кыргызским писателем идеалом. Иными словами, в дни его вдохновения и творческих мук, Павка Корчагин незримо присутствовал всегда рядом, вдохновляя прозаика на создание образа главного героя Каныбека.

"Каныбек", можно сказать, книга всей жизни писателя. Выход его четырех книг занял по времени немногим менее двадцати лет (1939-1958). Во все последующие издания автор неизменно вносил поправки и коррективы, редактировал отдельные главы.

На кыргызском языке "Каныбек" полностью выпускался трижды и дважды на русском. Роман был инсценирован и поставлен на сцене кыргызских театров, а кинематографисты республики осуществили по нему съемку цветного широкоэкранного фильма. К нему, несомненно, будут обращаться и в будущем, роман ждет своего воплощения в качестве многосерийного кино и телелент, воплощения в театре, музыке, живописи — такова судьба полинно талантливых литературных творений.

У кыргызов есть древний и добрый обычай — разрезание пут младенцу. Один из самых радостных дней для родителей — день, когда их ребенок делает свои первые шаги, в этот день приглашают гостей, режут овец, накрывают богатый стол. А в завершение тоя родители опутывают веревочкой ноги младенцу и выводят его на поляну. Начинаются состязания — бегут наперегонки ребята, чтобы оказаться первым, разрезать "путы" младенцу получить достойный приз. Разрезаны символические путы, ребенок, поддерживаемый родителями, делает свои первые шаги, "Пусть эти путы будут последними в твоей жизни! Пусть светлой будет твоя дорога!"

Счастливым было "разрезание пут" детищу писателя К. Джантошева, одному из первых кыргызских романов "Каныбек".

Молодой прозаик, которому было 37 лет, когда вышли первые две книги романа, не ожидал подобного успеха. Небольшой тираж книги разошелся в считанные дни, ее искали, передавали из рук в руки, на нее записывались в очереди в библиотеках. Если бы в те военные сороковые годы в кыргызских аилах всюду были столы, ее можно было назвать "настольной" книгой — она стала повсеместной и повседневной. Старые неграмотные люди заставляли читать вслух детей и внуков, заучивали наизусть целые страницы и главы. Читатель — и юный, и старец — одинаково страстно, то радуясь, то горюя, переживал события в романе. Он скорбел над печальной долей маленького раба Каныбека, восхищался мужеством и отвагой простых людей — крестьян, пастухов, охотников, озарялся радостью, читая историю чистой, как родниковая вода, светлой любви, Каныбека и Анархан. И юный, и старец были во власти захватывающего сюжета и чарующего богатого народного языка романа.

Сегодня, когда нас отделяет от тех времен расстояние более четырех десятков лет, мы можем без разящего и однобокого полемического задора определенно сказать, что в отдельных случаях автор излишне увлекался занимательностью, показом необычных событий и красочными описаниями, даже любованием словом, что порой мешало целостному восприятию романа, принижало его достоинства. Но эти отрицательные моменты не были столь пагубным пороком, как пыталась их представить малоубедительная критика, а явились неизбежными издержками творчества автора, принадлежащего к первому поколению кыргызских писателей, которые "пуповиной" еще были связаны с фольклором. На их долю выпала почетная и тяжелая миссия быть первооткрывателями в безбрежном море современной прозы, именуемой романом. И в этом смысле прежде всего важно отметить главное — появление вслед за первым крупномасштабным реалистическим романом молодого тогда прозаика Тугельбая Сыдыкбекова первого кыргызского романтического, приключенческого жанра. Это отметил жаждущий читатель. Имя Касымалы Джантошева стало известно каждому кыргызу, знающему азбуку. В связи с этим мне вспоминается один любопытный случай. Касымалы Джантошев родом с Иссык-Куля, из аила Тепке, что в вольном переводе означает "крохотный", в буквальном — "кобылка", которая приподнимает струны комуза на деке. Аил Тепке расположен в ложбине и на небольшом холме. От аила до города Фрунзе около четырехсот километров. Тридцать с лишним лет назад, когда еще по внутренним линиям, в пределах республики далеко не везде летали самолеты, не было скоростных машин и лихих такси, а лишь раз в неделю идущий черепашьим ходом старый автобус подбирал на пыльных дорогах случайных пассажиров, когда десятки верст приходилось еще проехать на телеге, тогда такая поездка в столицу из аила Тепке представлялась его жителям чуть ли не равной паломничеству в Мекку. И в этот вот путь, сколько ее ни отговаривали, отправилась родственница писателя Бурма, отправилась, чтобы повидать Касымалы Джантошева и его детей, набрав два полных курджуна гостинцев. Она стойко перенесла дорогу, а когда оказалась во Фрунзе, то вспомнила, что не записала адреса родственника. Отчаянно всплеснув руками, она так и села на землю. Полдня она безмолвно просидела на месте, потому, что, верная старым традициям, не могла назвать имени и фамилии родственника, который приходился ей шурином. Ей хотели помочь, вызывались проводить, спрашивали, к кому она приехала, а она растеряно повторяла: к Жолочу. Жолочу-Путник — так она иносказательно именовала своего шурина. Это прозвище осталось за Касымалы с тех пор, когда он мальчиком с беженцами шел на чужбину. Бурма была настолько упряма, что могла бы трижды проделать путь из аила в город, но ни за что и никогда не взяла бы на душу "грех" назвать имя родственника. Так бы она и отправилась домой восвояси, если бы ее вдруг не осенило и не пришло в голову сказать, что шурин ее писатель и это он написал "Каныбек". Через полчаса в окружении шумной свиты она пришла домой к своему родственнику, некогда мальчику "Путнику", а теперь оказывается известному писателю...

Это лишь обыденный и забавный эпизод, отразивший растущую известность автора романа "Каныбек".

