Страдания юного Берди

Это произведение удостоено Международной премии «Добрая лира» (Санкт-Петербург) как «произведение… написанное в духе лучших традиций отечественной литературы, способствующее формированию позитивных ценностей у подрастающего поколения». Включено в Собрание произведений лауреатов литературно-педагогического конкурса «Добрая лира».

Публикуется по книге: Собрание произведений лауреатов литературно-педагогического конкурса «Добрая лира». В двух томах. Том первый: «День цвета радуги». – Санкт-Петербург: Лемма, 2008. – 400 с.

ББК 83.3(2 Рос)
    ISBN 978-5-98709-106-7
    Тираж 1000 экз.

1. «ПОДВИГ РАЗВЕДЧИКА»

Берди не любил звонки, ни на уроки, ни с уроков. Часто увлеченно выполняя задания, записанные на доске, иногда задумчиво вглядываясь в небо, синевшее за окном, или же гоняясь на перемене за ребятами, он всегда вздрагивал всем телом, когда вдруг пробуждался ненавистный ему металлический механизм с многочисленными проволочками, уходящими куда-то за стену, где их нельзя было даже достать. Потом он долго стоял и сокрушенно опускал голову, закрыв уши, чтобы не слышать пронзительный трезвон, напоминавший, что с каждым таким звонком приближается конец уроков, после чего нужно идти домой, где его ждали мать с опухшими от пьянки глазами и отчим с его огромными кулаками, от удара которых даже стол, кажется, вот-вот готов разлететься на куски.

Какая-то невидимая тяжесть наваливалась на его худые плечи, когда он шел домой. Ему всегда хотелось убежать далеко-далеко, где не будет ни отчима, ни даже матери, он и пробовал неоднократно это сделать, но взрослые, словно сговорившись, снова возвращали его домой к родителям, которые после этого еще сильнее злились на него, и еще злее становились их ругательства, а побои отчима превращались в настоящий ад, когда тот между ударами по животу, по лицу, с остервенением добавлял упреки за побег, примешивая к этому свой излюбленный мат.

— Так, значит, ты решил убежать от нас, да? Это от своих родителей-то! На, получай!.. Ну, чо ж не бежишь, не убегаешь? Ах ты..! — кричал он, гоняясь за Берди, бегающим из угла в угол. — Чо не кричишь, не зовешь на помощь?.. Ори, зови всех соседей!..

Но Берди не кричал, не звал никого на помощь, потому что знал, что когда соседи разойдутся, отчим, вовсю разъяренный, изобьет его еще больше, до потери сознания. Берди просто молча переносил удары отчима, стараясь по возможности увернуться, при этом выжидая, когда тот устанет и, тяжело дыша, уйдет в соседнюю комнату, где они с матерью продолжат пьянку. А отчим все не уходил. Тогда измазанный кровью, весь в синяках, Берди отчаянно вырывался к двери и, выскочив на улицу, бежал. Бежал долго, не зная сам, куда и зачем. Но ему было все равно, лишь бы уйти далеко от этого ада. Ужас охватывал его, когда он вспоминал, что завтра снова придется возвращаться домой и снова все это повторится, как повторяется уже целых четыре года.

А вдогонку ему слышалась громкая брань отчима, выбежавшего за ним на лестничную площадку:

—Убью-у-у, гад! У-у, сучье отродье!

Берди бежал долго, спотыкаясь и падая, пока сильная усталость не сковывала ему ноги, и он, сильно запыхавшись, вспоминал о том, что уже успел уйти далеко, и его теперь отчим ни за что не догонит, если бы он даже был спортсменом. Еле волоча ноги, он долго собирался мыслями, чтобы решить, что делать дальше. Но резкие покалывания в груди и голод не давали ему сразу сообразить. Он не знал, за что взяться: то ли искать себе пристанище, то ли сначала утолить голод. Он шел и думал, чего ему в первую очередь надо, хлеба или тепла, и от решения этого вопроса многое зависело, потому что сразу и того, и другого ему не предвиделось. Не пойдет же он по домам просить хлеба? Да никто и не даст ему, потому что все свыклись с мыслью, что сейчас у всех всего достаточно. И потом люди, кажется, отвыкли видеть человека с протянутой рукой; все знают, что только цыгане иногда ходят и попрошайничают. Так что, если Берди пойдет просить хлеба, то его просто прогонят, а то еще хуже, начнут преследовать, что, конечно же, исключит возможность устроиться где-нибудь во флигельке или на чердаке. А так можно как-нибудь незаметно прокрасться в какой-нибудь сарайчик и спокойно там переночевать. Правда, тогда нечего и думать о том, чтобы чего-нибудь поесть. А красть он не хотел. Не потому что боялся, что его поймают, а потому что презирал воров. К тому же его уже однажды обвиняли в воровстве. Это было, кажется, в пятом классе: у одной девочки пропали деньги, и все почему-то сразу подумали на него. Он долго доказывал учительнице, что не крал эти деньги, но та и слушать его не захотела. Дело в том, что в классе тогда осталось их всего двое: он и Алымкулов. Классная сразу сняла подозрение с Алымкулова, потому что, как она сама сказала, он с интеллигентной семьи. А Берди знал, что именно Алымкулов взял эти деньги. Он сам видел, как тот вытаскивал что-то из сумки, но никому об этом не сказал, потому что не хотел быть предателем.

Долго его потом считали вором, многие даже обзывали его так, но он все равно молчал. Однажды вызвал его к себе Расим Бакирович, которого все пацаны боялись, потому что он был и учителем, и милиционером сразу.

Берди зашел за учителем в пустой класс, в душе боясь, что тот начнет сейчас обвинять его в краже.

— Садись, — сказал Расим Бакирович, показывая ему на парту рядом с учительским столом.

Берди послушно сел.

— Знаешь что, Берди? — начал он мягко. — Вот, говорят, что ты украл деньги...

— Я не крал, — буркнул Берди в ответ.

— Я тоже так думаю, но кто же тогда украл? Вас ведь в классе было всего двое... ты и Алымкулов, так?

— Так, — подтвердил Берди, все еще не поднимая головы.

— Ну вот и получается, что деньги украл кто-то из вас. А кто именно?

— Не знаю...

— Так слушай тогда, — все еще доброжелательно сказал Расим Бакирович. — Если мы будем все время отмалчиваться, тогда никто не сможет доказать твою невиновность.

— Не знаю, — все на своем стоял Берди. — Я не крал.

— Тогда что же получается, это Алымкулов украл деньги?

— Не знаю...

Учитель помолчал немного, а потом снова заговорил:

— А может, ты просто думаешь, что нельзя выдавать товарищей... Что это предательство?.. Правильно, нельзя выдавать своих друзей. Только вот что получается. Ты обвиняешься в воровстве, все смотрят на тебя как на вора, а твой этот друг спокойно расхаживает, как будто он ничего не сделал. Ему наплевать на то, что ты ему друг. А может, он даже насмехается над тобой за то, что ты оказался в таком дурацком положении, а? Как ты думаешь?

— Пускай насмехается! — буркнул Берди.

— Пусть насмехается? А тебе все равно, что твой друг предал тебя? Какой же он после этого друг?

— Он мне не друг, — обиженно произнес Берди.

— Правильно, он тебе не друг. Тогда зачем же ты укрываешь его?

— Я не укрываю... Просто я не знаю ничо.

