Молодые годы

Повесть о жизни, о времени и о себе, рассказанная одним из руководителей милиции Советской Киргизии – в свое время начальником штаба МВД Валентином Мельниковым. Первая публикация.

Повесть о времени и о себе

Жизнь одна, а врагов у нее много — болезни, несчастные случаи, злые люди, войны… Поэтому нельзя ничего на потом оставлять. Говорят: покуда живешь, покуда молод — создай семью, стань родителем и воспитателем своих детей, построй дом, посади дерево. А я думаю, это еще не все. Коли многое повидал, накопил мудрости, житейской и не житейской, поделись с другими всем, с чем шел бок о бок по жизни.

Авось, другим что-нибудь пригодится.

Вот так рассуждая, я и сел за написание своих воспоминаний. Получается что-то вроде повести о жизни и о себе.

Содержание

Детство. Крым. Война
    Юность 
    Я студент
    На хлопковых плантациях в Ферганской домине
    Армия
    Байрам-Али
    Чарджоу
    Прощай, Alma mater!
    Увертюра в сольном исполнении
    Инспекция по личному составу
    Служба в милиции
    Мост в зрелость (вместо эпилога)

Детство. Крым. Война

На мое раннее детство, прошедшее в Крыму, выпала война, какой человечество еще не знало, – ни по жестокости обращения с людьми, ни по массовости убийств, ни по крайнему оскудению экономического и, самое ужасное, — духовного потенциала населения. Это была вторая по счету мировая война ХХ века на европейском континенте.

И вот я вновь и вновь спрашиваю: почему просвещенная, культурная и богатая Европа породила зловещих монстров фашизма, и нашлось немало таких, кто уверовал в них, пошел на службу к ним? И почему именно Европа стала ареной бесконечных войн? Не углубляясь в историю, отмечу, как мне кажется, главное.

Утвердившаяся в Германии идеология фашистского национал-социализма была неоригинальна, эклектична, фальшива, но ловко паразитировала на символах древности (свастика), мифах опоэтизированной старины (кубок Грааля, химера исключительности германской расы, « Германия — новый Рим» и. т. п.) и злой современности, замешанной на кабальных условиях капитуляции Германии в первой мировой войне. Недальновидность и жадность победителей из лагеря Антанты, обременивших Германию огромными репарациями и отторгнувших от нее значительные территории, подтолкнули страну к политическому и экономическому краху. Оставалось совсем немного до того момента, когда обнищавшие, голодные, озлобленные толпы людей, доселе бывших законопослушными гражданами, ринутся убивать, грабить, уничтожать все на своем пути, и восторжествует черная анархия. В такой обстановке общественного брожения на пенную поверхность легко всплывают и дают быстрые всходы проростки диктаторских режимов. Главным идеологом и вождем сил «нового порядка» в Германии стал Гитлер, сумевший сплотить на основе национал-социализма большое число своих сторонников, провозгласивший себя «спасителем» Германии и пообещавший взять реванш за ее унижение. Все диктаторы, начиная с Калигулы и Нерона, опирались на грубую силу и людоедскую политику запугивания своих противников. Но Гитлер всех переплюнул, возведя свое властвование в крайнюю степень озверения.

При Гитлере Германия стала влиятельной силой в европейской политике и фактором устрашения. Расколотое европейское сообщество пошло на Мюнхенский сговор и предприняло закулисные акции по подталкиванию Гитлера на Восток. Затем последовала трусливая сдача позиций: союзники по антигитлеровской коалиции «уступили» фашистам Австрию, Польшу, Чехословакию. Политика умиротворения еще больше усилила захватнические аппетиты Гитлера, жертвой их стали Франция, Бельгия, Дания, Норвегия и другие европейские страны.

Это известные, неоспоримые факты, но осмысление их идет по-разному. Делаются попытки замалчивания негативной роли западных стран в Мюнхенском сговоре и выпячивания последовавшего затем соглашения СССР с Германией.

Я противник идеологизации истории и не могу согласиться с теми, кто старается преуменьшить вклад Советского Союза в разгром фашистской Германии. Плохо лишь то, что цена победы оказалась слишком высокой. Вот этим гордиться не хочется. Вина нашего тоталитарного политического руководства огромна. Роковую роль сыграла пропаганда шапкозакидательства, которой заразили и взрослых и детей. Помню, как в первый день после объявления войны собралась ватага деревенских мальчишек и с восторгом, взахлеб загомонила, что «наших» больше, и они насмерть побьют фашистов, а мы, ребятня, подсобим своими рогатками и «поджигами».

А с морского побережья, от Феодосии уже доносились похожие на далекие раскаты грома звуки бомбежки и артиллерийских залпов. Там гибли люди и среди первых жертв был мой дядя Гриша, служивший политруком на подводной лодке.

Очень скоро война для нас обернулась жестокой реальностью.

Нас срочно эвакуировали. Ехали медленно, с пересадками, в пассажирских и товарных вагонах. Немцы бомбили эшелоны, но нам повезло. При пересадке сутки сидели в пострадавшем от бомбежек Харькове. Вокзал был забит военными, ни одна скамья не пустовала; нам уступили место, угостили хлебом и кипятком.

Моя бабушка Ефросинья, мама погибшего дяди Гриши, с приближением фронта отправилась пешком из Крыма в Бессарабию ко второму своему сыну Сергею, служившему в танковых войсках. Но встретиться не удалось, опередили немцы. Пришлось возвращаться к невестке в оккупированный Крым.

Бабушка была украинкой, родилась на Харьковщине, в раннем возрасте осталась сиротой, жила, как она говорила, за печкой у чужих людей. Испытала и битьё, и недоедание, и тяжелый труд на хозяев. Два раза была замужем. Овдовев, поселилась у сына Гриши в богатом садами селе Асанбай, что неподалеку от деревни Ислам— Терек, где я родился и жил до войны с родителями.

Играя со сверстниками на околице деревни я, издали завидев на дороге бабушку, бежал навстречу, брал ее за руку и вприпрыжку, радостно провожал к нам домой.

Меня, своего первого внука по дочери, бабушка очень любила и в довоенные годы часто за многие километры пешком приходила к нам с полной кошёлкой чудесных крымских персиков, абрикосов или черешни.

«Ну зачем так утруждать себя, ведь не молоденькая, а мы и сами могли б приехать к тебе на машине»,— упрекала ее моя мама. «Дождешься вас, як же, — отвечала бабушка, — поки собэрэтэсь, уси фрухты пэрэспэють, и дитына (то есть я) нэ попробуе».

Сиротская жизнь многого лишила бабушку. Она ни одного дня не ходила в школу, не умела ни читать, ни писать. Даже день и год своего рождения не знала. Такие люди часто оказываются беззащитными и несчастными. Но бабушка умела за себя постоять. Широкой крестьянской кости, полнотелая, могла в гневе и мужику накостылять. Второй муж ее Петр Мельник (мой дедушка) был добрый и покладистый, но имел слабость к выпивке. От бабушки услышал я о таком случае. Попросила она мужа продать на ярмарке годовалого бычка. Отвел он его, продал, сутки пил в кабаке, потом на последнюю полтину купил детям в подарок по мячику, а жене медную кружку. Вот этой-то кружкой бабушка и отходила его. Потом сама же не раз жалела, когда мужа забрали на первую мировую войну, и там он погиб.

Украинская речь бабушки, мною уже кое в чем позабытая, уснащалась словами, которые, будучи малопонятными ей, переделывались на свой, смешной лад. Аббревиатура «осовиахим» в ее устах звучала как «косоюхвим», слово «хирург» превращалось в «херульг» (с раскатистым южным «г»). Неграмотные люди, искажая слова, думают, что тем самым придают им некую правильную «респектабельность» Так поступала и бабушка со словом «винтик», переделав его в «гвинтик». А появилось это слово в бабушкином лексиконе в связи с известным тостом И.В. Сталина о винтиках, обеспечивших победу в войне. Сравнение народа с винтиками не понравилась бабушке, и она при мне не раз с оглядкой пеняла за это «вождю всех народов»,

В раннем возрасте мы многое видим в первый раз, потому так ярки, свежи и незабываемы детские впечатления. Именно такой была моя первая встреча с морем. Всей семьей мы выехали на легковой машине в Асанбай – в гости к бабушке и дяде Грише. Мне, пятилетнему малышу, все казалось удивительным, и я отчаянно вертелся, чтобы не пропустить что-нибудь по дороге. По обе стороны ее простирались зеленые поля с купами деревьев, мелькали деревенские дома... И вдруг за поворотом что-то блеснуло вдали и начало шириться, становясь огромным, закрывая весь горизонт и сливаясь с небом. Пронзительное голубое сияние было такое чистое, такое красивое, и мы все в радостном восхищении смотрели на него, «Это море, — сказала мне мама. — Смотри, какое оно большое». Папа оглянулся на нее и, улыбаясь, остановил машину. «Купаться, всем купаться!»

Пройдут годы, все краски мира станут моим достоянием, но впервые увиденное море будет для меня мерилом всего самого прекрасного, моей пылкой, непреходящей любовью.

В конце войны мы вернулись в Крым и стали жить вместе с бабой Фросей в деревне Ислам-Терек .То было голодное время. Мамалыга – разваренная кукуруза без масла и приправ была основной пищей, да и то не каждый день. Когда удавалось раздобыть немного овощей, бабушка варила украинский борщ. Постный, зато красный от свеклы, он казался мне самым вкусным из того, что ел. Однажды бабуля достала из шкафчика припрятанный на черный день брикет горохового концентрата и сварила роскошный супчик. Тот брикет, по словами бабушки, был последним, что удалось ей похитить из брошенного убегавшими немцами продовольственного склада. Большую часть его содержимого захватили спустившиеся с гор крымские партизаны, а остатки подобрали набежавшие жители деревни.

Как-то раз я поймал на пустыре ежа и принес домой. Бабушка посмотрела на него и сказала: «А що, животинка справная, на борщ сгодится. Давно мясного нэ выдалы».

И тут я совершил то, о чем до сих пор не могу вспоминать без стыда. После немцев и румын на военных складах, кое-как огороженных колючей проволокой и слабо охраняемых, остались горы амуниции, штабеля оружия, снарядов, мин, гранат, ящики с тротилом, артиллерийским порохом, а вокруг на неохраняемой территории россыпью валялись тысячи и тысячи патронов, бруски похожей на мыло взрывчатки, «макаронные» трубочки снарядной начинки и даже попадались годные к стрельбе винтовки. Там-то я и подобрал штык от германской винтовки, и им был заколот для борща несчастный ежик.

Скоро представился случай еще раз вкусно и сытно поесть. Шастая как обычно по окрестностям лагеря, я вдруг услышал винтовочный выстрел. Подумал: не для моей ли острастки? Но часовой смотрел в другую сторону. Вечером я снова увидел его. Сдав пост, он почему-то пошел не в казарму, а свернул к дому, в котором мы квартировали. В руке у него висел вниз головой крупный заяц с разорванным брюшком.

«Видно, в него стрелял», — подумал я. Солдат подошел поближе и спросил, не здесь ли живет женщина по имени Ефросинья. «Здесь», — ответил я. «Всё присматривался да сомневался: она или не она? Стало быть, она,  — сказал солдат. — А ты чей будешь?» «Я внук бабушки Ефросиньи». «Ну раз так, — обрадовался солдат, — то знай, я Матвей, твой двоюродный дядя».

Так нежданно-негаданно мы встретили родственника. Бабушка и мама сразу узнали его. Ужин из тушеной зайчатины с картошкой был бесподобный!

Кстати, за военные годы зайцев в степи расплодилось множество. Мне они часто попадались. Пугая, выскакивали из-под ног, отбежав, нахально садились и поглядывали по сторонам, шевеля длинными ушами. Хоронясь в высокой траве, я подкрадывался поближе и как только ушастый настораживался, метал в него свой штык. Но он был тяжеловат для худенького пацана и не долетал до цели.

Из походов по опасным местам я чудом вернулся живым и невредимым. Но были и смешные случаи. В один из дней я принес охапку курая, с которой случайно прихватил пороховую «макаронину». Бабушка, не разглядев, отправила ее в топку. И тут началось! В печке что-то зашипело и вылетело наружу. Эта была «макаронина». Одним концом она тлела, другим шипела, пыхтела, стреляла и как ракета носилась по комнате, делая резкие зигзаги. Бабушка страшно всполошилась и бросилась вон, крича во все горло: «Чур нас, бисова сыла! Чур, чур!»

В другой раз я подобрал в степи брусок тротила и ради забавы поджег его в кузове сгоревшего немецкого бронетранспортера. Тротил густо зачадил, окутывая все вокруг черным дымом. Вдруг откуда ни возьмись появился человек в военной форме и бросился к бронетранспортеру, что-то крича и махая руками. Почуяв неладное, я спрыгнул с кузова и дал деру. Военный упорно преследовал и чуть не догнал, но я успел с разбегу нырнуть в рваную дыру от снаряда в боку пустой цистерны. Преследователь просунул голову внутрь, но протиснуться весь не смог, погрозил мне, потоптался и ушел.

Только теперь, годы спустя, я понимаю, что этот человек спас меня. Взорвись тротил, а это могло произойти в любое мгновение, я наверняка не уцелел бы.

Пишу эти строки и как сейчас вижу старый дом на отшибе, нашу убогую комнату в нем с печкой, кухонным столом, тремя кроватями – двумя большими и поменьше для меня, без прихожей и с уборной во дворе. Вечер, чадит керосиновая лампа; мама вяжет, бабушка крутит веретено, прядет кудельку. Сестренка давно спит в маминой кровати и у меня глаза смыкаются.

Деревня Ислам-Терек в годы коллективизации из маленького селения превратилась в крупный рабочий поселок при машино-тракторной станции. Но деревенский статус ее почему-то не поменяли. Хозяйство росло, а с ним и достаток рабочих. Семьи переселялись в новые дома, бесплатно обеспечивались дойным скотом, фуражом и хлебом. Помимо коров, многие держали кур, гусей и уток, откармливали свиней.

Досталась корова и моему отцу как заведующему эмтээсовским гаражом. Занятый по горло делами, он опоздал на раздачу скота и досталась ему последняя коровенка, на которую из-за низкорослости никто не позарился. Привел её отец на веревке, мама посмотрела, и радость моментально улетучилась. Крепко попало отцу в тот день, он хмуро помолчал и снова ушел на работу. Наутро мама (рассказываю с её слов) с маленьким ведерком пошла на первую дойку. Но оно не вместило надой, пришлось идти за подойником побольше. Корова на удивление оказалась хорошей: и молока давала много и была смирной, послушной и на корм непритязательной.

В памяти моей отпечаталась забавная картинка: утро; впереди идет мама с подойником, за ней семеню я с кружкой для парного молока. Такой был охотник до него, что без понуканий утром вставал пораньше.

В военные голодные дни мне так хотелось почувствовать хоть на кончике языка восхитительный вкус того свежего теплого молока, и от одних воспоминаний о нем как будто становилось легче.

Война застала нас в Крыму, там же встретили её конец. Девятого мая 1945 года в нашей деревне началась беспорядочная стрельба, в небо взлетали ракеты, слышались радостные возгласы, веселый смех, пение, вовсю наяривали баяны, аккордеоны и балалайки. Ликование с пением и плясками продолжалось весь день, захватило и ночь.

Это был великий всенародный праздник без организаторов и официальных речей, самодеятельный, спонтанный и доселе невиданный. Это было средоточие искренних чувств людей ,разлученных с семьями, обездоленных, оголодавших, потерявших родных и близких, истосковавшихся по свободе и мирному труду. Это был праздник победы над проклятыми оккупантами, обрекшими народы на рабство и уничтожение. Это был перелом, мучительно выкованный на крови и костях бесчисленных жертв.

Люди надеялись, что эта чудовищная война станет последней, ждали облегчения, и оно наступало — нерезко, малоприметно, с похмельными серыми буднями, очередями за хлебом и всем, что каждый день нужно для жизни человека. Вера в вождя и в долгожданные блага шаталась, но все еще помогала не только стоически переносить житейские невзгоды, но и гибель наших парней в новых войнах. Еще не все солдаты и офицеры вернулись домой с Отечественной войны, а на Дальний Восток уже скрытно выдвигались в полной боевой готовности воинские формирования для войны с Японией.

Судьба распорядилась так, что нам пришлось покинуть послевоенный Крым. Моя память навсегда сохранит неброскую красоту его травяных степей со ставками (небольшие пруды), где великолепно, исходя страстью пели долгими вечерами лягушечьи хоры.

