Сэнсэй

Опубликовано в газете "Вечерний Бишкек" за 27 августа 2010 года

Своим учителем, наставником, даже “исповедником” его называют несколько поколений филологов нашей страны, а теперь ужe и многих стран. Рассказывают: как–то группа филфаковцев из Национального университета, ставших влиятельными силовиками, журналистами, бизнесменами, на какой–то своей сходке грозно рявкнула: “Нашему сэнсэю — ура!”. С одной стороны — Кыргызский национальный университет, где прошли его студенческие и аспирантские годы, где много лет он преподавал на кафедре теории и истории русской литературы факультета русской филологии, где еще дольше трудился проректором по науке и начальником управления научной политики. С другой стороны — большая литература с ее мощными культурными рычагами, творчество, общественная деятельность. Народный поэт Кыргызстана и лауреат Государственной премии, заслуженный деятель культуры, доктор филологических наук и профессор, признанный русский поэт и переводчик Вячеслав Шаповалов — сегодня на страницах “ВБ” в особом качестве. Принципиально потребовал: “Чтобы ни одной строки моих стихов на сей раз вами не цитировалось!”.

    Вячеслав Шаповалов

Планета университетов

— Вы проработали всю жизнь в Национальном университете, из них лет 15 “начальником генштаба”, ни в какие растущие год от года бои местного значения принципиально не ввязывались. Для тысяч людей фамилия “Шаповалов” и аббревиатура “КНУ”, который имени Жусупа Баласагына, были тесно связаны. И вдруг — вас там нет. Сразу пошли слухи, что вы хлопнули дверью, причем сильно. Что же на самом деле произошло?

— Если это информационный повод для нашей встречи, то тут не о чем говорить. Ну не секрет, что Кыргызский нацуниверситет лихорадит с 2005 года, меняются ректоры, борются команды, летят головы — слишком большой пирог в смысле денег и власти... На каком–то этапе, когда пришел очередной “любимец семьи”, я почувствовал, что устал и больше не хочу ничего! Правда, ректор и его люди звали меня обратно, но... Тем более что с университетской наукой, в ее традиционном смысле, становится все проблематичнее, я теряю веру в будущее. А без веры работать, тем более вести за собой, — невозможно.

— О науке мы специально поговорим немного погодя. А теперь давайте как бы подведем университетские итоги. Вы пробыли проректором, да и вообще, руководили университетской наукой в общей сложности полтора десятилетия — срок нетипичный. И до этого на факультете никаким администрированием не занимались. Как стали проректором?

— Ваш настоятельный вопрос напоминает один анекдот. На Тверской к мужичку с топором грозно подходит милиционер: “Где взял топор?! Ну? Ну?”. Мужичок мялся–мялся да как врежет топором мента: “Где взял, где взял... Дык купил!”. Так и я. После защиты докторской диссертации приглашает меня ректор Советбек Токтомышев, вернувший себе пост в ходе “контрнаступления”, и с ходу ставит проблему ребром: “Университет в глубокой калоше, надо его вытаскивать, пойдешь в новую команду проректором по науке? Давай!”. Я от неожиданности дар речи потерял: до этого даже кафедрой не руководил. Но взял да и пошел... Прихожу на работу в новом качестве. Моя предшественница на этом посту применила ко мне тактику выжженной земли: в огромном ободранном промерзшем кабинете — стол, шкаф да сломанная пишмашинка. И ни одного документа (все уничтожено). И тут свет погас, отключили. Ну, думаю, форс–мажор!..

— С чего же вы начали?

— Я вообще–то был достаточно подготовлен в профессиональном смысле: мне приходилось к тому времени уже немало писать для ректората, ЦК и тому подобных структур о такой отрасли, как университетская наука. Интернета еще не предвиделось. И я позвонил одному из старейших и опытнейших профессоров, который был прекрасным проректором много лет (и, кстати, поддерживал и защищал молодых ученых, в том числе и меня), и попросил у него совета: с чего начать? Мудрый и отзывчивый профессор немедленно пришел, и мы в нетопленном кабинете сидели два с половиной часа. Он говорил, я записывал. На следующий же день меня “бросили в воду учиться плавать” — велено было за неделю подготовить принципиально новую концепцию науки, написать проект постановления и защитить все это на заседании ученого совета. Однако все прошло ровно, да и люди меня уже знали. В итоге с годами постепенно я стал одним из “дуайенов”, старейшим по длительности работы в стране (и, говорят, неплохим) научным проректором (раньше меня начал только проректор КРСУ опытнейший Валерий Лелевкин, он и сейчас там).