— Ну, ладно, хватит дурить, — сердито сказал Расим Бакирович. — Запомни, не то предательство, что выдаешь вора, а то, что скрываешь его. Сейчас не война, чтобы ты не выдавал товарища, и я не фашист, перед которым надо молчать. Вот как раз такие, как ты, и выдавали своих фашистам, когда те начинали пытать. Посмотрел бы я на тебя, окажись ты перед гестаповцами, как бы ты молчал… Да они бы выломали тебе руки, чтобы ты все рассказал. И ты бы рассказал им, все рассказал бы... И твой друг про тебя все рассказал бы, потому что вы, воры, никогда не были порядочными людьми!

— Я не вор! — вскричал Берди на весь класс, затем сам испугался своего крика и заплакал.

— Нет, ты вор! Ты вор, потому что украл деньги у своей же одноклассницы! — тоже закричал Расим Бакирович и вскочил с места.

— Нет, неправда, — плакал Берди. — Я не крал... я не крал деньги...

— Тогда кто же? Кто украл деньги? Алымкулов?..

— Да! Да! Да! — закричал Берди и громко разрыдался.

Учитель подсел к нему, погладил по голове.

— Не плачь, — успокоил он. — Об этом нашем разговоре никто не узнает, только тебя впредь перестанут называть вором...

Действительно, через некоторое время после этого его уже никто не обзывал вором.

***

Берди долго слонялся по улицам, не зная, куда идти. Конечно, он мог бы вернуться и переночевать на чердаке соседнего дома, где ему часто приходилось прятаться от отчима, но это было возможно лишь после того, как все улягутся спать. Где-то поблизости отсюда должен быть дом, хозяева которого каждый год ранней весной уезжали на пасеку . Берди направился было в ту сторону, но его кто-то окликнул из ночной темноты. Он удивленно всматривался в темноту, откуда его окликнули, пытаясь разглядеть человека, который знал его по имени. К нему подошел парень. Только теперь Берди узнал в нем десятиклассника Нурлана.

— Ты чо тут делаешь? — спросил тот, небрежно подсовывая ему руку в знак приветствия.

— Ничо, — Берди вспомнил, как к Нурлану приходил милиционер, настоящий, в форме, и ему стало не по себе.

— Хошь вмазать?

— Чо?!

— Выпить хочешь? — Нурлан хитро подмигнул, кивком головы указывая на темноту, откуда он сам только что вышел.

— Нет, — голос Берди дрогнул. — Я не пью...

— Пойдем, пойдем, — Нурлан потянул его за собой. — Не бойсь, денег требовать не будем... У нас уже есть.

— Не хочу, — Берди остановился.

— Ты чо, струсил? Ничо страшного... Мы же угощаем, — он снова потянул за собой Берди. — У нас и закусон есть...

Берди не выдержал, проглотил слюнки.

— Вишь, тебе и похабать надо, — Нурлан все настойчивее тянул его за руку.

«Ладно, пойду, — решил про себя Берди.—Поем чо есть, а пить не буду».

Ребят было четверо, все десятиклассники, и среди них сидел еще какой-то мужчина. Берди поздоровался со всеми.

— На, вмажь, — один из ребят протянул ему стакан.

—Нет, я не пью, — Берди отпрянул назад.

— Да не бойсь ты! — Нурлан взял стакан с рук одноклассника и протянул его Берди. — На, держи! Мы что ль алкаши? Мы тож так, для кайфу пропустим чуток и ничо...

— Ладно, не трогайте парнишку, — мягко приказал мужчина, протягивая Берди бутерброд.

Берди благодарно посмотрел на него и взял хлеб с сыром. Тот, по-видимому, был хромой, одна его нога безжизненно упиралась на тросточку. Мужчина рукой указал на место рядом с собою, Берди сел. Обняв его за плечи, мужчина тихо сказал ему:

— Ну что ж, давай знакомиться. Меня зовут Асан, так и зови меня… дядя Асан, — он протянул грубую, шершавую ладонь.

Берди тоже протянул руку.

— Меня зовут Берди, — сказал он.

—Ты, наверно, подумал, что я какой-нибудь алкаш? — спросил вдруг дядя Асан.

— Нет, — попытался оправдаться Берди, но тот перебил его:

— Постой... Ты, наверно, комсомолец?

— Нет, не приняли, — стыдливо произнес Берди.

— А вот это уже плохо, — укоризненно прошептал дядя Асан. — Очень плохо. Ты что, плохо учишься?

— Есть тройки, — Берди почувствовал, как его лицо заливается краской стыда. — Но не в этом дело… Меня не приняли в комсомол из-за поведения.

— Что, проступки имеются?

Берди не ответил.

— Надо хорошо учиться и хорошо вести себя, — продолжал дядя Асан. — Я это тебе говорю как бывший разведчик. Будь на войне, я бы тебя не взял на разведку.

— А вы чо… разведчик? — удивление Берди вылилось наружу, и он громко выразил свое восхищение.

— Да, представь себе, — твердо сказал дядя Асан, расстегивая пуговицы фуфайки, из-под которого блеснули при свете уличного фонаря медали и ордена. — А ты что… думал я простой старый пьяница?

Берди стало не по себе, он весь вспотел.

— Ну, я шучу, шучу, — похлопал его по плечу дядя Асан, видя, как он смутился. — Конечно же, ты так не думаешь, прости старика.

— Он шесть раз был в тылу врага, — жуя хлеб, пробормотал Нурлан. — И приволок трех «языков».

Берди с большим восхищением посмотрел на дядю Асана. Он первый раз в жизни видел живого разведчика, каждый из которых ему чудился чуть ли не Штирлицем.

— Ты, небось, и про этих ребят подумал, что они плохие, да? — продолжал дядя Асан, затягиваясь папиросой. — Но это не просто ребята, это орлы. Спасибо им, они часто помогают мне, старому ветерану войны. А то, что они иногда выпивают, так это для сугрева, как говорили мои братья-разведчики. Ведь даже в войну каждому солдату полагалось по стопочке, по сто грамм то есть... Ведь главное не выпить, а дать душе раскрыться, чтобы люди стали еще храбрее, еще добрее, понятливее... Хорошо, когда тебя понимают, так я говорю?

Ребята все утвердительно закивали головой. Берди тоже кивнул.

— Тогда держи! — дядя Асан протянул ему стакан. — Выпей за тех, кто остался на поле боя! За тех, кто защищал ваше светлое будущее, за этих парней, которые не бросают нас, ветеранов войны, помогают нам!

Берди взял стакан, но долго не решался выпить этот горький напиток, от которого все люди теряли рассудок. Ребята начали подбадривать его.

— Не бойсь! Закрой глаза и тяпни... Только не нюхай, — подсказывали они.

Берди закрыл глаза и резким движением опрокинул то, что было в стакане себе в рот. Часть водки он успел проглотить, но часть вылилась прямо ему на подбородок, испачкав весь воротник. Он поперхнулся, выкатил глаза, и еле заставил себя не вырвать все, что выпил.

— Молодец! На, закуси! — радостно закричали ребята, подсовывая ему кто хлеба, кто сыра.

Берди не знал, как закусить, боясь теперь даже открыть рот. Ему казалось, что у него там все обожгло. Наконец, придя в себя, он жадно впился в хлеб с сыром, стараясь быстрее заглушить горечь от водки, от которого уже начало подташнивать внутри.

— А он, оказывается, вовсе не трус, — похвалил его дядя Асан. — Вот теперь я скажу вам, ребята... Я пошел бы с ним вместе на разведку.

