Пульсар

Книга избранного
Стихотворения, палиндромоны

Итоговый сборник стихов замечательного поэта нашей страны. Лирика 1960-х – 2000-х гг.

Публикуется на основе книги: Александр Никитенко. Пульсар. Стихотворения, палиндромоны. – Б.: Просвещение, 2007. – 692 с.

                                 ***

                              человек
                           чело и веки
                     и артерии как реки
                    не понять его вовек
                              человек
       человек аминокислотная комбинация
              своя у Гитлера и у Горация
            в ней кульминация добра и зла
                 назареянин распят не зря
                    рука не знает правая
                     что левая творит
                но во Вселенной плавая
                     он разумом горит
                какие               над ним
                пропасти         три
                зияют              звездочки
                ему                  сияют
                из                     надежды
                ядерных          вера
                грибов             и любовь

23 ноября 1988 г.

                               A man
                  from darkness delivers
                   and arteries as rivers
            he’s strange ysterious humane
                             it’s a man
            a man is aminoacid combination
              Horatsi’s own and Hitler’s own
                    from God and Devil
           with culmination of good and evil
               the right arm doesn’t know
               what the left arm is doing
              but drifting in the Universe
                  he burns with his mind
              he                              above him
              does not want           three
              to disappear              little stars
              inside                        are shining
              a                                 hope
              nuclear                      faith
              mushroom                 and love

28 июля 1995 г.

1. ПЕРЕД ЭТОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ СИНЬЮ

***

Проходят надо мною облака –
причудливой фантазии примеры –
неспешно и несметно, как века
минувшие, как будущие эры,
плывут куда-то вдаль издалека.

Уносит их воздушная река
и плещет им в пушистые бока,
и синева речная глубока
и широка, и нет ей равной меры,
как нет её у совести и веры.

И я лежу, гляжу на облака,
под головой – затекшая рука,
но двигаться не хочется, пока
душа летит в заоблачные сферы
и проницает дали и века,
где вместе астронавты и шумеры.

Душа всегда к бессмертию близка!
И если бы не едкий запах серы,
не присное присутствие химеры
рогатой, как козлы, — наверняка
она бы, как века и облака,
была всегда, их переняв размеры.

1988, 2007 гг.

***

Если б ты не вырос в черном теле
и душе позволил засвинеть,
то и твоя песня на пределе
не смогла бы в сердце зазвенеть.

3 сентября 2005 г.

***

Быть знаменитым некрасиво.
                           Б.Пастернак

Красиво быть незнаменитым,
забытым и судьбою битым.
Я счастлив, — я не знаменит!
И слава вслед не семенит.

Незнаменитым быть приятно.
Под локоть не берут приватно
и панибратски на пиру
не приближают ко двору.

Незнаменитым быть красиво.
В моей глуши стоит крапива,
разлапистые лопухи
так лопоухи и тихи!

Стихи мои не знамениты,
но крепко сбиты. И сумей
хотя бы слово замени ты
вот в этой же строфе моей.

Незнаменитым быть – отрада.
Судьба моя – моя награда.
Другим ничем не знаменит.
Звезда моя меня хранит.

Комедия почти финита.
Трагедия в канве судеб.
Жизнь вообще не знаменита.
Как летний дождь. Как честный хлеб.

5 ноября 2006 г.

***

А.Крутикову

На фоне солнца листья черные,
черна высокая трава.
Сияют заводи озерные –
в них зеркала и синева.

Рассветный ветер морщит заводи.
Гляди на солнце пред собой
и выше – в высь глаза веди,
в глубокий космос голубой.

Душа тоскует по высокому,
простоволоса и боса.
И, словно бабочка из кокона,
из тела рвется в небеса.

Щемит, зовя туда и сманивая,
где далеко во все края
носилась до существования,
где будет после бытия.

1988 г.

ЗВЕЗДА

Я его достал из горной речки.
Он замерз и двигаться не мог.
Бедные отважные кузнечики!
Скачут в речку прямо из-под ног.

Отогрелся он на жарком камне.
Скрипнул оду Богу своему.
И была звезда моя легка мне
оттого, что я помог ему.

1 сентября 2005 г.

***

Задолго до эпохи иномарок
вся жизнь моя непрожита была,
и чтоб понять, как мир велик и ярок,
хватало мне окраины села.

В авто и кораблях «Аэрофлота»
огромный мир изведал я дотла.
Но словно не хватает в нем чего-то
мне без моей окраины села.

28 октября 2006 г.

***

Росой помытые ботинки –
сквозь росы темный след в лесу.
И легкой влажной паутинки
прикосновение к лицу.

Отступит всё, что неизбежно,
и далью вновь судьба полна,
когда коснется сердца нежно
тебя настигшая весна.

