Чон-Арыкская набережная

Короткие – иногда весёлые, шутливые, иногда грустные – рассказы в фольклорном, «обыденном» жанре, с «нарочито упрощёнными» диалогами. «...Давно ли, недавно ли, — говорили, что в Чон-Арыке жили мыслящие существа. Их было немного, и количество их умещалось на пальцах одной руки. Если подойдёте, к примеру, к сидящим на лавочке напротив кафе «Рахат» и спросите: сколько у вас тут разумных? — они, не сомневаясь, ответят: пятеро! Возле «стекляшки» та же цифра — пять. Возле магазина «Дос», «Пятачка» — везде пять. Не знаю, откуда так повелось, но у нас была твёрдая убежденность в том, что «пятеро разумных» бродят где-то среди нас…» — читайте у автора.

Часть рассказов публиковалась с 2009 года в газете «Московский комсомолец» в Кыргызстане».

Фуражка и очки
    Рассказ о бренности бытия

Можно ли забыться, обособиться, «забить» на окружающее уныние и жить себе в удовольствие? Закрывать глаза на повседневные пакости и радоваться чему-то своему, сокровенному?

Можно, или нет? С одной стороны аксиома: Человек есть составная часть общества и вне оного существовать не может, а если и попробует, то это непременно приведёт к деградации натуры. Головастики в луже не эволюционируют. Примеры тому — выродившийся морально Робинзон Крузо, ну и одичавший Маугли, который однажды забил на общество и ушёл в дауншифтеры.

С другой стороны, риторический контр-тезис: Переступить на горло своим принципам и потреблять, радоваться, чтобы однажды сыграть в ящик? Стараться перекроить себя «под общество», обесцветив себя?

С этим туманно и довольно банально сформулированным вопросом я обратился к знатным спорщикам Чон-Арыка: Василию и Кане.

Сначала представлю этих персонажей, коим я вверил распутать сей заковыристый вопрос.

Василий — опустившийся до самых низов Чон-Арыкских пунктов приёма стеклотары долговяз. Утром собирает стеклотару. В обед сдаёт стеклотару. Вечером напивается из стеклотар. Курит как Мадонна. Болеет гастритом. Три раза по пьяни писал завещание, костюм фабрики им. ВЛКСМ и фуражку «с колхоза» завещал мне, а вот прах своих брюк просил, — «развеять по миру». Стоит, утирает свой нос «картошкой» и смотрит на светофор.

Кана — Чон-Арыкский dandy. Поговаривают, что он в городе даже стесняется признаться, что он живёт в Чон-Арыке, мол, говорит: «Я выше Ахунбайки живу», полагает, что это может бросить тень на его имидж dandy. Он работает в какой-то юридической конторе. Деньги имеет не малые. Вот стоит, подправляет очки и на свой BMW шестой модели смотрит.

— Господа, милейший Василий, и вы уважаемый Канатбек, я пригласил вас на это пересечение двух самых великих улиц Бишкека для разрешения некого вопроса, ставшего причиной многих часов моих ночных бдений и обеденных раздумий на сытый желудок, — и собственно, рассказал им о вопросе, будоражившем моё существо.

— Дурак ты, — сказал Кана, — я чел реально занятый. Ты позвонил, я думал у тебя что-то реально понтовое. А тут херня, в твоём роде, милейшие, уважаемые. Большие же уже, мля, а до сих пор в детстве застряли, как машина в пробке. Когда повзрослеете? — И одарил нас своим брезгливым взглядом из под очков.

Я как-то опешил. Не нашёл что ему ответить, а только сглотнул слюну. Я его не видел два месяца, изменился, оказывается.

— Постой, холёное дитя капитализма, ты смеешь нас — отцов Чон-Арыкской философии обвинять в инфантилизме, — спросил Василий, смотря себе под ноги, — ты же сам за долларом, как за мамкиной сиськой бегаешь!

— Э, ты Вася, лучше молчал бы а, не то выкидышем Чон-Арыкской интеллигенции могу обозвать. Ах, жалко, я, кажется, это и сделал, — сказал, хихикнув Кана.

— Полноте, мужики, — сказал я, едва оправившись от словесного нокдауна.

— Слушай, где ты таких идиотских словечек набрался — «полноте»? Книги, что ли, читаешь по вечерам? Полноте, Василиса Аркадьевна, полноте, Сергей Яковлевич, ха — ха. Ты «на нет» отстал от жизни, — ударил ещё раз словами как левым хуком Кана.

Тут я почувствовал, что от этого удара буду отходить ещё долго.

— Не книги надо читать, про Василис и Иванов, а деньги делать надо. Взрослеть надо, не школьница же. Жизнь штука короткая. Надо многое успеть сделать. А ты тут полноте, полноте, — добавил он.

— Читать книги по вечерам это роскошь, которую могут себе позволить свободные люди, замечу, это многими подмечено, а не только Чон-Арыкскими экзистенциалистами, — сказал как-то безынтересно Василий.

— Ага, как раз таких свободных как ты Васька. Хочу — набухаюсь, хочу — накурюсь, хочу посплю, а захочу книжку прочитаю, — входил в раж Кана.

— Удивительно, молодой человек в одном предложении раскрыл все догмы нашего учения, — съязвил в ответ Василий.

— А что? Не так что ли? Ты же свободен, ты свободен от ответственности, свободен от обязанностей, от приличия. Ты на дне. На самом дне. Тебе больше некуда падать, поэтому тебе так хорошо. Хотя нет, тебе на дне одиноко, и поэтому хочешь к себе в спутники, на дно, подтянуть и других, и это затягивание и зовётся твоим Учением, — проорал Кана.

— Продолжайте, я заинтересовался, — сказал Василий, прикуривая и посматривая на молодожён, прогуливавшихся неподалёку.

— А-а, нечего возразить? Слышал анекдот про жабу и оленя, когда олень хвастает жабе – «у меня красивые рога, прекрасная шерсть, длинная шея», а потом спрашивает у жабы – «а что у тебя есть? Чем похвастаешь». И та подумав говорит – «зато я богата духовно», — тут Кана заржал так, что молодожёны обернулись в нашу сторону.
— Так вот эта жаба и есть твой прообраз, до тебя доехало Вася?

— Мой прообраз жаба, красиво сказано, завтра похвастаю Гуле, ей понравится, — безучастным, капитулировавшим голосом ответил, точно сдался, Василий.

А Кана не унимался, он решил додавить Васю. Здесь и сейчас. А я всё пытался за этими очками увидеть того парня с которым просидел за одной партой шесть лет.

— Всё твоё бахвальство, всё твоё очарование раздолбая, — сказал Кана, жестикулируя, — строится, зиждется на двух вещах: на твоей «легкости бытия» и на твоей начитанности. Хотя, я уверен, что ты за свою жизнь и одной книги до конца не прочёл. Докажи тебе, что ты полный ноль в философии, книжках и всякой культуре ты на следующие день повесишься от переизбытка желчи. Хочешь, докажу, что ты не шаришь? А, Молчишь! Я тоже, знаешь ли, читаю, много и для души. Я работал, когда ты пил, я работал, когда тебя вытаскивали из арыка, я работал, когда ты ходил по бабы, я работал, когда ты лежал в отходняке. И теперь, теперь могу позволить себе не только работать, но и отдыхать культурно, в кругу достойных, действительно умных и толковых людей, а не со всякими изобретателями вонючих философий. Вроде вас обоих.

У меня в горле застрял ком, я и слова не мог вставить. И думалось как-то фрагментами и урывками. Ощущал только обиду и стыд.

— Ладно, олень, теперь послушай жабу, — сказал Вася, — хамство недостойных растёт прямо пропорционально их «статусу». Одно из отличий нас от тебя в том, что мы по большей части отвечаем тебе «про себя», а не вслух. Многое из того, что хотел сказать, я умолчу, не стану этого делать, потому что не умею. Что ж, такие как ты, мой рогатый собеседник, считают, что воспитанный человек это какая-то сволочь, лох и слабак. Но по мне, воспитанность одна из вещей, которые не купишь в бутике, не прочтёшь в толстой книге, и не заразишься от «действительно умных, толковых людей». Она проявляется по-разному. Часто в поведении. Бывает и в воздержанности на язык. Предельно малое расстояние от мозга до мышц языка зовётся невоспитанностью. Про это общество, про труды сутки напролёт я ничего не скажу. Да валялся, да пил. Но у меня есть... — тут он осёкся, — ... есть то, чего у тебя ещё долго не будет.

— Эх, Вася, был ноль. Стал ноль. И будешь ноль. Пока будешь своё нулевое положение умножать арифметически на спиртное, — махнул на него рукой Кана.

— Да, математика в этом плане сурова, — сказал Вася, — изобразив пальцами ноль, и рассматривая через него светофор.

— Запомните мои слова, знайте, я говорю их, потому что желаю вам добра. Искренне. Запомните, — сказал, неискренне ухмыляясь Кана.

— Можем забыть, есть ручка? Запишу, — ответил Вася.

— Иди ты, — сказал Кана и направился в сторону своего автомобиля.

— Постой, постой! — крикнул Вася.

— Ну чего тебе?

— Ты не сказал куда идти?

— В задницу, в задницу, — сказал Кана и сел в машину.

— Гм, думал, приличное место посоветует, — сказал Вася, обращаясь ко мне.

Канатбек уехал, завизжав своими шинами.

— М-да, не удалась у нас сегодня беседа, — вздохнул Василий.

— Факин капиталистс стилд ауэ френд, – почему-то ляпнул я.

— Но человеком быть обязан, — пробубнил Вася.

С тех пор прошло полгода. Смотрю сейчас на завещанную мне фуражку Василия...

Когда его хоронили, я был одним из тех, кто произносил речь. Одним из двух. Его мать в тот день пьянствовала. Отец давно умер в Афгане. Гуля рыдала без остановки. Была какая-то родня, недовольная тем, что пришлось так далеко выбираться в выходной день. Была куча камер, какие-то люди, наверное, потому что Канатбек Мисиралиев выставляет свою кандидатуру в депутаты и необходимо использовать любую возможность для того, чтобы привлечь к себе симпатии электората. Его речь показали по телевизору. Он говорил долго и был красноречив. Сказал, что потерял очень хорошего друга.

Я говорил после него. Во время моей речи собирали камеры, и люди спешно начали рассаживаться по маршруткам...

Мне было наплевать на всех, и всем было наплевать на меня.