И дядя Асан запел:

Темная ночь…
    Только пули свистят по степи,
    Только ветер бежит в проводах,
    Тускло звезды мерцают…

Берди, ничего не говоря, сидел возле него, все время откусывая от бутерброда; приятная теплота окутывала его помутневшее сознание. Ему очень захотелось спать, а ребята шумно допивали водку, как бывалые, сами разливая себе в стаканы. Когда и ему налили, он дрожащими руками взял стакан, с трудом отпил глоток и больше уже не смог.

***

Утром, с трудом подняв отяжелевшую голову, Берди обнаружил себя на кровати, чужой, в чужом доме. Он долго рассматривал комнату, не вставая с постели. Непривычная его ушам тишина, вдруг, слегка напугала его: он вздрогнул, подумав, что вот зайдет хозяин дома, уличит его в воровстве, побьет и сдаст в милицию. Действительно, наружная дверь скрипнула, и в коридоре послышались чьи-то шаги. Берди инстинктивно прижался в угол. В комнату вошел какой-то мужчина, прихрамывающий на одну ногу, и, улыбнувшись, подмигнул ему.

— Ну, как, мой юный друг? — сказал он с неприятной хрипотцой, раздававшейся эхом в этой мрачной комнате.

Берди ничего не ответил. Хромой начал убирать со стола остатки почерствевшего хлеба, шелуху лука и грязные консервные банки.

— Присаживайся, сейчас будем обедать, — сказал он, даже не глянув в сторону Берди. — Небось, и у тебя голова болит, а?

Берди встал и поправил на себе одежду: только теперь он обнаружил, что спал, не раздевшись. Хромой вытащил из сумки буханку хлеба, банку консервов, несколько кусочков сахару. Берди в это время пытался вспомнить имя хромого, что было вчера ночью. В его голове все перемешалось: побег из дому, встреча с ребятами, этот хромой, горечь водки и наконец точно такие же, как сейчас на столе, хлеб, консервы, сыр...

— А ты ведь уже опоздал в школу, — перебил его мысли хромой. — Так что ешь быстрее и бегом в школу. Школу нельзя ни в коем случае пропускать.

Берди, пристыженный, сел за стол. Хромой нарезал хлеба и принялся открывать банку.

— Давайте, я открою, — Берди протянул руку за ножом.

— Ничего, ничего, я сам... Ты быстрее ешь.

Открыв консервную банку и пододвинув ее к Берди, хромой вытащил из сумки бутылку вина.

— На похмелье вино хорошо идет, — сказал он и поставил бутылку прямо на середину стола.

Берди всего передернуло при виде спиртного, он сразу вспомнил, как ему было плохо ночью, как его тошнило, и он отвернулся, чтобы не видеть эту отраву.

— Что, плохо? — улыбнулся хромой, налил себе полный стакан и выпил всю до дна. — Не бойся. Если не нравится, заставлять не буду… Фу, хорошо пошла, зараза!..

— А где остальные ребята, — спросил Берди, вспоминая тех, кто были вчера вместе с ними.

— Они еще вчера пошли по домам, — спокойно ответил хромой и стал наворачивать хлеба с луком. — Ты вот сейчас поешь хорошо, а потом сходи в школу. Что-что, а школу пропускать не стоит. А когда снова захочешь, приходи... Посидим, поболтаем. А то ведь мне одному здесь скучно. Сидишь вот так вот с утра до вечера... чего доброго и свихнуться можно на старости лет.

Берди встал из-за стола.

— Я пойду, — тихо сказал он.

— Иди, иди, — проговорил хромой, с трудом встал с места и пошел провожать его до калитки. — У меня здесь собака, но ты не бойся, она не кусает.

Берди попрощался с хозяином дома и направился в сторону школы. Но ему сегодня не очень-то хотелось идти туда. Он побродил по улицам, завернул в сторону парка. Все равно он опоздал целых на два урока, так что «классная» еще больше раскричится. Лучше уж совсем не показываться там, решил он. Домой тоже не хотелось, и он долго сидел в парке, раздумывая, куда пойти. Он решил погулять еще немного, затем снова пойти к хромому... Как же звали его? Черт возьми, неужели он совсем забыл? Неужели от водки он все забыл? Берди настойчиво пытался вспомнить имя хромого. А то ведь неудобно, не знаешь даже, как к нему обращаться. Он мысленно переворошил все имена, какие сам знал, и наконец вспомнил. «Асан! Дядя Асан же!» — обрадовался Берди своей находке.

Увидев Берди, так скоро вернувшегося назад, дядя Асан строго спросил:

— Ты был в школе?

— Нет, — честно признался Берди.

Дядя Асан нахмурил брови.

— Так, значит, мне придется самому взяться за твое воспитание, — затем, немного смягчив тон, похлопал его по плечу. — Ладно, этим займемся с завтрашнего дня, а пока отдохни.

Берди прошел в комнату, где спал ночью, включил телевизор. Давно он не смотрел телевизор: отчим продал его, когда они поссорились с мамой. Шла какая-то передача о строителях, показывали Москву. «Вот бы туда махнуть!» — размечтался Берди, но тут же ему стало грустно. Он вспомнил все свои обиды на взрослых, они не давали ему жить спокойно, ни отчим, ни мать. И самому зарабатывать тоже не давали. А милиционеры... они, наоборот, помогали родителям, каждый раз возвращая его домой, когда он убегал, чтобы устроиться где-нибудь на работу. С этими мыслями Берди и заснул, прислонившись к стене.

Вечером дядя Асан разбудил его.

— Идем ужинать, — позвал он, разрезая хлеб маленьким ножиком. — Ты чего телевизор не выключил? Захожу, а телевизор аж побледнел...

Он улыбнулся своей шутке, налил себе полный стакан вина и одним махом выпил все содержимое.

— Хочешь выпить? — спросил он, делая жест, что готов налить, если Берди желает этого.

— Нет-нет, — сморщился Берди, вспоминая горечь водки.

— Тогда ешь, ты ведь с утра ничего не ел, — дядя Асан пододвинул ему тарелку с сыром. — Мы сейчас сходим в одно место. Ты же можешь помочь бывшему разведчику? — он испытующе посмотрел на Берди. — Есть одно дело, и мне нужна твоя помощь.

Берди молча жевал хлеб, все еще не совсем проснувшись ото сна. Дядя Асан выпил еще один стакан вина, закусил ломтиком сыра и встал, опираясь на стул.

— Ладно, пошли, — он начал одеваться. — Поешь потом, когда вернемся.

Берди встал, сладко потянулся и вялыми шагами последовал за хозяином дома. На улице было темно: этот микрорайон плохо освещался, только во дворе школы и нескольких магазинов горели яркие лампы, слегка освещая близлежащие дома. Они прошли мимо школы, обогнули одну улицу. Шли молча, иногда дядя Асан покашливал. Когда прошли в темную улицу, он несколько раз наступил на лужи и, шепотом ругаясь, начал проклинать все, на чем свет стоит. Затем дядя Асан прикурил папиросу. Они оба остановились. Дядя Асан взял Берди за локоть и, тяжело дыша, еле проговорил:

— Ну, сынок, дальше тебе придется идти самому. Видишь, я уже не могу идти... Ты сейчас пройдешь за угол, зайдешь в третий дом от углового, понял? Там живет дядя Кондрат, он даст тебе кое-что, и ты снова вернешься сюда, хорошо? Скажешь, что я послал, ты не забыл мое имя?

— Нет, — обиженно пробурчал Берди.

— Только не перепутай, третий дом от углового, понял?