Популярность писателя не была стечением счастливых случайностей или временным явлением, придя к нему однажды, она осталась с ним навсегда. "Каныбек" стал книгой, неотъемлемой от быта и духовной жизни народа. Успех романа у читателя можно сравнить лишь с тем восторгом, с которым он встретил кыргызский вариант поэмы Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре"в гениальном переводе выдающегося кыргызского поэта Алыкула Осмонова. Оба произведения вышли почти одновременно, и читатель сороковых годов, словно обретший два крыла, парил на них в мире поэзии и прозы. Именами главных героев поэмы и романа родители нарекали своих детей. Очевидцы рассказывают, что нередко едущие на фронт в солдатских эшелонах бойцы в недельном пути перед битвой читали о Каныбеке и Витязе, ведь оба они учили бесстрашию и смелости, воспевали великое чувство святой и безграничной любви.

Как уже было отмечено, "Каныбек" — книга всей жизни писателя. В романе очень много личного, пережитого самим автором. И хотя это не автобиографическое произведение, в нем нашла отражение и судьба Касымалы Джантошева, ведь он был очевидцем, а иногда и участником описываемых событий. Каныбек — почти ровесник писателя. В детстве Касымалы также, как Каныбек был прислугой богатого бая, пас овец, испытал горькую нужду обездоленного батрака.

"Дорогую бы шубу мне,
    Мне бы мчаться на скакуне! 
    А чтоб помощь была в беде, 
    Черноокую надо мне, —

Стоя на высокой скале и опираясь на пастушью палку, пел краснощекий, черноглазый Каныбек. Так начинается роман. Описываемая скала, которую полюбил Каныбек, с которой видны Памирские горы, вершины Алайкуу и Арпа — это заветное место самого писателя. Здесь он сиживал долгими часами, дневал и ночевал, и здесь им были написаны первые главы романа. Жители небольшого горного аила на берегу реки Жошолу так и поныне называют это место — скалой писателя Касымалы или скалой Каныбека.

Скитания Каныбека с матерью, побег Каныбека на Акжале, жестокие наказания баев, участие в состязаниях, скачках и козлодрании — все это в свое время было пережито автором или воспроизводило ситуации, подобные тем, что происходили в жизни. Пережитое и реальное, подхватываемое парусами творческого вымысла, создали ту захватывающую и колоритную атмосферу, которая присуща подлинно художественным произведениям романтического и приключенческого жанра.

Достоинство и непреходящая ценность романа — в идейно-нравственном наполнении. Почему по происшествии стольких лет роман и сегодня читается с интересом, не оказался в числе забытых произведений, покрытых пылью архаики? Потому, наверное, что он содержит те мысли и проблемы, те нравственные принципы, которые отвечают чаяниям нашего современника. Ведь роман прежде всего утверждает идеалы свободы человеческого духа, стойкости, силы характера и призывает к борьбе за эти высокие идеалы.

Рабство — это не только социальное явление эпохи феодализма, оно во все времена антагонизм свободы личности. И утверждая свободу личности, как высшую цель, роман и сегодня борется против духовного рабства, духовной нищеты.

Творчество К. Джантошева — яркого представителя плеяды зачинателей кыргызской современной прозы и драматургии – навсегда останется таким духовным феноменом, который вдохновляет и будет вдохновлять многие поколения благодарных читателей. Неувядаем венок памяти народной достойному сыну и замечательному писателю. Писателю подлинно народному!

«Литературный Кыргызстан», «Кыргызстан маданияты», 1974 г.

СОТВОРЕНИЕ СКАЗА

Акын Эстебес Турсуналиев — представитель особенного поэтического жанра. Искусство, которое он признан хранить и развивать, — уникально.

Давнее поэтическое ремесло сказителя-импровизатора и ныне бытует в республиках Средней Азии и Казахстана. Но, пожалуй, справедливо будет сказать, что в своем первозданном виде и в такой широте оно сохранилось лишь в нашем горном крае.

Устное народное творчество, дар современного аэда — высокая поэзия. Но красоту ее питает повседневная жизнь, земные будни. Это так же просто и удивительно, как видеть и сознавать, что многовековая горделивая красавица арча уходит корнями своими в бурую каменистую землю.

В недра народные уходят корни устного поэтического творчества, не случайно оно называется народным. Там, в общении с ним, и рождаются настоящие песни акына-импровизатора. И не случайно, что и ныне, как и в давние-давние времена, сказитель, этот вечный кочевник, там, где ждут его. А нужда в нем не убывает ни в малых селениях, ни в больших городах, несмотря на самый широкий повсеместный охват населения радио и телевидением. Напротив, благодаря им еще больше растет популярность сказителей. Да, такова извечная доля акына – скудеет дар его без общения, как говорят, высыхает родник, если не припадают к нему жаждущие.

На этот раз мы встретились с акыном на следующий день после его поездки по югу республики, где он выступал перед хлопкоробами Ошской области. В неимоверно тяжелых погодных условиях года сдержали свое обещание, совершили свой трудовой подвиг. И это не громкие слова. Ненастной весной селевыми дождями смыло посевы хлопчатника, земледельцам пришлось пересевать его заново. А осенью, в самый разгар уборки, грянули морозы и вновь обрушились холодные дожди и снега. Пришлось собирать хлопок в слякоть, отмывать его от грязи, сушить. Дорого досталось "белое золото" дехканину. Тем радостнее была победа, а иначе не назовешь итоги страды — была она настоящей битвой за урожай, был хлопковый пух тяжелее свинца. О чем и сказывал акын Эстебес перед земледельцами области на этом долгожданном празднике урожая, о том и песнь слагал. И взволнованный голос сказителя находил отзвук в душе истосковавшихся по песне земледельцев. Вот они, те чудные мнгновения, ради которых переходишь через горные переваль Ала-Тоо, где лежит вечный снег, пеший или верхом взбираешься на вершины по чабанским тропам, терпеливо сносишь жару казахских степей и пустынь, пересекаешь континенты. Вчера акын прибыл с юга, а завтра выезжал в суровый Кара-Куджур к животноводам, к селениям на высоте выше трех тысяч метров и где морозы достигают сорока градусов. Выезжал с надеждой, что чабанов и табунщиков обогреет словом и песней.