— Вы работали с известными людьми, с учеными, с лидерами. Честно признайтесь: нелегко приходилось?

— В Национальном университете работали (и далеко не все еще перевелись) замечательные люди, великолепный ансамбль — действительно, целые поколения талантливых и значительных лидеров, хорошая молодежь. Я благодарю судьбу, что практически всю жизнь я проработал с такими личностями.

— Помните евтушенковское “поэт в России больше, чем поэт”? Некоторые ваши бывшие коллеги по филологическому факультету позволили себе тогда колковато шутить, что “поэт и в Кыргызстане больше, чем поэт”.

— Так всегда бывает, ну, кто–то позавидовал, мол, вчера еще ученик, уже доктор наук, уже заслуженный деятель, дерзкий, да еще экономически и корпоративно независимый, писатель — а тут еще и проректор по науке... Однако в ответ своим коллегам я предложил стиль абсолютной и демонстративной почтительности, дружелюбия, поддержки. И не моя вина, что именно на мое “правление”, несмотря на все усилия лучших умов в наших странах, пришлись тяжелые времена вузовской науки по всему постсоветскому выжженному пространству, и я много не смог сделать для разрушающегося на глазах бедного моего филфака...

— Что же спасало?

— А то, что КНУ первым (не считая Славянского и Американского университетов) придумал и воплотил методологию экономического выживания — ее потом все вузы у нас заимствовали. Если бы не гранты, не зарубежная помощь, за которую боролся КНУ и насмерть стояли и министр Аскар Чукутаевич Какеев, и сильные ректоры Советбек Токтомышев и Алтай Борубаев, и университетский финансовый гений, “месье Кольбер” той эпохи — Валерий Ким, да и мы, вся довольно современная команда... Если бы не все это вместе взятое, то уж и не ведаю, что могло бы стать с “флагманом”.

Парадоксы большой науки в малых странах

— Ну почему так мрачно о науке? Неужели нет надежд? Вот — Россия, Путин, Медведев, миллиарды, фонды, премии молодежные, ориентация на нанотехнологии.

— Ну “нано” у нас пока нередко на уровне авантюрности. Да и Россия — не Кыргызстан, университеты — лучше, денег неизмеримо больше, человеческие ресурсы значительнее, конкуренция здоровая, родовая коррупция отсутствует... И это еще все, если не сравнивать с хорошими университетами Запада. Сын как–то вернулся после магистратуры в Европе, так при упоминании российских вузов скептически отмалчивался, а насчет наших так просто рычал, мы с ним яростно спорили. Потом привык, успокоился. Да и у меня самого тяжелый перелом в сознании пошел “в XXI веке”. В 2000–м в Хельсинки на итоговой конференции Евросоюза подводились итоги — и представитель Греции черным по белому заявил, что его страна не в состоянии самостоятельно финансировать никакие научные исследования. Греция!.. А нам тогда вообще молчать в тряпочку, да? Мы ведь что–то представляли собой только в толпе СССР, правда, неплохо представляли — ОКБ ИКИ, космофизика, плазма, физприборы, поддержка от таких гигантов, как Лаверов, Сагдеев, Месяц, Фридман, “арзамасы” разные, еще кое–какие секретные институты. В общем, в те годы мы могли еще кулаками помахать. Но давайте признаем: в одиночку мы даже “Манас” толком не в состоянии изучить, так как наша филология отстает минимум на три поколения от “семиотизированной” Европы, и нужно готовить ученых индивидуально, выборочно, а не детей чиновников по заграницам учить. Нам только с турками комфортно — мы почему–то думаем, что они на уровне 50–х годов ковыряются. Но турки–то развиваются в последние годы быстро — пришло новое поколение. Пришло и наше новое поколение — но ребят с более–менее выделенным лидерским началом сразу заманивают в политику. В итоге мы имеем суперактивное политизированное молодое сообщество, которое рвется к власти (иному его не учили), а инженеров, созидателей, интеллектуалов у нас мало. Особенно это бросается в глаза в контексте, так сказать, титульной нации.