— Не перепутаю, — рассерженно сказал Берди, недовольный, что его поучают.

— Тогда ступай, — дядя Асан слегка подтолкнул его за локоть.

Берди неохотно поплелся в том направлении, куда указал дядя Асан. Ему не хотелось никуда идти, но он шел, потому что чувствовал себя должником бывшего разведчика, приютившего его, вскормившего и даже вспоившего. Улица, казалось, вся состояла из одних луж и грязи: он несколько раз угодил в воду и от этого еще больше сердился на дядю Асана.

Во дворе дома было немного светлее: падавший с бокового окна свет слегка освещал и пустынную площадку перед входом, которая была завалена горбылями и щепками, по-видимому, заготовленными для растопки на зиму. Торчавшие, как ребра стропила придавали дому очертания скелета огромного доисторического животного. Весь вид строений вокруг дома выглядел мрачным, угрюмым, и от этого на душе у Берди стало не по себе; он на миг остановился у входа, раздумывая, входить или не входить. За дверью, сквозь щели которой еле пробивался свет, послышался шорох. Берди замер на какое-то время, потом постучал. Никто не отзывался, только шорох за дверью вдруг стих.

— Кто там? — послышался хриплый голос.

— Я от дяди Асана, — тихо ответил Берди.

Защелка дернулась, и у порога появился какой-то человек, небритый, кажется, даже не мытый, с заплывшими глазами.

— Заходи, — скомандовал он, распахивая перед ним дверь настежь.

Берди вошел, с огромной сумкой на руках, напуганный этим необычным приглашением. В комнате было несколько человек, некоторые из них в милицейской форме. Один из милиционеров сидел за грубо сколоченным столом и что-то писал на бумаге, а рядом с ним, понурив голову, стоял обросший щетиной пожилой человек. «Это и есть, наверно, дядя Кондрат», — подумал Берди.

— Дядя Кондрат, меня послал к вам дядя Асан, — сказал он, прямо глядя на пожилого человека.

В ответ тот только сверкнул глазами.

— А зачем он послал? — спросил милиционер, стоявший за его спиной.

— Не знаю, — робко ответил Берди. — Он сказал, дядя Кондрат сам знает...

— А где он сам сейчас? Как его? Дядя Асан? — спросил милиционер, сидевший за столом. — Он ждет там… на улице, — Берди указал рукой. — Он не смог дальше идти.

Глаза дяди Кондрата вдруг вспыхнули, и он выругался о чем-то.

— Тихо! — приказал милиционер за столом и насторожился. Затем мягко обратился к Берди. — Так, значит, он ждет на улице? Позови его сюда... Нет, лучше мы сами сходим... Приведите его сюда.

Он кивнул двоим, обыскивавшим дом, те молча кивнули в ответ и вышли из дому. Только теперь дошло до Берди, что тут дело темное.

Через некоторое время двое милиционеров вернулись: дяди Асана с ними не было.

— Сплыл твой дядя Асан, — сказал один из них, поглядывая на начальника.

— Ну, что ж, — начальник встал со стола. — Придется забрать с собой мальчика...

Берди не знал, что случилось, но догадывался, что влип в какое-то грязное дело. Он не раз подходил к начальнику с просьбой отпустить его домой. А начальник оказался вовсе не начальник, потому что, когда они пришли в отделение милиции, там нашлись другие, которые приказывали ему что-то. Но Берди знал, что все равно он теперь в руках этого человека.

2. «А МОРЕ БЫЛО ТАКИМ СИНИМ…»

«Небо было голубым-голубым… А море было таким синим», — подумала Марья Сергеевна, глядя в окно и сравнивая токтогульское небо с небом своей родины, Дагомыса, где она родилась, где она жила до самой войны, до того дня, когда ее, как и всех детей, оказавшихся в зоне боев, вывезли в другие районы страны. Конечно, сравнивать здесь было особенно нечего, в Токтогуле было также тепло, небо было тоже синим и высоким, как и на черноморском побережье, но только то было небо детства, такого же отдаленного и ослепительного, как милый ее сердцу Сочи. Вдруг, она обернулась и, теперь уже обращаясь к Расиму, стала рассказывать о себе, о своем детстве, о Черном море.

— Там небо было голубым-голубым, а море таким синим, — она предавалась воспоминаниям таким же тихим голосом, как если бы она рассказывала о своих сокровенных тайнах.

Расим сначала даже не понял, кому Марья Сергеевна рассказывает. Казалось, она просто шепчет про себя. Но когда она назвала его имя, все стало ясно. Видать, его любимая учительница долго копила в душе тепло своих воспоминаний, что ее рассказ зазвучал так задушевно и нежно. Расим отложил в сторону тетради и стал внимательно слушать.

— Знаешь, Расим, ведь мой отец был капитаном дальнего плавания, — продолжала Марья Сергеевна. Ее кыргызский язык звучал нежным журчанием родника. — Я до войны жила в Дагомысе. Это один из районов Сочи. Я каждый день любила выходить на берег моря. Иногда я выходила встречать пароходы, на одном из которых плавал мой отец. Иногда я просто сидела на самой круче высокой горы, правда, у нас горы не такие уж высокие, как здесь. Ты когда-нибудь бывал на море?

— Нет, не удавалось, — виновато улыбнулся Расим и вспомнил, как они с женой Майрам собирались поехать в «Кыргызское взморье» на Иссык-Куле и как им это не удалось осуществить из-за их развода.

— Представляешь, все пространство от края до края, полное воды до самого горизонта. Иногда даже трудно различить границу меж морем и небом, и только тоненькая ‚ светлая полоска видна на их стыке...

«Вот бы съездить туда», — подумал Расим с восхищением.

А Марья Сергеевна продолжала свой рассказ:

— Однажды мой отец вернулся раньше, чем мы ожидали. С ним было еще несколько человек. Они наспех собрали все вещи и также быстро попрощались с нами. Мама, прощаясь, заплакала, и я поняла, что случилось что-то. Я быстро побежала к своей горе, полезла на самый верх и оттуда смотрела, как отец со своими товарищами уплывает на катере. Отец все время посматривал в мою сторону, я не выдержала и как будто он услышит, закричала, выставив руки рупором: «Папа! Мы с мамой будем ждать тебя!» Конечно, отец меня не услышал, он был уже далеко. И я заплакала, сознавая, что случилось что-то страшное. Откуда мне было знать, что началась война. Правда, мы уже слышали в последнее время, что немцы напали на нас, но я это представляла чем-то далеким от нас. А ведь вот как все вышло... Скоро и нас начали вывозить из поселка, оказывается, немцы уже приблизились к Новороссийску. Вот тогда-то я и увидела истинное лицо войны...