Замечал, что когда хочу говорить искренне, про то, что накипело и созрело. У меня начинают дергаться голосовые связки, а ком, который подступает к горлу, вовсе не даёт сказать что-то путное. Организм как бы говорит – «образумься, не неси чушь, будь как все. Скажи то, что люди хотят услышать». И вот на этот раз тоже, я бубнил и бубнил, стараясь произносить только те слова, которые могу произнести, а про себя просил прощения у Василия, за то, что всё так вышло. За то, что по-скотски всё так получилось у нас...
— Ты звони если что, поговорим о всяком, о разном, как в старые добрые времена, — сказал мне между делом Канатбек Рамисович, поправляя очки.

— Руставели нет на свете, кто ж теперь меня поймёт, — сказал я себе, когда шёл по улице К-ова с фуражкой в руках.

Случай в кабинете
    (Бюрократическая юмореска)

Жакыпов Расул Байсапарович бессменно руководил очень важным государственным учреждением уже четвертый месяц. У вышестоящего, республиканского начальства он был на хорошем счету — поскольку не пропускал ни одного пленарного заседания по неуважительной причине; вовремя являлся на совещания в начищенных до блеска туфлях и даже делал пометки в блокноте, участвуя в «круглых столах по развитию отрасли». Его доклады, пронизанные духом борьбы с разрухой и халатностью (исходящие, пользуясь терминологией Шопенгауэра, «из воли, нежели из разума») — были несколько раз громогласно оглашены в государственных СМИ. Сам же пламенный докладчик, несмотря на отсутствие соответствующего занимаемой должности и сфере деятельности образования снискал лавры задиристого и довольно таки известного политика, «нещадного борца с затхлостью». Активность Расула Байсапаровича не знала разумных границ: с утра имело место заслушивание отчётов всех подчиненных сотрудников; после обеда и до самого вечера — встречи с ходоками, просителями и сочувствующими; затем — накладывание виз, печатей, одобрение судьбоносных если не для страны, то уж точно для отрасли документов. Отметим, что мельтешение профессиональных терминов, завуалированная формулировка истинной сути в подаваемых документах была такова, что у любого человека голова бы пошла кругом. Но, не у Расула Байсапаровича, он, дабы избавить себя от лишней нервотрепки выработал простые правила. Так, бумаги, спускаемые сверху (от того самого республиканского начальства) без промедления отписывал заместителю; жалобы, ехидно улыбаясь, присовокуплял к скоросшивателю и запирал в несгораемый сейф. Особо прелестные доклады от подчиненных немного корректировал (заменял фамилию исполнителя на собственную), и, предусмотрительно брызнув духами «Шанель №5», отправлял в вышестоящие инстанции.

Увы, в телеинтервью часто выяснялось, что Расул Байсапарович не владеет обстановкой. Эти дурацкие вопросы от журналистов с вечными «когда», «почему» и «кто виноват» нередко ставили его в тупик, но тут на помощь приходила природная смекалка. «Сделаем, накормим, починим» повторял он как отче наш, когда вопросы становились совсем уж нестерпимо несправедливыми. Нужно подчеркнуть, что до женского пола Расул-байке был не дурак. Любил отвлеченные беседы с молоденькими журналистками, соблазняя их крылатыми выражениями и угловатыми комплиментами. Любил, что уж греха таить, крутые бёдра и осиную талию референтки Салтанат. Но, целомудренно сдерживал натянувшего тетиву Амура, т.к. секретарша, увы, была дочкой знакомого. Между прочим, замечу, что в заведении Расула Байсапаровича огромное количество штатных единиц занимали всякие «родственные комбинации» знакомых. Порой, он сам изумлялся этим сочетаниям — кум деверя, брат соседа, сын школьного друга, отец дяди дочери и т.д. и т.п. Как-то на досуге им самим было посчитано, что из 150 человек работающих в организации 35 оказались с ним в родственных, «близкодружеских» отношениях.

В тот примечательный день Расул Байсапарович сильно запыхался. Наложил несколько виз, отписал пару бумаг, отказал троим просителям, побеседовал с шестью знакомыми (с каждым по полчаса). Пять раз у него сошелся пасьянс, и пять, опять таки раз бесстыжая референтка Салтанат, аппетитно перебирая ножками, внесла ему кофе с невкусным бисквитом. День, безусловно, удался. Вырвавшись из будничной сутолоки, Расул-байке обратил внимание, что на часах уже шестой час и пора потихоньку собираться в ресторан. Набрал номер своего шофёра и строго (как обычно) прорычал «выйду через пять минут». Затем надел своё брутальное, кашемировое пальто, подошёл к зеркалу, напевая нечто фольклорное и подлинное. Над зеркалом, как полагается уважающему себя кабинету, висел портрет нашего любимого президента с задумчивым и одновременно наставляющим на подвиги выражением лица. Расул-байке начал по-детски шаловливо корчить гримасы, вглядываясь в своё отражение, то язык высунет, то хитро улыбнётся, то соблазнительно подмигнет. Теперь он предвкушал программу на оставшуюся часть суток, а она была такова: сначала поехать со знакомыми в ресторан «Паиза»; а потом на свадьбу дочери заместителя прокурора, в общем, вечер обещал быть захватывающим. Также гримасничая и задорно напевая, он обматывал шею тяжелым шарфом, когда заметил периферическим зрением чьи то глаза, прямо глядящие на него из глубины кабинета...

Запнувшись, песенка прекратила своё существование, а пластичная мимика обратилась в трясущийся от страха и неловкости оскал. Согласитесь, очень не приятно, будучи уважаемым человеком, попасться кому-то с высунутым языком и воспроизводящим недвусмысленный словарный ряд. Расул Байсапарович стыдился повернуть голову из-за того, что боялся увидеть Кого-то Очень Важного. Глупо, конечно, но он постарался сделать вид, что никого не заметил, и сделал усилие, чтобы напеть, отчего-то именно гимн нашей любимой страны. Но, увы, с вытаращенными глазами стал спотыкаться о каждое слово «Ак, аска, таа-ла-ла-ла-лар». Даже на окраинах города было видно, что его лоб покрылся холодным потом.

— Сядьте, — донесся ужасающий своей холодностью и каким-то презренным тоном голос.

Расул Байсапарович всунув голову в плечи, тихо обернулся, и, к своему ужасу заметил, что гость, как ни в чём не бывало, сидит в начальничьем рабочем кресле. Лица его не было видно, оно как в дешевых детективах было окутано тёмной дымкой. Угадывались очертания мужественного подбородка, густых усов и породистых, мощных скул. Расул Байсапарович к своему изумлению покорно сгорбился и полез в карман за платком, чтобы протереть обильный пот, стекавший в глаза. Вопрос — как мог незнакомец вдруг очутиться в кабинете столь уважаемого человека? — был совершенно неразрешим.

— Сядьте, — повторил наглый гость, кажется, немножко ироническим смешком. С одной стороны — по его тону было понятно, что человек он наделенный некими полномочиями и не терпящий ослушания. Но, с другой, согласитесь, неприятно когда командуют в твоём собственном кабинете, тем более, когда ты и есть главный человек в учреждении. Этот дуализм пугал директора, и он, наконец, решился спросить, как можно более услужливым и участливым тоном, с разумным оттенком негодования:

— А, вы, простите, кто будете?

Возникла полуминутная пауза. Расул Байсапарович в тщетном ожидании скрипел по инерции своей глуповатой, той самой участливой улыбкой и ждал ответа. Но гость, шаркал руками по чужому столу, перекладывал важные документы, будто и не слышал вопроса.

— А-а? — повторил директор, собрав остатки ушедшего в пятки мужества.

— Вы не стойте, садитесь, я так не могу работать, — сказал гость безо всякого интереса, а потом почему-то добавил: — Это рабочие моменты, я сейчас же решу вопрос.

Расул-байке плюхнулся на стул. Тряслись руки, с платка теперь стекал раскалённый кипяток, — «Счётная палата», «аудит», ОБЭП, СНБ, — залепетал он про себя, и вспомнил о жалобах зашитых в скоросшиватель, о 35 привилегированных сотрудниках. По мере ожидания и, следовательно, усиления страха, ему вспомнился и «весёлый» тендер месячной давности, и премия, выписанная самому себе за «неустанный труд» и много чего ещё.

— Вот, наконец-то нашёл, вот ты где завалялась, — защебетал гость, вытаскивая бумагу два часа тому назад подписанную самим же Расулом Байсапаровичем. — А я думал, где ты родненькая, — и, вручив листок стушевавшему директору, скомандовал: «Читайте вслух!»

— Прошу назначить Маймамбетова Аттокура Талдыбектургановича на должность директора Этого Учреждения, дата сегодняшним числом и моя по-по-под-по-одпись, — передернувшись, дочитал Расул-байке, и подобострастно ухмыльнувшись, задал самый идиотский вопрос, какой только можно придумать: «Как это?»

— Очень просто. Я и есть тот самый Аттокур Талдыбектурганович, — огласил очевидную истину гость. — Простите, а вы, собственно, сами кто такой?

Расул Байсапарович понял, что, признавшись в том, что он тоже директор Этого Учреждения, выйдет на скользкую тропу холодной конфронтации, а то и глядишь словесной перепалки. Тем более, гость сидел в директорском кресле, а Расул-байке с омерзением вспоминал, что минутой ранее пел фривольную песенку и уж никак не смахивал на должностное лицо.

— Я тут, так, присматриваю, хожу, — загадочно для самого себя ответил он, сжавшись в комочек.

— Ах, присма-а-атриваете! — откинулся новый директор в кресле. — Наше учреждение ожидают большие перемены. Во-первых, за меня замолвили словечко 5 человек. Двое из Аппарата, 2 депутата и ещё, главное, я Его друг, понимаете? — толсто намекнул гость.

Расул Байсапарович деланно улыбнулся (хотя, согласитесь, у него не было причин для радости) и, хрустнув шейными позвонками, кивнул, мол, продолжайте.

— И соответственно, я получил карт-бланш на полгода. Буду проводить административную реформу, бороться с коррумпированностью, короче, делать всё, что заблагорассудиться. Во-вторых, у меня много родственников, друзей — ребята толковые. Жаль, без дела сидят (а кому сейчас легко?). Таксиста Жоро назначу замом, грузчика Чыке вторым замом. Кента Кану тоже вторым. Секретарша, смотрю, не дурная тут работает, думаю, она пройдёт переаттестацию без проблем. Их человек 400 — моих родственников, ничего, каждый успеет по месяцу отслужить государству, по очереди будут занимать должности. Всех можно устроить, моя любимая Мыскал-эже продаёт семечки, вот, думаю, проведу-кась тендер на закупку злаковых? А?! Каков я! Тут, говорят, скоро ремонт намечается здания. У меня есть ребята, которые смогут провести его, только у меня дома и за гораздо большие деньги! А хорош?! И с коррупцией буду бороться, так как всё своим — своим, они ж не обманут!