Позднее, будучи молодым человеком, я еще раз побывал в Крыму – приехал с женой на отдых в Евпаторию, откуда экскурсионный автобус доставил нас в Бахчисарай. Там посетил воспетый А.С. Пушкиным дворец хана Гирея и фонтан слез. Я ходил по пустым комнатам дворца с чувством и радостным, и печальным. Подумать только, здесь, по этому скрипучему полу шагал сам Александр Сергеевич и как и я смотрел, смотрел… Но что же он видел? Жалкие остатки ханской меблировки, голые стены, некрашеный пол, а во дворе заброшенный, унылый фонтан? И наверное, как и я сокрушался по поводу российской халатности и безалаберности.

Через многие годы у меня родились такие строки:

…В ханском дворце запустенье и тлен.
    Реет печально призрак забвенья
    Пред голой преградою стен.
    Фонтан во дворе с проржавевшею трубкой
    Сочится стоячей водой.
    В душе огорченной осталась зарубка —  
    Прологом к поэме большой.
    Был там и я в одно давнее лето
    И у фонтана в смятеньи стоял.
    Чудилось будто голос поэта
    С тайною грустью меня утешал.

Однако я забежал вперед, пора отмотать на несколько лет в прошлое нить воспоминаний.

Война сильно измяла мое детство. Но миллионам других мальчиков и девочек досталась доля, быть может, и похуже. По крайней мере, родители мои остались живы, и я после войны жил с ними много-много лет. В эвакуации было всё — переезды, лишавшие нас одежды и домашнего скарба, бараки, голод, холод. Я ходил в школу не евши, в штанах, сшитых мамой из мешковины, и в купленных на последние деньги сапогах. Тетрадки делал сам из старых газет, а чернила из печной сажи. За хлеб с маслом давал соседу по парте списывать выполненные домашние задания. Счастливец, папа у него не попал на фронт, жил с семьей и работал на продовольственном складе.

По нужде я приобщился и к мелкому воровству. Заскакивал на ходу в поезд, набирал на грузовой платформе с низкими бортами немного (сколько мог унести) угля, сбрасывал на землю и спрыгивал с тормозной площадки.

Однажды подкрался к задку колхозной подводы и зачерпнул фуражкой зерна. Возчик заметил, догнал и до крови опоясал кнутом. Зерно рассыпалось на радость воробьям. К счастью, эти мальчишечьи приключения прекратились как только я пошел в школу.

Но не раз еще случалось оказываться на волосок от беды. Падал головой вниз из кузова «полуторки», где сидел, опираясь спиной на задний борт, который вдруг сам по себе открылся. Слава Богу, отделался испугом. Наверное, потому, что легкий был. А водитель полуторки уехал, ничего не заметив. Падал и с дерева, на которое лез за «райками»-мелкими яблочками. Как-то, перемахивая через полутораметровый забор, задел ладонью за обрывок жести. Глубокий порез долго кровил, но зажил без йода и врачей. Не иначе, как оберегал меня добрый ангел, всякий раз отводил беду от моей отчаянной жизни.

Юность

После войны, намытарившись в переездах, мы, наконец, осели на постоянное жительство в поселке Потанино, что в Челябинской области. Своим существованием поселок был обязан железнодорожной станции с вокзалом, депо и другим хозяйством. Там работала большая часть населения. Остальные жители были заняты в местном хозяйстве, разного рода промыслах и довольно крупной по тем временам автобазе. Изношенный машинный парк, нехватка запчастей и напряженные планы перевозок сильно осложняли ее работу. Молодые руководители не справлялись, работа шла все хуже и тогда выбор пал на моего отца. Он начал с дела, которое хорошо знал: не надеясь на райснаб, создал цех по ремонту автомобильных узлов и деталей. Много умных приспособлений придумал и сделал сам.

Пейзаж вокруг поселка был типично южноуральский: безлесная ровная степь и неглубокие озера. Одно из них подступало к самому поселку. Озеро было старое и большое. На топких камышовых лабзах во множестве обитали чайки, утки, мелкие пичуги, встречалась и болотная выпь.

Со своим другом Федькой Горобцом я все летнее время проводил на этом озере. Серпами жали на лабзах камыш для своих коров; иногда совершали набеги на гнезда чаек. Защищаясь, птицы с пронзительными криками нападали на нас, самые смелые доставали клювами по темячку. Навоевавшись с чайками, мы выгребали на чистую воду и ныряли с борта лодки, соревновались, кто дольше продержится под водой. В висках начинало стучать, а мы все дальше опускались в глубь – еще чуть – чуть, еще…Выныривали свечкой, хватая воздух разинутыми ртами. Была еще одна забава – внезапно сталкивать в воду зазевавшегося товарища. Игра была грубоватая, небезопасная, но вырабатывала быструю реакцию, учила без страха держаться в воде.

Еще я любил ходить по лесным полосам, посаженным для защиты железной дороги от снежных заносов. Именно там получил первые уроки сначала неосознанной, потом все более умудренной любви к природе. Жаль только, долго не расставался с рогаткой. Стреляя в птиц, воображал себя знаменитым охотником. Увлечение прошло в один серенький зимний денек. На засыпанные снегом кусты с тихим писком села стайка красногрудых снегирей. Они были такие яркие, свежие, что казались экзотическими цветами на мертвящем снежном фоне. Я с азартом прицелился – голыш угодил в бок птице. Я поднял добычу… из клюва сочилась кровь, глаза застилала смертная пленка. У меня защемило в груди. Для чего я это сделал? И зачем мне мертвый снегирь?

Придя домой, сломал рогатку и больше в птиц не стрелял.

Мирное время на новом месте начало понемножку приносить плоды. Отцу на жительство с семьей выделили полдома. На приусадебном участке завели овощной огород. Купили козу, потом корову. На отведенной за поселком земле каждый год выращивали хорошие урожаи картофеля. К тому времени были отменены хлебные карточки, стало чуть-чуть лучше с продовольствием. Голод уже не грозил.

А я продолжил учебу в поселковой семилетке и окончил ее с похвальной грамотой.

Школы со старшими классами тогда еще в поселке не было. Получить среднее образование я мог только в соседнем городе Копейске, за семь километров от нас. Делать нечего, пришлось применяться к обстоятельствам.

Меня приняли в восьмой класс без всяких условий и волокиты. Тогда было совсем не то, что ныне. Государство всячески способствовало полному охвату детей средним образованием. Директора школ не имели права отказывать в приеме на учебу и драть с родителей сколько пожелается за согласие. Да и качество обучения, воспитания школьников, несомненно, было выше. Школа в Копейске дала мне хорошее образование, привила навыки культурного поведения, положила начало развитию моих склонностей к художественному творчеству, за что я особо благодарен педагогическому коллективу. Запомнился такой случай. В девятом классе учительница химии дала на дом задание написать сочинение о происхождении, свойствах и применении каменного угля. Мое сочинение ей понравилось больше других. Казалось бы, ну и ладно. Химия и словесность мало соприкасаются. Но нет, учительница химии показала мое сочинение учителям русского языка и литературы, узнала их мнение, потом ознакомила директора школы. Он пригласил меня к себе и поручил прочитать мой труд перед всеми учениками старших классов.

Мой дебют на сцене школьного актового зала был встречен аплодисментами и удостоен подарка – книги известного научного популяризатора Ф.Д. Бублейникова «По следам залежей нефти и угля» с надписью: «За лучшее сочинение по химии ученику 9е класса школы №6 Мельникову Валентину». Ниже стоят подписи учителя химии и директора школы. Сочинение осталось в школе, а книгу, пока жив, буду хранить как драгоценный подарок.

Не найдя подходящего жилья для найма, я первый год ходил в школу по шпалам железной дороги (так было короче и удобнее). Вставал вместе с мамой в пять часов утра, завтракал и бежал к железной дороге. Осенью и весной было так-сяк, а зимой худо: темнота, мороз и пронизывающий степной ветер. А являться в класс надо было не позже восьми.

Ходьба отнимала много времени, я не высыпался, зато закалку получал хорошую. Весной стало полегче. Светало все раньше, солнце подрумянивало просветы в тучках, воздух теплел, наливался особым, трепетным ароматом весны, будоражил душу необъяснимой радостью; дышалось вольно, во всю грудь. Грунтовая дорога обочь рельсового пути чернела жирной грязью, свежие утренники еще подмораживали ее; в заполненных талой водой разъезженных колеях как стекло блестели тонкие пластинки льда и звонко трещали под колесами проезжавших машин.

Идти в такую светлую пору было одно удовольствие. А в мае наступила полнейшая благодать. Силы и краски природы вливались в меня живительным потоком и будили смутные желания.

К началу второго года учебы в новой школе я вместе с одноклассником Шуркой Худяковым снял комнату в одном из частных домов на окраине Копейска. Жил там по шесть дней в неделю. Еду готовил сам. Теперь свободного времени стало больше. Два-три раза в неделю я подолгу засиживался в читальном зале городской библиотеки, вечерами ходил в кино, в дом культуры, катался на коньках. Каток всегда был полон, сверкал огнями, манил музыкой. В упоительном, хмельном восторге от красивых девушек, музыки, похожего на полет скольжения я без устали отмерял круг за кругом. Счастливое было время!

Русский язык и литература давались мне легко, зато на решение алгебраических уравнений и задач по химии уходили многие часы. А дорогой мой приятель Шура решал их с лета. Но помощи я у него не просил, и он не предлагал. Так уж было заведено с самого начала. Но у Шуры тоже имелся изъян – не давались ему сочинения. Слова попадались какие-то корявые, трудно складывались, и мысли получались сумбурные. Иное дело формулы. Однажды он просто так, ради собственного интереса, исписал ими всю тетрадку и вычислил траекторию движения Луны.

Хозяйка в нашу комнату не заходила и ничем не досаждала. Но как-то вдруг остановила меня в проходной комнате, внимательно посмотрела, как будто впервые видела и, чуть смущенно улыбаясь, повела лукавый разговор: «Была нынче у доктора. Осмотрел меня раздетую и определил, что здорова. А тело, сказал, как у молодой, гладкое да упругое. Дескать, не на сорок, а только на тридцать выгляжу».

Она сделала паузу, как будто ожидая, что скажу в ответ. Но я промолчал. Странное поведение старшей женщины смутило меня. Неуверенно оглядываясь, я поспешил к выходу. А ведь уже был десятиклассником и кое-что слышал об отношениях мужчин и женщин. Но мои увлечения девочками не шли дальше простых ухаживаний. Я был длинным, худым, считал себя нескладным, некрасивым и долго не мог преодолеть комплекс неуверенности и стеснительности. Это очень мешало в общении со сверственницами.

Трудное детство многих сбило с пути, многим искалечило жизнь. Но я не попал в объятия криминала, не совершал роковых поступков, не знался с уличной шпаной. Некоторые соклассники рано начали курить, приобщились к выпивкам, посещали рестораны и вечеринки с девушками лёгкого поведения. Я не курил, не пил , а на рестораны денег просто не было. Думаю, поведение мое во многом определили здоровые родительские гены.

Я не чуждался общественных поручений, интересовался делами школьной комсомольской организации, был, как говорится , на виду и потому для меня не стало большой неожиданностью предложение вступить в комсомол, согласился сразу.

В горкоме комсомола пожали руку, сказали хорошие напутственные слова и выдали комсомольский билет. Я носил его с гордостью, не думал ни о каких привилегиях и карьерном росте. Нет, настрой был на другую перспективу, участие в больших и нужных делах. А в жизни хватало и хороших, и плохих примеров. Видел, как все больше обюрокрачиваются комсомольские деятели, как погрязают во лжи и лицемерии, преследуют личные блага и цели. Но разве это доказывает, вполне резонно думал я , ненужность комсомола? Любую идею можно извратить, замарать грязью, но опровергнуть только на этом основании не получится. Молодежь нуждается в собственной организации. Пусть будет любая не противоречащая морали идеологическая окраска – социальная, либеральная, демократическая, пусть будет другое название, согласен. Только не надо выплескивать с водой и ребенка.

Шел 1953 год – последний год моей учебы в шахтерском городе Копейске. Я стоял у порога новой, взрослой жизни с её самостоятельностью и ответственностью уже не только за себя, но и за других. Получив аттестат зрелости, твердо решил: буду учиться на близком мне по духу и моим способностям филологическом факультете.

Немного раньше до этого произошло событие, всколыхнувшее всю страну. Умер И.В. Сталин. Проявления горя были всеобщими и неподдельными, немало слёз пролилось. Но, скажу откровенно, мое отношение к его смерти не было однозначным. Да, была скорбь, но без слез. Вместе с тем зародилось предчувствие каких-то больших, давно ожидаемых изменений в лучшую сторону. К тому времени я уже кое-что слышал от разных людей о сталинских чистках, политических репрессиях и концлагерях.

Окончательное прозрение пришло после осуждения культа личности Сталина. Но, думаю, до конца мы еще не разобрались ни в подоплеке «вождизма», ни в сложной личности этого, безусловно, неординарного человека. Да, Сталин действительно был на -делен выдающимися организаторскими способностями, высокими волевыми и интеллектуальными качествами. Но к высшему руководству страной он пришел не только (а может и не столько) благодаря им, а путем ловкой игры на низменных устремлениях, в результате трусости и разобщенности послереволюционной партийно — государственной элиты. Оттеснив интригами и ложными обвинениями сторонников умершего В.И. Ленина и приблизив к себе людей, доказавших личную преданность, Сталин одну за другой захватил властные позиции и таким образом взошел на вершину командной пирамиды. Те, кто раскусили его как узурпатора и диктатора, были физически и морально уничтожены. Под каждый судебный и внесудебный (особое совещание НКВД) приговор подводилась коварная пропагандистская база, объявлявшая уничтожаемых врагами народа. А оболваненный народ, неистовствуя, приветствовал казни, требовал на показательных судебных процессах и в организованных газетных публикациях крови еще и еще. Когда раскрученный маховик репрессий выходил из-под контроля, начинал давить всех подряд (знаменитые разнарядки НКВД на расстрелы), наступало временное послабление и тогда выборочно казнили самих палачей.

Вакханалия политических преследований удивительным образом сочеталась с курсом на строительство нового общества социальной справедливости, и эта работа в тоталитарном государстве в позднейшие годы даже при малых реформах достигала-таки известных успехов.

Увы, такова Россия-матушка со времен царей-батюшек Ивана Грозного и Петра Великого, строивших благополучие государства на крестьянских костях и отрубленных боярских головах. Так говорят, исследуя корни сталинизма, многие ученые, и думаю, они правы.

Я студент

Родственники звали нас переехать в город Фрунзе, столицу Киргизии. Сообщали, что и теплее там, и жизнь полегче. Но мы все откладывали из-за моей учебы – не хотелось менять школу. Окончательно вопрос решился как только я получил аттестат зрелости.

На новом месте поселились у родственников во времянке с глиняным полом. Потом на южной окраине города построили небольшой дом. Фрунзе в то время не был многоэтажным, еще сохранял азиатский колорит, сочетавшийся с европейской планировкой улиц и архитектурой зданий. Кипел торговой жизнью центральный базар (ныне снесен), наряду с кафе работали чайханы и восточные кухни, насыщавшие воздух ароматом шашлыков, самсы, мант и горячих лепешек. Теперь этого уже почти не осталось. Стандартизированное общественное питание погубило восточный колорит. Да и зеленый наряд города блекнет под натиском высотных зданий, асфальта и брусчатки. Не журчат как когда-то арыки, сохнут деревья от недостатка поливной воды. Улицы задыхаются в копоти от ревущих машин. Зелень еще как-то спасает нас. Приносит прохладу и ночной гость – ветерок с белосиних вершин Ала-Тоо. Как и раньше в легких сумерках оживляется всеми любимый широкий бульвар Эркиндик, соединяющий железнодорожный вокзал с кинотеатром «Ала-Тоо» и далее упирающийся в улицу Жибек-Жолу (Шелковый путь), И снова память уносит в прошлое. На бульваре и у кинотеатра часто можно было встретить весьма известных людей – деятелей культуры, науки, писателей, поэтов, художников. Богата была ими столица Киргизии. Многих уже нет в живых, многие разъехались кто куда. Но зеленый Эркиндик по-прежнему любимое место отдыха горожан, и скамейки под старыми дубами никогда не пустуют.