Марья Сергеевна замолкла. Она долго стояла задумчиво и затем дрожащим голосом продолжила:

— Помню, как всех сажали на пароходы, и они один за другим уплывали в открытое море. И почему-то именно туда, откуда доносилась канонада. Мне было так страшно… Страшно не за себя, тогда я не знала, что такое смерть, страшно за отца, которого теперь некому будет ждать. А он там, среди взрывающихся бомб, среди тонущих кораблей, на белом коне... Да-да, я его почему-то представляла именно на белом коне, может, потому что войну я видела лишь в кино? А тогда это был «Чапаев», и мне казалось, что сейчас идет такая же война, а мой отец — командир, и он скачет на коне и непременно с саблей в руках…

И я убежала с парохода. Вы представляете, наверно, шум, крики, везде плач, все бегают туда-сюда, толкотня... ну, я и воспользовалась этим. И убежала. Глупая я, тогда я и не подумала о матери, которая понесла наверх наши вещи. Я бежала на свою гору, чтобы оттуда посмотреть, как уплывают корабли. И еще я думала тогда, что только здесь буду ждать отца и обязательно дождусь. Я первым увижу катер, на котором привезут отца, и издали помашу ему рукой. Он увидит меня и тоже помашет рукой мне в ответ. Потом я выйду ему навстречу и крепко обниму его. И у него будет много-много орденов на груди…

А тем временем наш пароход уже уплыл в открытое море. Я смотрела уплывающим вслед и думала: куда же они теперь пойдут, где будут жить, кто приютит их? Вдруг случилось самое ужасное, которое, наверно, никто не ожидал. Откуда-то появились самолеты и начали бомбить пароход. Они то с одной стороны, то с другой налетали на несчастный корабль и сбрасывали бомбы, от которых волны так высоко вздымались, что казалось, вот-вот они проглотят это маленькое судно. Я закричала, кричала так неистово, как будто это может спасти людей на борту корабля. А самолеты все бомбили, судно бессильно качалось на волнах, а я кричала и плакала, и ничего нельзя было изменить. Наконец я увидела, как пароход медленно начал уходить под воду, высоко вздернув нос к небу. Он постепенно погружался, унося с собой людей, их жизни, их надежды, их мечтания…

Прозвенел звонок, Марья Сергеевна умолкла. По одному, по два возвращались с уроков учителя, и вскоре в учительской стало так же оживленно, как и на базаре. Расим сравнивал учительскую с базаром, перефразировав пословицу: «С детьми дома — базар, а без них — мазар*». (*Мазар – кладбище) Теперь пословица у него звучала так: «Без директора в учительской — базар, а с директором — мазар». Стоило Калиман Нурматовне зайти в учительскую, как учителя сразу смолкали и мигом расходились по классам, и она оставалась одна в этом мертвом царстве. Ей нравилось, что учителя боятся ее, что они так спешно уходят отовсюду, где она появляется. Это она считала признаком уважения. Но учителя уходили, чтобы не слышать ее постоянные придирки, ее колкие замечания, которые она делала по поводу и без повода, лишь бы что-то сказать. Даже встретив на улице, кого-то из учителей, она не могла просто поздороваться и пройти. Ей обязательно нужно было сказать еще что-то, по ее мнению, нужное, доброе, ибо она считала себя чутким человеком, не лишенным чувства юмора. И эта ее «чуткость» в сочетании с юмором проявлялась таким вот странным образом, что учителя предпочитали не встречаться с ней, кроме тех случаев, когда нужно было обращаться по поводу необходимых указаний с ее стороны.

Вот и теперь, когда она зашла в учительскую, учителя, как и следовало ожидать, вышли все в коридор. Остались только Расим и Марья Сергеевна. Расим надеялся, что Марья Сергеевна докончит свой рассказ, она же потому, что у нее не было по утрам уроков, и она приходила в школу, чтобы проверить тетради, ну и конечно же, поговорить, пообщаться с коллегами, помочь кому-нибудь, если это понадобится.

— Расим Бакирович, у вас что нет классов? — Калиман Нурматовна недовольная нахмурилась.

Расим молча собрался уходить. Он виновато посмотрел на Марью Сергеевну, та понимающе улыбнулась ему.

— Кстати, Расим Бакирович, у вас, оказывается, сейчас классный час, — Калиман Нурматовна смотрела на расписание.

— Да, — ответил он, предчувствуя, что она сейчас напросится пойти в его класс.

Он бы и не против, только в этом случае классный час будет испорчен, потому что в ее присутствии ученики будут чувствовать себя скованными, а он хотел бы, чтобы они спорили, отстаивали свою точку зрения, как полагается на классном часе.

— А на какую тему будет ваш классный час?

— Музыка... то есть народная музыка... это из цикла «Наше наследие».

— Что же это за классный час? — этого и следовало ожидать. — Вы бы сначала в воспитании разобрались...

— А о воспитании мы тоже уже проводили, даже не один классный час.

— Все равно, — отрезала Калиман Нурматовна. — Мне кажется, вы идете на поводу у ребят, Расим Бакирович.

Расим промолчал и вышел из учительской. Он так и знал, что она обязательно подпортит ему настроение. Что такое классный час? Это планомерные беседы на животрепещущие проблемы. Это помощь учащимся в становлении своего характера, в выборе своей будущей профессии, в воспитании у себя определенных жизненных позиций, в привитии себе вкуса. Неужели для этого обязательно нужно заставлять учеников думать только так, как думаешь ты сам, любить только то, что любишь ты сам? Неужели всегда нужно принуждать учеников готовиться к классной беседе, напичканной назиданиями, где один из них будет с умным видом читать доклад об обязанностях учащихся с многочисленными «нельзя», а остальные покорно будут выслушивать его, потому что так надо? Разве не результатом этого является то, что они потом избегают слушать даже полезные советы родителей и тех же самых учителей, когда это действительно обязательно для выполнения. Некоторые же, наоборот, назло им совершают такие поступки, после которого все хватаются за головы и начинают ругать, упрекать их за то, что они не выполняют требований, предъявляемых им взрослыми. И все это из-за того, что мы, взрослые, пытаемся навязать им свои взгляды, не считаясь с их взглядами, насаждаем им свои вкусы, не считаясь с тем, что время идет вперед. Сколько же можно читать им назидания, когда нужно просто понять их.

Так думал Расим, направляясь со стопкой книг в класс, где его с нетерпением ждали ребята. Это должен был стать необычным уроком, где будут править семь нот и тысяча песен и мелодий, возникших из них. Здесь Расим вспомнил, как Калиман Нурматовна однажды всю неделю таскалась со своей пластинкой и всем предлагала послушать мелодию «Кыргызское кочевье», выдавая ее за народную. А когда ученик девятого класса встал и сказал, что эта мелодия вовсе не народная, а ее написал мелодист Кыдырназаров, который в настоящее время еще жив, то он был выгнан из класса и попал с тех пор в черный список директора. Ученики также хорошо помнят, как однажды увидев на доске надпись: «Счастлив каждый человек, умеющий любить», она приказала стереть ее, потому что там было слово о любви. Но Расим объяснил ей, что это он еще не успел дописать предложение, а предложение полностью звучит так: «Счастлив каждый человек, умеющий любить свою родину».

Уже у самых дверей Расима догнала Калиман Нурматовна.

— Расим Бакирович, подождите, — директор школы бежала словно школьница.

«Ну вот, теперь начнется», — недовольно сморщился Расим.

— Расим Бакирович, подождите… Не входите пока в класс. Сейчас Надежда Ивановна поменяет вам урок, а вы идите в милицию.

— А что произошло? — удивился Расим. — К чему такая срочность?

— Алманова задержали в милиции… Берди… Надо срочно идти высвобождать его.

— Алманова Берди? Так он несовершеннолетний, его не должны были задерживать.

— Не знаю, не знаю. Должно быть случилось что-то серьезное, раз уж задержали. Идите, идите в милицию, — приказала директор. — А классный час проведете в следующий раз…

***

«К чему такая спешка? — думал про себя Расим, огорченный тем, что сорвали ему классный час. — Неужели же нельзя было подождать хотя бы час?»