— Оптимальная точка зрения, — только и выдохнул Расул Байсапарович проделывавший и не такие вещи.

По ходу разговора, стало понятно, что гость почти «само совершенство». Судите сами: целых пять знакомых, и один из них сам Он! В его ФИО равномерно распределены буквы и видимо, вывеска на двери будет смотреться очень недурно. Что до образования и профессиональных навыков, то кто же их будет оценивать? «Я заочник, он тоже, видимо, — глухо раздалось в затуманенном уме экс-директора. – Но, с другой стороны, мне обещали целый год служения Отечеству, а ведь не прошло и полугода. Как же так можно? Человека достойно справляющегося с работой — вот так неожиданно, по-хамски убирать с работы», – вновь и вновь маячил в голове риторический возглас. «Ах да, у меня всего три покровителя, и я не знаком с Ним лично», — шептал рассудок.

— Мне можно всё. Целых полгода. А вы не стойте тут, идите, работайте. Живее, живее, шевелитесь же! — прикрикнул на бывшего директора новоявленный.

Расул-байке безвольно опустив голову, вышел вон из кабинета, не допуская в своём уме сквернословия или тени недоверия к новому шефу. Он стоял в тёмном, освещённом люминесцентными лампами, застеленном красными коврами коридоре. Глаза обреченно блуждали, не зная за что зацепиться. Стук сердца пробивался сквозь съехавшее на одно плечо, отяжелевшее от пота кашемировое пальто. Постояв у двери покинутого кабинета минут десять, он, решился-таки позвонить в Прокуратуру. Нет, что вы! Вы видимо решили, что Расул Байсапарович решил сделать «чистосердечное» относительно интересных сюжетов в «весёлом» тендере или удесятеренной после взмаха его авторучки зарплате! Нет, нет, что вы! Это дела давно минувших дней, кто старое помянет... А позвонил вот для чего:

— Алло, эта. Меня, того, эта, сняли...

По ходу разговора наполненного краткими междометиями и благим матом, выяснилось, что Жакыпов Расул Байсапарович никем не увольнялся с работы. Что всё произошедшее либо полный произвол наглого узурпатора, либо плод чьей-то больной выдумки. «Точно? Ты уверен» — переспрашивал с десяток раз, ошибочно снятый с должности, на что слышал всё тот же благой мат, но только взятый на одну октаву выше. Потом, всё ещё не веря своему счастью, он позвонил Одному Хорошему Человеку в Аппарат, затем Другому Надёжному Господину в Правительство, и везде, к счастью героя (и разумеется нашему тоже) слышал положительные новости, лишь подтверждавшие слова человека из Прокуратуры.

— Ну, зараза, держись! – взревел Расул Байсапарович, вламываясь в свой кабинет. Но, совершенно чудесным образом, таинственный гость будто испарился. Директорское кресло было свободно, шкафы пусты, под столом никого, а пасьянс привычно, знакомо разложен на мониторе. Он проверил за занавесками, на подоконниках, простучал все стены — без следа! Потом то же самое проделал во второй, в третий, в четвертый раз — ни-ко-го! Успокоившись, хлебнул остатки холодного кофе и с минуту стоял в тишине. Тряслись ноги, а кровь так пульсировала в висках, что казалось мебель из-за этого идёт ходуном. Чиновник потерянным взглядом посмотрел на фотографию нашего любимого президента и задумчиво произнес:

— А-нек-дот... А-нек-дот...

В кафе «Паиза» не поехал — сильно опоздал, поэтому пришлось просить шофёра отвезти его сразу же на свадьбу. Знакомые, коллеги, собравшиеся там, допытывались – «отчего это наш жизнелюбивый Расул Байсапарович так неестественно бледен и несвойственно задумчив»? Ваш покорный слуга не мастак использовать красивые определения, но думается, не ошибусь, если скажу, что герой был готов расплакаться из-за этих не прекращавшихся расспросов. Судите сами — не притронулся к еде, не пил, но часто тревожно оглядывался по сторонам, точно заприметил знакомое лицо с густыми усами и мужественным подбородком. Весь вечер просидел в своём пальто, отказываясь его снимать, единственно занимая себя тем, что снова и снова выжимал платок.

— Как же так, — бубнил он себе под нос, — я ещё полгода даже не отработал. А что если завтра действительно придёт человек знакомый с Ним лично и попросит меня уйти, а? Я же достойно справляюсь с работой, ладно, если бы не так. Ах, как же не защищён чиновник в нашем государстве, как же он уязвим и несчастен, как уязвим и несчастен я, – повторял директор, со страхом оглядывая гулявших гостей.

Мы выбираем

— Поняли господа? Выборы всего лишь раз. И этим надо пользоваться! — вещала своим гнусавым голосочком какая-то заезжая харя. – Пользуйтесь, господа, пользуйтесь.

Какие к чёрту господа, к чему нам эта неприкрытая лесть? К чему нам она? За всех не скажу, может кому-то это нравилось. Но меня это оскорбляло. Какие к чёрту господа? Когда и за людей многих из нас доселе не считали. А тут вдруг господа, зачем? Я прям, полыхнул негодованием изнутри. И стал задыхаться от угара полыхнувших чувств. А Мика, стоявший рядом со мной, в этой толпе заулыбался, возгордился, шею вытянул как петух породы Род-Айленд. Понравилось ему, что господином нарекли просто так, за компанию и оптом. Приятно ему стало. Я аж отвернулся от омерзения.

А заезжая морда продолжала гнусавить с постамента памятника напротив Чон-Арыкского сельсовета. И руками харя махала, как утопающая, и ногами топала, и кулаком ударяла по трибуне как большие риторы. Скоро выборы, а харя пришла нам пропагандировать — нет, неправильно, — пропихнуть кандидата. Рассказ его лился из уст, как нагромождение тезисов и несвязанных с этими тезисами обещаний, как поток лести, втекающий в ушные раковины слушателей. Господа, дамы, ассигнации, коммуникации — всё это было нам так чуждо и ново.

Бабушки, дедушки умилялись виду, речам этой хари. Качали головами и исторгали охи — вздохи. «Как правильно говорит молодой человек, пай — пай – пай» и так далее.

— И восстанут нищие из лажи. И укрепятся силы их, и наедятся они до отвалу, и напьются до чёртиков. Всё будет, всё будет, говорю вам. Господа, дамы, внимайте моим речам. Повелеваю. Зачаровываю. Всё будет. Всё. Верьте. И у дурной домохозяйки не пригорит картошка, не убежит молоко, сопли у детей не потекут. Всё будет. У алкаша будет собутыльник, одноразовый стакан и «вмазать», и разговоры будут у них, господа, и разговоры у них проникновенные будут. И машина сломается у соседа, и жена красавица от него уйдёт. Всё! Всё что захотите...

Оратор тарахтел как расстроенный холодильник и выдавал всякую дрянь, а народ качался и бурлил, охал и вздыхал. «Всё будет». Оказывается, всё будет. Мы не знали, но, оказывается, всё будет.

— Младой члавек, а пенсия, пенсия, родимая будет?

— Будет бабуля. Будет. Проголосуете и будет. Несколько раз будет, по кругу пойдёт.

— А коммунисты будут? — спросил какой-то сопляк, пытаясь сынтеллигентничать.

— Будут, размножим и приумножим, заведутся у нас и коммунисты, и шантажисты, и гомосексуалисты, и программисты. Все будут.

— Хлеба б нам, — сказал какой-то персонаж, сошедший со страниц Фёдора Михалыча, умоляющим голосом.

— Дадим, поедите, наедитесь, и отрыжка у вас даже будет!

— Уррра, урраа!!! — закричал весь народ.

Даже я не сдержался и крикнул вместе со всеми, но потом, правда, одумался и смущенно прикрыл свой рот.

— Господа, а сейчас будет концерт. Преприятнейший, превосхитительнейший концерт наших звёзд. Это всё сделал Он, всё ради вас, господа Чон-Арыкцы! А для желающих в том бусике будут наливать «вот-столечко», просто надо расписаться, всего-то, мелочь, всего-то делов. Зато там наливают «вот столечко», — сказала харя, гогоча.

Ой, что тут началось, шараханье людей из стороны в сторону. Хамство бабуль, срывавших свою кротость на дедулях. Стоны впечатлительных девиц. Крики, взвизги детей, парней. Где-то рядом началась драка. Кто-то упал в обморок, пытаясь добраться до бусика. Вынесли парня, еле живого, приговаривавшего с закрытыми глазами — «мне б чуток, всего чуток». Девицы лишились стыда, и, задирая юбки, расталкивали всех, чтобы занять места поудобнее для грядущего концерта. Меня один раз ударили в ребро локтем. Надо мной пролетела особа – так, что пришлось зажмуриться от представшего пред очами стыда. Это барахтанье продолжалось минут десять.

— На, всё тебе принеси, всё тебе достань, пей, — поднёс ко мне стаканчик с «прелестью» Мика. — Еле добрался до грёбанного буса.

— Убери на хрен.

Меня сгубила моя деликатность, обёрнутая в дешевые лоскутки.

Потом начался концерт. Не ахти, конечно, не ахти. Трудно ожидать достойного концерта от тех, кто ещё вчера не считал тебя за человека, а сегодня назвал господином. И звёзды ли выступали? Может это безработные с «Молодой гвардии» или со Льва Толстого? Фонограмма истошно скрипела, кассетник жадно сжевывал. Но все были довольны. Оплёваны, унижены, пьяны, но довольны. Вытирали рукавами высокопоставленные, «надлежащие» плевки с лиц и улыбались. Много ли нам надо для счастья?

Через полчаса агитавтомат снова вышел на сцену под рукоплескания толпы.