26 апреля 2006 г.

***

Спасибо тем, кто строил БЧК!*  (*БЧК – Большой Чуйский канал)
Пусть это невеликая река,
не Волга, не Нева и не Ока,
но тоже отражает облака,
издалека идущие по сини.
Пусть плавают тут гуси и гусыни,
а не суда с форштевнями косыми –
но тут мы в детстве бегали босыми.
Спасибо тем, кто строил БЧК
перед войной – лопата да кирка,
да тачка, да упорство мужика –
проверенные средства за века
преображать пустыни да болота.
Да жаркий пот, да тяжкая работа,
да о далеком будущем забота.
Спасибо тем, кто строил БЧК!
Здесь моя Волга и моя Ока,
моя Нева – неважно, что пока
по берегам растительность дика –
нет набережных здесь и парапетов.
Родные реки есть у всех поэтов.
Рабочих мне не надо кабинетов –
здесь нет ни стен, ни книжек, ни портретов
по стенам – лишь вода да облака,
и потому прогулка мне легка,
и силы мне дает моя река.
Спасибо тем, кто строил БЧК!
Им – память.
Мне – звенящая строка.

29 августа 1988 г.

***

С грустью душа усекает
возле реки на ходу:
много воды утекает – 
больше, чем лет на роду.

21 мая 2004 г.

***

Тополь по имени Жора!
Было немало мажора
в том, кто ножом по судьбе
вырезал имя тебе?

Тополь по имени Жора!
от ножевого ожога
долго горела нога.
В каждом ты видел врага.

Тополь по имени Жора!
Выставлена для обзора
всем посреди бытия
татуировка твоя.

Тополь по имени Жора!
Помнит мельчайшая пора
рваной коры, но живой,
боль от игры ножевой.

Жора, дубина с глазами!
Тополь умылся слезами.
Литеры-шрамы болят.
Тезку забыть не велят.

1989 г.

***

Воцарились в парках нувориши.
Парки (им же зарослей еще б)
стали посквозистей и повыше,
но лишились прелести чащоб.

Страсть у сытых к образцовым зонам!
Между тем у города в тисках,
здесь порой ходил я по газонам –
не везде, в укромных уголках.

На манер Америки-Европы
всё картинно-чопорно, как бред.
А мои излюбленные тропы
сквозь сирени – наискось? Их нет!

Думают, умаслили подарком.
Только я щетинюсь прямиком:
«Надо бы побережнее с парком –
этим милым сердцу уголком…».

В новых много есть от брудершафта:
беспардонен пьющий и нелеп.

Европеизация ландшафта
и стандартизация судеб.

25 мая 1999 г.

ПРЫЖОК

В.Пирогову

Боб Бимон взял… 8.90???!!!
Блеск!
Рекорд!
У олимпийцев – шок.
Тер-Ованесян опешил просто:
крест на нем
поставил
              тот
                   прыжок.

Все уходят поздно или рано.
В этом диалектика как раз:
не было бы Тер-Ованесяна
и Бимон бы мира не потряс.

В вечность
              прыгнул
римлянин Овидий,
долетев
         ко мне
                   в двадцатый
                                     век,
и меня на старте он увидел,
и наполнил мощью мой разбег.

Все поэты
чуточку спортсмены.
Жажда состязания остра!
Из толпы
талантливой литсмены
дерзко я ворвался в мастера!

Не достать, литсверстники, теперь вам
до меня – сырые пороха!

Приземляюсь
                 в веке
                         тридцать
                                    первом –
олимпиец русского стиха.

5 марта 1989, 2006, 2007 гг.

***

Перед этой классической синью,
опьяняющей вроде винца,
нам нельзя предаваться унынью
от того, что ей нету конца.

Мы ведь знаем откуда мы родом –
из стоящей за каждым окном,
за околицей, за поворотом
млечной вечности с синим вином.

Мы давно заодно с небесами
по наитью сошлись и срослись.
Потому-то от века и сами
бесконечны, как даль или высь.

23 ноября 2005 г.

МАЙ

Дождя косматая завеса,
и гром внезапно простучал,
и по густым кустам белесым
сквозняк стремительный промчал.

Вокруг стихия говорила!
И принимал он средь тревог
власть бытия и ярость мира,
и в сердце вещий холодок.

Охвачен схваткою мгновенной,
сквозь мрак летел он наяву,
как стая птиц сквозь свет нетленный –
вечерний свет и синеву.

И полон был он ликованья,
как темный куст, как влажный лист.
Единство неба и сознанья
владело им под рев и свист.

С жестоким миром зла и скверны
он связь порочную расторг.
И молний огненные нервы
его пронзали, как восторг.