Год назад ему, как молодому учителю, дали общественную нагрузку: он должен был вести работу с трудновоспитуемыми, организовать отряд ЮДМ, держать постоянный контакт с ИДН. Как в любом деле, здесь тоже были свои плюсы и свои минусы. Надо было регулярно связываться с милицией, вести среди ребят воспитательную работу. Зато его слушались даже те подростки, которые не подчинялись некоторым старшим учителям-мужчинам. За глаза его так и называли «Учитель-мент».

«Чуть потерпели бы что ли? — возмущался Расим в пути. — Чего им так приспичило торопить?»

Причину он понял, когда пришел в отделение милиции.

— Наконец-то! — обрадовались там. — А то ваш пацаненок уже навострился удрать. Домой, говорит, ни за что не пойду. Слышь, чо он говорит? Лучше упрячьте меня в тюрьму, говорит, а домой, говорит, не пойду…

Берди сидел на стуле в кабинете ИДН. Он весь сморщился, слезы на кончике ресниц. Увидев учителя, обрадовался, даже вскочил с места.

— А как он у вас оказался? — спросил Расим. — Чего-нибудь натворил?

— Тут… дело вон какое, — зачесал в затылке инспектор. — Тут… ловили наркоторговца… Среди его агентов… оказался и он…

— Алманов среди наркоторговцев? — удивился Расим.

— Да нет же, — засмущался инспектор. — Не совсем так… Просто он оказался среди тех, кого вербуют эти старики… Да и наркоторговцы-то не совсем настоящие, так сказать… Это обычные старики, которые, чтобы подзаработать, иногда приторговывают анашой. Они, конечно же, надули ребят. Притворились, так сказать, ветеранами войны, а пацаны наши, конечно же, им поверили. Вот и стали, так сказать, помогать ветеранам…

— Понятно, — заулыбался Расим. — Они стали, можно сказать, жертвами нашей чрезмерной пропаганды.

— Да, именно так, — поддакнул инспектор. — Жертвы пропаганды… Но ничего… стариков мы, так сказать, поймали. Так что ему можно теперь идти. Но вот беда… Он не хочет возвращаться домой.

Расим посмотрел на Берди. Тот огрызнулся:

— Я не пойду домой. Я все равно убегу…

Теперь уже Расим зачесал в затылке, но через некоторое время, кажется, нашел выход.

— А ко мне пойдешь? – спросил он, глядя в упор на Берди. — Ко мне домой пойдешь?

— К вам? — растерялся Берди.

— Да, ко мне. Пойдешь ко мне? Поживешь, посмотришь. Понравится, останешься…

Берди долго раздумывал и наконец согласился.

— Пойдем, — сказал Расим и встал. — Поживи, посмотри. А там видно будет…

И они, учитель и ученик, оба вышли из кабинета.

***

Берди стал жить у Расима. Домой к себе он отказывался идти наотрез. Несколько раз приходил отчим, угрожал, ругался, но Берди был непреклонен.

Расим не вмешивался в их отношения, не уговаривал Берди остаться, но и не гнал. Берди стал учиться лучше, да и поведением он изменился. На его лице уже не было той тревоги, того напряжения, которые раньше времени делали его взрослым.

А однажды пришла мать Берди. Она тоже уговаривала сына, умоляла, плакала, но Берди даже не стал ее слушать. Видать, чересчур сильно охладили они его детскую душу. И к тому же мать продолжала пить.

Вскоре комиссия по попечительству и опекунству лишила мать Берди родительских прав, а отчима отправила на принудительное лечение от алкоголизма. Встала угроза отправки Берди в детдом. Вот тогда-то Расим и решил действовать: он подал заявку на опекунство. Друзья и коллеги его отговаривали, говорили, что это очень серьезное дело, слишком серьезное, чтобы решать с ходу.

Расим же боялся одного: что ему именно из-за возраста не разрешат опекунство. И еще он боялся, что откажут из-за того, что у него нет жены. Чтобы не возникла эта проблема, он даже пошел к Майрам мириться. Та наотрез отказалась. Тогда Расим начал умолять ее хотя бы прийти на заседание комиссии и подтвердить их брак. К счастью, на это Майрам согласилась.

И вот наконец ему опекунство дали.

***

Через несколько месяцев стало известно, почему Майрам отказалась мириться с Расимом, но не отказала в просьбе подтвердить свой брак с ним на заседании комиссии. Она потребовала услугу за услугу: она собиралась выйти замуж за другого, и для того ей нужно было согласие Расима на развод.

И вот однажды в учительской начались перешептывания, которые прерывались с появлением рядом Расима. Сначала тот вроде и не замечал ничего, но тогда «доброжелатели» стали настойчивее давать знать, в чем тут дело. Так Расим узнал о замужестве Майрам, о своей неспособности не только иметь детей, но и состоять в браке и еще о многом другом, о чем сам даже не подозревал.

В небольшом городке слухи разлетаются со скоростью реактивного самолета, так что через неделю уже весь праздный люд судачил о Расиме и Майрам. А какой завидный жених он был, говорили о Расиме матери тех девушек, которых тот когда-то не удостоил своим вниманием. А строит из себя умника, злорадствовали те из его коллег, которые более всего страдали из-за комплекса своей неполноценности. Так ему и надо, заключали его явные враги, которых когда-то ранил Расим своими колкими замечаниями. Не обошли стороной сплетни и несчастного Берди, только теперь обретшего возможность более или менее сносного существования. Тоже мне, говорили про него, бросил собственную мать, а отчима, пусть он даже не родной, но все-таки отец же, отправил на принудительное лечение. Так Расим и Берди оказались изгоями.

Однажды Расим, поздно возвращаясь с работы, проходил мимо одного дома, где шла свадьба. Некоторые из гостей уже были в таком подпитии, что уже повыходили на улицу. Они-то и взяли Расима в кольцо окружения и не отпускали его, пока он не выпьет с ними за здоровье и счастье новобрачных. Пришлось выпить. И уже через полчаса, когда Расима отпустили, он, попрощавшись и отойдя от толпы на несколько шагов, вдруг вспомнил, что Майрам тоже должна была в эти дни выйти замуж.

— А как зовут жениха-то и невесту? — спросил он напоследок.

— Баяман, — ответили гости. — Баяман и Майрам.

— Как? — остановился Расим, тотчас протрезвевши. — Как невесту зовут?

— Майрам, — в один голос крикнули все.

Вот это да! Расим снова быстро опьянел. Его ноги заплетались, и он время от времени оказывался в луже, оставшейся после недавнего дождя. Он шел от столба к столбу, от лужи к луже и напевал первую пришедшую ему на пьяную голову песню:

Брожу хмельной,
    Весь день хмельной,
    Но не вино
    Тому виной.
    Твердят друзья, 
    Что сошел я с колеи,
    Что пью все время я,
    А я пьян от любви…

В одном месте он даже упал в лужу и долго приходил в себя, пока не очнулся от того, что продрог. Кругом была темень, а под ним лужа. И он, еле стоявший на ногах по щиколотку в воде и не знающий, где сейчас находится. И самое обидное то, что он даже не знал, куда ему идти.

***

На Берди дохнуло спиртным запахом, тем самым знакомым запахом, который напоминал ему отчима и мать и который сам он уже успел попробовать. Сквозь сон, не открывая еще слипающиеся глаза, он не успел подумать, что, может быть, это отчим вернулся с лечения и, узнав, где он теперь живет, пришел забрать его, как услышал тихий всхлипывающий голос дяди Расима. Ошарашенный, он приподнялся, сел на кровати. Дядя Расим сидел на полу, прямо у кровати, весь поникший, грязный, в обшарпанных ботинках, которыми, как заметил Берди, уже успел наследить на ковре, и плакал.