Своим прежним названием город обязан революционеру и полководцу М.В. Фрунзе. Здесь он родился и провел свои молодые годы. В переводе с молдавского языка его фамилия означает «зеленый», и это слово как нельзя лучше соответствовало зеленому облику столицы. Но у суверенизации свои резоны, и город получил новое, более соответствующее национальному духу кыргызского народа название – Бишкек. Теперь оно стало привычным, а память о Михаиле Васильевиче осталась в названии одной из улиц Бишкека и музея, за стеками которого находится родовой дом семьи Фрунзе.

Вступительные экзамены на филологический факультет Киргизского государственного университета начались с написания сочинения. Я справился с работой за полтора часа и остался в списке абитуриентов, допущенных к дальнейшим испытаниям. Условия конкурса были жесткие. Надо было набрать все из 25 проходных баллов. Но мою судьбу решили не эти баллы, а сочинение. Приемная комиссия признала его лучшим. Поскольку это был главный профильный предмет, другие экзаменаторы по рекомендации факультетского руководства не стали придираться ко мне и тоже выставили высшие оценки. Вот так всё обошлось – без блата, взяток, справедливо и разумно. Теперь, наверное, такое невозможно: вузы разъедают коммерция и коррупция, преподаватели корыстны, и никому нет дела до знаний и способностей молодых людей, главное деньги и еще раз деньги.

Признаюсь честно: до поступления на филологический факультет я не вполне разумел, что же такое язык и насколько важна его роль в человеческом обществе. И только став студентом, начал осознавать, что человеческие черты на дикой модели наших предков появлялись вслед за каждым родившимся словом. А труд был производным от того уровня развития, к которому люди приближались по мере развития речи. Не было бы её, не было бы и людей.

Мои рассуждения могут показаться банальными, но в них ключ к пониманию мировой культуры. Интерес к этой области не угас у меня до сих пор, что подвигло на— писать статью «Свет и сумерки глобализации (языковой аспект)».

Статья опубликована в международном научно— образовательном журнале «Центральная Азия и культура мира» ( №1-2, 2008, Бишкек).

Родной язык, писал я, присущ нам с рождения и воспринимается так же естественно, как дыхание, утоление жажды и голода. Так происходит всегда, когда мы общаемся в быту. Но стоит перейти на более высокий уровень, каковым является литературный язык, простота общения затрудняется, требуя духовного, интеллектуального напряжения, широких познаний и специфических способностей. Этими качествами наделены многие люди интеллектуального труда, но подлинного совершенства достигают очень немногие – писатели, поэты, ученые, литераторы, Они-то и создают тот драгоценный языковой сплав, который составляет главную сокровищницу национальной культуры. Язык, не достигший этой степени развития, не имеет будущего, обречен на вымирание. Потому-то русский язык назван великим и могучим, что на нем творила свои бессмертные произведения целая плеяда величайших писателей, и мы живем оставленным ими духовным богатством. Не насилием, не политическим давлением, а именно благодаря своему великому духовному потенциалу русский язык вошел в число языков международного общения, открыл для народов некогда отсталых окраин дорогу к вершинам мировых знаний, к культуре и искусству.

Язык, тем более язык межнационального общения, требует к себе бережного, любовного отношения. Его надо рассматривать как ресурс, не менее, а может быть и более важный, чем нефть, газ, уголь, руда, потому что только язык вместе с разумом и духовностью отделяет нас от остального животного мира. И только он основа прогресса в науке, технике и культуре. К сожалению, сегодня как никогда растет опасность утери русским языком многих своих драгоценных качеств по причине засорения бранными словами, частыми без необходимости, заимствованиями из других языков, наплыва лексических уродов вроде «классно», «клево», «прикольно» и т. п., всей той пошлости, низкопробности, которые выливаются на нас с экранов телевизоров, с подмостков «звездных» шоу, из бульварной прессы, бесчисленных сериалов –кинобоевиков, плодовитой литературы, претендующей на художественность.

Винить в этом глобализацию так же неразумно, как ругать ветер за полеглость хлебов. Виновато наше бездумное, безразличное отношение к родной речи, когда любые искажения, любая безграмотность, став привычными, не режут слух. Общество должно наконец-то осознать, что загрязнение родного языка столь же опасно, как и загрязнение воздуха, воды и почвы. Прививать языковую «экологию» нужно уже с детского сада, а школа и вуз должны закреплять нормы словесного общения и литературного изложения.

Эти мысли были выношены на протяжении всей жизни, но начало положил филфак, его профессора, доценты и преподаватели. Их лекции, семинары, неформальные встречи со студентами давали не только хорошие знания, но и формировали взгляды на процессы в современном обществе, а главное поддерживали склонность к самостоятельному мышлению и творчеству. Многие выпускники филологического факультета Киргизского государственного университета стали признанными писателями, поэтами, литераторами, учеными. В их числе (дай Бог памяти!) доктор филологических наук Вадим Ковский (Московский институт мировой литературы), профессор Кыргызского Славянского университета Георгий Хлыпенко, народный писатель Кыргызстана Мар Байджиев, народный поэт Кыргызстана Омор Султанов, писатель главный редактор журнала «Литературный Кыргызстан» Александр Иванов, поэт и прозаик Евгений Колесников, поэты Лев Аксельруд и Владимир Мышинский, журналист Леонид Зеличенко… (Пусть простят, кого забыл упомянуть). Уйдя в отставку с офицерской должности в МВД, взялся за перо и я.

На хлопковых плантациях в Ферганской долине

За время учебы мы сполна ощутили на себе, что такое крестьянский труд. В годы колхозно-совхозного устройства сельского хозяйства в хлопковой отрасли бытовала неколебимая традиция направлять студентов и школьников на уборку урожая хлопка. Собирали его вручную, хлопкоуборочных комбайнов было мало. Чтобы успеть с выполнением плана до снега, на плантации кроме студентов и школьников посылали всех трудоспособных сельчан и горожан. На дорогах стояли милицейские посты, которые останавливали частные машины и маршрутные автобусы и не отпускали пассажиров до тех пор, пока не выполнят установленную норму сбора хлопка. Такая «обязаловка» ни к чему хорошему не приводила. Мужчины всеми способами уклонялись от малооплачиваемой работы на хлопковых полях, их вынужденно заменяли женщины и дети – жители местных кишлаков. Единственно где можно было увидеть мужчин, это на сушке и укладке хлопка в бунты. Работа действительно мужская, требующая сил и умения. При сборе же хлопка нужны другие, чисто женские качества: быстрота рук, сноровка и терпение в однообразной работе. Двигаясь меж рядков, сборщики щипком отрывают от раскрывшихся коробочек волокна хлопка и складывают их в фартуки, перекинутые через левое плечо с проемом для правой руки; в конце дня собранный хлопок относят на приемный пункт – хирман, где взвешивают и сдают учетчику. Тогдашние хирманы представляли собой площадки с легкими навесами и домиками для приема пищи и отдыха сборщиков. Для женщин с грудными детьми здесь же имелись колыбели-бешики, подвешенные на пружинах к потолку.

Неумелые студенты собирали хлопка значительно меньше, чем выросшие на хлопковых полях местные женщины. Судьба многих из них была незавидной: прикованные к хлопковым полям, они не получали приличного образования в школах, что преграждало путь к дальнейшему образованию, лишало возможности приобрести хорошую профессию и улучшить свою беспросветную жизнь.

Во время хлопковой страды народу на полях всегда было много, но с уборкой к сроку часто не управлялись. В ноябре на траве появлялась серебряная изморозь, вода покрывалась ледяной коркой. Теплых вещей не было, мы мерзли по ночам. Сборщики спешили, оставляя клочья хлопковых ощипков. Потери никто не подсчитывал, дотянуть бы до плана. А за перевыполнение достойной доплаты не полагалось, лишь планы на следующий год «корректировались» в сторону повышения. Поэтому не было и резона бороться за урожай, заниматься селекцией, подбором лучших сортов. Да и с техникой морока – ненадежная, а потери урожая при ней еще больше. К тому же машинному сбору должна предшествовать дорогостоящая дефолиация – опрыскивание химикатами для опадения листьев на хлопковых кустах и массового раскрытия коробочек.

Мы были молоды, полны сил, поездки в Ошскую область, в новые экзотические места, несмотря на спартанские условия и однообразную, не всегда вкусную еду, воспринимались легко, весело и оставляли в памяти приятное впечатление.

Мне нравились простые завтраки здешних колхозников: хрустящая по краям, только что из тандыра (азиатская печь во дворе) лепешка с кистью винограда или зеленым чаем. К этому полезному напитку я пристрастился на всю жизнь.

Мы близко знакомились с обычаями и традициями местного населения, что многим позднее пригодилось в художественном творчестве. Использовал и я некоторые свои воспоминания в романе «Приключения европейца», в очерке «Под сенью Сулейман-Тоо» и в стихах.

Наши длительные отлучки, конечно же, плохо отражались на учебе. Наиболее добросовестные из нас нагоняли пропущенное самостоятельным чтением, а я налегал на художественную литературу и немецкий язык.

Армия

Помимо осенней хлопковой повинности, мы за время учебы дважды по месяцу проходили военную службу в действующих частях.

Из нас хотели сделать лейтенантов строевой службы, а чтоб она медом не казалась, отправляли подальше – в Туркмению, в каракумские пески, в самое летнее пекло. И, конечно же, по давней, еще с войны, традиции – товарным поездом, в грузовых вагонах. Разумеется, и посадка производилась не с вокзального перрона, а с товарной площадки станции Пишпек. Особенно запомнился первый выезд. Долго стояли и к вечеру, наконец, громыхнули буфера, нас зверски тряхнуло-поехали. В вагоне как в горячей духовке, пот течет не переставая. Тех, кто приложился к бутылке, совсем развезло. За глотком свежего воздуха обступили вагонный раздвижной проем, передние навалились на брус перекладины, задние напирали на них. Брус прогнулся, вот-вот сломается. Не миновать бы беды, если б не вмешался сопровождавший нас подполковник с университетской военной кафедры. Раскидал напиравших, оттеснил толпу от проема. Угомонились, когда совсем стемнело и ночная свежесть чуть— чуть убавила духоту. Вповалку ложимся на голый пол, под головы приспосабливаем рюкзаки.

Так началась наша цыганская эпопея. Состав то мчался по многу часов, то подолгу стоял на каком-нибудь разъезде, пропуская вперед скорые поезда. Движение и остановка совершенно не совпадали с нашими надобностями –добыть кипятка для еды, сходить в туалет, умыться. Этих удобств, понятное дело, ни в одном вагоне не имелось.

Где-то за станцией Тюлькубас стояли особенно долго. В лесопосадке росли урюковые деревья, плоды только-только начали желтеть. Кое-кто польстился и получил понос.

В довершение беды состав повел себя совсем по-свински: останавливался часто, но всего на минуту — другую. За спринтерскими бегами запоносивших с веселым любопытством наблюдал весь состав и азартно подбадривал догоняющих. На очередной остановке в чистом поле один из бедняг (будущий юрист из Таласа) отстал от поезда. На его счастье минут через сорок поезд снова стал. Все выскочили из вагонов и уперли взгляды в даль. В струящемся над горячими шпалами мареве было пусто. При весобщем напряжении убегали одна за другой минуты, поезд стоял. Наконец, появилась точка; приближаясь, облеклась в фигуру. Отставший, не снижая скорости, добежал до поезда и в изнеможении повалился на руки встречавших под хохот всей толпы.

Хочу заметить: и в этом, и в других случаях ни у кого не было ни обиды, ни злости на обычные в молодежной среде шутки и «подначивания». В каждом вагоне рядом сидели киргизы, русские, украинцы, узбеки, татары, но не было и тени национального разделения, непонимания и отчужденности.

Байрам-Али

В первый наш приезд в Туркмению пунктом назначения была войсковая часть в городе Байрам-Али. Прибыли ночью. Построились, вышли по душным улицами на окраину, где и была войсковая часть. Остаток ночи подремали в палатках, а утром нас отвели на вещевой склад, где выдали застиранное солдатское обмундирование. Кому-то форма пришлась впору, некоторые уморительно напоминали бравого солдата Швейка. Позже выдали автоматы и амуницию. Нас распределили по ротам и взводам, и там же мы получили первые солдатские уроки. В столовой едва прозвучала команда «садись», как солдаты нашего взвода, уже послужившие в части, мигом расхватали с тарелок помидоры, каждый сколько уместилось в горсти. Новичкам ничего не досталось.

В бане плюгавый солдатик, исполнявший должность банного начальника, во все горло отматерил новобранца за то, что взял не то полотенце. Из чувства солидарности за «своего» вмешались старослужащие взвода, пообещав «отметелить» банщика, если не успокоится. Тот сразу затих. «Держись нас», — подмигнул новобранцу «старик», а другой добавил: «И делись по-братски»,

Расслоение среди солдат наблюдается довольно чётко. Особо авторитетны и уважаемы те, кто служит при кухне и складах. Им всегда достается что получше, и едят они, как говорится, «от пуза». Эти толстяки разительно выделяются в массе поджарых солдат, особенно когда в полуденную жару облачаются в форму номер один — трусы, сапоги и панаму.

Но не было тогда еще ни «дедов», ни отвратительной «дедовщины». Были, конечно, самодуры сержанты и старшины, но позорных разборок, избиения и унижения достоинства солдат, по крайней меры в нашей роте, не замечалось.

После ознакомления с тяжелым вооружением начались полевые занятия. Позавтракав, мы пешим строем шли на полигон, там упражнялись в стрельбе и постигали многое другое, что нужно солдату. На первых порах ни у кого не возникало сомнений насчет действительной необходимости того, что нам вдалбливали в головы, но потом они стали появляться. Единственным способом нашего передвижения была ходьба. Ладно, для закалки нужно. Но требуется и умение воевать. В Великой Отечественной войне советские войска порой уступали противнику только из-за отсутствия средств быстрой переброски войск. А ныне роль их еще выше. Так почему же нас не учат этому? И еще: пешая атака на укрепления противника. Преступная глупость! Я уяснил это, когда, согнувшись в три погибели, сидел в окопе, а по брустверу хлестали плотные пулеметные очереди. Сплошные фонтаны пыли запорошили нас до негритянской черноты. Нам преподали психологический урок привыкания к дьявольскому свисту пуль. И следом послали в атаку. Мы бежали играючи, с веселым криком «ура». Страшно было в окопах, а здесь –нет . Потому что не стреляют. А если б стреляли? Полегли бы на брустверах своих окопов. Бесполезно, на радость врагу.

Сомнения в боеспособности армии еще больше усилились после учебной танковой атаки на наши окопы. В ста метрах от нас две грозные машины наскочили на коварные солонцовые лужи и застряли. Моторы ревели, а гусеницы все глубже зарывались в солёную песчаную жижу. Приехал мощный тягач и вызволил оконфузившихся танкистов.

Чарджоу

В следующий раз, уже на последнем курсе, мы выехали в туркменский город Чарджоу. При первом знакомстве он показался мне такой же глухой провинцией, как и Байрам-Али. Только еще жарче. Кругом горячие каракумские пески. В пустынных окрестностях Байрам-Али хоть изредка да попадаются слегка увлажненные места с островками растительности.

Но военный городок в Чарджоу смотрится хорошо. Добротные казармы, асфальтированный плац, спортивная площадка, военторговский магазин, зеленые уголки.

Комнаты в казармах огромные, разделены тесными рядами солдатских коек. Все как в любой другой казарме Советской армии. Только спать здесь надо на мокрых простынях. Жарко и душно даже ночью.

Говорят, в каракумском песке можно запекать куриные яйца. Свидетельствую: именно так. Испытал на себе. Рота, в которую меня определили, в один из дней прошла немалое расстояние по пескам, все устали. Впереди показалась река Аму-Дарья, за ней окраина Чарджоу. Командовавший ротой старшина распорядился сделать привал. Мы дружно повалились на песок. Сидим и с завистью смотрим на купающихся. Черт меня дернул попросить разрешения искупаться. На губах старшины заиграла странная усмешечка: «Ладно, — сказал, — только сними одежду и сапоги. И дуй в одних трусах, чтоб за гражданского приняли. Мне лишние разговоры не нужны». Не ожидая подвоха, я так и сделал. Сначала вроде не почувствовал, но шага через три появилось ощущение, что ступаю по раскаленной сковороде. Пытка ужасная. Прыжками домчался до воды и с разбегу нырнул. Поплавал, охлаждаясь, и вернулся назад— вспотевший, как будто и не купался. «Ну как?»,  — спросил старшина с такой же усмешечкой. И тут я понял: а ведь он знает, что нельзя ходить босиком по песку, но не запретил, не отговорил. Сделал пакость ради потехи. А мои злоключения на том не кончились. Быстрая смена температур вызвала такую мучительную ломоту во всем теле, что я не спал до утра.