— Вы теперь директор научного центра “Перевод” в Славянском университете. Как вас встретили в КРСУ?

— Да прекрасно встретили, по–братски, приветливо и немногословно. Что говорить, это университет–собрат, так его всегда мы воспринимали и в КНУ, потому что многие лучшие люди, в том числе и из КНУ, пошли в этот новый вуз, который и на момент своего создания, да и сегодня — как бы символ того, что разорваны далеко не все наши родственные интеллектуально–культурные связи, нарабатывавшиеся столетиями. В стремительно усложняющейся геополитической картине мира (и это показывают события буквально последних месяцев!) надежда только на эти связи, на новые отношения. В Славянском это понимают лучше, чем кто бы то ни было, и этот университет смело берет на себя задачу культурной, интеллектуальной, профессиональной, политической интеграции (в отличие, например, и от Национального и от Американского университетов).

— А почему, собственно, центр переводческой науки?

— Маленький научный центр — но большая проблема, мы еще отдельно будем говорить о ней не раз. Государство без информационного потенциала не может жить, а оный потенциал делают переводчики. А то, что мы готовим на наших иностранных факультетах, — пока еще не совсем то, что требуется. Вон как в России, в Турции, в Евросоюзе зашевелились: без переводчиков, мол, никуда! И уже в КТУ “Манас” турки серьезно раскручивают инновации. В России тоже очень сильно обеспокоены несоответствием лингвокультурной и страноведческой подготовки в атмосфере компьютерного века. Казахстан явно “ушки на макушке” держит... Да и у нас в КР от традиций 70–80–х годов, коими мы справедливо гордились, осталось всего–то несколько старых книг, да два–три еще более старых их автора. Хорошо бы и Национальной академии наук, и Национальной аттестационной комиссии подумать о введении новых специальностей научных работников, там высокие профессионалы работают и понимают инновационную динамику. Так что, как говаривали предки, “начнем, братие, благословясь”...

Русская Равенна

— Был период, когда вы преподавали в Пржевальском педагогическом институте. Не хотите ничего вспомнить о своей “иссык–кульской ссылке”?

— Какая еще ссылка, бог с вами! Наоборот, 1971 год, распределение выпускника на вузовскую кафедру преподавателем — это ж высшая честь молодому спецу! Я был молодым, очень даже холостым, вокруг прекрасный город, тепло совместивший несколько национальных культур и в 70–е годы сохранивший ауру старой империи, его и назвали “русская Равенна”. Опийный мак наконец–то перестали выращивать — тоже неплохо. Большой коллектив педагогического вуза — хорошие люди, много талантливой молодежи — своей, но и москвичей, саратовцев, питерцев, воронежцев, доброжелательные и мудрые “аксакалы” разных национальностей, взаимообогащение культур, свежие идеи, активное многоязычие... И сейчас многие из них еще работают — но мононациональная атмосфера в наших вузах говорит о закате цивилизации. Я не был в Караколе с 90–летия Касыма Тыныстанова, уже очень давно это было. Вспоминаю о людях той эпохи, ушедших и живых, с нежностью.

— У каждого приличного поэта советской эпохи должен наличествовать в биографии “столовый период”. В смысле — когда ничего не издают и рукописи приходится складировать в собственном письменном столе. Известно, что у вас такой период был. И насколько длительный?