И хмарь полей, и шаткий мостик
над речкой,
  и село во мгле
вошли в него, как зыбкий оттиск
любви и жизни на земле.

15 мая 1980, 2007 г.

***

Одиссей был родом из Итаки
и сумел бессмертье обрести.

Надо жить на острие атаки,
чтобы плотью мифов обрасти!

19 июля 2003 г.

РЯД

эсхил

софокл

еврипид

античка

атипичка

СПИД

17 июля 2003 г.

***

Я поэт – рабочий вол и пахарь,
а не робкий хахаль томных муз.
Оттого и жизнь моя не сахар.
Ломовая. Горькая на вкус.

У меня тяжелая работа,
но забота тайная моя –
на земле однажды дальний кто-то
станет лучше чуточку, чем я.

28 декабря 2004 г.

***

Возьмусь за тему. Тему и идею
вдруг обозначу. Тема – это я.
Какой глобальной темой я владею!
В том, что я есть, идея не моя.

Тут колдовала мудрая Природа,
мне придала привычный лад и вид.
И в свой черед для продолженья рода
сгодился я, невечный индивид.

Как пленник общепринятой системы
играл и я в высокие слова.
Однако вот трава растет без темы
и без идеи светит синева.

Не так же ль закодированы все мы?
Цель просто жизни – только жизнь сама.
Но без идеи или же без темы
не мыслим мы нормального ума.

Нормальный ум выдумывает тему –
как плод его ему она под стать.
И вот уже всю нервную систему
сибирских рек вольны мы расшатать.

Нормальный ум растит свою идею
грозить ракетно-ядерным щитом.
И я от представления седею,
что жизни нет на шарике пустом.

Сейчас такое бешеное время
у мировых толкается ворот,
что чья-нибудь идея или тема
глобальный принимает оборот.

Распят из-за идеи в Иудее
Иисус Христос. Но счет теперь иной.
Есть я, есть жизнь – без темы и идеи –
в ежесекундной хрупкости земной.

1988 г.

***

Всё это правда, но и только.
А где в грядущее прорыв?
Есть толк, но маловато толка
в стихах, правдивых, как нарыв.

Поэзия – чуть-чуть неправда.
Поэзия – чуть-чуть обман.
Она заманивает в завтра,
в сверхгалактический туман.

Её не купишь на потребу
как уникальный бриллиант.
Она подвластна только небу,
где Бог, и вечность, и талант.

1998 г.

***

Меня окружали великие люди.
Но всё ж до конца не смогли окружить.
Мне формулу жизни являли на блюде.
А я предпочел не по формуле жить!

30 марта 2004 г.

Я БЫЛ КУМИРОМ УЛИЧНЫМ

Ивану Мезенцеву

Дворовая эстетика –
живи – лови момент!
Стилета и кастетика
весомый аргумент.

Побаловавшись красненьким,
«про жисть» наверняка
со мной, десятиклассником,
калякали зэка.

Тут к ним не подкопаешься:
шел разговор крутой
ну прямо с подкупающей
душевной широтой.

А дома – всё дидактика.
А в школе – всё муштра.

Бывалая их тактика
была, как мир, стара.

Хотелось сердцу острого!
Всё пресное вокруг.
И вот меня как взрослого
они признали вдруг.

Не знали мама с папою,
храня меня в быту,
какой я тихой сапою
на улице расту.

Меня растила улица.
Закон её суров.
Легко пропасть и скурвиться
среди бичей, воров.

Стал чемпионом города
по боксу я тогда.
И их вниманье дорого
мне было в те года.

Потом была республика –
я победил в три дня.
Блатная эта публика
болела за меня!

Они все были старшими –
в пределах сорока.
Дела их были страшными
и длинными срока.

Измотанные судьбами,
держались наравне,
всё то, что в них погублено,
во мне ценя вдвойне.

В любые переулочки
нырял я, не боясь, -
меня все знали урочки,
со мной искали связь.

От них козлы парашные
не раз кидались в вой…
А так они не страшные,
когда ты им как свой.

Я был кумиром уличным
и не был трепачом.
Не дешевил, не умничал
и знал я, что почем.

Я знал: за слово подлое,
оброненное зря,
отместка выйдет полная
по праву финкаря.

И не болтал я лишнего.
И выходил я в ринг,
для среднего и ближнего
имел прямой и свинг.

Соперника улещивал,
рубил его под дых –
для них, моих болельщиков,
ценителей моих.

Давно уже отпетою
была у них стезя.
И по всему по этому
я ведал: так нельзя.

Дворов вердикты строгие!
Ни разу я не влип.
Меня они не трогали.
Хотя они могли б!

Семья и школа бедная!
Всё было без вранья.

Звезда моя победная
и улица моя!

1988 г.