"Рота, подъем!"

Никогда не забуду этот крик дневального, вдребезги разбивавший сновидения. В то утро команда прозвучала гораздо раньше – в четыре часа и к ней добавилось слово «тревога».

По холодку нашу ротную колонну отправили на полигон, что в пятнадцати километрах от города. Выкладка полная: автомат, подсумок с шестью магазинами, вещевой мешок, саперная лопатка и самое дорогое для солдата в пустыне – фляжка с водой. Но у меня на плече не мягкий ремень автомата, а тяжелая ребристая сталь ротного пулемета. Пришло же кому-то в голову записать меня в пулеметчики…

Идем уже две часа. Воду пью маленькими глотками. А фляжка уже наполовину пустая. Краем глаза замечаю, что и сосед справа бережлив. Идем молча, пот застилает глаза, капает с носа и с подбородка. Во роту быстро пересыхает, дыхание затруднено. А я вдобавок мучаюсь со своим пулеметом, перекладываю с плеча на плечо. Оба горят как от раскаленного железа. Сосед (парень из Закарпатья, зовут Виктором) участливо поглядывает на меня и вдруг снимает автомат, протягивает мне. « Бери, — говорит, — и давай свою железяку».

Спасибо, друг, выручил. Доброту твою никогда не забуду.

Командир роты отходит на обочину дороги, оглядывает растянувшуюся колонну, враспев командует: «Подтя-я-ни-ись! Гляди веселее! Ходу осталось на полчаса»

Сообщение приободрило, но идти все труднее. Расплавленный, растекшийся диск солнца сжег краски неба, оно выгорело, стало белесым, горячим пологим нависает над песком Каракумской пустыни. Вокруг мертвая тишина – ни пенья птиц, ни голосов людей, ни гула машин. Усталое тело молит об отдыхе, прохладной тени и глотке воды.

Наконец прибыли. Ставим палатки. Набираем из колодца воду во фляжки. Но многие, несмотря на жажду, не могут пить: вода горько-соленая. Надо привыкать, а жить нам в этих богом забытых местах три дня.

На следующий после прибытия день начались стрельбы. Мне опять не повезло: отрядили вместе с одним киргизским парнем передвигать по рельсам узкоколейки платформу с фанерным макетом бронетранспортера. Делать это надлежало с использованием нехитрого барабана, на который наматывался трос, тащивший за собой мишень. Приспособление находилось в укрытии с узким лазом. Здесь же для связи с руководителем стрельб имелся полевой телефон. Задача простая: сидеть в укрытии, крутить рукоятку барабана, подтягивая мишень, а потом, выйдя наружу, толкать её в обратную сторону.

Мы протиснулись через лаз в укрытие, рискуя повстречаться с каким-нибудь из гадов, что водятся в пустыне, — коброй, гюрзой, эфой или мерзким скорпиончиком. Сидим, слушаем телефонные указания и стараемся без рывков крутить барабан. Под землей духота совсем нестерпимая. Кажется, еще минута, и мой мозг, расплавясь, потечет из ушей. Рукава гимнастерки побелели от пота, стали жесткими как жесть, царапают кожу.

Я вношу рацпредложение: один находится внутри, другой снаружи; сменяемся через 15 минут. Но напарник выходить боится, «Как хочешь, — говорю. – Мне сидеть в этой норе надоело»

Высовываю голову из лаза; осматриваюсь, подползаю к бархану и ложусь на спину. Дышать полегче, даже свеженький ветерок подувает. Басовито дудукает крупнокалиберный пулемет, пули взбивают песок на гребне бархана, но до низа, где я лежу, не достают. Я так устал от жары и постоянных недосыпаний, что сейчас меня уже ничего не беспокоит; кажется, будто впадаю в состояние животного отупения, безразличия ко всему, в том числе и к самой смерти.

Вдруг сквозь дремоту слышу, стрельба прекратилась. Из укрытия выглядывает напарник, на лице испуг. Суматошно машет рукой, зовет. Вползаю следом за ним. Он суёт мне трубку, шепчет: «Майор заметил тебя с вышки, сильно ругается». Я догадался: это тот самый бравый майор с ухоженными усиками, руководитель стрельб на полигоне, который вчера инструктировал нас. Беру трубку, докладываю. На меня мгновенно обрушиваются залпы непревзойденного, отборного и бессмысленного русского мата. Майорский обстрел длился без перерыва минут пять, потом потихоньку стал переходить на скороговорку простой ругательной речи. Я едва успевал вставлять свои идиотские «так точно!» на его бесконечные «понял?» Наконец, майор окончательно исчерпал богатый запас непечатных слов и пригрозил напоследок, что если еще раз вылезу, то лично подвесит за одно место.

Лозунг Суворова «побеждать не числом, а умением» на самом деле, видимо, не в чести у высших военачальников. Все хотят иметь побольше дивизий, полков и батальонов. И ничего что они недоукомплектованы личным составом. В случае чего дадут. Воевать малыми силами и малой кровью? Извините, дураков нет. Потери – вещь естественная. Спрашивают не за них, а за выполнение боевых задач.

Но что такое некомплект личного состав? Это кабала для солдат. Все тяготы гарнизонной службы при некомплекте распределяются на меньшее число исполнителей. Чем больше некомплект, тем больше кабала. Наряды, дежурства, занятия, учения не оставляют времени даже для сна. Люди выматываются, слабеют физически, умственно и психически. В этом главная причина чрезвычайных происшествий в войсках.

У входа в казарму собрались солдаты на скорый перекур. Слышу, один говорит: «Отдежурил, всю ночь не спал, а меня без перерыва снова в наряд». Другой добавляет: «Лучше в тюрьме отсидеть, чем в армии служить»,

Тяжела солдатская жизнь, что и говорить. Но и у офицеров она не слаще. Об этом довелось кое-что узнать, когда и меня занарядили в ночное дежурство на контрольно-пропускном пункте войсковой части. К полуночи хождение прекратилось, делать стало нечего, стою и скучаю. Вижу, появилась женщина. Подошла, поздоровалась. Спрашивает, нельзя ли вызвать мужа, он в штабе дежурит. Я позвонил, ответили, что очень занят, пусть жена до утра подождет. Но женщина не уходит. Я присматриваюсь к ней – грустная какая-то, потерянная. Мало — помалу завязывается разговор. Я слушаю, это подбадривает её, и она, начав рассказывать о себе в общих деталях, уже не может остановиться, Ей хочется выговориться до конца – пусть и перед чужим человеком, снять хоть на малую толику груз со своей души. Из сбивчивых слов улавливаю, что мужа она по-прежнему любит, но сутками не видит, устала каждый день ждать. Работы для неё здесь нет, занять себя нечем. Зависть, интриги и сплетни гуляют и на службе, и по офицерским семьям; все мечтают только об одном – поскорее убраться из опостылевшего места в края, где и климат получше, и зарплата побольше. «Я замечаю, — говорит моя собеседница, — что у многих офицеров нет никаких увлечений и привязанностей: ни дом благоустроить, ни дачу завести, ни на рыбалку, ни на охоту сходить. Все убивает беспросветная служба. И даже на любовь времени не остается, — печально добавляет она. Особо беспокоит её то, как портится характер мужа. Он стал грубым, черствым, невнимательным, а ведь раньше не был таким. Что с нами всеми происходит, спрашивает она, и в глазах её появляются слезы. «Уеду я отсюда, одна уеду, если вместе не получится», – говорит женщина и прощально машет рукой.

…Пройдены круги испытаний. И если б тогда нас спросили, нужна ли такая армия, которую мы увидели изнутри, хотели бы в ней служить, ответ большинства, наверное, был бы отрицательный. В современных боевых действиях, которых дай Бог, чтоб никогда не было, победителем будет не тот, у кого больше солдат, пушек, танков, самолетов и кораблей, а тот, у кого моральный дух крепче, кто мобильнее, располагает эффективными средствами ведения боя и огневой мощью, у кого лучше разведка, связь, взаимодействие родов войск. И наконец, тот, кто дорожит жизнью солдат и заботится, чтобы они были накормлены, хорошо экипированы, вооружены и защищены от средств поражения. Этому нас, к сожалению, не учили.

Прощай, Alma mater!

Последний курс. Остаются дипломная работа, педагогическая практика и выпускные экзамены – все! Прощай университет! Разлетится кто куда наш дружный курс. В первые годы будем встречаться, но время неумолимо гасит прежние чувства и воспоминания, заслоняет их новыми, увы! уже не общими событиями, заботами, горестями – всем, что называется жизнью. У каждого она будет своя, отдельная, неповторимая.

Местом моей педпрактики определена старейшая столичная школа с порядковым номером один. Ветеран среди школ и на хорошем счету у наробразовских чиновников. А здание очень ветхое. Спустя несколько лет после моей практики начали обваливаться потолки и все здание грозило рухнуть. Только тогда последовало решение о его сносе.

Итак, педпрактика. Я должен провести два обычных урока – один по русскому языку, другой – по литературе. Не скрою, накануне и волновался, и тревожился, хоть и немало готовился. Но всё обошлось благополучно. А урок по литературе даже превзошел все ожидания. Темой его был любимый мною роман Л.Н. Толстого «Война и мир», этой же теме была посвящена и моя дипломная работа. Говорю без конспекта, свободно и увлеченно. В классе тишина, на лицах внимание и заинтересованность. Хотят слушать еще и еще, но звенит звонок – как-то неожиданно и некстати. Ребята не спешат расходиться. Улыбаются, говорят: «Очень интересно было! Спасибо!». Поворачиваюсь к учительнице, которая присутствовала на моем уроке: «Значит все в порядке?» «О, конечно, можно даже отлично поставить».

Наконец, все позади. В деканате вывешивают сведения о распределении выпускников по школам. А я мечтаю о другой стезе – заняться редакторской работой в каком-нибудь солидном издательстве по выпуску художественной литературы. Но обращения туда разочаровывают – везде отказ с тонкой подоплекой: дескать, нужны люди с опытом редакторской и корректорской работы. У меня такого опыта нет. Придется поработать в школе. Меня направляют в село Сакалды Ленинского района Ошской области (по тогдашнему административному делению). Студентом я бывал в этом районе на сборе хлопка, но в Сакалды не заезжал. Решил взглянуть своими глазами, разобраться, что меня ждет. Полетел в Ош на самолете, благо стоимость перелетов в то время не была столь разорительной, как ныне.

В районном отделе народного образования увидел какого — то смуглого парня в поношенном костюме. На моё появление он не обратил никакого внимания. Я спросил о заведующем. Оказалось, он и есть. Говорю о цели визита и узнаю, что учебных часов по русскому языку и литературе едва на ставку наберется. Я поинтересовался количеством часов по химии и биологии для жены. Таковых не предвиделось. Грустная картина и с жильем. Районо им не обеспечивает. Можно рассчитывать только на платный постой в частном доме. Я прошелся по селу. Домишки неказистые – саманные и глинобитные. Типичная сельская глубинка.

Снова захожу в районо, чтобы сообщить о своем окончательном решении. Заведующий слушает со странной веселой улыбкой, как будто радуется тому, что я отказываюсь от работы в школе. Он ничуть не удивлен, не возражает против моего отказа, ни одним словом не пытается меня переубедить. Видно, не очень нужны здесь молодые выпускники столичного университета.

В деканате я слышал, что министерство образования потратило несколько месяцев на составление этих самых распределительных списков. Постарались учесть нужды в кадрах всех школ. Но почему не подумали о тех, кого посылают работать в отдаленных районах? Следовало бы хоть по минимуму учесть их потребности в жилье, определить какие-то меры единовременной помощи. Конечно, это сделать куда труднее, чем бездумно проштамповывать формальные списки.

Позже я при встречах со многими своими однокашниками узнал, что мало кто поехал работать по наробразовской разнарядке. Кто-то смог сам пробиться на желаемое место, а кому-то поспособствовал родительский блат. Теперь это слово потихоньку уходит в прошлое, но само явление в сути своей живет. Только если раньше играли роль родственные, личные связи, знакомства, служебная зависимость и тому подобное, то ныне все это заменяют деньги, и блат укладывается в понятие коррупции.

У моих родителей блата нигде и ни в каком виде не было. И доходы были очень скромные. Я мог надеяться только на себя. О намерении отказаться от разнарядки и своих размышлениях по этому поводу решил сказать лично заместителю министра народного образования. Меня приняли, но разговора не получилось. В раздраженном тоне обвинили в эгоизме, отсутствии патриотизма, в нежелании преодолевать временные трудности и тому подобное. Ушел не в лучшем настроении. Справедливости ради замечу: поругали, но слава Богу, обошлось без репрессий. Не те времена.

Увертюра в сольном исполнении

Я получил свободный диплом. Это означает, что должен трудоустраивать себя сам. В столичных школах, куда бы ни обращался, получал отказ. Стал сотрудничать с газетами. Гонорары не большие, но при безденежье и это поддержка.

Наконец, улыбнулась удача. Приняли учителем русского языка и литература в вечернюю школу рабочей молодежи, что в степном селе Нижне-Чуйске. Далековато, правда, ездить. Чтоб не жил на колесах, директор местного совхоза предлагает временную квартиру в центре села. Заглядываю: одна комната в рабочем общежитии, печка поломана, стекла выбиты, холодно. Дверь еле держится на расшатанных петлях, запоров нет.

Снова иду к директору. Обещает отремонтировать, но как-то неубедительно, вяло. День проходит за днем, все остается как было. Езда по четыре часа в день (туда и обратно) совсем замучила. Да и для кармана накладно. Нахожу старый дом под камышовой крышей, со старушкой, согласной за умеренную плату пустить квартиранта.

Чудно мне в этом законсервированном с дореволюционных времен селе. Прямо-таки осколок старой деревенской России. Встречаю на улице деда с белой бородой – кланяется; идет навстречу мужик – кланяется; женщина – тоже. Вон и малый лет семи – с таким же почтением.

Делюсь с хозяйкой своими удивительными наблюдениями. «Да что ж тут удивительного? – подводит она свой резон. – На селе учителя спокон веку уважаемы». «Но откуда же про меня всем известно? Я-то ведь пока ни с кем не знакомился». «А и это не мудрено разгадать. У нас тут кто? Все работяги. А на вас поглядеть, сразу ясно: антилигент. Значит, не иначе, как приезжий учитель».

Дивлюсь мудрости и чистоте нравов сельчан. Пусть бы подольше оставались. А то ведь и сюда достают уже ядовитые щупальца пьянства и лихоимства.

Занятия в школе, где я работаю, начинаются вечером; ученики – молодые совхозные рабочие. В первый же вечер замечаю, что некоторые под хмелькам. Выгоняю из класса. Остальные недовольны, смотрят косо. В следующий вечер история повторяется. Обещаю, что впредь буду не только выгонять, но и сообщать о каждом директору совхоза. Угроза вроде подействовала: кроме совхоза, работать в селе негде.

Но тут удивил директор школы. Надо, сказал, обмыть начало моей работы в школе. Достал из шкафа с классными журналами бутылку водки, налил по полному стакану себе и мне. Выпил, не закусывая. От такой дозы, мелькнула мысль, я не смогу стоять на ногах. А ведь надо еще и на урок идти. Что скажут ученики, увидев меня пьяным? Я решительно отказался. С тех пор директор сух со мной.

Жизнь в разлуке с женой и сыном-грудничком не могла долго продолжаться. К лету следующего года я оставил школу в Нижнее-Чуйске и устроился на работу ответственным секретарем многотиражной газеты «Советский врач», издававшейся Киргизским государственным медицинским институтом.

Так началось мое знакомство с медициной – не в качестве пациента, а журналиста. Все двери были открыты, мне дозволялось присутствовать при хирургических операциях, при вскрытии трупов в морге, на лекциях, ученом совете; посещать кафедры патологической анатомии, хирургии и другие. Я познакомился со многими интересными людьми, учеными, практикующими врачами и понял одну важную вещь: в медицину идут по призванию. Звучит, может быть, банально, но факт. Свои знания и умения медикам надо доказывать постоянно, в тяжелых условиях дефицита лечебных средств и времени. У медицины суровое поле деятельности, засеянное недугами и смертями. И особая роль – у хирургов. Проецируя на нынешнее, изменившееся время, допускаю, что кто-то может сказать: знаем мы этих врачей, наслышаны, как дипломы, не учась, покупают. Я слышал такое от некоторых людей, в том числе от самих врачей. Единственное утешение, что лже— врачи не найдут себе применения. Среда выдавит их из себя. Между прочим, ставка у врача в те давние времена, когда я редактировал газету, была чуть больше восьмидесяти рублей. (По такой же ставке оплачивался и мой труд).