— Выборы всего раз дамы и господа, важно проголосовать правильно, ответственно, – кривляясь, любезничал он, — и будут каждый день пьянки в предзакатных лучах, концерты в заставленных бухлом кафешках, танцы, пляски, песни, каждый день, всегда! Хочешь достойную жизнь согражданин? Хочешь обещанное? Оно тут, оно здесь, это обещанное! Никто не обманет, Он не солжёт. В фургончиках вы коснулись краешка того «клада благ» им раздариваемых! Такие не солгут дамы и господа. Дорогой друг, брат, сестра — все твои затаённые устремления в предвыборном бланке. Ключ от клада — галочка напротив фамилии!

Народ колыхался. Где-то над нами стояла густая надышанная толпой дымка. Мы были униженны. Но мы проголосуем как велено. Потому что нет меня, есть только мы.

— Петух Род-айлендский, не хреново тебе, а? — спросил я у Мики по пути в Орто-Сай.

— Да брось хныкать, я всё знаю, — доставая из подмышек бутылку «Бруньков» погрустнев, ответил он. — Я всё знаю, и про концерт бездарей, и про бухло разбавленное водой, и эти «незримые» клады в фургончиках. Я же не дурак. Только скажу тебе другое. Годика три тому назад, помнится, тоже были выборы, слушал выступление кандидата. Тот тоже дрянь всякую наобещал, я запомнил только одно «и баба горбатая, с морщинами, станет петь, пританцовывая навалившейся внезапно молодости». Мне оборот понравился, хотя тоже фыркал и морщился от омерзения. Народ также спаивали. Я тогда не дотронулся до водки, побрезговал. Ну, победил, короче, тот кандидат, ни хрена не «затанцевала старая баба своей молодости», только горб вырос и морщинистее стала. И что? Ничего не изменишь. Базиль ты понимаешь? Единственная мысль, которая помогает нам жить «здесь ничего не изменишь». Как только постигнешь эту мысль, во всей её немудреной глубине, не будешь брезговать их халявными подачками. Вот что ты дурак не глотнул? Холодно же. А так хоть согрелся бы.

— Харош, так уж и ничего не изменишь?! Люди-то меняются!

— Эх, мальчик ты мой. Неужели ты не понял, что туда идут только для того, чтобы окатить фекалиями таких, как мы с тобой. Поначалу замысел у них светел и, чёрт возьми, возвышен, правопорядок, свобода и тэде и тэпе. Но по пути наверх их капитально обсирают те, что повыше, те, что покруче. Но крутых постепенно ломают молодые, и жаждут мести за былые унижения. Надо же кого-то оплевать в отместку! А достаётся нам. И этот вонючий круговорот вечен. Помнишь, как там у поэта про фонарь? И пусть, думаешь, обещают что хотят, хоть рай на земле, хоть седьмую жизнь в Андалузии в обществе средневековых японских гейш. Или что там у них было?

— Дурачок, а зачем ты взял пузырь у тех, кто тебя оплёвывает а? Может, не стоило, раз тебе известно всё наперед?

— Нет, ты однозначно не въехал, если задаёшь такой идиотский вопрос. Мы все играем, пойми это. Они — главные роли: ответственных и честных. А мы — второстепенные: послушных и кротких, либо молчащих, либо галдящих; третьего не дано. И знают все, что ни черта они не ответственны, шнурки себе, глядишь, не могут завязать. Мы это знаем, но молчим. Роли-то расписаны. Нам досталось место в кордебалете — задирать повыше ноги и улыбаться, а не рассматривать чужие шнурки. Зачем брезговать подарком, пусть даже от таких, если это остаётся только в тебе. Понимаешь? Зачем тешить своё самолюбие, мол, «я не взял, ах как я крут», если это никого не интересует! Ты — ноль, чистая совесть не накормит, на неё «Пепси» не купишь. Твоя чистая совесть понятие «чисто субъективное». А вот тяжеленный портфель и высокопоставленный кабинет — штука объективная, и тут ничего не поделаешь. Люди хотят есть, кто накормит? Может, ты со своей чистой совестью? Нет, ты им этого не дашь. Они пойдут, сам знаешь, к кому. Бог ты мой, я иногда думаю, что людей с портфелями стоило выдумать, мы так мелки и слабы, а один вид этих людей убеждает нас в том, что завтра наверняка будет халявное бухло. Они нам нужны, также как мы им.

— Это всё оправдания. Чушь. Грош им цена.

— Сам знаешь, что я прав. Скажу больше, каждый «Я» ненавидит «Нас». И мечтает об этом пресловутом портфеле. Весь вопрос в том, к какому «Мы» в данном случае он себя относит. «Мы — униженное и оплёванное», «мы — привилегированное» или «мы — инертное»? Нет, я лично, за всю Одессу не скажу, но не видел ни одного человека, который бы любил «Нас» даром, просто так, не в силу сложившихся обстоятельств, и не из-за корыстных интересов типа «дай-ка отымею». Кстати, отметил знаковую тенденцию в последнее время — «здесь каждому принято выступать от имени Нас». Понимаешь? Ненавидя Нас, выступать от имени Нас, подразумевая в конечном итоге себя любимого. Некая шизофрения наоборот. И я люблю — тебя, Армена, Айгулю. По-отдельности — души в вас не чаю. Но всех, скопом, толпой — боюсь и остерегаюсь.

— Ай-яй-яй, как там было у Булгакова: «Вы разом не анархист — индивидуалист?»

— Нет, дружок, тут надо смотреть в рожу, в страшную, облезлую, кривую — рожу этой социальной действительности, а не тешить себя «отвлечением». Вот тебе пример, пройдут эти выборы — я наверняка уверен, уверен как в заскорузлости собственной привычки раскидывать носки по комнате в том, что электричество снова начнут отключать. А между тем, тот мужчинка на трибуне, он ведь ничего про это не сказал, даже не отмолчался прерывистым кашлем! Forget about it до осени — как бы говорил он. И мы поддерживали «Let's forget about fuckin problems, let's помечтаем» — слышится в наших овациях! Живи сегодняшним. Дают бухнуть, не вороти нос, пей до дна, завтра ведь могут и не налить!

— Заплесневевший пессимизм, что тут сказать. И что ты предлагаешь, если всё так «капитально зафигаченно»?

— Бухнуть. Я предлагаю отметить ударной пьянкой за казенный счёт рождение этой прерывистой речи. Бухнём. И пусть всё катится к чертям, если оно вообще куда-то после стольких испытаний, грёбаных, способно катиться! Открывать? Стаканчики бы купить, есть два сома?

— Есть целых пять. Только как-то неловко подачками травиться, не нравится вид крышки, явно палёная, — серьезно затрепетал я.

— Э, пусть даже палёная. Ещё лучше если окажется палёная. Так нам и надо, плебеям. Травится халявной водкой, розданной перед выборами.

— Это хорошо, это ты Мика, прям фаталистично сказал. Так выпьем за то, чтобы... отравились.

— Выпьем, Базиль, чтобы после этого две недели нам тот господин-благодетель в заляпанной соплями, холодной больнице снился.

— Слушай, Мика, я тут подумал, а если не отравимся? Получится, что мы «успешно полакомились»?

— Эка проблема! Завтра снова пойдём на агитацию, опять нальют. Опять попытаемся. Должно же когда-то повести и нам?

Вечерело. Сидя в роще, у арыка, чуть выше площадки для картинга мы с Микой провожали день «приятной пьянкой» и проникновенной беседой в предзакатных лучах.

Утешение Арстана

— Чуф, чуф, ну-ка пошла, пошла, па-а-ашла, давай тебе говорят, тпр-р-р, куда прёшь, куда, шш-шь, — кричал кареглазый мужчина, погонявший крошечную отару овец. Он гордо восседал на дряхлой кляче. Одет был в потёртый, засаленный синий костюм сильно давивший в плечах. На голове во время резких движений подёргивалась серая шапка «аэродром». Загорелое лицо с шелушившейся кожей покрылось каплями пота, которые всадник то и дело оттирал левым рукавом. Тяжелый, скуластый кнут разрезал вечерний Чон-Арыкский воздух грозным свистом.

— Давай, давай, проезжай, ну проезжай, — кричал водителям сигналивших машин, дёргая за узды глупую старую клячу. Ругаясь и задорно шутя, к семи часам удалось довести отару до хозяйского двора, миновав затемневшие лабиринты узких улочек.

Отворились покосившиеся деревянные ворота, возникшая из вечернего сумрака старая женщина с белым платком на голове гулко всхлипнула: «Загоняй!». Довольно урча, уставшая отара зацокала копытцами по бетонной тропе в стойло. Мужчина завязал лошадь, вычистил конюшню и внёс на вилах сухое сено. Умылся арычной водой скворчавшей у пожелтевшего тополя, вывесил на проволоке провонявшую лошадиным потом одежду. Потянувшись, размял кости. Накинул серый кафтан с заметными чёрными заплатками.

— Заходи, еда готова, — донесся голос старой женщины из-за скрипнувшей входной двери дома. Мужчина, чему-то улыбаясь, посмотрел на уютное сияние лампы в окне, ещё раз окунул руку в арык и плеснул водой себе в лицо.

Он пошёл закрывать ворота и наткнулся на своего соседа в спортивке, одарившего его каким-то брезгливым, высокомерным взглядом, с нескрываемым кичливым одолжением. Сосед, сорокалетний полный мужчина, городской чиновничек демонстративно не общался с ним, явно желая что-то этим сказать. В белых, новых кроссовках, с перекрещенными за спиной руками, он, вдохновенно водил заплывшими жирком глазами, высматривая «прелесть вечерней истомы». «Скотина, а не человек», — подумал помрачневший всадник, закрыв ворота.

На низком столе лежали две зачерствевших лепёшки, в чашках тлел «белый суп» с кусками моркови, без мяса. Изорвав лепешку, мужчина макнул мякиш в суп.

— Сегодня 100 сом, — тяжело вздохнул вошедший в кухню парень, держа в руках целлофановый пакет с рисом. Это был младший брат, таксовавший целыми днями.

— Садись, покушай, пока не остыло, — прошептала старая женщина.

— Чёрт, — вырвалось у парня, — а у тебя как, Арстан?

— Неплохо, как обычно, — дожевав, отвечал мужчина. — Все целы.

После еды Арстан и его младший брат молча смотрели новости на КТР. Напомаженная дикторша с блестящим лицом и слюнявый ведущий, с нагеленными волосами рассказывали о несказанных успехах отечественной экономики. Затем передали фееричный концерт и зарубежный фильм с пальбой и жестокими убийствами.

— Ложись спать, завтра вставать рано, — сказал Арстан, расстилая себе постель.