— Знаешь, я же ее любил… по-настоящему любил. А она… она вон… выскочила замуж за другого….

Он посмотрел на Берди припухшими глазами. Теперь было ясно, он обращался к нему. Вдруг дядя Расим громко зарыдал.

— Я никому не нужен! Меня никто не любит... и не любил. К черту всех! — он всплеснул руками, делая жест, что отвергает все на свете.

Берди молча и испуганно смотрел на дядю Расима, не зная, что случилось, и только смутно, где-то подсознательно понимая, что случилось что-то нехорошее, которое могло бы так потрясти взрослого человека.

— Я самый несчастный человек на свете... самый одинокий, — всхлипывал дядя Расим. — Даже она... она не поняла меня. Не захотела меня понять. А во всем виноват он... мой друг и ее брат... Нияз! Вот кто виноват? Он согласен быть другом, но зятем меня не захотел. К черту такого друга!.. Сволочь он, а не друг…

Берди стало не по себе: дядя Расим ругает друга, лучшего друга, как считали все, даже в школе. А почему? Почему вчерашний друг сегодня стал сволочью? Его детскому, наивному уму было непостижимо, что люди не все есть такие, какими они пытаются себя показать, что люди иногда могут скрывать свое истинное лицо. Ему почему-то всегда казалось, что добрые они и есть добрые, а злые — всегда плохие люди, их можно сразу обнаружить. Вот, например, его отчим — пьяница, и как не скрывай это, он все равно останется пьяницей. Но что дядя Расим тоже пьет, он этого никак не ожидал. И ему стало тошно, какое-то отвращение нахлынуло на его и без того несчастную душу. И весь свет, все взрослые люди сплошь показались ему пьяницами и лгунами, которые только и делают, что стараются скрыть друг от друга истинную свою сущность.

Берди вскочил с кровати, быстро оделся и выскочил на улицу. Он еще не знал, куда пойдет, но уже был уверен, что больше не вернется в этот дом. Он и домой к себе не вернется, потому что там лежит мать, наверняка поздно вернувшаяся с какой-нибудь попойки. Он брел по пустынной улице, еще не сознавая, где ему придется «приткнуться», как он говорил друзьям, когда убегал из дому, чтобы не видеть пьяные рожи отчима и матери, еле волочащих ноги от тяжести в голове.

Ему сильно хотелось спать, но для этого сначала нужно было найти место, где смог бы он переночевать. Тогда он вспомнил свое убежище на чердаке соседнего дома и поплелся туда, хотя ему сейчас нельзя возвращаться домой. Его отчим, говорили, недавно вернулся после лечения и все еще сильно зол на него. Он, говорили, обещал убить дядю Расима, но только милиции он все-таки боится, а там ему сказали, что если он попытается травить жизнь мальчика, то его снова заберут и теперь уже навсегда.

Берди осторожно перелез через забор, пробрался к лестнице и тихо поднялся на чердак. После четырехмесячного его отсутствия чердак выглядел таким запущенным, что невозможно было там где-нибудь прилечь. Он попытался высвободить какой-либо уголок, но это вызвало такой шум и треск, что он отказался от намерения здесь ночевать. Он снова спустился вниз, поискал что-то в сарае и, перепрыгнув через калитку, снова пошел бродить по улицам. Когда проходил мимо парка, он увидел нескольких парней, пытавшихся что-то спрятать в кустах, но это «что-то», по-видимому, было живым существом, так как оно вырывалось, не давало себя удержать. Парни сильно злились, ругались, стараясь утихомирить его. Берди молча посмотрел на парней и пошел своей дорогой, но вдруг до его ушей донесся чей-то придавленный крик. Кажется, это был женский голос. Берди остановился.

— Иди, чувак, топай отсюдова! — крикнул ему один из парней, но в это время прорвавшийся голос громко застонал:

— Помогите!

Теперь уже не было сомнения, это был женский голос. Берди пошел навстречу голосу, доносившемуся из-за кустов. Он видел, что ребят было несколько, и они были старше его. Двое устремились к нему, что-то говоря хриплым шепотом, раздававшимся в ночной тишине.

— Проваливай, чувак! Кому говорят, убирайся? Она не тебя зовет…

Один из них похлопал его по плечу, и вдруг сильный удар опрокинул Берди. Падая, он услышал, как тот, который пытался мирно выпроводить его, залился благим матом:

— Какого ... ты вмочил? Он бы и так сканал…

Ударивший его парень быстро ушел в сторону. Берди поднялся, в скулах чувствовалась сильная боль, видать, крепко врубили.

— Этого тебе достаточно? — проговорил «добряк», пытаясь стряхнуть с него пыль. — Вишь, не стоит с ними связываться… Зачем тебе заступаться за какую-то сучку? Она сама этого хотела, а то чо бы она по ночам шлялась?..

И тут Берди прорвало: он резким прыжком достал ударившего парня, схватил его за плечо, повернул его лицом к себе и сильным ударом повалил на землю. Затем таким же прыжком достиг куста, где двое парней пытались раздеть девушку, кричавшую и рвавшуюся с таким отчаянием, что им не удавалось даже удержать ее. Берди схватил первого попавшего в руки и сильным рывком откинул его назад. Второму он успел нанести такой удар, что тот опрокинулся и долго не мог прийти в себя.

Девушка поспешно подправила платье и выбежала из-за кустов. Она, все еще крича, побежала к выходу из парка. «Добряк» попытался догнать ее, но увидев, что его друзья в беде, побежал к ним на помощь. Тем временем Берди, навалившись на одного из тех, кто был в кустах, наносил ему удары по голове. Увлеченный схваткой, он даже не заметил, как сзади подошел «добряк» с огромной палкой в руках, как он изо всех сил размахнулся, чтобы нанести удар. Он только почувствовал, как вдруг руки его ослабли, и что-то теплое потекло ему на глаза, не давая увидеть лежавшего под ним отморозка. Затем в глазах затуманилось, и ему показалось, что он надолго и сладко засыпает. По его телу пробежала такая согревающая теплота, что он чувствовал это тепло. Вот оно охватило сначала его тело, потом душу и, наконец, переполнив его всего, ударило в мозг. Он был в приятном забытьи, теряя сознание и будто отсыпаясь за все тревожные дни в поисках надежды и покоя…

***

А в это время там, в одинокой квартире, таким же мирным сном спал еще один несчастный человек, который вчера окончательно остался без жены и от этого был еще несчастнее. Он часто вздрагивал от холода наступающего утра и во сне приговаривал тем ласковым, нежным голосом, которое свойственно добрым людям, свои полные отчаяния слова:

— Никого у меня нет… Никто меня не любит…

Неожиданно Расима всего передернуло. Он вскочил с места и, не совсем понимая, где находится, стал шарить в темноте. Ему послышалось, будто кто-то зовет его. Или это было во сне? В голове было туманно от вчерашней выпивки. Какая-то тоска охватила его всего, и самые кошмарные мысли не давали ему никак сосредоточиться. Где он находится? Что случилось? Кто звал его?

Кто-то настойчиво громко постучал в дверь, и только тогда Расим понял, что находится у себя дома. Он бросился к кровати Берди, но, не обнаружив его там, ошарашенный, встал, не зная, что делать. Стук в дверь настойчиво повторился. Расим открыл дверь. Там стоял какой-то молодой человек.

— Вы Расим Бакиров? — спросил он.