Инспекция по личному составу

Финансовые трудности в медицинском институте привели к приостановлению выпуска газеты. В это самое время меня весьма кстати пригласили поработать в другой многотиражке – газете МВД «Дзержинец».

По прошествии двух лет работы в ней вдруг последовало приглашение перейти на офицерскую должность.«К вам присматривались, — сказали в отделе кадров, — и сочли возможным направить на ответственную работу. Учтите, от таких предложений не отказываются». Я подчинился. Через три месяца из Москвы пришел приказ о зачислении в кадры МВД и присвоении мне специального звания лейтенант внутренней службы. В отделе кадров поздравили и вручили алюминиевый жетон с выбитым на нем моим личным номером, под которым я значился на специальном офицерском учете в министерстве обороны. Работать меня определили на должность оперуполномоченного инспекции по личному составу. Это подразделение занималось проведением служебных расследований в отношении аттестованных сотрудников органов внутренних дел, совершивших правонарушения либо дисциплинарные проступки.

На вещевом складе выдали целый ворох армейского обмундирования цвета хаки, жесткую поскрипывающую портупею и кобуру из добротной кожи. В первые дни с непривычки казалось, что на улице и в автобусе все смотрят на мою новенькую офицерскую форму.

Итак, я доиграл до конца свою увертюру. Моя трудовая жизнь окончательно определилась. Только теперь она называлась службой.

Немало дел прошло через мои руки за время работы в инспекции по личному составу. Кто-то из проходивших по этим делам лишился погон, а иные угодили в тюрьму. Но однажды дело, которое я расследовал, чуть не повернули против меня. В те давние годы кое-где в провинции у милиции и прокуратуры складывались странные, «домашние» отношения, что-то вроде негласного договора: ты не трогаешь меня, а я тебя. Случай, вокруг которого завертелась интрига, был из ряда вон выходящий. Начальник городского отдела внутренних дел, домогаясь любви от девушки, без всяких оснований задерживал ее, угрожал и подвергал другим преследованиям. Не выдержав их, девушка повесилась. Ее мать обратилась с заявлением в городскую прокуратуру, но там не стали заниматься им. Тогда женщина обратилась в прокуратуру республики и МВД. Министром внутренних дел в то время был генерал-майор В.С.Ушаков, участник войны, человек неравнодушный и порядочный. Без оглядки на неспешные действия прокуратуры он распорядился немедленно разобраться в обстоятельствах происшествия с выездом на место. Послали меня. Проводить следственные действия я не имел права (речь в заявлении шла не только о беззаконных действиях начальника милиции, но и об изнасиловании и доведении до самоубийства девушки), поэтому взял лишь объяснения у причастных к происшествию должностных лиц и добился у городской прокуратуры выдачи мне копии протокола осмотра места происшествия.

По возвращении едва перешагнул порог министерства, как тут же был вызван к заместителю министра (не буду называть фамилию дабы не трогать память давно упокоенного). Он потребовал не лезть в это дело, поскольку оно подследственно прокуратуре. Формально, конечно, заместитель министра был прав, но зачем же угрожать мне увольнением и прочими карами? Ничего другого не оставалось, как отправиться к министру. Он внимательно выслушал меня, возмутился и позвонил прокурору республики. В тот же день по этому делу была направлена оперативно-следственная группа. А на моей справке В.С. Ушаков написал резолюцию об увольнении преступившего закон начальника. По окончании следствия он был арестован и осужден.

И еще запомнился один эпизод в бытность моей работы в инспекции по личному составу. На коллегии МВД обсуждался вопрос о бытовом устройстве отдельной роты внутренних войск, охранявшей колонию, в который содержались особо опасные рецидивисты. Командир части 7412 внутренних войск и начальник управления мест заключения никак не могли придти к согласию: один требовал принять срочные меры по капитальному обустройству военного городка, другой отрицал такую необходимость. В конце концов министр В.С. Ушаков предложил перенести рассмотрение вопроса на следующее заседание коллегии, а до него провести объективное разбирательство. Тут же Василий Селиверстович распорядился включить меня в состав комиссии.

Колония находилась не близко, примерно в трехстах километрах от столицы – у села Кировка ( нынешняя Таласская область). Выехали рано утром на машине командира части. С ним были его заместители по тылу и политической работе. Представитель управления мест заключения ехал отдельно. Заночевали в сельской гостинице и утром прибыли в колонию как раз ко времени вывода заключенных на работу за пределами учреждения. Люди в полосатой одежде, окруженные цепью конвоя с собаками и автоматами на изготовку, мелкими партиями покидали ворота. И одежда, и строгие предосторожности конвоирования указывали на чрезвычайную опасность заключенных, содержащихся на особом режиме – самом строгом в режимной градации.

В расположении роты войсковые командиры не отходили от меня ни на шаг. «Обрати внимание, старлей (старший лейтенант), говорили они, в столовой готовим на угле, а его не хватает, не успеваем вовремя накормить солдат. Да и питание поставляют не по норме – мороженая картошка, вермишель и консервы. И так изо дня в день.

Стояла зима с крепкими ночными морозами, а в казарме давно не топлено, нет печей, Мне показывают солдатские полушубки с разделенными по шву рукавами: на ночь солдаты надевают их на ноги.

Заглядываю на гауптвахту: подобие сарайчика с прохудившейся крышей; на цементном полу толстая наледь. Командир роты смущённо поясняет, что пока обходятся без гауптвахты, поскольку нет нарушителей. И это правда. Находясь в нечеловеческих условиях, молодые парни, призванные на военную службу, добросовестно выполняют свой воинский долг. Разговаривая с солдатами, я не услышал ни одной жалобы; поражало их спокойное, терпеливое отношение к невзгодам. Может не понимают, что так не должно быть, что есть виновные в их бедствиях? Скорее всего об этом они не задумываются. И ведь не роботы, имеют собственное суждение по многим вещам. Просто деревенские, выносливые ребята из неиспорченной еще глубинки, сызмальства приученные уважать начальство, не возмущаться, не перечить.

Полковники, подполковники и майоры не сумели добиться человеческих условий для своих солдат, теперь вся надежда на старлея, то есть на меня. Подготовленная мной во всех подробностях докладная записка произвела должное впечатление на Василия Селиверстовича. Он не стал ждать очередной коллегии, распорядился подготовить строжайший приказ о строительстве военного городка с конкретными сроками и ответственными за исполнение. И городок с хорошей столовой, теплой казармой и другими зданиями был построен за несколько месяцев.

Мой первый трудовой отпуск за год работы в инспекции по личному составу пришелся на июнь. Я не раздумывал, как использовать его, решил сразу: полечу самолетом в Ригу, обратно через три — четыре дня ночным поездом доеду до Ленинграда, там ненадолго задержусь у родственников и вернусь домой на самолете. В Ленинграде я бывал и раньше, а в Риге не довелось. Хотелось посмотреть на город с большими культурными традициями, ставший советским каких — то семнадцать лет назад, и лично убедиться, многое ли изменилось в нем от капиталистического прошлого. Материальная сторона далекого путешествия не беспокоила: аттестованному составу тогдашних силовых ведомств к отпуску полагался бесплатный проезд поездом, самолетом или другим транспортом в любой конец страны. Без проблем получил по воинскому требованию авиабилет с пересадкой в ленинградском аэропорту Пулково. В Ригу, где меня, увы, никто не ждал и не встречал, прилетел к полудню. Ах бесшабашная молодость! Будь это ныне, ни за что не решился бы на такую поездку.

Методично обхожу гостиницы, респектабельные и попроще – всюду отказ. Пока не унываю, иду дальше. Повстречался с морским офицером. Представившись, спрашиваю, не знает ли где можно устроиться на ночлег. Советует попробовать счастья в гостинице квартирно-эксплуатационной части КГБ. Подробно объясняет, как туда добраться. Вроде понятно, но беда, улиц не знаю. «Понадобится спросить, — предупреждает моряк, — к местным не обращайся, на вокзал укажут. Мы для них оккупанты».

Нахожу искомое здание к заходу солнца. Пожилая администраторша, ознакомившись с моим служебным удостоверением, отвела койку в большой комнате, где я заночевал в полном одиночестве.

Утром следующего дня отправился завтракать в кафе напротив с броской вывеской на латинице:Flora, У порога меня встретила приветливая женщина в однотонном платье с рюшами на воротнике и рукавах и белом фартуке. С улыбкой поздоровалась, провела к столику и на русскому языке с легким акцентом порекомендовала фирменные латышские блюда. Все оказалось свежим и действительно вкусным.

После завтрака захожу в магазин одежды и снова приятное удивление – такой же обворожительный сервис. Приказчик женского пола и приятной наружности провожает в торговый зал, на ходу осведомляясь, что желаю купить. «Мужской костюм? У нас имеются последние модели рижской одежды. Извольте взглянуть». Из десятка предложенных костюмов выбираю один – недорогой, из черного шевиота. « Пройдите на примерку. О, вам это к лицу. Сшито как на вас», – радостно комментирует приказчица. Ну как тут откажешься, даже если поначалу сомневался? Беру. Крутится мысль: а жаль, что после революции в России исчезли приказчики. Во времена всеобщего дефицита и очередей стало не до них. Родимое пятно социализма?

В хорошем настроении иду дальше. Неширокие улицы, мощеные камнем, европейская архитектура, кое-где средневековые постройки, лавки, магазинчики. У входа в некоторые заведения фонари из прошлого века, кованые фигурки на выносных кронштейнах – вместо вывесок. Вот и рижские достопримечательности: Домский собор, орган, простые лютеранские скамьи, разноцветные витражи; комплекс дворца Петра I на улице Паласта; костел Марии Магдалины на улице Маза Пиле; набережная полноводной Даугавы; сероватый балтийский простор…

Ободренный доброжелательностью рижан, я начал подумывать, не хватил ли встреченный на улице моряк лишку по поводу «оккупантов», Увы, дальнейшее знакомство с Ригой оказалось не столь воодушевляющим. Я решил заглянуть в универмаг, в витринах которого красовались высококачественные шерстяные изделия латышской вязки. Вещи понравились, решил купить кое-что маме, жене и сыну. Подхожу к прилавку. Молодая продавщица оживленно беседует с белобрысым парнем на латышском языке. На мои неоднократные попытки привлечь к себе внимание никакой реакции не последовало. Меня не слышали и в упор не замечали. В конце концов мне это надоело. Появилась мысль плюнуть и уйти. Но я не привык спускать оскорбления. Притерся к прилавку рядом с белобрысым и громко, не скрывая гнева, потребовал книгу жалоб. Оба умолкли, словно споткнулись. «Что вы хотите?» — сузив глаза прошипела девица. Я снова объяснил. Она молча выложила на прилавок все требуемое мной и стала ждать, покуда не определюсь с покупкой.

Двадцать лет спустя я снова побывал в Риге, точнее в Юрмале, куда приехал по курортной путевке. Столица Латвии уже мало чем отличалась от других советских городов. Латышская и русская речь на улицах, те же очереди за колбасой и импортными шмотками ... Но не знающим латышского языка уже открыто вроде не хамили.

Служба в милиции

Моя служба в милиции началась с назначения меня начальником отделения по делам несовершеннолетних, которое являлось структурным подразделением отдела уголовного розыска, в свою очередь входившего в состав республиканского управления милиции. Потом были и другие назначения, работа была разная, но везде одинаково тяжелая. Так крепко врезалась в память, что даже сейчас, по прошествии многих лет, наваливаются тревожные, не очень приятные сновидения.

По утрам жена нередко говорит мне: «Ну ты опять воевал и командовал». Понимаю, что мешаю ей спать, да и сам не высыпаюсь, но поделать ничего не могу. Это все отголоски службы в органах внутренних дел – каторжного труда без отдыха, требовавшего постоянной собранности, максимального напряжения сил. Так работали все, но к сожалению, не все понимали, что только экстенсивным трудом, без хорошо обученных кадров, современной техники и гибкого организационного построения трудно ждать успеха. Результаты в виде пресловутого процента раскрываемости преступлений выколачивались грозным начальственным окриком, под страхом дисциплинарных взысканий. До поры до времени вертикальная бездушная система подчинения как-то срабатывала, но чем дальше, тем хуже шли дела. Непомерная привычная эксплуатация добросовестности и патриотизма прошедших через войну и постепенно уходящих на заслуженный отдых кадров стала все чаще сталкиваться с равнодушием, приспособленчеством, безделием некоторых молодых сотрудников, маскировавших собственную никчемность шумной бравадой своей «особости» на ниве агентурно-оперативной работы. Ко всему этому добавлялись удручающее бескультурье, безнравственность и глубоко засевшее неуважение к человеческой личности. Физическое воздействие, незаконное водворение граждан в камеры предварительно заключения были лишь частью обнаруживаемых прегрешений стражей порядка.

Вспоминается такой эпизод. Я едва успел проработать несколько месяцев в качестве начальника отдела охраны общественного порядка МВД как вдруг пошла непрерывная череда побегов из-под стражи. Причем наряду с подозреваемыми в тяжких преступлениях бежали и те, кому большие сроки не грозили. Это наводило на мысль, что причиной побегов могли быть невыносимые условия содержания задержанных. Проведенная проверка подтвердила предположение.

В какие бы органы внутренних дел я не приезжал, везде натыкался на такие дикие нарушения прав граждан, что становилось не по себе. Со времен сталинских репрессий в органах внутренних дел существовали так называемые камеры предварительного заключения для лиц, подозреваемых в совершении преступлений. На этот счет имелась процессуальная ограничительная норма с исчерпывающим перечнем случаев, дававших право на задержание. Но и милиция, и прокуроры, руководствуясь собственным понятием «необходимости», на практике применяли задержание гораздо шире да и сроки его нередко произвольно увеличивались. Если вину подозреваемых доказать не удавалось, их выпускали на свободу без извинений, моральной и материальной компенсации, без возможности вернуться на ту же работу, с которой были уволены в связи с задержанием. Однако случаи освобождения были редки. Большинство задержанных с недоказанной виной, без адвокатского участия подвергались аресту, а это уже был прямой путь к лишению свободы по приговору суда. Если вдуматься, то и само название « камера предварительного заключения», всем знакомая со времен оных КПЗ, точно соответствовало репрессивному, неправосудному характеру уголовного процесса. Позднее КПЗ были переименованы в изоляторы временного содержания. К сожалению, это мало что изменило. Изнанкой главного показателя работы милиции – процента раскрываемости преступлений по-прежнему оставались многочисленные нарушения прав граждан. Не стал лучше и мрачный антураж камер для содержания задержанных: полутемные помещения с голыми деревянными нарами и стенами «под шубу». Постельных принадлежностей, газет и книг не полагалось.

Все привычно, не обсуждаемо и неизменно. А что до тех, которые сидят, то поделом им, считали многие мои сослуживцы. Для них большинство сидельцев – люди низшего сорта, без связей, многие с судимостью, бродяги, рвань да пьянь.

Плевым делом считалось производство обысков. По закону они допускались только с санкции прокурора и лишь в исключительных случаях – по усмотрению милиции, но с последующим уведомлением прокурора. Вот эта-то оговорка и была ключиком к любой двери. Об одном случае стоит рассказать подробнее.

Некоторые мои сослуживцы из отдела уголовного розыска работу с подростками считали делом несерьезным (не понимая, что «детская» преступность питает «взрослую»). Как-то заместитель начальника отдела уголовного розыска подполковник милиции Е.С. Седов с присущей ему резковатой прямотой сказал мне: «Хватит заниматься кабинетной ерундой, ближе к вечеру будет рейд по «гадюшникам», пойдешь с нами».

«Улова» в тот рейд не получилось. Осталось проверить последний по списку дом. Но на его двери висел замок. Обошли вокруг, заглянули в окна. В доме явно никого не было. «Что делать?» – спросил один из оперов. « Ломай!» — последовала команда. Ребята нашли в огороде железный штырь, своротили им дужку замка. Нашим взорам предстали две неубранных комнаты с каким-то хламом по углам. Перевернули все и нашли лишь ружье « Белка» с гладким и нарезным стволами. Забрали его и стали расходиться. « А ты побудь пока в засаде, — сказал мне Евгений Степанович. – Может кто появится. Действуй по обстоятельствам. И обязательно дождись меня, я часа через два вернусь».