Выключилось электричество, Арстан лежал в постели и прислушивался к приглушенному такту китайских часов, к пискам последних комаров. За окном светила луна и скрипела старая яблоня. Ветер устало ронял сухие листья на подоконник за мерно раскачивавшейся занавеской. Где-то вдали лаяли собаки, изредка повизгивали моторы проезжавших машин. С угла комнаты доносился тяжелый храп брата, прерывавшийся глубоким кашлем. «Я не этого хотел, — завертелись слова брата у Арстана в голове, сказанные им однажды после безденежной смены. — Не думал, что буду жить, чтобы каждый день добывать на хлеб», — ломая себе руки, стараясь сохранить достоинство, говорил он. «Неужели, вот так и дальше, — тряслись руки родного брата. — Зачем, зачем так жить»...

Веки тяжелели, раздумья вязли в усталости, напряженные мышцы давали слабину, разверзся чудный калейдоскоп и Арстан провалился в долгожданный сон.

Высокий холм. Зеленая, сочная трава. Озорной летний ветерок, разносящий ароматы цветущих маков и фисташковых деревьев. Зеленое море с красными вкраплениями клокотавшее на фоне высокого синего неба. Едва слышно стрекотали насекомые. Арстан сидел под деревом и смотрел на маки, исполнявшие на ветру грустный танец. Оглядывался вокруг, безнадёжно желая отыскать отару овец в этой таинственной, немного пугавшей своей безмятежностью идиллии. «Одна была брюхатая, далеко не уйдёт», — мелькнуло в голове. Из-за холма зазвучала чистая, неведомая музыка. Арстан поднялся, и не чувствуя шагов поплыл в сторону доносившейся мелодии. Красные, и откуда-то взявшиеся жёлтые, светло-розовые лепестки маков проплывали перед глазами, озорно подброшенные лёгким дуновением. «Хорошо», — сказал он вслух, поймав на ладонь пролетавший оранжевый лепесток.

Всё проносилось, как в тумане, в светлом, сияющем, воздушном. Вот он на верхушке холма, а вдали, в синей дымке переливается золотое дерево с осыпающейся на глазах листвой. Музыка играет всё красивее, пронзительнее и чище. Феерия золотого листопада под деревом начинает пьянить. Арстан дотронулся до могучего ствола и в тот же миг услышал, как кто-то окликнул его сзади. Это был тёплый, тихий женский голос. Повернувшись, увидел незнакомую девушку. Миндальные глаза её были большие и чёрные, с паволокой печали. Наряд пушистым, белым, с золотым переливом. Она держала изящный хрустальный посох, и тонко, прямо смотрела на Арстана. В густой дымке терялись контуры её роскошных одежд, казалось, наряд сиял украшенными листьями. Выделялись хрупкие запястья её рук, красивое, утонченное лицо. На голове сияла изящная диадема с зеленовато-фиолетовым отливом. «Волшебница, — затрепетало сердце Арстана. — Боже, какая красивая, чур меня, чур», — бессвязно твердил он себе, безуспешно пытаясь отвести от нее взгляд.

— Всё хорошо, — положа тонкие пальцы к губам Арстана, устало произнесла волшебница. — Верь, просто верь. Когда веришь, всё будет хорошо. Я всё знаю. Просто верь.

Душой Арстана овладела безмятежность, бескрайняя, необъяснимая радость. Ароматы таинственной осени, когда по законам природы не положено цвести макам заполнили лёгкие. Нестерпимо хотелось вдыхать, вслушиваться, всматриваться в происходящее магическое представление природы. Стало жалко высокомерного соседа с его позорным, заплесневевшим презрением, гордость за выстраданные морщины матери и за вкусный суп, сваренный ею на одной моркови. Искреннее, сдержанное по тону, но нестерпимое по смыслу признание младшего брата, теперь, казалось, будет услышано, а значит — и у него всё образуется. Всё имеет смысл. Каждая капля пота, капли пролитых и невыплаканных слёз — всё Ей известно, а не забыто и потерянно в жалких лачугах, среди безвкусных серых дней. Заплетая в загадочные мотивы, музыка вновь и вновь шептала простую истину — просто верь.

Арстан под деревом ощутил страдание своей матери. Здесь же среди опадавшей листвы увидел её каждодневное утешение, помогавшее превозмогать боль, и побуждавшее жить, питая силами и даря надежду.

— Можно я возьму это с собой, — спросил он у Волшебницы, указывая на листья. Она кивнула, тихо проговорив: «этого руками не унесешь, только сердцем». Но Арстан поднял с земли несколько, и долго разглядывал их.

«Те смотрят в них и ничего не видят», — мелодично подсказала музыка, — «смотри, самого главного в руках не унести». Арстан опять вспомнил важного соседа прохаживавшего с напыщенной физиономией и любовавшегося природой каждый вечер. Увидел ли? — задумался он. Девушка взмахнула изразцовым посохом — сильнее затрепетали листья, послышался осенний гул среди ветвей. Белёсый, мелкий песок тумана заклубился на цыпочках возле цветов. Древесный золотой самородок осыпал двоих в густевшей дымке. Милые черты волшебницы стали едва уловимы, с каждым воем ветра она будто испарялась. Музыка стихала. Бесшумно пролетел очередной опавший лист, и вот Царица-леса совсем пропала. Арстан, ощущая в сердце широчайшую лёгкость, смотрел сквозь туман, вдыхал ароматы маков и сухих трав. Прислушивался к шороху листьев под ногами. «Утешение матери, утешение брата — надо взять с собой», — решил он, вспомнив про заколдованные листья, в которых содержатся надежды: «Где же они, где...»

Арстан проснулся. Заплаканные после сна глаза — это с ним впервые. «Что такое, болезнь что ли?» — подумал он. Но невыразимая жажда жизни овладела его телом. Посмотрел на спавшего брата, стараясь что-то вспомнить. Нечто важное, случившееся только что, совсем недавно, быть может, даже во сне. Подошёл к окну, одёрнул занавеску, вдохнул аромат засыпающей яблони и увидел несколько листьев на подоконнике. Опять, снова что-то шепнуло ему: «Не забудь самое важное». Задумавшись, начал складывать в ладонь красные, жёлтые письма осени. Но когда сжал последний: сон совершенно развеялся, растаяв среди косых солнечных лучей. Ничто уже не напоминало о сказке, о самом милом женском лице. Подобно маку распускался величавый осенний день, маня загадками и питая новыми надеждами.

— Эх, — выдохнул Арстан, кидая листья во двор.

Нет, он не забыл. Обо всём произошедшем этой ночью помнит сердце, но не желает делиться с умом. Однажды, возможно очень скоро, во время привала под фисташковым деревом, а может при виде больной матери замкнутое сердце соизволит открыться ему самому. Но пока: светлые надежды и лёгкая радость, роскошное осеннее утро и жажда жизни.

Великолепная пятерка

Давно ли, недавно ли, — говорили, что в Чон-Арыке жили мыслящие существа. Их было немного, и количество их умещалось на пальцах одной руки. Если подойдёте, к примеру, к сидящим на лавочке напротив кафе «Рахат» и спросите: сколько у вас тут разумных? — они, не сомневаясь, ответят: пятеро! Возле «стекляшки» та же цифра — пять. Возле магазина «Дос», «Пятачка» — везде пять. Не знаю, откуда так повелось, но у нас была твёрдая убежденность в том, что «пятеро разумных» бродят где-то среди нас. Своё присутствие они никак не выказывали, но миф, дымка интриги непременно присутствовала. Говорили, что видели этих пятерых возле рощи, кто-то сказал, что они ели яблоки возле его лавочки. Я не знаю, по каким приметам они определяли, что это «те самые» пятеро. О, сколько было ложных тревог! Если бы вы знали! Мы мчались на всех парусах на каждый звонок очевидца, желая застать их за разговорами. Но на месте обнаруживали трындящих алкашей, или плюющихся соплячков. С годами эта вера в разумное во мне лично угасла. Я понял, что это был обычный примитивный чон-арыкский слух, не подкрепленный ничем, кроме злопыхательств, и иногда — светлой мечтой.

В частности, касаясь этого мифа, замечу, что говорили о нашей пятерке всякое. Каждый соразмерно своим фантазиям и комплексам.

Рашид со Школьной был любитель комиксов и всякой мультипликации, он убеждал нас в том, что видел «группу лиц» в костюмах икс-мэнов, вызвав тем самым, в нас искренний и немного гнусный смех. Он не унимался и, развивая слухи своими догадками, говорил, что, скорее всего, эти пятеро по ночам спасают бабушек от воров, девушек от всяких маньяков, «а нашим помогают рамсить». Он был уверен в том, что они обладают экстраординарными способностями, которых хватало не только для чтобы «околдовать гаишника» и «приворожить мента», но и на более сложные задачи. Он почти наверняка знал, что эти «Икс-мены» днём отсыпаются, а по вечерам — «готовы к новым свершениям». На наши колкие замечания: «не стыдно ли им в клоунских нарядах бродить по нашим переулкам», «а носят ли они с собой документы», «говорят ли на русском с акцентом», и вообще, «местные ли они или прибыли из Кочкора» — он зло отшучивался. «О, хотел бы я на вас посмотреть, когда один из них шваркнет по вам электрическим зарядом» — говорил он.

Джаныбек с Онежской сам, «вот этими вот глазами» видел их в национальных нарядах, — «трое были в калпаках, один в малахае, и ещё один в допу», — кричал он, взяв меня за рукав. Зная, что Джаныбек принципиально говорил только на киргизском, и больше всего бесился, когда его имя писали через «Д», этого следовало ожидать. Он убеждал нас, хватая каждого поочередно то за рукав, то за воротничок, то за шею, что они держат в руках кнуты, на плечах у них сидят беркуты, а сами они не слезают с лошадей. Что кто-то из них борец-вольник и даже выигрывал чемпионат страны, другой чемпион по тогуз-коргоолу, есть среди них ещё виртуоз комузист. И едят они, только конину и баранину, и пьют исключительно кумыс и бозо (эу, не кумыс, а кымыз, — говорил он). Над такой пятеркой не сыронизируешь не досчитавшись зубов, но мы как-то опасливо шутили: «и флаги страны, небось, носят с собой», «и, калоши, наверное, фирменные». На что он реагировал вспыльчиво и неуравновешенно, не буду рассказывать как. И тут, согласитесь, было не понятно, какая радость этой «ряженной пятерке» ездить впятером по Чон-Арыку. Но Джаныбек уверял, что они хотят показать себя, «и, в конце-концов, это красиво».