"Луна останавливает свой бег, когда поет акын", — так говорится в кыргызской народной поговорке. А еще одной из самых непререкаемых истин для кыргыза является крылатая фраза: красноречие — высший и непревзойденный дар. И прежде всего это относится опять же к акынам — певцам-импровизаторам и сказителям эпоса. Часто и сказитель и акын были в одном лице. Слушатель-кочевник, кем бы он ни был — пахарем, воином или табунщиком — преклонялся перед ними — настоящими сказителями и акынами. И это было понятно. В кочевой жизни, продолжавшейся столетия, притесняемые врагами, которые прежде всего покушались на народную память, на его историю, культуру и письменность, — в эти лихие годы аэды гор и степей были для кыргызов живыми хранителями вековых сказаний, устных сокровищ народа. Ведь эпос и сказания — это своего рода энциклопедия и летопись бывших кочевников. В свое время медики установили удивительный факт: если человек лишается зрения, у него обостряется слух. Так и народ, лишенный письменной литературы, совершенствовал память, которая проявилась в феноменальном устном народном творчестве. Память народа сохранила более двадцати эпосов, каждый из которых может быть сравним с крупнейшими эпосами, известными в мире. И среди них, как Хан-Тенгри в гряде гор, выделяется "Манас" — миллионнострочный шедевр, в несколько раз превышающий по объему "Илиаду" и "Одиссею", вместе взятые.

Да, искусство сказителей и акынов-импровизаторов издавно считалось особым даром. Оно не менее ценится в народе и сейчас. И ныне в Киргизии фигура сказителя "Манаса", малых эпосов; певца импровизатора — обычное явление. Но среди них есть наиболее желанные слушателям, есть свои кумиры. Эстебес Турсуналиев и является одним из немногих акынов, кто давно и всецело покорил сердца людей от мала до велика. Пожалуй, нет в республике человека, который не знал бы его голоса. Его называют "тёкмё"; это слово-синоним, сравнимое с бурной рекой, проливным ливнем, кипящим родником. Тёкмё — значит непрерывно льющийся, то есть дарящий песню слушателям, как река — влагу жаждущему полю в сильную засуху.

Акын-импровизатор, кроме феноменальной памяти, должен обладать остроумием, находчивостью, красноречием, приятным голосом, а мелодии его песен должны звучать, как льющися ручей или бурлящий родник. Ему надо быть в высшей степени артистичным, ибо акын-импровизатор — это своего рода исполнитель главной роли в театре "одного актера". Он одновременно ведет и несколько ролей, ролей разнохарактерных: то поет длинные монологи, то философствует, а затем, в зависимости от обстоятельств, становится или поющим задушевным собеседником, остроумным сатириком или внимательным тамадой. Все эти качества в полной мере присутствуют в искусстве импровизации акына Эстебеса Турсуналиева, народного артиста СССР, лауреата Государственной премии имени Токтогула, руководителя фольклорного ансамбля республиканской филармонии.

В девять лет Эстебес играл на комузе, в четырнадцать стал импровизировать, причем, случайно, без всякой мысли о дальнейшей артистической судьбе. Была полевая страда. И по нерадивости председателя колхоза не выдался урожай, полегла жалкая пшеница. Об этом и спел в кругу аильчан мальчик. Злободневную песню услышал руководитель района и повез его на своей лошади в седле по селам, и там он спел в назидание другим свою хлесткую, пересыпанную острыми шутками песню. В пятнадцать лет он представился одному из старейшин кыргызских акынов — Алымкулу, представился, как и подобало по традиции, с песенным приветствием, и это решило его дальнейшую судьбу — он получил благословение именитого акына, а затем был принят акыном в столичную филармонию. Известно, что акын не становится акыном сам по себе, он проходит чью-либо "школу", период наставничества. Раньше, когда не было профессиональных театров, ученик шел "в люди" со своим акыном-учителем на месяцы и годы и там совершенствовал свои способности, свой талант. В филармонии Эстебеса взял под опеку акын Осмонкул, известный в народе как "златоустый тёкмё Осоке". Двадцать лет длились "университеты" Осоке. "Самых счастливых", — как теперь об этом вспоминает Эстебес. — Для меня они прошли, как в опьяняющем счастливом тумане. С утра до вечера и с вечера до утра мы жили в мире сказаний, легенд и песен". Конечно же, мальчиком он слышал их в детстве. Мать Эстебеса — Арпаян любила и умела петь, была известной на всю округу сказочницей, известной кошокчу-плакальщицей. Женщины могли показать свои песенные способности, поэтический дар в этом искусстве — исполнении песни-плача — кошок, когда надо было в такой необычной ситуации — на похоронах — сложить о покойном плач и так его исполнить, чтобы излилась в голосе плакальщицы душа людей, чтобы содрогнулись сердца горцев, воинов и охотников, которым многое пришлось увидеть и испытать на своем веку.

Играл на комузе и отец Эстебеса, колхозный мельник Турсуналы, но не довелось ему самому сполна научить сына, не вернулся с фронта.

Мать поднимала на ноги сына, она же вдохнула в него дар к песнопению. "Эне тил" — "язык матери", — так называет кыргызский народ свой родной язык. И для Эстебеса это не только символ, но и сама реальность: материнское слово предопределило его судьбу акына. С детства Эстебес жил в мире легенд, эпоса и музыки. Но духовным наставником стал ему "златоустый Осмонкул".

Когда в аил приезжают певцы-импровизаторы, любимые акыны, — пригорок или ложбина становится амфитеатром, ибо ни один клуб не может вместить всех желающих послушать песенные импровизации акына. Он — постоянный гость чабанов, табунщиков, хлопкоробов. В самую горячую страду его можно увидеть на поле, где убирают хлеб или свеклу, на стригальном пункте. Во время короткого обеденного перерыва или после трудового дня он выходит в круг со своим комузом и начинает петь. "Кто сказал, что поют только праздные люди? — говорит в таких случаях акын. — Песня помогает работе".