— Как и у всех. Мы были ребята неглупые и знали, что нести в издательства, а что подержать в столе... В стол складывать написанное тоже, знаете ли, приятно. Правда, я никогда не играл в диссидентов, у меня к этому движению отношение сочувственно–брезгливое, где–то как к несчастным бомжам... Правда, некоторые мои знаменитые друзья числились в “инакомыслящих” и даже покинули страну, но мне кажется, они все–таки решали свои проблемы таким путем. Потом их “инакомыслие” отошло на второй план. Да и с конца 70–х в СССР — пиши не хочу! Ведь не сажали, не расстреливали. А остальное даже интересно — экстрим все–таки. И вообще, было ощущение, что все притворялись идеологическими борцами, а под одеялом ели черную икру. А вот с конца 80–х тут запахло всеобщим кладбищем. Помню, встретились мы на улице Воровского у Союза писателей в голодной и прибитой какой–то (это после всегдашней ее кичливости и сытости) Москве с Михаилом Синельниковым, ведущим русским поэтом сегодня, и он безнадежно констатировал: “Прощай, Киргизия!”.
И даже не в литературе было дело, а в том, что вся та главная творческая часть жизни, которая сознательно была посвящена Киргизии, обессмыслилась... Потом в одночасье, в дни полной ломки ценностей, разрушения жизненного уклада, всеобщего развала, я вообще отказался от литературной деятельности, послал все к черту, соответственно, “закрыл” для себя Москву, — и думал, что навсегда. Не получилось. Литература вернула меня к себе.

— Да уж, вернула она вас в свое лоно весьма впечатляюще. Не каждому поэту пожимал руку президент России, да и другие президенты. Не каждому вручали ордена. Как это, кстати, произошло?

— Дались вам эти ордена. На Днях Киргизии в Москве президенту Путину руководством КР был вручен мой двухтомник как пример свободы творчества русских писателей. Соответствующие консультанты дали книгам соответствующую оценку. Вот и вышел орден Дружбы. Кстати, я к награде не планировался, даже тогдашний посол РФ удивился. Да и другие ордена для меня стали неожиданностью.

В кольце рукопожатий

— Сколько “президентских рук” вы пожали в своей жизни?

— Много. Причем иной раз эти руки не могли встретиться в рукопожатии непосредственно. Так, я уж не знаю, пожимали ли руки друг другу свирепый иранский лидер Рафсанджани и аристократичный американский вице–президент Эл Гор. Так что для Ирана и США моя рука, возможно, была “мостом рукопожатия”.

— Известно ваше выражение “на встречном эскалаторе”. Вы говорили: “Видишь человеческие лица, людей, проплывающих мимо тебя, и, быть может, там где–то судьба твоя, но ты знаешь, что больше никогда жизнь не сведет тебя с ними”. Вопрос: кто вам запомнился “на встречном эскалаторе жизни”?

— Давайте так расставим акценты: у каждого человека были и есть учителя, наставники; каждый человек в сколько–нибудь удавшейся жизни может и должен помнить встретившихся ему “на встречном эскалаторе”. Это и есть жизнь.

— Учителя? Наставники? Например, знаковый поэт и переводчик “Манаса” Семен Липкин, нет?

— Нет–нет, не так просто... Скорее, не “учителя” или “наставники” важны — их–то у человека немного. Важны “маяки”. Чувствуете разницу?.. “Личностные” отношения — это лишь часть творческого, что ли, роста. Наталия Сац. Аалы Токомбаев. Роберт Рождественский. Суюнбай Эралиев. Арсений Тарковский. Анатолий Ким. Андрей Битов. Академики Леонид Тимофеев, Роальд Сагдеев, Михаил Гаспаров, Алексей Фридман, Сергей Аверинцев, Петр Капица. Слушайте, это же великие художники, великие ученые!.. Мудрый и добрый Липкин заметил мои переводы задолго до того, как мы познакомились. Мы переписывались, у меня сохранилось два его изумительных письма. И еще он вместе с Айтматовым написал теплое предисловие к моему двухтомнику, тому, который на высшем уровне вручен был Владимиру Путину. Писал как раз Семен Израилевич первую часть текста, а Чингиз Торекулович дописал (точнее, додиктовал) свою часть и мне шутливо сказал что–то типа: “Ну теперь, Вячеслав, ты герой нашего романа, так что выпускай, давай, свои тома–кирпичи!..”. На меня огромное личное воздействие оказал кумир нашей юности Андрей Вознесенский (я бывал у него несколько раз дома со стихами, позже, когда я был членом совета по художественному переводу СП СССР, мы нередко виделись в “союзписательских” кругах, на 100–летии Бориса Пастернака). Огромный поэт национального значения — его недавний уход отозвался болью в сердцах.
А Айтматов!.. У него я не письму учился — такому феномену не научишься; я учился у него умению позиционировать себя в литературе и защищать эту свою позицию. Вот это умение его было редкостное и гордое! Я бывал неоднократно у замечательного поэта и переводчика Павла Григорьевича Антокольского, он мне многое дал, как и великий осетин Нафи Джусойты, великий грузин Александр Эбаноидзе, как один из руководителей Союза писателей СССР, человек масштаба Белинского, Юрий Суровцев... Сколько их было — красивых, невероятно талантливых, умных, обаятельных, необыкновенно порядочных, бескорыстно отзывчивых людей в моей жизни!.. Я до сих пор — и теперь уже навсегда — в долгу перед ними, и мне стыдно, что долг не отплачен.