***

Тебе за сто веков.
Ну что ты всё бунтуешь?
Ну что ты всё не спишь,
как тыщу лет назад?
Ну что ты всё судьбу крутую испытуешь,
ну что ты всё паришь,
седея от надсад?

Давно пора остыть
и слыть милейшим в мире – 
таким, каким тебя
приветствуют и ждут!
А ты,
как юниор
в посттриумфальном мыле,
взрываешь то, 
что все 
          веками 
                    создают.

Уют тебе не мил,
ты жаждешь неуюта,
хотя его с лихвой
на твой хватило век.
И жизнь твоя –
твоя
бенгальская минута –
вот-вот уже сгорит
во тьме вселенских рек.

Безвестная судьба
тебя сожгла по воле
весенних ранних звезд.
В узду тебя взяла!
И сам ты полон весь
невысказанной боли,
и рвешься напролом,
кромсая удила.

И привкус на зубах
и крови, и железа.
И кровянит Луна
зубчатый черный лес.
И от тебя все ждут
привычно
             полонеза.
А ты
        приходишь
весь
        в морозе марсельез!

8 января 1999 г.

ДОБРО

С завода шел, решил проветриться.
Устал на смене, брел, бескрыл…

Водитель синего троллейбуса
мне тормознул и дверь открыл.

Я сел, я вжался в спинку ребрами.
Вздохнул я легче оттого,
что есть на свете люди добрые.
Хотя не все до одного.

Жизнь наша в мире так заверчивается,
как нам самим и по плечу.

Кому-нибудь из человечества
добром я тоже отплачу.

1988 г.

ГАЛАКТИКА

Л.Ш.

Накинь свой цветастый халатик
и тихо присядь у окна –
одна из наземных галактик,
подруга моя и жена.

Не надо ни жестов галантных
ни стершихся слов про любовь –
я рядом с тобою талантлив,
как был бы талантлив любой.

Помыта на кухне посуда,
уснул наш ребенок в тепле.
Красиво и просто, как чудо,
присутствуешь ты на земле.

Забыты друзья и дороги,
заботы и радости дня,
когда ты в любви и тревоге
поднимешь глаза на меня.

За окнами сумерки мая.
Мы снова с тобою вдвоем.
И снова, светя и сияя,
восходишь ты в небе моем.

Предстанет глазам астрономов,
обживших космический куст,
как редкая вспышка сверхновой –
энергия вспыхнувших чувств.

И миг этот исповедальный
бесценен на тысячу лет:
в тебе как в галактике дальней –
любви излучившийся свет.

Затеряны мы во Вселенной.
Но ты отовсюду видна –
в квартире по улице энной,
со мной у ночного окна.

1988 г.

***

Черный снег да метелки полыни,
да минорные галки вдали.
Я болел и болею поныне
за больные побеги земли.

Смрадным смогом убитое поле!
Чахлых птиц безнадежный полёт!
И вбирает земля мои боли.
И, умножив стократ, отдает.

1988, 2007 гг.

***

Консервативны, косноваты
мы добываем трудный хлеб.
А на орбитах космонавты
уже других вкусили неб.

Иной, космический характер
былая сказка обрела.
В ветвях раскидистых галактик
сидят, как совы, ангела.

Плутаем в жизни, как в трех соснах.
Но камнем ангел упадет,
когда в обжитый черный космос
душа, как мышка, прошмыгнет.

1988 г.

ЛЮБИТЕ ЗМЕЙ

Мальчишки,
изверги,
набили кучу змей –
от ужаса 
вздохнуть почти не смей,
смотри перед собой,
глазам не веря,
на это дело мыслящего зверя.

Премерзкая, конечно, тварь –
змея!
Когда искусно суть свою тая,
с ландшафтом мимикрирует гадюка,
не тронь её –
она
     уйдет
             без звука.

Когда орлан,
от зноя изнывая,
когтит змею
и тащит в высоту –
сверкнув с небес,
                          как молния
                                           живая,
она орлана жалит на лету.

А в солнечной Туркмении Ан-2
едва взлетел –
перед лицом пилота
вдруг 
       встала
               кобра,
спавшая сперва.
Седым он возвратился из полета.

Но вот на флейте
заклинатель змей
блефует –
и приплюснутая кобра
встает
       и смотрит
                   ласково
                              и добро
в лицо тому,
кто добр и ласков к ней.

Любите змей!
Пригрейте на груди
хотя б одну –
зло в людях,
а не в змеях.
Хотя по жизни,
как тут ни крути,
приходится всегда держать в уме их.

1988 г.

***

В этом небесном объеме,
в синих всхолмлениях рощ,
в воздухе, как в водоеме,
скрыта духовная мощь.