И вот песня, поэма рождается на твоих глазах. В каждом отдельном случае акын-импровизатор находит особые слова. На ваших глазах сию минуту рождается поэтическая новелла, песенный рассказ с индивидуальным замыслом. Может быть, поэтому импровизатор высоко ценится, как поэт. Эстебес — автор семи поэтических сборников, член Союза писателей СССР.

Те, кто слышит Эстебеса впервые, сомневаются, может ли неподготовленный акын, не написавший заранее текст, спеть так складно и ладно, не повторяясь в течение всего вечера. И потому я задаю ему этот вопрос, спрашиваю у акына, пишет ли он заранее и заучивает ли текст своих песен. Эстебес улыбается в ответ. Бывает по-разному. Да, иногда приходится загодя готовить текст, но настоящее искусство импровизатора тёкмё познается в сиюминутном творчестве. "Заранее заученный текст для импровизатора — это все равно, что шоры или путы для скакуна, пущенного на скачки, — говорит акын. — Подготовленный текст мешает свободному течению мыслей, общению со слушателями, ведь они ждут от акына мнгновенной реакции, метко подмеченной детали. А с написанным текстом ты кружишься, как конь на привязи, не отойти от него, не пуститься вскачь". Это понял и уяснил для себя певец еще в той далекой юности, в пору ученичества. Ныне, готовясь к выступлению, акын знает заранее лишь, перед кем и о чем он должен импровизировать, то есть знает аудиторию и предмет разговора, в остальном же он полагается на полет фантазии. И Эстебес для образности приводит еще одно сравнение: импровизирующий акын, как беркут, пущенный охотником в небеса. До охоты беркута держат в томого-колпачке, и теперь, освобожденный от наглазника, он видит поле охоты во стократ четче и яснее, примечает малейшее движение живого существа. Острота "поэтического зрения" сказителя выливается в красноречие...

Мы сидим в гостеприимном доме акына с гостем, прибывшим из далекой страны, и я перевожу ему слова хозяина, его размышления о даре импровизатора.

Я перевожу слова, но мне трудно передать его взволнованность и страстность, ибо в эти минуты он уже во владении своего вдохновения. А гость, умудренный годами, говорит ему с тихой грустью о своих годах, о том, что смирился он со старостью и будущее видится ему лишь, как тень воспоминаний. И тогда Эстебес берет комуз и посвящает убеленному сединами гостю рождаемые даром импровизации поэтические строки.

Если о скачке мечтает скакун, —
    Значит, он резв.
    Если мечтает о полете беркут, —
    Значит, он силен,
    Парит в поднебесье над скалами.
    Остры глаза его, крепки его крылья,
    Пронзает он тучи, дитя вольной стихии.
    И человек подобен орлу,
    Если в душе его пылает страсть,
    Страсть новых свершений.
    Если в душе его лень и печаль
    Не свили уютного гнезда,
    Если в жилах его кровь клокочет
    И живет тревога новых открытий, откровений, —
    Тот человек непреклонен годам,
    И старость не ходит за ним по следам.
    А седина? Что ж, седина!
    Издавно чтилась в народе она.
    Если в семье рождается сын,
    Желают друзья: больших испытаний и добрых седин.

Эстебес откладывает комуз и с упоением рассказывает о великих акынах.

Он вспоминает великого златоустого Токтогула, который был ни с кем не сравним из себе подобных: «Песня его была сказочным иноходцем, что в стоверстном пути ни разу не сбивался с бисерного бега». Более полувека нет его в живых, но из поколения в поколение передается из уст в уста его великое умение "творить Слово", "творить Песнь", ставшие ныне легендой. Это его "завороженно слушала Луна, останавливая свой бег". Когда в селение приезжал Токо, народ сходился со всей округи, с других пастбищ и кочевий, и не могла тогда вместить всех желающих ни одна даже самая просторная двенадцатикрылая юрта. И тогда джигиты-силачи, взявшись за остов, где сидел Токо, переносили ее на другое место, чтобы видеть и слышать сказителя...

Акынов издавна чтили не только за удивительную способность к импровизации, но и за мудрость, глубину мыслей в их сказаниях и песнях. Не случайно, потому и говорится: "Слава отца в сыне, слава народа в акыне". В давние времена слово акына примиряло враждующие стороны, прекращало кровопролитные войны. Ныне его слово славит труд, честь и равенство; и извечным остается уважение к сказу и сказителям.

Несколько лет назад казахский народ, родственный по языку и обычаям кыргызскому, отметил 90-летие своего певца Кенена, который в тот день мудрым словом-сказом встречал своих гостей со всех республик нашей страны и из-за рубежа. Посвятил ему свое приветствие и Эстебес, после чего взволнованный старец-акын, в знак высшего признания, поцеловал его в уста, которые только что "исторгали божественные слова и песни". Старец благословил тогда Эстебеса, сказал, что и смерть теперь для него, старого Кенена, благо, коль есть кому передать свое наследие. И это благословение акына-старца Эстебес свято чтит, как одну из самых высоких похвал и дорогую память.

А я, слушая его рассказ о старце, вспоминаю давнюю мудрую легенду, сложенную народом о безымянном акыне. Давным-давно в горном крае правил жестокий хан. Пуще всего он оберегал свой покой и наказал, чтобы никто и никогда не говорил ему то, что могло его расстроить. Сказавший такое обрекал себя на верную смерть. И вот однажды, во время охоты, тигр растерзал ханского сына. Как сказать ему об этом? Скажешь — смерть всему роду, не скажешь — тоже погибель. И вот, чтобы спасти людей от неминуемой кары, акын идет в юрту хана. И там, в течение долгой ночи играл акын на комузе, и струны его исторгали такие печальные звуки, что разрывалось сердце. Так поведал акын отцу о смерти сына. И это был первый случай, когда от горя плакал жестокий хан, и это был последний день обреченного акына.