Место для наблюдения я выбрал на дорожке у стены соседней развалюшки – видны и крыльцо, и подходы к дому. Стемнело. Стою и решаю задачку со многими неизвестными. Что делать, если впереди появится один человек? Попробую задержать. А если двое? Трое? Тогда наверное лучше просто понаблюдать за ними. Но ведь могут нагрянуть и сзади. Что ж, подпущу поближе, под пистолетом заставлю поднять руки и стать лицом к стене… до прихода подмоги.

Быстрый топот прервал мои мысли. Я повел пистолетом в сторону шагов… и в темноте с трудом узнал Е.С. Седова. «Свои, — сказал он. – А ты небось перетрусил, за пистолет схватился»… «Как тут не перетрусить, — отвечаю,— один ведь. Всякое может случиться. Хорошо, что разглядел вас в темноте, мог бы и застрелить»

Мы долго жили в тоталитарной стране, где единственная партия и государство, соединясь в одно целое, противостояли всему, что выражало иные, частные интересы. Главным защитником партийно-государственной системы и идеологии, на которой она основывалась, был комитет государственной безопасности. Деятельность его имела двоякую направленность – внешнюю и внутреннюю. Если внешняя была отдельной, совершенно закрытой областью, то внутренняя в некоторых функциях пересекалась с деятельностью органов внутренних дел. Основными точками этих пересечений были преступления против государства, и они по значимости стояли на первом месте в уголовных кодексах старых изданий, и санкции за них были более строгими, чем за не менее опасные преступления против личности и частной собственности (нынешние законодатели устранили эти несообразности).

Пренебрежение к защите прав личности и в законе, и на практике было вопиющим. Я застал то время, когда широко применялись методы запугивания граждан путем вызова в КГБ для проведения «профилактических бесед» и «перековки» их сознания. «Неперековавшихся» ожидали репрессии – увольнение с работы, запреты на определенные виды деятельности, высылка из страны и.т.п.

Фиговым листком была законодательно декларируемая тайна переписки. Перлюстрация корреспонденции (вскрытие и просмотр писем без ведома адресата) долгое время оставалась делом обычным. Когда-то ею пользовался и оперативный состав органов внутренних дел. Достаточно было составить мотивированное задание («мероприятие ПК»), и любой опер мог беспрепятственно пройти в изолированную комнату в здании КГБ, где ему выдавали для просмотра интересующие его письма. Позднее для МВД эта вольность была сильно урезана.

Работники КГБ, с которыми мне приходилось общаться, оставляли впечатление людей грамотных, культурных и порядочных, но нарушения прав человека не казались им чем-то из ряда вон выходящим. Что ж, корпоративная дисциплина и непросвещенность в вопросах демократии делали свое дело. Да я и сам не все воспринимал как безобразие. Сказывалась не только моя неопытность, но и недостаток юридических знаний.

Исподволь вызревавшее желание снова взяться за учебу, наконец, превратилось в твердое, осознанное решение. Юридическая учеба в МВД всячески поощрялась, и я без затруднений поступил на заочное отделение бывшей Алмаатинской высшей школы МВД СССР. Причем сразу на второй курс, сдав экстерном экзамены за первый. Учился с увлечением, с чувствам полезности новых знаний. С особым рвением штудировал уголовное право. Преуспел в нем настолько, что на сессионном экзамене, взяв билет, осмелился заявить, что буду отвечать сразу, без подготовки. Экзамены принимал майор Садыков, известный среди слушателей как очень строгий преподаватель. Многие побаивались его. Майор внимательно глянул на меня и, пряча в уголках губ ироническую улыбку, сказал:

«Что ж, давайте попробуем». Я четко ответил на все вопросы билета. Снова изучающий взгляд – и беглые очереди вопросов по всем разделам теории уголовного права, общей, особенной частям Уголовного кодекса. Я справился и с этими вопросами. Строгое лицо экзаменатора помягчело. Вижу, подвигает к себе мою зачетную книжку, пишет. В этот момент в аудиторию входит щуплый декан. Углядев оценку в зачетке, бросает на меня подозрительный взгляд и удивляется: «Он что, Карл Маркс? Ты же никому отличные оценки не ставишь».

«А этому поставил», — отрезал майор.

К сожалению, состояние здоровья помешало мне окончить высшую школу. Ко второй экзаменационной сессии у меня начались жестокие приступы язвенной болезни двенадцатиперстной кишки, я не спал по ночам, корчась от боли. В конце концов измучившись, поддавшись слабости, написал рапорт об отчислении. Полученные, пусть и не в полном объеме, знания очень помогли мне в работе, стали основой для дальнейшего самообразования.

Ко времени моего вступления в должность начальника отделения по делам несовершеннолетних состояние молодежной и подростковой преступности продолжало внушать тревогу. Наблюдалось не только количественное увеличение, но и возрастала опасность этих преступлений, все чаще они совершались в группах. А следы вели к опытным рецидивистам. Остановить смычку могло только одно: прекращение подпитки преступной среды малолетними правонарушителями. Усилия предпринимались немалые. И тем не менее берущийся за решение этой задачи сталкивался с множеством проблем, которые подобно нитям в запутанном клубке уходили концами в пьянство, алкоголизм, наркоманию, социальную неустроенность, бесперспективность жизни и т.п.

Подспудное недовольство молодежи своим положением в обществе порождало протестные настроения, выливавшиеся поначалу в озлобление против всего и всех и затем в противоправные действия. Шло объединение недовольных, у них складывалась своего рода субкультура поведения, прививались антиобщественные установки. Эти ребята с гитарами на веревочках через плечо, с кастетами, а то и с ножами в карманах были завсегдатаями танцплощадок, парков и дворов, заводилами пьяных оргий, потасовок и разборок с «чужими» компаниями.

В семидесятые годы в Калининском (ныне Джаильском) районе республики милиция оказалась бессильной против разгула молодежной преступности, не успевала раскрывать преступления. К концу года в районном отделе внутренних дел накопилось более ста приостановленных уголовных дел. На средний сельский район это было чересчур много. Руководству республиканской прокуратуры и МВД пришлось принимать экстраординарные меры. Была сформирована полноценная следственно-оперативная группа из работников обоих ведомств. Включили в нее и меня. Рабочий день я начинал с пропахшей самогонным перегаром дежурной части, в коридоре перед которой толпились протрезвевшие за ночь деревенские оперы, участковые уполномоченные и милиционеры с разных постов. Это был так называемый «развод» (предъявление документации, сдача отчетов, инструктажи и т. п.), после чего все расходились до вечера.

А начальник райотдела внутренних дел в это время подписывал постановления и беседовал с доставленными за мелкое хулиганство. Одна из таких бесед удивила и насмешила меня. «Как фамилия»? – строго спрашивает начальник у кудлатого, расхристанного сидельца. «Непейпиво», — следует ответ. «Ты мне голову не морочь! — вскипает подполковник. — Шутник хренов. Повторяю: как фамилия?» «В протоколе написано». Начальник читает и удивленно смотрит на доставленного. «Ладно! А как насчет судимости?» «Не судим». «Почему?» — не замечая оплошности, наседает подполковник. Приходит черед удивляться доставленному. Соображая, что сказать, он медлит минуту и отвечает: «Значица, еще не попался вам». «Попадешься», — обещает начальник и кричит конвоиру за дверью: «Давай следующего!»

Смех смехом, а ведь действительно нередко все начинается с обычного пьяного куража или озорства. В райотделе, о котором идет речь, среди отложенных мной перспективных к раскрытию уголовных дел обратило на себя внимание такое. Ночью кто-то с улицы разбил булыжниками подряд четыре окна в домах. Содеянное было квалифицировано в уголовном деле как хулиганство и все указывало на молодежный след. Я взялся за отработку этой версии и нашел подозреваемых, вина которых впоследствии была доказана в суде. Это были четверо парней, решивших на пьяную голову погромче «отметить» свой призыв в армию. Троих мы задержали, четвертый оказался в следственном изоляторе, сидел еще за одно преступление, совершенное ранее. Его привели ко мне в маленький кабинет изолятора с голыми стенами и привинченными к полу столом и двумя грубыми табуретами. Здоровенный, деревенского вида парень со светлыми лохмами долго запирался, но все-таки мало-помалу разговорился, дал не только признательные показания по хулиганству, но и назвал участника одного уличного грабежа, раскрытием которого я тоже занимался. Вскоре были раскрыты еще три преступления, мотивом которых явилось юношеское озорство и хулиганские побуждения.

Ранние осенние сумерки предвещают скорый конец рабочего дня. Но нас ждет не отдых, а новая нелегкая работа почти до самого утра. Днем мы занимались допросами подозреваемых лиц, обысками, очными ставками, предъявлением ворованых вещей для опознания, выездами на места происшествий, посещали школы и учреждения, рылись в подшивках оперативных сводок, приостановленных уголовных делах. А теперь под покровом ночи будем патрулировать в районном центре улицы, дворы, дискотеки, парки и другие места времяпрепровождения молодых людей. Тактика избрана простая, но эффективная: оперативная группа в УАЗе на малой скорости следует за военными мотоциклистами, присланными нам на подмогу из недавно сформированного войскового батальона милиции. Увидев подозрительное сборище, разом сжимаем кольцо окружения и проверяем, что у каждого при себе. Извлекаем самодельные ножи и разные «стрелялки», нунчаки, кастеты, плети со свинчаткой – чего только не попадалось. Владельцев опасных игрушек доставляем в райотдел. Утром после разбора в присутствии родителей и учителей кого-то отпускаем под их поручительство, на других оформляем протоколы о задержании и передаем материалы следователям для дальнейших действий.

Общий итог нашей работы поразительный: за последние две недели нашего пребывания преступность в Калининском районе снизилась до нуля. Такого здесь давно не видели.

А для меня успех едва не обернулся катастрофой. Работа на износ, бессонные ночи, накопившаяся усталость привели к резкому обострению притухшей было язвенной болезни двенадцатиперстной кишки. Открылось сильное внутреннее кровотечение, появились одышка, слабость, нездоровая бледность кожи. Короткий сон сопровождался мучительными кошмарами. Несмотря на свое состояние, я продолжал работать, и это усугубляло болезнь. Настал день полной потери сил и только тогда я обратился в поликлинику МВД.

Молоденькая миловидная терапевтша, прочитав плохие результаты анализа гемоглобина в моей крови как-то по-особенному жалостливо посмотрела на меня.

«Неужели рак? – ужаснула мысль. – Тогда лучше застрелиться, не мучаясь». Я вспомнил о своем пистолете, который спрятал подальше на шифоньере, чтобы сын не нашел. (В то время оружие, кому оно полагалось, выдавалось на постоянное ношение).

К счастью, мои страхи оказались ложными. Меня поместили в госпиталь МВД, где месяц лечили от язвы. Летом того же года дали путевку в Железноводск, в санаторий МВД. Минеральные воды, лечебная грязь, диета, покой и красивая природа сделали свое дело, болезнь на время отступила.

Работа с несовершеннолетними правонарушителями не вписывалась в рамки отдела уголовного розыска. Слишком разными были методы и цели. Соприкосновение с отъявленной уголовщиной оставляло мало места для выбора «чистых» средств борьбы, и они нередко балансировали на тонкой грани, за которой общепринятые нормы морали уже не кажутся предпочтительными.

Кровь и грязь были с обеих сторон и накладывали на людей суровый, беспощадный отпечаток.

Я пришел к твердому убеждению, что работать с подростками на общих оперативно-розыскных началах нельзя. Необходим уклон в профилактику, воспитательные методы. И тут усилия милиции должны подкрепляться школами, комиссиями по делам несовершеннолетних, всем негосударственным потенциалом страны. В работу с детской безнадзорностью, беспризорностью и преступностью в советское время так или иначе вовлекались многочисленные институты государства и общества. Это движение было по-настоящему массовым и имело свою давнюю историю. Уже в 1918-1920 годах были приняты первые советские декреты об охране материнства и младенчества, о беспризорных детях, о комиссиях по делам несовершеннолетних (введение их, в частности, отменяло судебное преследование и тюремное заключение для малолетних правонарушителей). Правительством и крупными предприятиями отпускались большие средства на открытие и содержание различных детских учреждений — яслей, детских садов, детских домов, школ-интернатов, профтехучилищ, дворцов пионеров, станций юных техников и натуралистов, пионерских лагерей и других. На предприятиях и в организациях для трудоустройства подростков бронировались рабочие места в пределах трех-пяти процентов от общей численности рабочих и служащих. В системе органов внутренних дел работали детские комнаты милиции и приемники для несовершеннолетних бродяг и беспризорных детей. Работа этих учреждений подкреплялась все новыми организациями общественной самодеятельности – оперативными комсомольскими отрядами, отрядами юных друзей милиции, дворовыми детскими площадками, детскими клубами в домоуправлениях и т. п.

Большая роль в работе с подростками и молодежью отводилась комсомольским и профсоюзным организациям.

Во время школьных каникул предпринимались немалые усилия по организации досуга «трудных» подростков. Для них на временной основе создавались воспитательные спортивно-трудовые лагеря. Организатором одного из таких загородных лагерей были сотрудник МВД журналист Л.Я. Зеличенко и я. Об опыте создания и работе его мы рассказали в печатной брошюре. И публикация, надо сказать, стоила того.

Собрать вместе несколько десятков пацанов с улицы, состоявших на учете в милиции, увлечь их идеей поехать в какой-то лагерь – было совсем не легко и не просто. Но еще более трудным делом было обустройство лагеря. Мы ничем не располагали — ни деньгами, ни средствами материального быта, ни продовольствием. Зато у нас было много, хоть отбавляй, молодого энтузиазма — заразительного, пробивного и в чем-то авантюристического. Мы стучали во все двери и, удивительное дело, нам открывали, нас слушали, понимали и не без оглядки, помалу, но все-таки помогали чем могли.

Институт физической культуры бесплатно предоставил в распоряжение нашего лагеря свою загородную базу со спортивными площадками, беговыми дорожками и спортивным инвентарем. А студенты четвертого курса этого института супруги Корженевские с энтузиазмом включились в физкультурную работу с воспитанниками, устраивали соревнования, походы, игры, руководили утренней зарядкой.

Откликнулась на наши обращения и войсковая часть МВД 7412 – выделила солдатское продовольствие, предоставила во временное пользование палатки, полевую кухню, постельные принадлежности и закрепила своего военного инструктора.

Лагерь располагался в одном из живописных уголков Аламединского ущелья: бурная река, заросшие кустарником берега, зеленые склоны и белые вершины гор. Здоровый воздух, родная природа, походы в горы возвышали души, отвлекали от дурных мыслей и поступков. Но не со всеми, к сожалению, удавалось сладить. Были и драки, и неподчинение воспитателям, и побеги из лагеря, хотя и единичные, но опасные и неприятные. Под особым надзорам состояли восемь воспитанников с подпиской о невыезде. Их приняли в лагерь под наше поручительство следователям. Было трудно, но все понимали: останься в городе эти ребята, кто знает, чем бы пополнилась печальная статистика юношеских правонарушений.

Говорят, хорошим делам благоволит удача. Так случилось и у нас. Ташкентская киностудия для съемок художественного фильма «Выходящие из ночи» выбрала Волчьи ворота – узкую горловину на входе в Аламединское ущелье. Поскольку события в фильме происходили в эпоху Тамерлана, в этом месте была возведена декоративная средневековая крепость. Наших ребят, живших по соседству со съемочной площадкой, к обоюдной пользе стали приглашать к участию в массовках и платили за это по десять рублей каждому – деньги по тем временам не мелкие. Кроме того, помогали продовольствием, что было совсем не лишним в скудеющем с каждым днем рационе воспитанников. И вот что удивительно: заработанные деньги никто из ребят не захотел тратить на разные сладости для себя. Решили купить на них подарки родителям и пригласить их на торжественную встречу. Трудно переоценить воспитательное значение этого события. Надо было видеть слезы родителей, не ждавших таких красивых поступков от своих чад.

Полезные деловые связи поддерживались с Киргизским научно-исследовательским институтом педагогики. Авторским коллективом института с моим участием был издан сборник «Предупреждение детской безнадзорности и работа с детьми с отклонением в поведении», обобщивший опыт этой работы в Кыргызстане.