Воздуха синяя призма –
родственница родников –
вспоит и ныне и присно,
да и во веки веков.

Ты человечьей породы.
Ты убиваешь свой стресс
слухом великой природы,
духом веков и небес.

1996 г.

РОССИЯНИН В КЫРГЫЗСТАНЕ

Я в Азии моей
забыт страной и веком.
Сквозь суверенитет
тут байство при дворе.
Надену ак-калпак,
пройдусь родным Бишкеком,
как если б по Тверской
прошелся в кепаре.

16 мая 2004 г.

САМОСОЖЖЕНЦЫ

Наивные!
Сгорая с потрохами,
надеются добиться правоты!

Я тыщу раз
сжигал себя 
стихами.
Но мир
плевал на это с высоты.

Живой вопящий факел – Блок, Есенин,
Ахматова, Высоцкий, Пастернак.
Но толпы их забыли средь веселий,
предпочитая нал и master card.

Они алкают не духовной жажды,
на золоте едят, смердят на нём.
Как спичкой,
рифмой
чиркну я однажды,
осатанев.
Гори оно огнем!

И, может быть, случайная гражданка,
одна крестясь на огненный мой Спас,
прошепчет в полушоке:»Ах как жалко!».
Но это всё не переменит нас.

11 апреля 2004 г.

***

Мои ночные поединки
с бумагой белой и пером!

Как под водой, в рассветной дымке
поля и ветлы за селом.

Я вышел в поле для разминки.
И даль со мной одних кровей –
как будто в технике размывки
исполненная акварель.

Какое ровное сиянье
от солнца в поле и в груди,
какое кровное слиянье
судьбы и дали впереди!

Я ночью был взрывоопасен,
я мыслью мучился взрывной.
Теперь я вечен и прекрасен,
как эта даль передо мной.

Как эта пыльная дорога,
как гиль враждующих идей,
где всё прекрасное – от Бога,
а остальное – от людей.

1988 г.

ДА И НЕТ

Времени нет
оглянуться,
              опомниться,
выиграть счастливый билет.
Время 
         летит,
                как безумная конница.
Времени нет.

Времени нет
полюбить до безумия
женщину солнечных лет.
Жизнь –
           это клип
                      с изверженья
                                        Везувия –
времени нет!

Времени нет!
Словно Цезарь из Рима я,
жду тебя в сонме планет.
«Да» тебе, милая, неповторимая.
Времени – нет!

18 ноября 2001 г.

МОЙ ГОЛОС

Я Евтушенко, Смеляков, Твардовский,
Есенин, Мандельштам и Маяковский,
Жигулин, Вознесенский и Рубцов,
Некрасов, Баратынский, Фет, Кольцов,
Уитмен, Рильке, Лорка и Неруда!
И фрунзенских поэтов – Аксельруда,
Колесникова – принял я черты,
мой рот орет, когда орут их рты!
Я Заболоцкий, Пастернак, Светлов,
Ахматова и Белла Ахмадулина,
есть даже дух Рыгора Бородулина,
Олжаса Сулейменова во мне,
Абая, Навои и Токтогула…
На мощной поэтической волне
идущей и несущей столько гула,
что слышен он в любой земной стране
средь небоскребов и в тиши аула,
в толпе стоустой и наедине
с любимой, что доверчиво уснула
и тихо улыбается во сне –
родился я и всеми стал вполне,
тем самым став собой среди разгула
застойных послесталинских времен.
Я – синтез поэтических имен,
живой, а не духовная могила.
Моих учителей взрывная сила
мне стала кумачом моих знамен.
От них не отступлю я ни на волос
теперь, когда оформился мой голос.

«Нет, я не Байрон, я другой…».
Но я и Байрон, я и Лермонтов
среди «Ура!» орущих нервно ртов
в атаке на передовой.
Так вот откуда эта желчь!
Когда в огонь идет пехота,
поэту просто жить охота,
а не сердца глаголом жечь.

Но страх бессильнее стыда
за этот страх.
И выше жизни
свою любовь к своей отчизне
поэты ставили всегда.

И как бы критик ни кусался,
и как ни портил мне кровей,
я славлю вечный дух гусарства
болеть о родине своей.

Мне слава слуха не ласкала.
И не был я к страданьям глух.
Поэты мира – мой Ла Скала –
мне голос ставили и дух.

Всем, кто во мне выискивает «блох»,
я говорю воинственно: — Я – Блок.
Мои стихи не жалкая невнятца.
Вглядитесь и увидите «Двенадцать»!
И всем, кто настораживает ушки,
морали чтя, пустые, как хлопушки,
я говорю: — Я долгожданный Пушкин.
Его вы ждали? Вот он – видит Бог.