В этой легенде — глубокий смысл, акын должен быть верен истине и, если надо, иметь мужество жертвовать собой ради нее. Ведь акын не только слава народа, но и его честь и совесть.

Честь и совесть народа — именно так понимают свое призвание истинные акыны. Не случайно же так дорожит Эстебес именем своего духовного собрата, безвременно ушедшего из жизни великого поэта Алыкула Осмонова, который писал:

Если и тыщу раз богу солгу, Песне своей я солгать не могу.

Эти строки, как клятва быть "вечным подданным" Поэзии и Истине. Они звучат нравственным поэтическим завещанием акынам — нынешним и грядущим, акынам подлинно народным, каким и является Эстебес, сын мельника Турсуналы из крохотного аила Каинды, ставшим златоустым сказителем, певцом родного горного края.

«Московские новости», 1981 г.

СТОЛЕТНИЙ ПОЭТ

В том 1981 году Шамей Токтобай-уулу справил свой столетний юбилей.

Он родился и жил в горном аиле Жалчы на берегу Иссык-Куля. Волны Горячего озера плещутся в каких-нибудь двухстах метрах от его дома, и одним из самых больших удовольствий столетнего поэта было ходить по его песчаному берегу, вдыхать морской воздух и задумчиво вглядываться в его безбрежную даль.

В аиле и стар и мал звали его уважительно аксакалом, то есть почтенным старцем.

Шамей-аксакал прожил удивительную жизнь и многое видел на своем веку. В три года он остался сиротой, в двенадцать отдали учиться. Не в школу. Школ тогда не было в помине. Полуграмотному мулле, который сам читал едва-едва по слогам. Он не столько учил мальчика, сколько использовал как прислугу.

По-настоящему Шамей научился читать только на тридцать четвертом году у русского переселенца, сосланного из России. И с тех пор он занимался самообразованием, школу не посещал.

Социалистическая революция победила в Киргизии, когда ему было тридцать семь лет, и он стал одним из первых учителей в своем аиле.

В сороколетнем возрасте участвовал в организации колхоза и был первым его председателем. Все свои силы, все свободное время отдавал родному колхозу. Поднимал его из нищеты, ставил на ноги. На другие дела времени оставалось мало. Потому и стихи начал писать поздно. Вернее, он их складывал, читал друзьям, придумывая на ходу, но не записывал, некогда было, да и серьезного значения не придавал.

Первые стихи записал в шестьдесят лет – возрасте довольно степенном для начинающего поэта. И можно ли было на что-то надеяться, чтобы достичь успехов в поэзии, когда на седьмом десятке лет начинаешь писать стихи? Он об этом не думал, не помышлял о славе поэта, просто в душе уже старого человека зазвучала песня.

— Казалось, — признавался Шамей-аксакал, — что я только теперь начинал жить, и только теперь наступило мое "совершеннолетие", появилось "второе дыхание".

В семьдесят семь лет, как почтенный колхозник, он едет вместе с другими аильчанами — передовиками сельского хозяйства в Москву. Он не устает смотреть и удивляться, открывать для себя неизведанное. Посещает Кремль, мавзолей Ленина, приходит на Красную площадь, гуляет по широким проспектам и размышляет, размышляет. Вот он, старый кыргыз, бывший слуга богачей, сын нищего кыргыза, кому было уготовано на роду рабство и прозябание, живет в равенстве. Свободу эту дала Октябрьская революция. И, конечно же, главные его стихи составили цикл под названием "Hyp заман" — "Светлое время". Он их написал, несколько тетрадей, пока жил в Москве, пока несколько суток ехал поездом и автобусом в родное село.

Эти стихи кто-то из земляков показал в Союзе писателей Киргизии известным акынам и писателям. И случилось самое неожиданное не только для Шамея-аксакала, но, пожалуй, и для творческой организации — его в 78-летнем возрасте приняли в члены Союза писателей СССР. Не каждый день случаются подобные явления, и потому оно стало достоянием прессы, об этом писали газеты и журналы Киргизии, печатали фотографии улыбающегося бодрого старца, и имя Шамея стало широко известно в республике.

С тех пор стихи — его жизнь, его крылья. Можно сказать без преувеличения, что все последующие двадцать с лишним лет он творит азартно, не покладая пера. Он выпустил восемь сборников поэм, песен, стихов, собрал и записал более двухсот легенд и сказок, заполнил несколько тетрадей забытыми пословицами и поговорками. Его записями пользуются сегодня профессиональные писатели, поэты и критики. Помню нашу встречу в тот памятный для него год.

В свои сто лет он не терял чувство юмора. Полушутя-полусерьезно он говорил, глядя с улыбкой на свою старую жену, которая моложе его на восемнадцать лет, что она своими разговорами и аильными сплетнями мешает его вдохновению.

В свои сто лет он был бодр и свеж и косил траву в яблоневом саду, ездил верхом, мог подправить покосившуюся дверь сарая, а если придет в дом желанный гость, — выпить бокал шампанского за его здоровье и пожелать ему тоже жить век и век учиться…

В свои сто лет он не терял любознательности, признался, что лишь недавно прочитал на кыргызском языке "Войну и мир" Толстого. Его поразила в романе правда и то, каким образом писатель нашел самые нужные слова. О себе же он говорит, что ничего особенного не создал, цитировать себя не любил, объясняя: "Не запоминаю", хотя прекрасно помнил наизусть народные поэмы. То говорила в нем врожденная скромность и мудрость прожитых лет.

И все же одному своему стихотворению он отдавал предпочтение. Это стихи о Тайтору. Тайтору — это крылатый скакун легендарного Манаса. Это скакун из эпоса, но для кыргыза он реальнее того коня, на котором сидит верхом.

Тайтору — верный конь Манаса. Но вот погибает Манас, и через много-много лет старого скакуна пускают на скачках. И Тайтору, старый Тайтору, преображается на глазах и, подгоняемый духом Манаса, становится победителем. Эта легенда вдохновила поэта в преклонном возрасте написать стихи "Хочу я быть, как Тайтору". Так он выразил желание, идущее из глубины души, выразил свое вдохновение.