Однако не следует возводить все, что тогда делалось, в превосходную степень. Хватало и формализма, и показухи, и недопонимания, и разного рода объективных, а больше субъективных трудностей. Я это в полной мере ощутил на себе. В республиканском управлении милиции, где я работал, любое новое дело, не укладывающееся в привычные рамки оперативно-розыскной деятельности, встречалось безразличным ничегонеделаньем руководства. Предписывающие документы с пустыми резолюциями медленно спускались по служебной лестнице до рядовых исполнителей, и те должны были выкручиваться, кто как может. Ни контроля, ни руководящего участия — ничего. В условиях нехватки времени, сил и недостаточной компетенции даже добросовестные сотрудники ставились в рискованное положение и подвергались несправедливому наказанию. Подобный казус едва и со мной не случился. МВД СССР, уделяя в противовес настроениям на местах особое внимание борьбе с преступностью несовершеннолетних, поручило всем республиканским министерствам внутренних дел провести представительные конференции по этому вопросу. Наш министр генерал— лейтенант Сморыго В.А. (назначенный после ухода в отставку В.С. Ушакова) поручил ее подготовку начальнику республиканского управления милиции полковнику Пустозерову, тот переадресовал поручение в ОУР, далее оно попало ко мне. Посчитав свою миссию исполненной, начальство долгое время не помышляло ни о помощи, ни о контроле.

Помощников у меня не было, все должности в отделении, кроме начальника, оставались вакантными, и я занялся этим неподъемным для одного человека делом. И все же удалось согласовать все вопросы проведения конференции с отделом административных органов ЦК Компартии Киргизии, ЦК комсомола, с правительственными структурами и другими заинтересованными организациями. Были подготовлены план, программа конференции и обстоятельный доклад. Но доложить эти материалы руководству я не успел – срочно вызвали с отчетом по работе в Москву. В мое отсутствие грянула гроза. В.А. Сморыго, получив строгое замечание от министра внутренних дел СССР Н.А. Щелокова за раскачку в подготовке конференции, затребовал материалы, и тут оказалось, что никто ничего не знает. Виктор Акимович страшно разгневался и вызвал меня тотчас по прибытии из командировки. Мои заверения, что все готово, еще больше рассердили его, и в сердцах он обозвал меня бездельником и дармоедом. Я тоже вспылил и ушел с твердой уверенностью в конце своей милицейской карьеры.

Отчитав меня, В.А. Сморыго распорядился создать комиссию для подготовки злополучной конференции. Но из этой затем ничего не вышло. Не имея представления о положении дел на этом участке работы, привлеченные товарищи зря провозились несколько дней.

Пересилив себя, я все-таки отнес папку с материалами в приемную министра и попросил безотлагательно передать ему.

На следующий день около восьми вечера в моем кабинете прозвенел телефонный звонок, и доброжелательным, даже ласковым голосом Виктор Акимович попросил заглянуть к нему. Материалы и доклад понравились ему, я был реабилитирован. Конференция прошла успешно, обострила внимание общественности к кричащим проблемам молодежи.

А дальше снова понеслись нелегкие будни. Однажды вечером меня вызвал к себе упоминавшийся выше Е.С. Седов и приказал срочно выехать в город Токмак, где якобы затевается массовая драка с участием местной молодежи. «Помощников дать тебе не могу, и машины у меня нет. Выкручивайся сам как сможешь», — сурово сказал Евгений Степанович.

Разозленный, я пошел к заместителю начальника управления милиции полковнику Е. Атаханову, доложил о поручении и попросил машину. Через полчаса выделенная мне «Волга» мчалась в Токмак.

В горотделе, кроме дежурного, никого не было. Плана экстренного оповещения не имелось, удалось собрать лишь несколько человек. Я сделал первый отчаянный шаг – обратился к командиру летной части с просьбой выделить хоть немного солдат из аэродромной охраны, но получил жесткий отказ. Оставалось последнее. Отдавая приказ, Е.С. Седов предупредил, что зачинщиками драки могут оказаться чеченцы, обучающиеся в Токмакском сельском профтехучилище. Я постучал в каморку комендантши ПТУ и потребовал собрать учащихся по срочному делу. Она стала возражать, ссылаясь на то, что уже ночь и все давно спят. «Давайте посмотрим, — сказал я . – Если в самом деле спят, беспокоить не будем». Оказалось, не спали. В комнатах общежития горел свет, слышался гул голосов, несколько парней бренчали на гитарах. Пригласили всех в актовый зал. Десятки пар глаз, настороженных, злых, насмешливых уставились не меня. Я решил идти до конца. Блефовать так блефовать! Положил на стол перед собой свой табельный пистолет. Сказал: «Вот перед вами я, капитан милиции, а вот мое оружие». Номер прошел на славу. Вижу, ребята посерьезнели, насмешливые голоса притихли. Все разошлись спать; я до рассвета ездил по городу. Утром, вернувшись в управление, уставший, не спавший и не евший, написал рапорт и явился на доклад к подполковнику Седову. Слушая меня, он бегло прочитал листок с рапортом и кивнул в знак отсутствия претензий ко мне. Вот и все – ни устного спасибо, ни поощрения в приказе. Я и не ожидал иного, но царапинка осталась. Такими были тогда психологический настрой и управление делами.

Мне и моим сослуживцам не раз случалось соприкасаться с происшествиями и обстоятельствами тяжелыми и опасными. И вновь один из случаев близко свел меня с В.А. Сморыго.

Будучи ответственным дежурным по МВД, я получил сообщение о бунте осужденных в колонии усиленного режима, что располагалась на окраине столицы. По словам передавшего сообщение дежурного помощника начальника колонии выходило, что непосредственной причиной волнения был отказ администрации колонии показать кинофильм после отбоя. Но подлинная подоплека состояла в недовольстве осужденных режимом и бытовыми условиями. Подстрекатели и организаторы сумели перетянуть на свою сторону большинство отбывавших наказание и подбили их на агрессивные действия. Толпа возбужденных людей покинула жилую зону и двинулась к вышкам с часовыми и контрольно-пропускному пункту, имея очевидную цель вырваться за пределы охраняемой территории. Были подожжены несколько зданий.

На этом связь с колонией оборвалась. «Добрались и до телефонной линии», — подумал я. Но это еще цветочки. Настоящая беда впереди. Если осужденные прорвут охранение, то жителям близлежащих городских кварталов не сдобровать, погромов и насилия не избежать. Этого нельзя допустить. Звоню домой министру В.А. Сморыго, докладываю о происшествии и своем решении поднять войска по команде «в ружье». «Действуйте и пришлите мне машину», — говорит он.

Командир войсковой части отреагировал на мой поздний звонок с осторожностью. Высказал сомнение, стоит ли поднимать весь личный состав, может послать сначала взвод разведки? Я прервал его и в повышенном тоне напомнил о личной ответственности и военном трибунале. (Кстати сказать, то же самое грозило и мне в случае наступления тяжких последствий.)

Наконец, получаю доклад: военные на маршруте движения.

Снова и снова терзаю диск телефона – напрасно, связи нет. Баста! Посылаю в колонию своего помощника на дежурной машине с рацией и прошу без промедления докладывать обо всем. Благо, единственная машина уже освободилась, Виктор Акимович прибыл. Знаю, что, оставшись без машины, рискую вызвать гнев других руководителей МВД, которых тоже нужно срочно везти из дому. Но это уже не так страшно. Потом разберемся. Сейчас главное упредить события в колонии.

В кабинет стремительно входит министр. Коротко бросает на ходу: «Докладывайте!» «С колонией, — отвечаю,  — нет связи. Только что туда уехал мой помощник на дежурной машине. Жду от него доклада. Солдаты уже на подходе к колонии». Министр в упор смотрит на меня, взгляд пронзительный и строгий. «Так сделайте, чтобы она была, эта связь, черт возьми!» В голосе досада и возмущение. «Пытаюсь», — отвечаю я, — и снова начинаю крутить телефонный диск. Он молча смотрит минут десять, потом смягчается: «Звоните, не отвлекайтесь, а я на другие телефоны буду отвечать».

Проходит час, нервное напряжение достигает предела. Наконец, первое сообщение по рации: войсковые подразделения берут колонию под контроль; периметр с внутренней стороны забора блокирован автоматчиками, вышки усилены пулеметами; производятся предупредительные выстрелы в воздух и пуски осветительных ракет; через ворота КПП введена рота солдат, построенных в каре; ударами пряжек солдатских ремней бунтовщики оттеснены от ворот. Под утро пришло последнее сообщение: осужденные водворены в жилую зону, сидят под охраной на открытой площадке; пожары потушены.

Да, не было тогда ни надежной связи, ни эффективных спецсредств, ни хорошо обученного спецназа. Потому и работалось тяжело.

Измученный, сдаю дежурство. У подъезда уже ждет машина. Домой, домой – отсыпаться! По приезде случайно глянул на себя в зеркало и увидел на виске белую прядь. Раньше ее не было. С того и пошла моя ранняя седина.

Подобные коллизии постепенно подвигали меня к осознанию необходимости организационных изменений в работе органов внутренних дел. Уже тогда стало настойчиво пробивать дорогу новое направление в организационный работе – информационное обеспечение борьбы с преступностью. И надо отдать должное В.А. Сморыго. Опираясь на помощь созданного им организационно-методического отделения, в которым по предложению министра стал работать и я, он методично начал вколачивать в головы сотрудников азы штабной работы. Реформирование в первую очередь коснулось дежурных частей. Как было раньше? По графику назначались дежурные по министерству, которые, подремав ночью, на утро подавали коротенький, написанный от руки рапорт, чаще всего сообщавший об отсутствии происшествий. О преступлениях и действиях по реагированию на них речи не шло. В Министерстве эти рапорты передавались начальнику секретариата полковнику Шимченко и аккуратно подшивались в дело. Ни контроля, ни ответственности не существовало.

В.А. Сморыго отменил этот негодный порядок и ввел новую документацию, подробно отражающую оперативную обстановку в республике на каждые сутки. Это были оперативные сводки. Вместо дежурных, назначаемых по графику, в штаты повсеместно были введены должности оперативных дежурных, а в МВД – УВД и крупных горрайорганах еще и начальников дежурных частей. Ужесточались требования к официальной регистрации преступлений, своевременности и полноте реагирования на них.

Нововведения шли туго. Не имея опыта и знаний, оперативные дежурные МВД часто упускали важные детали и получали жестокие нагоняи от министра. Сильно затрудняло деятельность дежурных частей отсутствие необходимых технических средств сбора и обработки информации. В горрайорганах были тогда только телефонные аппараты и не везде – телетайпы, а в министерстве и в управлениях внутренних дел имелись еще аппараты «ВЧ». Мобильных телефонов в то время не существовало. Компьютер, очень несовершенный и ненадежный, первой стала использовать дежурная часть МВД для облегчения подготовки оперативной сводки.

При дефиците времени, да еще ночью, дежурные в горрайорганах едва успевали написать вручную и отпечатать на машинке суточную сводку о преступлениях и происшествиях. Иногда случались задержки, неточности и ошибки, что грозило для многих весьма неприятными последствиями.

Большие затруднения со связью испытывали и другие милицейские службы. Переносных раций нехватало, к тому же они были тяжелы, громоздки и ненадежны. Стоило зайти за дом или углубиться в неровность рельефа, как связь становилась невозможной. Техническими средствами радиосвязи специально для милиции никто не занимался – ни гражданская промышленность, ни военно-промышленный комплекс.

И вот однажды представился случай взглянуть на то, как обстоят дела «за бугром». Я был командирован в Ленинград на курсы штабных офицеров. Занятия проходили в Стрельне — в корпусах учебного центра МВД с видом на Финский залив. Там же жили и курсанты.

Уложившись в месячную программу, мы стали готовиться к отъезду, как вдруг за три для до него последовало приглашение посетить Британскую техническую выставку, размещенную на Васильевском острове у Морского вокзала. Не буду описывать все, что увидел там, остановлюсь на средствах связи. Особое внимание привлекли полицейские «малтитоны» — малогабаритные, легкие рации с хорошим радиусом действия. Пояснения давал менеджер (тогда я и услышал впервые это слово) – английский парень моего возраста, неплохо говоривший по-русски. Наш интерес к «малтитонам» вызвал у него легкую усмешку. Знал, наверное, что ничего подобного у нас нет. А потом пошутил, что, мол, британская промышленность в состоянии делать и кое-что получше для своих секретных служб.

Уходя, благодарим менеджера и прячем за улыбками злость – нет, не на британца, а на нашу убогость.

Я решил заночевать у родственника, благо до его квартиры на улице Добролюбова не очень далеко, а утром первым трамваем вернуться в Стрельну. Пошел пешком по одному из трех василеостровских проспектов – Среднему (между Большим и Малым проспектами). С залива дул свежий морской ветер, холодком подгоняя в спину. В маленьком магазинчике накупил полную сумку превосходных ленинградских конфет – подарок семье. Шагаю по нарядному проспекту и думаю: можем многое делать – и машины, и приборы, и эти вкуснейшие конфеты… Но отчего же не все получается? Не по мелочам, а по большому счету? Увы, убедительного ответа не находилось.

Но вот и конец пути. В царственном блеске открывается панорама исторического центра Ленинграда, и разом все, что скребло душу доселе, будило зависть и досаду – все уносится как пыль на ветру, уступая место гордости за то великое и прекрасное, что нерастраченным хранит и преумножает Россия.

Выхожу к Университетской набережной. Смотрит окнами на Неву классически строгое здание музея антропологии и этнографии (бывшая Петровская Кунсткамера); на противоположном берегу реки – площадь Декабристов с памятником Петру I, купол Исаакиевского собора, Адмиралтейство.

Заостренная в виде рога оконечность Васильевского острова, названная Стрелкой, делит Неву на два рукава. С этого выступа, увенчанного Ростральными колоннами, как с капитанского мостика, открываются восхитительные виды просторной Невы, набережных, забранных гранитными парапетами, выровненных в одну линию домов… На правом берегу вонзается в небо игла Петропавловской крепости, на левом за Дворцовым мостом  — изящные контуры Эрмитажа, филигранной ковки ограда Летнего сада…

Вряд ли еще где-нибудь есть место, где бы на малом пространстве, не стесняя друг друга, представало перед изумленным взором столько исторических памятников и достопримечательностей, исполненных державного величия и красоты. И тут же в памяти всплывают другие картины – драгоценный ансамбль Петродворца в Петергофе, сказочные парки, великолепные скульптуры, фонтаны… И старый, все еще живой, дуб на морском берегу, под которым «дум великих полн» любил стоять в уединении царь Петр.

***

На своем служебном пути я встречал немало глупцов и невеж, низких, кичливых людей, но лицом милиции были не они, а скромные, самоотверженные труженики, не озлобившиеся, не очерствевшие в тяжких, невеселых буднях, не растерявшие доброту и порядочность. Они работали с увлечением, даже с азартом и не думали мздоимством восполнять мизерную плату за свой опасный, изматывающий труд. Конечно, было обидно, но терпели. Не роптали даже тогда, когда Н.С Хрущев во хмелю от ожидаемой вскорости победы коммунизма стал брататься с «сознательными» ворами в законе и на радостях отнял у милиции последний стимул – доплату за офицерское звание, а потом начал всерьез подумывать, не ликвидировать ли её вообще.

Наиболее информированные, думающие работники органов внутренних дел понимали, что организационная расшатанность, скандально низкая оплата труда и плохая техническая оснащенность советской милиции есть результат длительного и значительного недофинансирования её. Это особенно наглядно проявлялось при сравнении милиции с органами КГБ и с полицией западных стран. Традиционная неоправданная «экономия» на милиции оборачивалась разрастанием преступности, обострением социально-экономических проблем, нравственной порчей народа и без того пострадавшего от войны и в конечном счете – ущемлением его благополучия, прав и свобод.

Положение стало улучшаться при Н. А. Щелокове, но заниженное финансирование органов внутренних дел так и не было исправлено. Да и отпускаемые средства не всегда использовались эффективно. Я неоднократно бывал в МВД СССР и видел, как громоздок и неповоротлив аппарат министерства, сколько там на разных должностях лишних людей. Стиль их работы основывался на принципе «не высовывайся, жди, что скажет начальство». Нижестоящее руководство работало с оглядкой на вышестоящее и не шло против течения. Подарки и подношения формировали коррупционные связи на всех уровнях эмвэдэшной системы.