В общем, если мне в чем–то и повезло в жизни — то это с тем, что даровано было судьбой общаться с лучшими людьми сложной и прекрасной эпохи, которая заканчивается на наших глазах...

— Про учеников. Самые любимые кто из ваших бывших студентов и аспирантов? А ученики–поэты есть у вас или тщательно прячете от всех секреты поэтического дара?

— С учениками не особенно везло — пик науки о литературе миновал раньше, чем у меня появились ученики. Я выпустил трех докторов наук — двоих россиян и одну из Европы. Сколько–то (немного) кандидатов. В поэзии я вообще потенциальных поэтов видел за полвека — пальцев на одной руке хватит. Найти и вырастить поэта — только настоящего! — миллионы людей “перешерстить” надо.

— Поговорим “о светском”. В бедноватые 70–e годы вы стали одним из немногих писателей и ученых в Кыргызстане — обладателем роскошного по тем временам автомобиля “Волга” ГАЗ–24. На том авто и последующих ваших иномарках, как правило, белых “Мерседесах”, наверное, всю республику объездили?

— Ничего себе, светское!.. Я догадываюсь, с чего это вы, Александр, о “Волге” речь повели. Эту первую свою машину я купил в 85–м, помог друг, тогдашний столичный мэр Салават Искаков, специально для меня выделили Союзу писателей (там ни у кого на тот момент не было такой суммы). Зарабатывал я всегда нормально: детям хватало, жене, как и у всех, не всегда. Я, кстати, вдалбливал простую житейскую реалию в головы своих студентов, за эту искренность они мне и верили. Идея звучала просто: хороший специалист (филолог ли, кто угодно) всегда в состоянии заработать денег в формате своей профессии! Смысл такой: учитесь нацеленно, станьте классными специалистами, “бабки” всегда у вас будут! Причем честные, а не ворованные. К примеру, когда проверяли меня по анонимке с этой “Волгой”, ахнули: в первый раз проверяющим не к чему было придраться.

— Что, были и анонимки?

— А то!.. Хороший друг написал, сын великого поэта и сам поэт... Время, что ли, было такое, не знаю.

— У вас прекрасная квартира в академическом доме на Дзержинке, ухоженная чудо–дача. Говорят, и там, и здесь большую часть евростроя и евроремонта вы сделали своими собственными руками?

— Нет, тут почти по Марку Твену: слухи о моем комфорте сильно преувеличены, “особнякiв на Майами нема”. Рад, что вам с фотокорреспондентом понравилось мое жилье на Дзержинке. Правда, “суперцентр” столицы становится хамским, да и толпы мародеров во все “революционные” ночи именно тут и шляются. Ухоженную дачу давно разграбили, и она продана за бесценок. “Евроремонт своими руками” — увы, легенды. Хотя как–то в молодости, сдуру, сделал кухонный гарнитур — но больше на эти грабли не наступал.