"Нет предела человеческим возможностям, и столетний возраст — это лишь пора зрелости", — сказал Шамей Токтобаев в день своего векового юбилея.

...Жизнь этого удивительного человека продолжается в его поэтических строках.

АПН, 1981 г.

БАЛЛАДА В ГРАНИТЕ И БРОНЗЕ

На полу и полках просторной мастерской нет свободного места, они заставлены моделями, заготовками и эскизами уже завершенных или только начатых работ. Иногда, в процессе работы, разминая в руках податливый материал, он чувствует особую потребность выразиться в словах, дать волю своему воображению — и тогда беседа обретает особую задушевность, и Тургунбай, немногословный по натуре, преображается на глазах, завораживая своими рассказами. Он рассказывает о той земле, где родился и рос. Она была началом его творчества. Не случайно первые самостоятельные работы студента-скульптора были навеяны воспоминаниями детства и юности: "Пастушок" и "Эне" ("Мать") или, как назвали ее впоследствии, "Бешик" ("Колыбель"). И не случайно, что до сих пор эта небольшая композиция, на которой изображена мать, склонившаяся над колыбелью, считается одним из лучших произведений в творчестве уже известного скульптора. Она не затерялась, и ее не заслонили последующие монументальные работы.

Именно из этой колыбели, образно говоря, вышел и вырос Тургунбай, и та давняя колыбельная вплетается эхом и волнующим отзвуком в его современные масштабные композиции, придавая граниту и бронзе выразительность и теплоту.

Родом Тургунбай с юга Киргизии. Здесь, как и всюду в нашем крае, главным компонентом пейзажа являются горы. Они изумляют разнообразием форм и ритмов, чеканностью силуэтов. Еще в раннем детстве гряды поднебесных год внушали Тургунбаю чувство скульптурности мира. А любовь к искусству впитывалась с молоком матери. Она была известной на всю округу мастерицей. Ее звали Ырыс, что значит "Счастье". Она кроила и шила чапаны — так называется верхняя одежда кыргызов. Весь аил носил сшитые ею чапаны. Она очень красиво вышивала. Отец, (его звали Сыдыком) тоже был народным мастером, умельцем на все руки. Он чеканил узоры по серебру и меди, рисовал замысловатые узоры для ковров. Он ушел на фронт, тогда Тургунбай не ходил еще в школу, и погиб при штурме Кенигсберга в 1945 году. Через шестнадцать лет Тургунбай, уже будучи скульптором, разыскал среди ста с лишним тысяч могил погибших воинов могилу отца. И опять наш разговор возвращается к земле, где провел свое дество Тургунбай.

На краю аила был обрыв и в нем пещеры. Их вырыли ремесленники-гончары, которые на протяжении столетий брали здесь глину. Глина прекрасная, податливая, чистая. Мальчишка Тургунбай с друзьями приходил туда. И, сидя на краю обрыва, они дружно лепили фигурки зверей и птиц и тут же оставляли свои изделия на сушку. Южное солнце способно так прокалить глину, что ее не надо уже ставить в печь.

В 19 лет он приехал из далекого горного края в столицу и здесь впервые попал на настоящую художественную выставку. Она так поразила юношу, что он каждый день, в течение месяца, приходил сюда ранним утром к открытию музея и снова и снова осматривал выставленные экспонаты. Любопытство Тургунбая было вознаграждено, его заметил профессиональный скульптор, повел в свою мастерскую и предложил без обиняков: — Будешь у меня помощником.

На следующий день учитель поручил ему лепить "Глаз" микеланджеловского "Давида". В мастерской висели "Глаз", "Нос", "Ухо" — гипсовые отливки с этой всемирно известной статуи. Это был первый, на всю жизнь запомнившийся урок. Тридцать лет прошло с того дня. За это время бывший великовозрастный ученик стал ведущим скульптором республики, первым из кыргызов фундаментально освоившим этот жанр искусства.

Сегодня он признанный мастер, о творчестве которого писатель Чингиз Айтматов сказал следующие проникновенные слова: "Когда я бываю в мастерской Сыдыкова, я думаю о том, как чисто и глубоко проявляются в его творчестве концепции гуманизма и жизнеутверждения советского искусства, обогащенные в данном случае ярко выраженным собственным художническим видением прекрасного человека. А это главное, наиглавнейшее на многотрудной и сложной стезе мирового искусства — в эстетической эволюции от богов к человеку — умение видеть в человеке, в его духовном мире высшее достоинство бытия.

Я думаю о том, как органично сливаются в Сыдыкове-скульпторе универсальный опыт реализма наших дней с национальными особенностями дарования..."

...От первого робкого урока до всеобщего признания, от ученичества до подлинного мастерства. А между ними были годы становления, годы напряженной, вдумчивой, самозабвенной работы. Было художественное училище. А затем... Затем судьба свела его с человеком, который оказался главным и самым важным в его творческой жизни. Этим человеком был великий советский скульптор, патриарх скульптурного искусства страны Сергей Тимофеевич Коненков. Тургунбаю было тогда 26, а его будущий наставник и учитель был старше ровно на 60 лет!

С момента памятной для Тургунбая встречи и буквально до последних дней жизни Сергея Тимофеевича ученик постоянно ощущал его отеческую заботу и чуткое наставничество.

Коненков познакомился с двумя работами начинающего скульптора "Пастушок" и "Бешик" ("Колыбель") на Всесоюзной художественной выставке. В них, в этих ранних работах, молодой художник предстал перед Мастером в своем первозданном виде — искренний, безыскусный и своеобразный — со своим, лишь ему присущим, видением мира, умеющим вдохнуть жизнь в холодный гранит. По этим двум работам Мастер безошибочно определил степень таланта начинающего скульптора. Он незамедлительно вызвал Сыдыкова в Москву в свою мастерскую на индивидуальную стажировку. По инициативе Сергей Тимофеевича разрабатывают специально для одаренного художника в одной из самых лучших художественных заведений страны — Строгановском — ускоренную программу обучения: три года вместе положенных шести лет. Он же выхлопотал студенту льготную повышенную стипендию.