Юра из Южной был уверен, что эта пятерка тайно правит Чон-Арыком, он был сторонник всяческих теорий заговора и закулисных интрижек. Так, он убеждал нас в том, что «эта группа, в составе пяти лиц, в деловых костюмах по вечерам тайком собирается в сельсовете и выверяет вектор развития Чон-Арыка». Не знаю насчёт этого вектора ничего, но судя по нынешнему положению дел у нас — «выверяли» они спустя рукава. Юра, даже таинственно дёргая бровями, по-восточному тонко намекал на то, что не раз и не два присутствовал на их заседаниях. Но, судя по тому, что он рассказывал дальше, получалось, что сидел он на этих заседаниях в наушниках. «Парни не глумитесь, у них агентура, поймают, ночью будете перед ними оправдываться», — шепотом говорил он нам.

Гена с Виноградной — первый, и судя по всему, последний буддист в Чон-Арыке, веровал в то, что эти пятеро являются эманациями будд. Что обозначало слово «эманация», мы не знали, но сердцем чуяли, что что-то нехорошее. «Они архатствующие монахи, и жизнь их есть очищение кармы и приближение сатори», — твердил он нам. Тут было ещё сложнее. Мы не знали смысла слов «архат», «карма» и «сатори», и поэтому домысливали страшные вещи, ведь слово «архат» так созвучно слову «архар». И пред нашими глазами вставало что-то рогатое, обритое налысо и страшно непонятное. «Козлы вы, козлы, вот встретите их возле речки, услышите их мондо и поймёте, что Амитабха реинкарнировал в Чон-Арыке», — говорил он в бешенстве. Но что обозначало это предложение, мы так до сих пор и не знаем, в нём столько новых слов.

Но что и говорить, сколько людей столько и мнений. Те, кто читывал книжки, говорил что-то про музы, а те кто нет, — про «музыков». Нищие верили, что где-то там обитает Джордж Сорос и его переводчики, что он даёт всем беспроцентные кредиты. Богатые знали, что эти пятеро в прошлом — успешные бизнесмены, ушедшие в дауншифтинг. Органы правопорядка боялись, что это подпольная организация, и на своих планёрках мечтали «накрыть» их. И таким образом, постепенно, слой за слоем этот миф, оброс слухами, выдумкой и фантазиями. Фантазиями, которые каждый домысливал для себя лично.

Странное дело, каждый из тех, кто верил в существование могучей пятерки, не отказывал им и в различных слабостях. Ребята, подверженные депрессиям и частым неоправданным спадам духа, говорили, что один из пятерки посещает Умут-эже (местного психолога) и принимает какие-то анальгетики-шпанальгетики. Говорили, что будто бы один из них даже наркоман, посещавший центр Назаралиева. Третий – гопник, вставший на путь праведный. Но не смешно всё это выглядело для тех, кто в них веровал.

Бывает, знаете ли, сидим на лавочке вечерком, после работы и один из наших говорит, — представьте, мы все вот сидим и играем в шашки, а ведь, сколько мужики, полезных дел бы смогли сделать. Даже если вчетвером возьмём по одной лопате и начнём расчищать забитый мусором арык, — и продолжал, — что мол, вот все мы лентяи, что жить никогда хорошо не будем, — и в таком роде. Что, переставляя кости на доске, делаем приятное только себе самим, а стоило бы подумать и о других. Наивные вещи произносились. Ответ зависел от того насколько мы были пьяны. Бывало, нетерпеливые и пламенные товарищи ковыляли к себе домой за лопатой, но, правда, засыпали у себя дома, так и не вернувшись. Дело ограничивалось словами: «давайте», «слабо» и т.д. и т.п. Но чаще, разговор смещался в сторону пятерки. Кто-то говорил, — не то дело, те мужики из пятерки, они, должно быть, не сидят как мы за партией шашек на щелбан. Вот, они бы и арыки расчистили без предоплаты, и дорогу заасфальтировали без разрешения башкармы. Яблоню сухую отрубили бы, чтобы она на дорогу не рухнула. И всё в таком роде. Обсуждать их великодушные, трудовые подвиги мы не уставали. Но сами ничего не делали. Да и что мы могли?

Парадоксальные вещи произносились, кто-то из наших рассуждал, в силу своих способностей, на тему того, чтобы отказаться нам от веры в эту пятерку. Вроде как, «мы, надеясь на них, ничего сами не делаем». Но мы на таких людей ополчались. Кто-то нервно выкрикивал: «Я пашу 12 часов в день, с девяти до четырёх, устаю после работы как конь картонный, какого макарыча я должен расчищать арыки, и тем более перестать верить в пятерку. Неужто ты думаешь, что я согласен свыкнутся с мыслью о том, что этот арык так и останется нечищеным». Мы роптали и соглашались. Как же так, почему это мы должны собственно чистить, когда бог подарил нашему Чон-Арыку мыслящую, действующую, выручающую пятерку? Арыки наши оставались нечищеными, дворы оплёванными, по ночам грабили наших сестёр. Но мы ничего не делали. Пятерка должна была скоро явиться.

Пару раз, возле провонявшей тухлыми яйцами речки Гена-буддист провёл сеансы вызова «эманаций будд». Сеансы эти длились без малого по четыре часа. Но почему-то эманации не являлись. Кто-то заметил: «Мужики, не легче ли нам, восьмерым интеллигентам, надев на руки перчатки, вытащить из речки мешки с мусором, чтоб воняло не так сильно, чем, тупо сидя под солнцем, ждать Божей воли». Но это уже было богохульством. Даже Гена-буддист мог за такое ударить.

Мы вымогали гроши у мелких торговцев, избивали забредших к нам чужаков (приговаривая: нечего вам, господа, здесь делать в столь поздний час) и понимали, что пятёрка бы так не поступила. Нам было немного грустно оттого, что мы не так благородны и великодушны, как они. Вряд ли пятерка, уверенная в своих силах, станет её применять для того, чтобы взять за шкирку Нурчика, торговавшего сигаретами. Мы стыдились своего поступка, но что тут поделаешь, они ого-го, а мы-то — всего пшик обыденный. Кто-то из нас горячился — мол зря мы мужики с того парня куртку сняли, что нехорошо это как-то. Что пятерка, увидь она такой беспредел, непременно расквасила бы наши довольные и бесстыжие морды. На что мы опять роптали и говорили, что «пятерка своих признаёт», и вроде люди мы слабые, подверженные чувствам, и не можем позволить расхаживать по дорогам молодым людям в столь красивых куртках.

Один умник из Северной, сказал дословно: «Каждый из вас, ребята, может стать представителем этой пятерки, всего-то надо делать хорошее, и перестать делать плохое». Это было наивно, мы чуем наивное за километр. Кто-то из наших закричал: «Даже если я разобьюсь в лепешку, меня та пятерка не признает, такими, как они, надо родиться». И это была сущая правда — ведь не обладали мы их способностями. Не «шваркнем молнией», не «зачаруем мента», и нарядов у нас нет национальных. Да и кто из знакомых признает, к примеру, в Акжане Ысыкбаеве по кличке «Зубастик» — того самого? Никто.

Много было всяких накладок. Моя девушка как-то сказала: «А знаешь, Базиль, сегодня ведь 14-февраля, я думала, ты сподобишься хоть на что-то эдакое». Я только переспросил: «А что 14 февраля случилось, войну наши выиграли, что ли, днюха, небось?» Эх, говорит, эх, откуда ж вы такие беретесь, даже на какой-то примитивный поступок не способны, стихи там почитать, спеть чего простого? Я, конечно, ей ответил, что, мол, все эти душевные трепыхания не по мне, что за календарём я не слежу, и вообще, что она имеет против меня? А по поводу стихов и всяких песенок пусть ждёт прихода пятерки, что есть там у них один виртуозный комузист, видимо, он ей придётся по вкусу. На что, незаслуженно получил реплику «дурак», и хлёсткую пощёчину. С чем и остался. Позже пацаны согласились, что я был по всем статьям прав, и уж не моя вина в том, что я родился таким. Пусть товарищи из этой пятерки поют и играют. А мы-то простые, не умеем. Что нас за это корить?

Однажды со своим электоратом встречался президент Чон-Арыка. Вопросы все задают. Он отвечает. Крыша там протекает, автобусы не ходят, арыки не чищеные, собаки во дворах гадят, дороги раздолбаны. А что он? Он ведь тоже такой же человек, как и мы. Сказал, что ждёт пришествия пятерки, работы много — да сделать никто её без пятерки не способен. Грустно говорил наш президент, часто срывался на сюсюканье и уповал на сложившиеся обстоятельства. Он был прав. Мы его не стали тревожить по глупым вопросам, а только спросили, когда она будет – пятерка-то? Ждите, говорит, я им звонил, вот-вот приедут. Потом кто-то спросил, читывал ли он какого-то де Сада. Да говорит, читал, частенько, говорит, читаю, от работы прям отрываюсь, только бы почитать. Вот такой умный у нас башкарма, книги читает часто.

Потом, в одно утро, самая авторитетная женщина в Чон-Арыке — ясновидящая Бурул-эже сказала, что случилась величайшая трагедия в истории нашего кантри. Вот, говорит, покинула нас пятерка, ушла из Сейила. Нет больше у нас ангелов хранителей, все пропадём. Много было плача, страшный воцарился ной над Чон-Арыком. Самат-аке сказал, что не помнит такого со времен смерти Сталина. И действительно — что нам теперь оставалось делать? Кто теперь наведёт у нас порядок? Как они могли нас так предательски покинуть в такой час? Мы им верили, мы их охраняли — а они вот так...

Много было речей о том, что ушли они в Казахстан на заработки, и нашли там приличную работу на табачной ферме. Кто-то убеждал, что они держат СТО в Курдае и вполне способны прокормить себя. Говорили также, что торгуют они арбузами в Астрахани, что штукатурят где-то под Томском. Много вариантов было. Кто-то из наших, кажется Армен, сказал, что «для крутых парней запросы у них оказались невелики, ведь каждый дурак может так». Мы ругались на него — как он мог произнести такое? Но всё же, постепенно приходя в себя, продолжаем ждать «Великолепную пятерку». Кто-то ведь должен навести у нас порядок?