Вдали пора Бориса Годунова.
Отчизна помнит кровь своих сынов.
А зло живет.
И в мир приходит снова
то пиночет, то новый гадунов.
Диктатор в преступленьях не покается.
Скликается на трупы воронье.
«Поэты мира против апокалипсиса» -
движенье многотрудное мое.

И лира, словно чуткая антеннка,
настроена на боли бытия.
И только потому я Никитенко,
что все поэты мира – это я.

Бесценно поэтическое имя.
Меня не соблазняет пьедестал.
И прежде чем собою стать мне –
                                                       ими
живыми и бессмертными –
                                             я стал.

Я ими стал. Я им не подражаю.
Их боль – моя.
Болит их каждый стих.
Я во сто крат в цене подорожаю,
когда во мне расслышите вы их.

Ни у кого ни строчки не крадите,
не видя дальше кончика пера!
А я беру от их больших традиций –
желания свободы и добра.

Боитесь эпигонства вы, а сами
всю жизнь поете голосом сырым.

Но голос мой –
                      их полон голосами.
И этим самым он –
неповторим.

1997 г.

НА СМЕРТЬ БРОДСКОГО

Пагубы мира уродского
не вытравила ни черта
ни кровь Иисуса Христа,
ни боль Иосифа Бродского.

Поэт, 
на пророка смахивая,
пел Богу вослед!
Но миром правит мафия,
а не поэт.

Отъязычествовал на лире
нобелевский лауреат.
А они – как рулили,
так и рулят.

Плевать им
              с большой
                           колокольни
на бездуховную рать.
Прибыли – монопольны.
Тёмных верней обирать.

Ясь Христова завета,
увы, не про нашу честь?
Горько, что нет поэта.
Гадко, что мафия есть.

Поэт – один – одиозен.
Погибоша аки обры.

Даешь поэтических мафиози
легионам тех,
                  кто добры!

В требу глобальной битвы
выпекшееся из уст
Слово –
опасней бритвы!
Это знал Иисус.

3 августа 1996 г.

НЕ СЛЫШАТ

Не слышат, хоть убей!
Да что они, оглохли?
Кричи – не докричись,
не слышат, хоть убей.
Проходят по делам,
прямые, как оглобли.
Неужто я горел
для этих вот людей?

Не слышат, хоть убей!
Как будто между нами
стеклянная стена –
видать,
но не слыхать!
Не слышат, хоть убей!
Наверно, лишь цунами
внезапностью своей
их сможет всколыхать.

Не слышат, хоть убей!
Ах, виноват я сам-то:
на выверт и на ферт
не тратил я паров,
в то время как для них
выделывали сальто
ловчилы-рифмачи
и акробаты слов.

Не слышат, хоть убей!
Что за метаморфоза?
Когда же дьявол в них
сменил всех голубей?
К чему весь этот лёд
и царственная поза?
Все в профиль
иль спиной…
Не слышат, хоть убей!

Не слышат, хоть убей!
Плебей царям не ровня?
Лица не повернут:
на то ты и плебей.
И сам себе кажусь
я темным, как «дярёвня».
Чем дальше, тем темней…
Не слышат, хоть убей!

«Мне холодно, - 
кричу, -
мне голодно,
мне плохо!
Послушайте, -
кричу, -
я сир, как воробей!..».
Такие вот дела.
Такая вот эпоха.
Такая вот стена.
Не слышат, хоть убей!

1988 г.

УСЛЫШАЛИ

Услышали!
Ура!
Услышали!!!
Вот первый
чуть повернул лицо
и смотрит на меня,
и открывает рот,
как рыба
(это нервы!),
но слов не разберешь –
стеклянная стена.

«Послушайте!» -
кричу.
Прикладывает ухо,
в досаде морщит лоб:
ни звука не дошло.
«Послушайте!» -
кричу,
но торжествует глухо
меж нами, как фантом,
проклятое стекло.

«Послушайте! –
кричу, -
минуточку вниманья!».
А он уже ушел.
Другие у стены.
И все обозлены –
стена непониманья
тем толще,
чем плотней
толпа с той стороны.

Услышали меня –
не поняли ни звука.
Услышали меня –
стоят как не родня.
Услышали меня –
вот горькая наука.
Уж лучше бы они
не слышали меня.

1988 г.

***

Отболели вчерашние боли.
Отоснились недавние сны.
Зеленеет озимое поле
под косыми лучами весны.

По закрайкам курчавится иней.
Подросли уже всходы на треть.
Ты пришел со своею гордыней
на зеленое поле смотреть.

Покоритель земли и вселенной,
с побелевшей в пути головой,
остаешься ты малостью бренной
перед этой нетленной травой.