А по завершении курсов Коненков пишет рекомендательное письмо правительству республики "...хочется подчеркнуть ярко национальный характер дарования Сыдыкова. Сегодня Тургунбай Сыдыков — это...художник, готовый принести большую пользу своему народу... Прошу Совет Министров Киргизской ССР принять Тургунбая Сыдыкова как верного и достойного сына своей Родины, оказать ему необходимую помощь в начале его работы, предоставив творческую мастерскую".

"Письмо это явилось авторитетнейшей рекомендацией" — вспоминает Тургунбай, выдающийся русский скульптор по-отечески сердечно, с великой верой в будущее выпускал своего ученика из своих рук в самостоятельную творческую жизнь.

Когда Тургунбай говорит о своем Учителе, голос его обретает теплоту и особенную взволнованность:

— На свое девяностолетие Сергей Тимофеевич надел подаренный ему мной кыргызский халат и кыргызский войлочный ак-калпак: снизу он подшит черным бархатом, сверху белый как снег на вершинах наших гор. Я стоял в стороне и восхищенно следил, с каким достоинством он принимает поздравления. Я любовался им, и порою он мне казался мудрым кыргызским аксакалом. Добрым символом дружеского расположения к моему народу представлялся мне тот факт, что в день рождения он вышел к людям в кыргызском одеянии...

Сказав это, после некоторого раздумья он добавляет:

— У птицы бывает два крыла: оба они друг без друга ничто. Так вот, одно мое крыло, давшее мне возможность для творческого полета — это моя родина, мои родные горы, отец и мать, а другое — мой Учитель, перед именем которого я благодарно склоняю голову...

Оставаясь наедине с собой и замыслом, он не раз задается вопросом: как бы то оценил Учитель? А сделано немало, в каждой работе — месяцы и годы размышлений, поиска и счастливых находок. Так появился в центре города Фрунзе монументальный комплекс "Борцам революции". Так был создан скульптурный триптих по мотивам народного эпического шедевра "Манас", скомпонованный в комплексе с гранитными изваяниями великих сказителей эпоса. Так, наконец, в соавторстве с известным советским скульптором Михаилом Константиновичем Аникушиным создавался памятник Победы, открытие которого было приурочено к ее сорокалетию. 9 мая 1985 года вспыхнуло пламя у памятника, которое, казалось, зажжено рукой матери, что идет навтречу своим сыновьям, добывшим победу на ратном поле. И гореть этому пламени вечно.

В мастерской скульптора несколько вариантов эскизов и моделей будущего произведения — монумента двум выдающимся ученым, мыслителям средневековья — Юсуфу (Жусупу) Баласагуни и Махмуду Кашгари. Жизнь и творчество этих двух энциклопедистов связаны с давней историей Киргизии и приходятся на начало и середину 10 века. О чем же поведает будущий монумент, что ляжет в основу замысла?

— О борьбе человеческого духа с мраком невежества, — отмечает скульптор, — о стремлении к счастью и сраведливости — об этом писал в своей поэме Баласагуни, об этом мечтал Кашгари, создавая первый древнетюркский словарь, не утративший своего значения и в наши дни.

Работа только начата, многое еще предстоит осмыслить, обдумать, углубить, но одно несомненно, что и в этот замысел скульптор вложит весь свой поэтический дар.

Каждое новое произведение скульптора — это его новая песня, "спетая в камне и бронзе", баллада, где воплотилась истинная поэзия и глубокая мысль. И сегодня уже невозможно представить себе столицу нашего горного края без скульптурных монументов Тургунбая Садыкова.

«Московские новости», 1986 г.

ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

Как часто приходится слышать и читать о выдающихся людях, истинных мастерах своего дела, что в юности, еще на пороге своего признания, они и не помышляли о нем. И вот судьба распорядилась иначе. Да, Булат Минжилкиев, учась в школе, и не мечтал стать оперным певцом.

В детстве, отправляясь верхом к чабанам на пастбища родного Прииссыккулья. оставшись наедине с горами и вековыми елями, он мог запеть во весь голос от переполнявшего чувства не заученную песню, а скорее мотив душевного восторга. То было не проверкой голоса вдруг открывшего в себе способности парнишки, а лишь выражением радости, что он есть в этом огромном, прекрасном мире. И лишь дядя Курманкожо, пожилой, умудренный человек, приметивший странную привычку племянника, поговаривал в шутку: "Чего доброго, еще петь начнет, не дай бог: в роду у нас такого не было..."

Да, что верно — то верно: в роду певцов не было, ни дед, ни прадед не отличалсь этим. А отец Булата Абдылда был геологом, из когорты первопроходцев, одним из первых кыргызов, получившим высшее геологическое образование в Московском геологоразведочном институте и защитившим кандидатскую диссертацию. Его имя было широко известно в кругу специалистов, и его включили в экпедицию в Заполярье, имевшую для страны большое народнохозяйственное значение. Так Булат оказался с родителями далеко от дома и провел там четыре года. И не случайно профессия отца серьезно увлекала и сына. Четыре года на Пин-озере и Ковдаре и постоянные летние экспедиции в горах Тянь-Шаня заронили в душу юного Булата желание идти по стопам отца. Оставалось лишь окончить школу и поступить на геологический. И вот тут-то подает свой голос судьба, та самая азбучная "случайная" закономерность. Просыпается то, что до поры до времени дремало в юноше, что было щедро заложено в нем от природы. Приехав из Заполярья, он становится стажером студии при оперном театре. Это совпадает с декадой Киргизского искусства в Москве, где на голос студийца обращают внимание именитые певцы, и он получает направление в Ташкентскую консерваторию. И там, еще будучи студентом, он получил возможность выступить на сцене театра оперы и балета имени Алишера Навои в сложных партиях опер "Евгений Онегин", "Алеко", "Царская невеста", одним словом, в труппу родного театра в Киргизии он прибыл не как скромный новичок, а опытный специалист, заявивший о себе в полный голос. Он становится ведущим артистом оперной сцены, но на этом не заканчивается его учеба. А по высшей мерке, по признанию Булата, это были лишь подступы к большому искусству. В 1968 году 27-летний артист едет на стажировку в Италию, в "Ла Скала". Широко известные в музыкальном мире учителя миланской школы маэстро Барра и Мерлини за два года учебы помогли молодому певцу занять почетное место в ряду вокалистов мирового класса. Ярким тому подтверждением стал международный конкурс певцов, проходивший в Тулузе (Франция) в 1971 году, где вчерашний стажер миланской школы, бас из далекой Киргизии, стал обладателем высшей награды — "Гран-при".