Сладкая месть «УПКАН»

Рассказывать только о людях примечательных и интересных очень тяжело. Не потому, что их мало в нашем славном Чон-Арыке, нет, а скорее оттого, что подчас тяжело в их нравах, поведении выделить высоконравственное и благопристойное. Ибо лишь человек соразмерно крупный и широко мыслящий способен дотянутся, а чаще — допрыгнуть до их воистину вселенских воззрений. А зачем говорить о людях, которых автор не способен постичь? Стоит ли разводить здесь ненужный лепет громогласных, ничего не значащих, в итоге, фраз?

Давайте расскажу о Сапаре — человек он не особенный и даже, наверное, примитивный. Глупая, непонятно о чём вопрошающая, типичная физиономия Чон-Арыкских предгорий. Немного костлявое телосложение и вечная спортивка, натянутая на щуплое тело, ставшее временным пристанищем тонн пива и картофеля фри. Его можно видеть в наших кафешках по вечерам — рыскающим в поисках компании для ведения душевных бесед. Я с ним знаком, как принято говорить — опосредованно, т.е почти-почти. Но это не мешает Сапару делиться со мной новостями, горячей хроникой произошедших в нашем Сity событий. А я как жадный хроникёр и бдительный летописец, хитро ухмыляясь, тщательно мотаю на ус каждый курьезный сюжет. Сейчас, я желаю поделиться с вами одной из рассказанных Сапаром историй, произошедшей с ним в кафе «N».

Сапар, несмотря на вышеперечисленные минусы, имел одно преимущество перед многими мужиками. Оно заключалось, только не удивляйтесь, в его манерах — плавных, усталых и в чём-то томных. Особенно нравился девушкам «жест запрокидывания головы», проделываемый нашим героем точь-в-точь как у Маяковского или Гумилёва. Поэты делали это «высококультурное движение», желая разгадать тайну слова, «жонглируя хореями и ямбами». А мой знакомый — не ломал голову над подобными глупостями, жест в его исполнении обретал всего лишь физиологическое, анатомическое значение, не имея мощного ментально наполнения. Но девушкам нравился в Сапаре лоск интеллектуала, томное молчание, усталое перебирание пальцами по столу, то, как он брезгливо подпирал руками свои щетинистые скулы. «Красавец», — однажды сказала про него Бактыгуль-эже, нарочито неправильно расставляя ударения, — «а ещё ведь умный, ах». Брожение женских умов, при виде Сапара было колоссальным. Разумеется, он это знал и всячески поддерживал имидж молчаливого интеллектуала, хотя, согласитесь, что при полосатой, бежевой спортивке это совсем непросто. Когда помешивал сахар в чае, к примеру, поддерживал ложку средним пальцем и большим — как бы брезгуя до нее дотрагиваться, а пил, о боже, только мелкими глотками, не взахлёб! «В нём всё, как у сверженного наземь ангела», — странно сбиваясь и тяжело дыша, шептала Бактыгуль-эже, выражая тем самым типично восторженное, созерцательное отношение женского пола к Сапару.

Однажды, и тут я перехожу к истории, рассказанной моим героем, Сапар как обычно сидел в культовом Чон-Арыкском кафе «N». В помещении было мало людей. За окном — день обнадёживающе катился к вечеру, высвобождая летний зной из кривых улочек. Осмелевший народ сбивался в небольшие группы, создавая броуновский хаос своим бессмысленным хождением. Сапар, сидя за столиком у окна, устало глядел на улицу, окидывал бессмысленным взором проезжавшие машины, уличных торговцев, размечтавшись, бывало, поглядывал на пожелтевшую листву росшей неподалёку берёзы. Подпирал скулы, запрокидывал голову, брезгливо мешал кофе — в общем, делал всё, чтобы вывести из себя стоявшую за барной стойкой Бактыгуль-эже. Та, зардевшись, исподтишка, как всегда, глядела на него своими зелёными глазами, зло отмечая каждую девушку, приветствовавшую его. Немая картина томных будней Чон-Арыкского быта была нарушена таинственным посетителем, которого, как оказалось, никто до этого не видел. Даже Бактыгуль-эже, великая и беспощадная сплетница, которая всегда и везде «свечку держала» — не узнала высокого гостя, в широкополой шляпе с «понтовым» пером.

Незнакомец, войдя в помещение, огляделся по сторонам, достойно и нежно кивнул Бактыгуль-эже, поприветствовав её, и направился к столику Сапара. Он был в длинном сером плаще, непонятно для чего одетым, при такой-то жаре. В роскошной, но строгой шляпе, как уже было сказано, и кожаных, «деликатных» (по выражению Сапара) перчатках. С бледной шеи небрежно спадал серый шарф, раскачиваясь маятником в такт твёрдым шагам незнакомца. Подойдя к Сапару, он чинно обратился своим низким голосом:

— Свободно ли сие место рядом с Вами?

Сапар как истинный чон-арыковец не привык к подобным архаизмам в употребляемой речи, но решил скрыть своё неприятие, а возможно, просто поразившись внешнему виду вопрошавшего, не сообразил сразу нахамить ему, и просто кивнул.

— Жарко у вас нынче, — устроившись напротив Сапара, протянул гость, — напитка бы похолоднее, чтобы унять внутренние потоки.

— Пиво типо? — предложил, обрадовавшись надвигавшейся халяве наш герой.

— Предпочту красное вино, имеется ли оно в заведении подобного уровня? — вопрошал гость, прямо глядя в глаза Сапара.

— Бака, есть красное вино?—  выкрикнул Сапар, чуть привстав с места

— Не-е-ет, — послышался в ответ дребезжащий женский голосок.

— Ах, как это жаль, но вы не волнуйтесь, я рад возможности посидеть рядом с Вами, — огорошил своей тактичностью гость. «Э, — мелькнуло в уме Сапара, — тут что-то не так».

— Я тут бывал и прежде, не удивляйтесь, тайком приходил наблюдать за Вами, — спокойно продолжал гость. «Оп-па», — ёкнуло сердце у его собеседника.

— Ваши жесты, Ваш образ жизни, многое из того что Вы в себе держите, — захватило нас. Когда я говорю «нас», — разумею наше тайное общество, о котором Вы, уверен, слыхивали немало. И нынче, я пришёл предложить Вам другую жизнь, — буднично, по-канцелярски говорил гость.

Сапар от неожиданности схватил ложку кулаком, ни о какой показной изысканности теперь речи идти не могло. Глаза его округлились, небрежно вскинутая голова заметалась из стороны в сторону, стараясь сохранить баланс.

— Вы Само Совершенство, — сыпал пафосными комплиментами незнакомец, — мы, члены секретного общества, начав свою деятельность в Чон-Арыке, в этой обители смрада и грязи были поражены, увидев Ваше достойное поведение в столь недостойном месте. Я как Магистр осмелюсь предложить Вам стать членом нашей тайной ложи и пройти обряд посвящения. Как вы к этому отнесетесь?

Сапар жевал свой язык и бешено водил глазами по столу, временами забывая дышать.

— Вы как человек интеллигентный — сомневаетесь, я вижу это. Но не беспокойтесь, наши люди — достойнейшие! Вы со всей широтой, со всем размахом свойственным душе приметесь воплощать в жизнь свои задумки, при нашем, так сказать, ангажементе. Все сокровища мира — деньги, золото, женщины, дома — всё это будет в избытке! Ваш мощный ум, в симбиозе с нашими воистину безграничными возможностями даст Вам всё. Абсолютно всё!

Сапар постепенно выходил из шока, и сообразил, что впопыхах утратил свой лоск. Немедленно запрокинул голову и натянул небрежное выражение лица, с лёгким налётом усталости.

— Скажите, что Вас держит, что томит Вас, заставляя тянуть с ответом? — продолжал гость.

Сапар не имел элементарных навыков ведения отвлеченной, возвышенной беседы, тем более с употреблением литературного языка Тургенева. И боялся теперь, сказать слово, дабы не разочаровать собеседника, который почему-то видел в нём образованнейшего человека. Наш герой в панике припоминал умные слова: «возможно», «как знать», «непременно». Больше вспомнить ничего не получилось, и Сапара охватила вселенская грусть, непередаваемая печаль.

— Непрем… а, гм, да-да-да, — почесав висок, сказал он, стараясь понять, что сам имел в виду.

— Понимаю. Я это называю «Теорией пирамид», — продолжал масон. — Издали, без должного уровня знаний вещи кажутся всего лишь точками. Незначительными, неважными точками. Но начни изучать, вникни, и сей же час обнаружишь целое скопище доселе не известных фактов, имён. Это нагромождение — чудно, любой человек занятый творчеством поймёт! Раскиданные тут и там фамилии, годы жизни, причудливые факты, неизведанные формулы, закономерности переходящие в правила — что может быть лучше этого desordre? И многие, я знаю, многие, останавливаются на этом бардаке, полагая, что так оно и должно быть. Но нет — жизнь, каждая возвышенная человеческая жизнь — подчинена правилам, которые угадываются сквозь беспорядок. Каждому свойственна некая «пирамидальность поведения», — загоревшись, быстро говорил гость.

Сапар пытался вспомнить, как выглядит пирамида, и ругал про себя школьного препода Майрам-эже, вместо непосредственного преподавания азам геометрии сыпавшей на уроках житейскими анекдотами. Теперь он из-за этого путался в догадках, не понимая, о чём говорит собеседник, полагая, что речь пойдёт о древних египтянах. А слова «пирамидальность поведения» повергли его в тихий ужас от абсолютного непонимания сути беседы.

— Пирамидальность поведения — есть закон бытия великих людей, — повторил гость, бередя, сам того не осознавая, раны Сапара. — Вершина — гений. А на остальных точках этой пирамиды располагаются: a) Правитель, b) Женщина, c) Страсть, d) Враг. То есть Вы, разумеется, поняли, исходя из сказанного мною, что без этих, скажем, компонентов человек — не ЧЕЛОВЕК.

— Разумеется, — отбился Сапар умной фразой, точно мухобойкой от навязчивой осы.

— Вот возьмём, к примеру, древнюю Грецию, — продолжал нести околесицу гость в шляпе, — давайте возьмём Еврипида, так прекрасно всем нам известного.

Его собеседник на букву «Е» знал одно матерное слово, и ни одного грека, тем более древнего.

— Да, да, разумеется, — тупо кивнул Сапар, изысканно прикасаясь к кружке.