Запевают рассветные птахи.
Не болит эта высь ни о ком!
Солнце вяло ползет по рубахе
золотым полевым пауком.

Облака с огоньком перламутра!
Изнывает на зелени взгляд,
проницает целительно-мудро
всё, что дальние дали сулят.

1988 г.

ЩЕНОК

Ушел отец.
И, как в дешевой драме,
в тот день под вечер грянула гроза.
Хлестало молний гибельное пламя
и тополя клонились, как лоза.

В глаза мне словно щелочи плеснули.
Обидой жгучей в горле встал комок.
И где-то в переулке, в пыльном гуле
вдруг заскулил испуганный щенок.

Визгливый, как раздерганная скрипка,
его скулеж тоску мне в сердце нес.
И губы мне коверкала улыбка
недобрая, соленая от слез.

1964, 2007 гг.

***

Пусть трубач не трубит нам отбой,
мы еще не остыли от боя.
Мы в далеком походе с тобой
никогда не искали покоя.

И труба всё зовет и зовет,
разливаясь созвучием чистым.

Может, время меня призовет
и я стану зовущим горнистом.

Подыму я трубу высоко,
не отбой протрублю, а тревогу.
И услышат меня далеко.
И коней оседлают в дорогу.

1965, 2006 гг.

23 ФЕВРАЛЯ

Девчата книжки нам дарили
на праздник!
В них была война.
Мы их читали
                  и хранили,
как боевые ордена,
которых мы не получили
в определенный срок и час
лишь потому, по той причине,
что не было на свете нас.

1966 г.

***

На огромном лунном диске –
четкий
контур
камыша…
Тополя,
как обелиски.
Реквием гудит, глуша!

Это снова чья-то память
чье-то сердце бередит.
И опять в ночную замять
кто-то пристально глядит.

В тишине все ждут кого-то
с той войны, ночей не спят.
Вновь тесовые ворота
старой памятью скрипят.

Всё минуло.
Всё неблизко.
Почему же у реки
тополя, как обелиски,
и камыш поднял штыки.

1966, 1981 гг.

***

Поет осенний ветер
в макушках тополей.
И ночи на рассвете
светлей, светлей, светлей.

Темнеют птичьи гнезда
среди нагих стволов.
Горят в саду, как звезды,
глаза бесшумных сов.

И свежестью
                     лощины
предутренней полны.
Вывозят хлеб машины
под серебром Луны.

1965 г.

***

От старых вымокших черешен
я шел на свет её окна.
Был без нее я безутешен.
Меня к себе влекла она!

Сквозь черный ливень,
как сквозь бред,
я шел, ничем себя не выдав.
И отвернулся вдруг,
увидев:
она,
нагая,
гасит свет…

И он погас.
Я обернулся!
Но лишь дождем гудела тьма.
Стыд, что я к тайне прикоснулся,
обжег и свел меня с ума.

Ведь я не знал, что выйдет так!
Вблизи нее побыть немножко
я крался тихо под окошко,
не замечая дождь и мрак.

Дождь навевал ей легкий сон.
Она и не подозревала,
что я, такой, каких немало,
тайком давно в нее влюблен.

И я ушел опять во тьму.
Я знал, минуя лужи в пене,
что на нее не подыму
глаза на школьной перемене.

1965, 2004 гг.

***

Всю ночь шел дождь.
Я выглянул в окошко.
Сирень, отяжелев,
                            клонилась
                                           набок.

А проволока – как тысяченожка!
В серебряных дождинках вместо лапок.

Но рассветало.
Горлинка порхнула.
Луна ушла.
Осталось звезд штук десять.
Соседка вышла в сад
                             белье развесить.
Смахнула сказку,
                          даже не вздохнула.

1968 г.

В СЕЛЕ

Под вечер выходного дня
зашел хозяин выпить пива,
стоять оставив у плетня
свое зачуханное диво, -

стоит коняга в стороне,
хвостом нечесаным мотает,
и впрямь как будто понимает,
что истина – она в вине…

Пусть обдирает горло водка,
зато он чувствует потом,
что деревянная колодка
вдруг стала легче под столом.

И он лицо в ладонях прячет
в чаду столовском и в дыму.
Он снова здесь, а это значит
война припомнилась ему.

И встанет он, и, не хромая,
пойдет, в телегу упадет.
Коняга – умница немая –
его сама домой свезет.

12 декабря 1975 г.

ГОРОДОК

Я в памяти тот город сохранил,
где улицы улиточные узки
и темноты пугающие сгустки
чернее ученических чернил.

Он, галочьими стаями ограян,
слетавшимися к парку на ночлег,
бывал так тих, когда снижался снег
в безлюдных переулочках окраин.

Там небо было ярче и синей
и накрывало трепетной холстиной
широкий луг с фигурками коней,
куст молочая с пыльной паутиной.