А спустя немногим более года Булат повторяет и закрепляет свой успех на пятом Международном конкурсе молодых оперных певцов в Софии, где завоевывает первую премию и Большую Золотую медаль. В связи с этим болгарская пресса ("Отечествен фронт", "Народна культура") помещает восторженные отзывы о своем новом открытии:

"В стране басов певец из далекого Фрунзе стал любимцем публики".

Надо ли говорить о той радости, что испытал молодой певец за высокое признание в стране, которая дала миру басов Бориса Христова, Николая Гяурова, Николая Гюзелева, Димитра Петкова...

И вот спустя десять с лишним лет уже не начинающий, а признанный певец, народный артист СССР, лауреат многих премий, депутат Верховного Совета республики Булат Минжилкиев вновь на земле Болгарии, где вместе с другими знаменитыми солистами мировой оперы принимает участие в торжествах по случаю 50-летнего юбилея Николая Гяурова.

— Это событие стало праздником вокального искусства, — говорит Булат, — в концерте мы участвовали вместе с Евгением Нестеренко. Кроме нас, выступили звезды мировой оперы Френи, Капучилли, Коррерос и другие. Затем были спектакли "Фауст", "Борис Годунов", где я пел с труппой Софийской оперы, были и сольные концерты.

Признание в "стране басов" открыло путь солисту на сцены всех континентов. Ему аплодировали зрители Италии и ГДР, Чехословакии и Франции, Швеции и Канады... В составе прославленной оперной труппы Большого театра Булат Минжилкиев дважды принял участие в гастролях по США. Выдающийся дар певца из далекой горной Киргизии был восторженно оценен видавшими виды зрителями "Метрополитен" и влиятельной газетой "Вашингтон пост": "...Я — царь, — воскликнул Булат Минжилкиев, и ни одна душа в переполненном Кеннеди Сент Опера Хаус не усомнилась в этом. В течение четырех часов 35-летний бас из Киргизии был настоящим царем, обреченным Борисом Годуновым, русским Макбетом... Минжилкиев может быть первым претендентом на эту роль в любом другом оперном театре мира".

Он был первым из оперных певцов союзных республик, кто удостоился чести и высокого права выступить в роли Бориса Годунова на прославленной сцене Большого театра. Да, партия Бориса Годунова занимает особое место в репертуаре артиста. За двадцать лет им подготовлены десятки ролей мирового репертуара, советской и кыргызской классики, вошедших в сокровищницу мирового искусства. Среди них Мефистофель в "Фаусте" Гуно, Мельник в "Русалке" Даргомыжского, Филипп в "Дон Карлосе" Верди, Мефистофель в одноименной опере Бойто. В его исполнении звучат арии, романсы и песни из произведений Моцарта, Равеля, Глинки, Чайковского, Грига, Шостаковича, Прокофьева, Малдыбаева, Абдраева, Молдобасанова...

— Все эти роли, все арии, песни, романсы для меня очень дороги, — признается певец, — все они требовали большой отдачи, напряженной работы. Но Борис Годунов стоит особняком. Это и "лебединая песня", и "вечная песнь", и "песнь песней". Сколько бы я ни пел, она, эта роль, остается для меня какой-то неизведанной, загадочной, так как образ Бориса настолько многогранен и противоречив, что сказать: я ею доволен до конца не могу.

Зная Булата Минжилкиева давно, быть может, с первых ролей на сцене, я мог бы засвидетельствовать о его постоянстве в творческом характере: чувстве неудовлетворенности, требовательности к себе по "высшей шкале", а значит, желанию самосовершенствования. Он считает, что работу над ролью, будь даже она исполнена и сыграна несколько десятков раз, никогда нельзя считать завершенной. И что только тогда каждый выход на сцену станет радостным открытием для зрителя и откровением для самого исполнителя.

Такова высокая требовательность певца к самому себе и к друзьям по искусству, независимо от их возраста и признания. И это важно теперь, когда появилось желание самому осуществить оперные постановки. Первый же выбор пал на "Богему" Пуччини — одно из труднейших произведений оперной классики. Зная наперед все трудности предстоящей работы над спектаклем, он привлек к ней молодых исполнителей. И пусть не во всем ровно прошла премьера молодых, но Булат уверен, что "придет время, и они заявят о себе в полный голос".

Известие о присуждении Булату Минжилкиеву Государственной премии СССР за концертную программу двух последних лет пришло в тот самый горячий момент, когда он с головой погрузился в новую работу, готовился к гастрольной поездке в Чехословакию...

Конечно, была радость, волнение, горячие поздравления и приветствия, но и была будничность в этой радости, и в ней был особый смысл. Булат оставался самим собой, тем "вечным подданным" своего искусства, который обронил однажды среди друзей и приятелей, что "звездный час" певца — это месяцы и годы напряженной, самозабвенной работы. В той фразе весь Булат: искренний и большой человек и артист.

«Московские новости», 1983 г.

СКАЧАТЬ полный текст книги «Стон ледника»

© Омуркулов К., 2004. Все права защищены
    Статьи публикуются с разрешения автора