— Да, — ответил Расим, удивленно рассматривая ночного гостя.

— Я с больницы, — сказал незнакомец. — У вас есть сын?

— Да. А что случилось? — у Расима перехватило дыхание, он, кажется, даже поперхнулся, и его голос прозвучал хрипло.

— Он у нас в больнице…

У Расима в глазах все поплыло. Он ничего больше не слышал, и самые страшные картины промелькнули в его сознании. Он еле успел ухватиться за дверную ручку. Когда молодой человек схватил его за руку, он очнулся и почти выкрикнул:

— Пойдемте к нему! Пойдемте!

И он, как был в куртке, так и побежал, потянув за собой испуганного его же обмороком парня.

— А что с ним? — еле выговаривая слова, спрашивал он в пути.

— Я же вам сказал, его побили какие-то ребята…

— Ах, да, побили ребята, — Расим еще не совсем пришел в себя: он то бежал, то вдруг резко останавливался, как бы вспоминая что-то.

А парень все бежал за ним, еле поспевая за его широкими шагами. Недавно только слабый, скисший после обморока Расим теперь уже мчался, словно на крыльях.

У ворот больницы стоял сторож, но Расим, не обращая на него внимания, рванул дверь проходной и очутился во дворе.

— Сюда… Проходите сюда, — его спутник забежал вперед, распахивая перед ним дверь и пропуская его вперед. Бежавшая навстречу медсестра испуганно шарахнулась в сторону.

— Вы Бакиров? — пролепетала она. — Сюда, ваш сын здесь…

Берди лежал на единственной тахте в кабинете дежурного врача. Врач обрадовано вскочил с места и с возгласом: «Наконец-то!» — поспешно пожал ему руку, одновременно усаживая его за стол. Расим узнал в нем своего одноклассника: это был Тургунбаев.

— Что с ним? — еле выговорил Расим, с трудом отдышавшись после быстрого взволнованного бега.

— Сильный удар твердым предметом по голове, — ответил Тургунбаев, выражением лица показывая, что дело слишком серьезное. — Он потерял много крови. Когда мы приехали, он был без сознания.

— А где это произошло?

— В парке. Нам позвонила эта девушка, — Тургунбаев указал на девушку, сидевшую в углу кабинета. Расим только сейчас заметил ее и сразу узнал в ней дочь Марьи Сергеевны.

— Здравствуйте! — тихо проговорила она и слегка кивнула головой.

— Валя… Валечка, как это случилось? — Расим подсел к ней.

Вместо ответа та расплакалась.

— Успокойся, Валя… Не надо плакать, — Расим обнял ее за плечи. — Не плачь, лучше расскажи, как все это случилось.

Валентина утерла слезы и дрожащим голосом начала рассказывать, иногда прерывая свой рассказ иступленными рыданиями. Услышанное настолько потрясло Расима, что он несколько раз вскакивал с места, хватаясь за голову и каждый раз приговаривая: «И какой же я негодяй! Что я наделал?» Затем он нежно обнял Валентину, проводил ее до дверей и попросил водителя «Скорой помощи» отвезти девушку домой. Водитель вопросительно посмотрел на дежурного врача.

— Отвези ее домой, — кивнул головой врач.

— Что теперь нужно делать? — спросил Расим одноклассника, когда машина тронулась с места и скрылась за углом.

— Надеюсь, все будет хорошо, — успокоил его Тургунбаев.

Они снова зашли в кабинет.

— Мне хоть можно остаться рядом с ним? — Расим был в нерешительности, чувствуя собственную вину перед случившимся.

— Оставайся, — сказал Тургунбаев. — Сейчас перенесем его в палату, и ты можешь устроиться рядом с ним.

Расим благодарно посмотрел на своего одноклассника, тот движением руки указал ему на место, где он может сесть. Сам он тоже сел рядом с ним.

— Ты успокойся, все будет в порядке, — сказал Тургунбаев, видя, как Расим тяжело переживает случившееся. — Успокойся и вот о чем расскажи мне… Как у тебя дела?

— Как видишь, — ухмыльнулся Расим, показывая на лежавшего неподвижно Берди. — Живем, работаем… боремся…

— Все еще борешься? И за что ты борешься? — улыбнулся Тургунбаев. — Вот мы боремся за жизнь людей, а ты?

— За их души…

— О, ты стал муллой?

— Нет, мы боремся не за ту душу, о которой говорят муллы. Мы боремся за то, что заставляет людей думать, любить, страдать, жить, в конце концов. Давай оставим ненужный спор. Ты лучше скажи мне, с кем из одноклассников ты встречаешься?

— Да почти со всеми, — сказал Тургунбаев. — Мы даже в гости друг к другу ходим, а вот ты… Ребята все обижаются, что ты никогда не навещаешь их. И, ты знаешь, они даже осуждают тебя за некоторые твои поступки.

— За какие такие поступки?

— А хотя бы за то, что ты усыновил чужого сына. Ладно бы жил с женой, не мог бы иметь детей, а то… Некоторые наши девчонки даже утверждают, будто ты сам не способен иметь детей. Но в основном все упрекают тебя за то, что ты до сих пор не женат, что в тебе нет гордости: отдал такую жену другому.

— Ну, насчет женитьбы я еще согласен, а вот по поводу гордости я бы им сказал вот что… Им легко рассуждать об этом, добившись каких-то жизненных благ. Если они устроили свою карьеру, если некоторые ходят к ним с поклоном, то им уже кажется, что можно гордиться собой. А ведь, считай, именно за души их детей нам приходится бороться прежде всего. Я слышал, многие наши девчонки разошлись с мужьями… Из-за гордости опять же, наверно. Наверняка из-за того, что их мужья выпивают, дерутся. Так, по крайней мере, мне пытались объяснить. А мне хочется их спросить, о чем же они думали, когда шли за них замуж? Разве они не видели, за каких людей идут замуж? Видели, все прекрасно видели. Только тогда им все это казалось проявлением мужественности. Дескать, мужчина должен пить, курить, уметь драться, так? А теперь, когда столкнулись не с мужеством, а мужланством непосредственно в совместной жизни, когда изведали тяжелые кулаки своих мужей, то им показалось, что вчерашние их герои посягают на их гордость, попирают их права. И что мы имеем? Их дети остаются без отцов, попадают в руки отчимов. Хорошо, если попадется порядочный человек, а то ведь и такие попадаются, — Расим кивнул головой в сторону Берди. — Вот как раз он попал в руки такого отчима… Если бы ты знал, как он исстрадался, пока я не взял его к себе. А вы говорите, гордость…

— Знаю, знаю, — Тургунбаев тоже посмотрел на мальчика.

— Откуда ты знаешь? — удивился Расим.

— А ты думаешь, как я узнал, что он твой? — вопросом на вопрос ответил Тургунбаев. — У него-то паспорта еще нет… Только он в бреду все время звал тебя, вот я и понял, что это тот парнишка, над которым ты взял опекунство…

— Так он звал меня? — Расим зажал обеими руками голову и неожиданно расплакался. — Будь я проклят!.. Будь я проклят, если еще хоть раз возьму в руки стакан!.. Будь я проклят, если я еще хоть раз выпью!..

И он долго так плакал, плакал и проклинал себя, плакал и клялся, что больше не будет пить. А одноклассник его молчал. Он-то уж знал, что Расим, если что обещал, то обязательно это сделает.

© Турусбек Мадылбай, 2008. Все права защищены 
    Произведение публикуется с разрешения автора