Тот город был подобием села.
Жил в травах, как село, по крайней мере.
И в маленьком провинциальном сквере
там бил фонтан и радуга цвела.

1970, 1978 гг.

НА ВОЕННЫХ СБОРАХ

Мы пот утерли, сдернули пилотки
и закурили.
Был закат бордов.
Усталых птиц разбросанные нотки
чернели на линейках проводов.

Стога стояли,
                       красноватым светом
озарены.
И в стынущей стерне
делась с нами маленьким секретом
какая-то пичуга в тишине.

Последний луч по ледяным вершинам
далеких гор 
                 скользнул –
                                 и день угас.
Мы в полк вернулись, к танкам и машинам,
беречь Россию, верящую в нас.

1970, 1977 гг.

***

Слишком часто кричат о России,
признаются в любви на миру!
Сокровенные чувства простые
облекая порой в мишуру.

Нас Россия, как добрая мать,
как любимая, слушать готова.
О любви ей не надо кричать.
Ей достаточно тихого слова.

22 марта 1977 г.

УТРОМ

С балкона видно мне: за гаражами,
за речкой, в легкой дымке синевы
неясными накрапами,
                                 местами
алеет что-то в зелени травы.

Конечно, это маки средь поляны!

А кажется: как много лет назад,
земли незаживающие раны
кровоточат…

9 мая 1978 г.

ЛИВЕНЬ

Хлынул ливень,
                              и трава
стала чистой и пахучей.
С треском сталкивались тучи,
как большие жернова.
Опрокидывался гром
в остывающие дали
и сильнее трепетали
листья вишен под дождем.
И каков же был исход?
Крупных луж блестели латки
и прогуливался кот,
осторожно ставя лапки.
Из травы в продрогший сад
поднимались испаренья,
и сирень до одуренья
расточала аромат.
Проглянула вдруг, ясна,
голубая даль за бором.
Пахло вымокшим забором
и стояла тишина.
Вновь на лавочке старуха
умостилась.
А вдали
погромыхивало глухо,
будто там идут бои.

21 апреля 1971 г.

***

Зачем играю эту роль
так неумело и без грима?
Зачем кусаю губы в кровь
беззвучно? Точно пантомима!

Зачем смотрю в твои глаза?
Коверкается рот у мима.
Я б что-нибудь тебе сказал,
но – пантомима.
Пантомима!

1967 г.

НА ЗАКАТЕ

Вячеславу Шаповалову

Та река, словно светлое зарево.
В полземли полыхает вода!
А иначе большие глаза его
не нашли бы её никогда.

Но седеет его борода.
Кто-то серый за шторой мерещится.
А вода, заходя в невода,
тяжелеет, ленивее плещется,
и когда с невысоких запруд
тянет ветер, теплея за хатами,
засыпает в обнимку с закатами,
широко расплескав изумруд.

Тишина в этой дальней обители.
И толкутся, с тоски перебрав,
слышно – левобережные жители
с перебранкою у переправ.

А былое еще похороннее.
И теперь не понять в полусне:
то село – оно потустороннее
или просто на той стороне…

9 сентября 1970, 1978, 2005 гг.

***

И мне привиделось такое:
кругом пустые пиджаки
толпились морем в непокое,
вздымая к небу кулаки.

Но в том-то всё и было дело –
никто их вовсе не надел,
они хранили форму тела,
уже свободные от тел.

Не кулаки вздымались в небо –
одни пустые рукава.
А из людей, лишенных гнева,
уже давно взошла трава.

За них кричали эти вещи,
сойдясь в тиши к плечу плечом.
И был виденья смысл зловещий
в нейтронной бомбе заключен.

Циничней не было идей:
входи, захватчик, и владей
материальным миром в целом
(живое сгибло под прицелом).

Нейтрон органику убил.
А неорганику оставил.
И мир вещей ожить заставил,
который прежде мертвым был.

И сердце вдруг от этих мистик
зашлось!
И в сердце стыл металл.

А за окошком каждый листик
в защиту жизни трепетал!

1978, 2007 гг.

***

Падал в пропасть во сне то и дело
и не мог долететь до дна.
Но на зорьке пичуга запела
и его оторвала от сна.

Он поднялся, оделся и вышел
на крыльцо, в предрассветную тьму.
Пахло сыростью, капало с крыши.
Пела птица ему одному.

Пела птица в предзимье, не зная,
что поет для него одного,
и что песня, как пуля шальная,
на рассвете сразила его.

1975 г.

(Внимание! На сайте размещено только начало книги)

Скачать полный текст книги

© Никитенко А.И., 2007. Все права защищены
Из архива журнала «Литературный Кыргызстан»