Заложники эпохи «похабных революций»

— Скоро будет необычный юбилей: 100 лет назад ваш дед Кузьма Шаповалов уехал в Америку за лучшей долей. Неутомимому скотоводу и торговцу там понравилось, вернулся в Россию весной 1914–го забирать семью, а тут Мировая война и закрытие имперских границ! Затем — революции 17–го года. Ваш комментарий: жалеете, что дед Кузьма слегка замешкал?

— Жаль, что нельзя по волшебному телевизору посмотреть вариант своей непрожитой жизни... Но есть золотое правило — не путать туризм с эмиграцией. Так, дед мой подрубил себе палец (тот еще плотник был!), и все заработанное ушло на лечение. Тогда он плюнул на созидательный труд и занялся бизнесом по– американски, и очень удачно... Но вот я точно знаю, что не хотел бы жить в “многоэтажной Америке”. Как–то в одну из поездок в Нью–Йорке затащил к себе в гости журналист Валерий Сандлер (его отъезд — одно из немногих громких политических дел в Советской Киргизии). Этот визит был безотрадным зрелищем. Мудрый академик Сагдеев как–то сказал мне: “Слава, присмотритесь: здесь утрат всегда больше, чем приобретений”. Сегодня, когда в нашем распоряжении вся планета и колесить по ней легче, чем раньше по Казахстану за сайгаками, вообще нет смысла куда–то уезжать. Съездил, повидал, выпил, закусил — и дуй домой, там ты нужнее. Прекрасный прозаик Исаак Бабель писал матери: “За границей хорошо отдыхать, а работать надо дома”. Правда, дома его расстреляли... Так что жалеть надо о других вещах.

А вот в 1969 году я, студентик филфака, сел да и поехал сам по себе в Алма–Ату на всесоюзную литературоведческую суперконференцию — посмотреть светил науки, настоящих... Ну типа юный Ломоносов с рыбным обозом. И произошел поворот в биографии. Я не особо тогда задумывался над стратегией своего поступка, лишь потом понял: я всю жизнь рвался из “малого” круга в какие–то более многолюдные пространства. Сожалею... О чем же? О том, что мне и поэтессе Светлане Сусловой (мы дружим с детства) ее и мои родители дружно запретили ехать в Москву, поступать в МГУ?.. О том, что не сбежал с первой своей любовью во Францию (хотя в 60–е годы не выпустили бы ни за что)?.. Что не откликнулся на приглашение руководства Союза писателей СССР перебраться в 80–е в столицу?.. И так далее и тому подобное. Мало ли о чем можно посожалеть! Жизнь — это ведь не хроника упущенных возможностей. Взамен судьба щедро дала мне многое — и именно на этой киргизской земле, которую я люблю и считаю своей (вопреки нарастающей шовинистической волне, гул которой все слышнее и страшнее).

— А ведь и сейчас ваши дети, обосновавшиеся в сверхблагополучных Австралии, Франции, Москве, зовут вас туда. Почему отказываетесь покидать нестабильный бедный Кыргызстан?

— Нет такого понятия — “сверхблагополучный”. Везде надо вкалывать. А мне здесь хорошо “вкалывается” — я по характеру “империалист” и “колониалист”. Только бы без этих похабных революций. Почему бы нам тут не развиваться эволюционно, как все умные люди? Так нет же, черт несет на площадь!..

— И традиционный заключительный вопрос: с чего начинается для вас кыргызстанская родина? С родительского дома на берегу Аламедина, на улице Фрунзе, 222, где вы родились как поэт?

— Я не знаю, где родился “как поэт”. И улица Фрунзе, как и вся жизнь, была позднее. Ведь как человек я родился на улице Токмакской в селе Ворошиловка, действительно на берегу реки Аламедин (а не какой–то “Аламудун”). И мое стихотворение “Река Аламедин возле старого автовокзала” переведено на пять языков...

Александр ТУЗОВ.
    Фото Владимира ПИРОГОВА.

Читайте также стихи Вячеслава Шаповалова:

"Дорога в полмира"

"Чужой алтарь"

И см. статью Элеоноры Прояевой "Диалог с Богом на краю бывшей империи"