На мой взгляд, до конца не воплотилась в жизнь и щелоковская задумка о создании штабов. Непонимание руководством на местах теоретической сути и практической роли часто сталкивало штабы на обочину управленческой работы, мешало эффективному перераспределению властных приводов между штабами и отраслевыми службами, обостряло функциональные противоречия, что порождало скепсис, недоверие к полезности штабов. А ведь честно сказать, они даже в самых неблагоприятных условиях сумели провести большую работу по совершенствованию деятельности органов внутренних дел, которая сейчас новой генерацией работников милиции воспринимается как некая привычная и неоспоримая данность, существовавшая всегда и доставшаяся без борьбы, нервотрепки и тяжелого труда. В то время на неокрепшие штабные подразделения возлагались непростые обязанности по перспективному и текущему планированию работы, осуществлению руководства дежурными частями, анализу, контролю и инспектированию органов на местах. На первом этапе новые формирования назывались организационно-инспекторскими подразделениями. Это были трудные годы поисков, скромных успехов и болезненных неудач. Тем не менее в штабных подразделениях сформировалось ядро грамотных, преданных своему делу офицеров.

Не просто складывалась работа и у В. А. Сморыго. Этот прямой, принципиальный, резковатый, целиком отдававший себя работе, выдающийся руководитель не поладил с партийной верхушкой республики. Против него начались интриги и гонения. Пришлось переводиться на другую работу. Виктор Акимович был назначен начальником Рязанской высшей школы МВД СССР и через несколько лет умер. Светлая ему память.

Как-то еще при его жизни, приехав в расположенный недалеко от Рязани город Зарайск, я решил посетить Виктора Акимовича. Отложив все дела, он тотчас принял меня и долго, с живым интересом расспрашивал о знакомых людях и делах в Кыргызстане, ставшем ему родным. До сих пор многое напоминает о нем, в том числе построенное его стараниями прекрасное здание МВД, где министерство располагается и поныне.

ХХ съезд КПСС, сильно ударивший по культу личности И. В Сталина, но не покончивший с его метастазами, брежневский застой и последовавшие затем шатания, погрузили общество в системный затяжной кризисе. Не миновал он и МВД. Чехарда скоропалительных кадровых перестановок расшатывала устойчивость его функционирования, запускала глубинные процессы распада и депрофессионализации.

Менялись министры, их окружение и каждый новый «хозяин» затевал свои игры, а те, кто не включался в них, попадали в положение изгоев. Тяжелый расклад обстоятельств неоднократно выталкивал меня на должности, далекие от тех, что занимал ранее, и потому сопряженные с повышенным служебным риском. Особенно контрастным был период моей службы в должности начальника отдела охраны общественного порядка республиканского МВД. Эта должность не сулила спокойной жизни, была подобна бурной реке с подводными камнями. На отдел возлагались общее руководство милицейской патрульно-постовой службой, обеспечение порядка на улицах и в общественных местах, контроль за изоляторами временного содержания, выдача разрешений на хранение и ношение огнестрельного оружия, на транспортировку и хранение взрывчатых веществ и некоторые другие обязанности. Множественность их при минимуме полномочий создавала для начальника отдела тот отрицательный баланс, при котором риск быть подвергнутым наказанию становился самодовлеющей, постоянной величиной.

Казалось бы, есть все: штатное расписание и кадровая расстановка, организационная структура, правовая база в виде административного кодекса, уголовно-процеесуальных норм, устава патрульно-постовой службы, положений, инструкций и т. п. Остается только грамотно выполнять. Но тут-то и выскакивает закавыка. Высшее руководство МВД, приученное к магии цифр, вдруг замечает, что патрульные наряды стали меньше доставлять нарушителей. Следует вывод, примитивный как палка: хуже стали работать. Проводятся совещания с накачкой, рассылаются указания. Милиция начинает усердствовать, увеличивается число приводов, на что граждане отвечают возмущением, и тогда приходится отрабатывать задний ход. Эта порочная схема чуждается учета обстоятельств экономического, социального, нравственного и иного порядка, потому что так проще руководить. А под «руководством» понималась прежде всего раздача разного рода дисциплинарных взысканий и реже — поощрений. Формализм вырабатывает у служителей правопорядка искаженное понимание сути своей службы -быть послушным колесиком некой замкнутой системы, но не сознательным стражем личной и имущественной безопасности налогоплательщиков, общественного порядка.

От людей с таким моральным обременением трудно ожидать высокой культуры поведения, корректного, в рамках законности, отношения к гражданам. По примеру своих предшественников на должности начальника отдела я старался как можно чаще бывать в подведомственных подразделениях. А это не всегда удавалось делать по своему усмотрению. Больше приходилось выезжать в связи с разного рода происшествиями. Особо запомнилась поездка на юг Кыргызстана в город Джалал-Абад. Ночью из изолятора временного содержания отдела внутренних дел этого города совершила побег группа находившихся под следствием задержанных. На меня была возложена задача организовать их розыск и поимку. Началась кропотливая, бесконечная работа, сочетающая использование оперативных позиций, информации от населения, личного сыска, рейдов, засад и т.п. Выходы из города были взяты под плотный контроль милиции. Бежавшие, кроме одного, были довольно быстро задержаны. За оставшимся – опытным вором рецидивистом пришлось побегать еще несколько дней, но и его в конце концов поймали. Нам победа далась нелегко, но и ему пришлось несладко. Ни поспать, ни поесть и на хвосте милиция. Я посмотрел на его измученное, в ранних морщинах лицо и сказал: «Ну и на что ты надеялся? Сбежал и баста, никто не найдет? Против тебя всё государство». Он усмехнулся, скривив пересохшие губы, и отвернулся. Эта усмешка засела у меня занозой. Зря хорохорился. Что ему моя бравада? И с государством у него, вероятно, особые счеты.

Напряжение спало, теперь можно заняться кое-чем другим, например, поразмышлять о весьма подозрительных обстоятельствах побега. Этим, оказывается, уже занялась прокуратура. Посмотрим, что даст ее расследование. А что думает начальник милиции? Только вспомнил о нем, он тут как тут, собственной персоной. По виду не скажешь, что переживает. Меня это не удивляет: в правоохранительных органах провинции свой устав, и чужим коли мало власти и нет поддержки в верхах, лучше не соваться. Жду, что скажет гость. А он вдруг выдает такое, что можно дар речи потерять. «Не хотите посмотреть, — спрашивает, — как будем ногу ломать беглому вору?»

Я в полном недоумении. Спрашиваю, переспрашиваю и наконец понимаю, что начальник не шутит. Не выбирая слов, высказываю все, что думаю по этому поводу, и обещаю всеми силами оказать противодействие.

Членовредительство не состоялось. А «режиссер» зверского действа плохо кончил: уволившись из органов внутренних дел, перешел на исполкомовскую работу, там попался на взятке, был арестован и повесился в камере изолятора.

Я долго колебался: нужно ли рассказывать об этом диком случае, может лучше умолчать? А потом решил: все-таки расскажу, потому что самая неприятная правда дороже самой удобной лжи.

Спустя недолгое время после назначения на должность начальника отдела охраны общественного порядка МВД Киргизии я был вызван в главное управление охраны общественного порядка МВД СССР с отчетом о работе. Лететь надлежало вместе с курирующим мою службу заместителем министра.

Наутро после прибытия отправились вдвоем в министерство, на улицу Житную. Здание его при всей грузной монументальности производит впечатление недостроенности, некоторой усеченности по вертикали. Турникет по одному вкручивает нас в огромный холл. У входа – офицерский пост и придирчивая проверка документов. Наконец лейтенант берет под козырек и пропускает нас внутрь.

Сотрудник главка, готовивший справку для заслушивания, советует ничего о трудностях не говорить, не спорить, признавать недостатки и самое главное посолиднее расписать меры по улучшению работы. « Но у нас уйма проблем, — говорю ему. – Хотелось бы, чтоб послушали». « Слушают соловьев, а от вас что за радость»,  — шутит тот.

Входим в просторный кабинет с широкой ковровой дорожкой. Начальник главка встречает внушительными генеральскими рукопожатиями. Приземист с непропорционально широкими плечами, грубым некрасивым лицом. Вылитый Квазимодо. От московских товарищей я слышал, что до назначения в главк он руководил в Крыму управлением внутренних дел и был в приятельских отношениям со всей генеральской элитой в центре и в «хлебных» провинциях. К нему обращались за содействием многие высокопоставленные лица, отправлявшиеся на отдых в крымские здравницы. Всех он радушно встречал в Симферополе, с удобством размещал и провожал в хмельном веселье. Благодаря чему и продвинулся по служебной лестнице.

Генерал первым поднял меня. « Докладывайте, только кратенько. Хотелось бы особо услышать, как дошли до жизни такой, что на улицах проходу нет от правонарушителей».

«Все правонарушения, — отвечаю я, — выявлены и пресечены милицией. А это значит, что свою главную задачу она выполняет». Вижу, мои слова не нравятся. Генерал гневается, но и я начинаю заводиться. « Ковыряние в статистике,  — говорю, — делу не поможет. Лучше посмотреть, что стоит за ней». Докладываю о большой нехватке транспортных средств, плохой радиосвязи, мизерной зарплате милиционеров…

«Хватит! – прерывает генерал. – Ишь нашел лазейку, за трудностями прячетесь». Поворачивается к своему помощнику: « Подготовь приказ с объявлением строгого выговора… Да, кстати, сколько он в должности работает? Полгода? Тогда отставить приказ, рано еще. А то ведь этот… молодой да ранний… нахальный красавчик будет жаловаться».

На том и кончилось слушание. До моего курирующего заместителя министра дело не дошло, просидел, не проронив ни слова, и лишь в коридоре сказал что-то насчет моей неопытности.

Первые ростки вынужденной либерализации в СССР приоткрыли двери для посещения страны иностранцами. Ехали кто на учебу, кто на работу, кто в надежде нажить капитал на примитивном бизнесе. Это были в основном молодые мужчины, и многие жаждали развлечений в незнакомой стране. Спрос породил предложение, повысив одновременно и таксу за услуги. Один за другим стали открываться притоны для иностранцев, у гостиниц и на уличных пятачках гуртовались девушки легкого поведения. Платная любовь быстро входила в профессиональное русло, обеспечивала стабильно высокий заработок. В индустрию секса втягивались и совсем юные особы, и студентки, и даже высокообразованные женщины. Местные ловеласы, не выдерживая конкуренции с богатыми чужаками, отходили на задний план, заражались комплексом неполноценности. Глухой ропот недовольства все чаще переходил в спонтанную агрессию против всех иностранцев, выливавшуюся в уличные стычки, драки в парках, на танцплощадках, в ресторанах, в хулиганство, грабежи. Большинство происшествий пресекалось благодаря вмешательству милиции. Принимались и меры по закрытию притонов и очищению общественных мест от проституток. Эти меры давали кое-какие временные результаты, но искоренить проституцию, конечно, не могли. Для этого требовались социальные преобразования, направленные на значительное повышение уровня жизни населения и умножение высокооплачиваемых рабочих мест. Однако в то время говорить таких вещах было не только бесполезно, но и опасно. Ничего другого не оставалось, как изо дня в день впрягаться в милицейскую лямку, чтобы хоть как-то снижать риск взрыва гремучей смеси из проституции и далеко зашедшей неприязни к иностранцам. Опасность такого взрыва чувствовали не только мы, но и работники республиканского комитета государственной безопасности. Поскольку практически повлиять на ситуацию ни сил, ни умения у них не было, решили обеспечить собственную безопасность и лояльность властям привычным способом –просигнализировать в верхи, затемнив свою роль и переложив всю ответственность на МВД. Главное первыми прокукарекать, а там хоть не светай. Процедив сводки МВД и набрав кучу фактов, товарищи из родственного ведомства отправили в ЦК КПСС пугающее донесение. Поднялся переполох. Спешно была собрана многочисленная московская комиссия для проверки фактов и принятия мер. Входил в нее и представитель МВД СССР, если память не изменяет, некто Поляков.

Узнав о комиссии, я понял, что пора прощаться с должностью, а может и с работой в МВД. В годы сталинских репрессий такие наезды означали аресты и расстрелы. Ныне нравы помягче, но репрессивный дух не выветрился. Ни один приезд комиссии цэковского уровня не обходился без наказаний. Поиск «виновных» и лицемерный, насквозь фальшивый ритуал привлечения их к ответственности часто напоминал жертвоприношение во искупление всех грехов.

Я видел, как ведут себя в подобных случаях члены комиссий и решил: будь что будет, а встречать «своего» проверяющего в аэропорт не поеду, дабы избавить себя от унижений. Тем более что принимать гостей есть кому и без меня, доставят всех в загородную цэковскую резиденцию, где накормят, напоят и спать уложат. Как и ожидал, моложавый, лощеный полковник Поляков припомнил мне мое отсутствие среди встречающих в аэропорту. Он очень постарался выставить меня в самом невыгодном свете, придать обвинительный уклон свой справке. Коллегия республиканского МВД, впав в оцепенение от внимания ЦК КПСС к нашим делам, послушно проштамповала выводы проверки и освободила меня от должности начальника отдела охраны общественного порядка.

Несправедливая встряска не прошла для меня даром. Открылась язва двенадцатиперстной кишки с обильным кровотечением. Врачи МВД отвезли меня на операцию к известному хирургу профессору Э.Х. Акрамову. Благодаря ему смерть отступила. После длительного лечения я приступил к роботе, но уже в другой должности и в другой службе. О решении коллегии МВД стыдливо умалчивалось, как будто его вовсе не было. И практически ничего не изменилось. А вот без напоминания о Полякове не обошлось. Стало известно, что он за нехорошее дело исключен из партии и уволен из органов внутренних дел.

Мост в зрелость (вместо эпилога)

Быстротечное время незримо проходит сквозь нас, разматывая цепь превращений. Мы являемся в мир беспомощным комочком плоти с простыми потребностями. Но уже через полгода обретаем способность радоваться, смеяться, плакать и выговаривать кое – какие слова. А еще через полгода пробуем ходить. И первый наш шаг – начало самостоятельности. Многие годы потом мы будем с болезненной ревностью оберегать это качество в себе, не допуская никакого, часто кажущегося, ущемления. Самостоятельность взрослых надолго становится предметом острой зависти и подражания у детей. А детство убегает вприпрыжку; золотую его пору сменяет юность – максималистская, наивная, требовательная к благам жизни. И сама жизнь кажется бесконечной, а силы – неисчерпаемыми. Юная поросль тратит их безмерно, на что попало и по неразвитости ума, неопытности души порой не делает выбора между добром и злом и напрасно подвергает себя опасности.

Юность – самый краткий период в жизни человека, переходная ступень к оптимистической, радостной молодости, поре буйного цветения, когда избыток сил и тестостерона кружит голову, властно требует любви, и тогда создаются семьи, рождаются дети.

Бурный поток времени уносит годы, но молодые люди, как и раньше, не замечают его стремительности, торопятся, спешат. Для них время то же, что вода в широкой реке. Но жизненный опыт постепенно взращивает ответственность и зрелость. Шаг за шагом мы постигаем окружающий мир и себя в нем, становимся мудрее и терпимее. Духовность выходит на первое место в ранжире человеческих ценностей. Но вслед за приобретениями идут потери. Осень жизни наделяет дрябнущей кожей, морщинами, сединой, одышкой. Наш физический облик теряет былую привлекательность; мы грустим и печалимся. А вокруг бурлит юность, и теперь уже мы завидуем ей

Наша жизнь подчинена природным ритмам и в каждом – рок неизбежного умирания, без которого нет обновления. Приветствуя их, мы твердо знаем, что за ночью придет утро, за ним день, вечер и снова ночь. С такой же неизбежностью зиму сменяет весна, потом приходят лето, осень и новая череда времен года. Этот порядок, кажущийся вечным, увы, таковым не является. Вечность может быть долгой, очень долгой, но абсолютной – никогда.

По меркам Вселенной каждому из нас отпущен крохотный, подобный искре, промежуток времени. Каким он будет –ярким, емким, полезным или наоборот пустым, бесцветным зависит от нас самих. Своей любознательностью, энергией, трудом можно расширить горизонты жизни. А старость для того, чтобы, впитав мирскую мудрость, многому научившись, настроить душу на красоту мира и любовь ко всему сущему, попытаться доделать то, что не успел в молодости. Доделать, но не повторять, ибо можно оказаться бессильным и смешным.

© Мельников В.Я., 2010. Все права защищены
    Произведение публикуется с разрешения автора