— Еврипид — вершина. Перикл или Клеон — Правители, есть Женщина — ненавистные жены и светлые создаваемые мифические образы, например Медеи. Есть враг — Аристофан, соперник — Софокл. Видите, как всё получается? Ах, страсть, я забыл страсть, вы верно удивляетесь! Ну, всем нам отлично известно, что было его страстью, — сказал он, улыбнувшись, и заставил Сапара домысливать самое страшное относительно сферы жизнедеятельности этого древнего грека на букву «Е».

— И не будь врагов, женщин, правителей, страсти — состоялся бы он как Великий драматург? Конечно же — нет! Амбиции, непоколебимость — полное взаимодействие этих вершин даёт воистину интересную, полную испытаний жизнь! Чем меньше вершин – тем она скучнее. Нет женщины плохо, согласитесь, а без страсти — просто невозможно прожить жизнь. Но бывает что вершин больше четырёх, и это отлично. Например, вершина Е — Учитель, им был у Еврипида Анаксагор, — чуть ли не привстав с места неистовствовал гость. И вот я заключаю, что у Вас, тоже есть некие, не видимые мне взаимодействия ABCD. Так ли это? — немного улыбнувшись, спросил он.

Сапар с замиранием сердца понял, что придётся отвечать, и даже немного побледнел.

— Я больше спартанцев уважаю, — буквально по слогам, точно шёл по минному полю, процедил он. Гость уставился на него понимающим взглядом и закивал. «Что это я ляпнул», — приговорил себя Сапар.

— Понимаю, понимаю, это очень сложная тема. Я раньше полагал, что спартанцы — планктон человеческого бытия. Без культуры, безличностные, пустые вояки — где все равны и похожи. Но в последние дни, схожусь с некоторыми людьми, которые полагают, что их строй есть единственная сыворотка от человеческих слабостей. Будь то — скопидомство, будь то — жадность, зависть, лень, стяжательство. Нет, без строгости, без Лисандровых, Ликурговых мер человечество не перековать. А вы сами почему чтите спартанцев?

Сапар надеялся, что поделится впечатлениями от просмотра фильма «300 спартанцев». Но понял, скорее интуитивно, чем логически, что речь в данном случае не об этом. И нагнав суровое лицо, сказал:

— Гм, как знать, как знать. Возможно, и так. Да-да-да. Я согласен с Вами — во всём.

— Во всём? — нехорошо ухмыльнулся гость, пристальнее вглядываясь в лицо Сапара, и кажется, прозрел, увидев в нём лишь одно — «тупое вопрошание». – Я, разговаривая с Вами, хотел видеть, как рождаются мысли на моих глазах. Как вы сомневаетесь, ставите многоточия, желая, позже, постигнув многое, вернуться, и дописать пропущенные слова. Желал разглядеть сомнение и услышать варианты ответов, над которыми вы бьетесь. Размах, широта, пренебрежение деталями — где это? Я Вам пересказываю то, что мне рассказывала дочка из 9 класса, а вы во всём согласны. Не суть столь важна. Не важно, что произносилось о греках, о пирамидах — я хотел, чтобы вы продемонстрировали что-то адекватно глупое, если хотите, вещественно-иллюзорное восприятие потока жизни. А вы во всём согласны со мной, когда я сам с собой не согласен! Впрочем, не стоит бросать громких слов. Прощайте! — и он, поправив свою шляпу, обиженно, раздосадовано зашагал прочь. Кто это был, как его занесло к нам — никто так и не понял. Вполне допустимо, что это был тщательно загримированный представитель Чон-Арыкского движения УПКАН («УльтраПримитивное Крыло Античных Ностальгёров»), пожелавший проучить молчаливого интеллектуала. Но это уже мои догадки.

Сапар выслушав монолог гостя, не понял и половину из сказанных им слов, о чём честно признался мне. Во время пересказа этого происшествия он посмеивался, укорял себя за малодушие. «Надо было заехать по физиономии, чтобы говорил как реальный мужик», — повторял он.

Ничего в жизни Сапара этот случай не изменил. Вы можете его также наблюдать сидящим в кафе «N» с запрокинутой головой, с брезгливым выражением лица, многозначительно глядящим на стол и кокетничающим с Бактыгуль-эже.

Стресс маленького человека

В городе стоял весенний месяц февраль, таяли снега, народ шлёпал по лужам, и кажется, даже, где-то пели не то синицы, не то канарейки. Потянулись на улицу многочисленные служащие из расположенных рядом офисов. Офисмены были в костюмах и брюках, с начищенными туфлями, и, проходя мимо меня, смотрели пытливым взором на мои огромные сапожки. Я приговаривал про себя золотые слова Гоши из того фильма — «И я терпеть не могу, когда обувь не начищена». Отводил глаза и смотрел куда-то вдаль, в прекрасное будущее, в миланские и лиссабонские улочки, на театр Ла-Скала, на стадион Сан-Сиро, на португальский портвейн и на атлантическое побережье, делая вид, что куда-то спешу.

Но себя не обманешь — мои грязные ботинки всегда волновали меня меньше всего. А офисвумены выходили на обед парами и тройками. И когда я проходил мимо них, делая вид, что всё ещё думаю о Милане и Лиссабоне, они одаривали меня брезгливым «фи»! Тут же сделав глубокий сиюминутный анализ, я понял, что смущало их в моем облике одно — наличествовавшая в моих руках надкусанная восьмисомовая лепешка. «Ну, вас, дуры!» — отвечал я им в стеснительных глубинах своей души и элегантно надкусывал лепешку, элегантно, опять-таки, её прожевывая.

Пройдя мимо престижных зданий — где обитали офисмены и офисвумены, я решил окончательно сосредоточиться на Милане и Лиссабоне, и возможности переселения туда всего киргизского народа. Вот только этих офисных дур, и брезгливых индюков брать туда не буду. Я лично не возьму. Почувствовав прилив жизненных сил, энергии Ки и калорий в свой желудок, начал обдумывать тонкости великого и ключевого, поворотного момента в истории киргизского народа.

И только я начал решать проблему организации чартерных рейсов в Милан, как увидел трёх ментов, идущих мне навстречу. Вероятность того, что они меня сцапают, была примерно 50 на 50. «Да как же они тебя тронут, если у тебя в голове такие грандиозные планы, — сказало нечто в моей голове. – Таких, как ты, беречь надо, кабинеты отдельные выделять...» «А всё-таки с утра следовало почистить обувь, причесать волосы, оттряхнуть джинсы и заштопать куртку, и лепешку спрячь в шапку!!!» — буркнуло другое нечто, но видать, было поздно.

Средний в тройке ментов, видимо, завидев в моих глазах головокружительные перспективы для всех нас стать обладателями Шенгена, окликнул меня: «Стой, здравья жлав». Я конечно, личность для Кыргызстана эпохальная, но всё же, если каждый будет со мной здороваться, я не успею завершить великое дело, и всё-таки я занятой человек.

— Здрасьте, — произнёс я с каким-то дребезжаньем, лебезя, что сам удивился, ведь со стороны могло показаться, что я потерялся и струсил.

— А чё боишься, грех на душе? — несколько заносчиво и вызывающе спросил средний мент, лицом смахивавший на жителя Аппенин.

— Не-е-ет, — заблеял я, удивившись пуще прежнего, голос определенно не слушался моего великого духа, клевеща на меня. Выставляя меня обычным трусом.

— Дакуминты исть? — весьма грубо, брезгуя фонетикой великого и могучего спросил стоявший справа мент.

— Ага-ага, щяс, щяс, — ещё более раболепно и услужливо протявкал, кажется, мой голос. А руки? Что творили мои руки? Они быстро и суетливо полезли во внутренний карман куртки, панически ища документы. Ах вы руки — мои ли вы руки? И с вашей помощью я хотел бить макаронников и португезов. Вот вы какие.

— А-а, э-э, вот-вот мой паспорт, — вручая им потертый документ, всё в той же манере сказал я, и, желая ещё больше угодить, добавил: «Любуйтесь», и при этом чуть наклонился, как японец. «Ух, какая ты оказывается сука», — прокомментировал это великий дух во мне.

— А чо так? Любуйтись. Типа падавитись, что ли? Чё, дэрзкий, да? — задался риторическим вопросом мент, стоявший справа.

— Н-нет, к-конечно, — панически принялся оправдываться мой голос. Он говорил и говорил, я даже и не понял что. Но было ясно, вся речь была наполнена словами самоуничижения, и восхваления труда доблестных милиционеров. Раз 16 голосом был произнесен словооборот «Славьтесь, отпрыски Дзержинского», раз 12 «Челом бью, повеса чон-арыкский», раз 30 — «Извините, больше не буду» и наконец, раз 8 «Можно, я пойду». В конце, кажется, прочёл спонтанные стихи, бурно жестикулируя руками:

О! Вам, служители закона,
    Я посвящаю строчки сии.
    Я вас люблю любовью сына
    К отцу родному своему.
    Хоть бей его до синяков,
    Любить отца — его судьба.
    ...

И в такой же манере налепил ещё строк 6-7. И заискивающе посмотрел в глаза ментов посередине и справа. Боже мой! Всё моё тело, всё нутро оказалось таким сволочным и жалким. Даже глаза, и те, скорее всего, напоминали глаза дворняги при виде своего хозяина.

— Иди давай, придурок, — дикторским голосом сказал молчавший доселе левый мент, бросив мне под ноги паспорт прямо в лужу.

Мои руки подобрали паспорт, мой голос искренне протяфкал: «Спасибо, до свиданья!..»

Остаток пути я молчал, доедая лепешку. Решил одно: «Ментов мы в Милан и Лиссабон брать не будем, я не позволю…»

Принудили сочинить сказку

Я вечером, как обычно, ел картошку. Надкусывал, жевал, глотал, надкусывал, жевал, глотал...

Картошка была и вправду вкусная. Претензий не было.

За окном шумел орешник. Намечалось некое подобие дождя. Тихо всё было.

Я даже позволил себе задуматься о конфликте бытия и творчества...

Но тут дома раздался рёв телефонного аппарата. Телефон звонил порывисто и нервно. После этого невольно занервничал и я.

— Алло, здравствуйте, а могу ли я поговорить с господином Базилем? — спросил тёплый мужской бас, слово «господином» он выговорил с акцентом, из-за чего я заключил, что честью называться господином он удостаивает редко кого, оттого и произносит это слово с трудом. Я решил, что не стоит выставлять человека неловким, и ответил:

— Здравствуйте, какой же я вам господин, для вас я Сэр, — хоть и не знал, кто это.

— Так и быть. Звоню я вам по очень щепетильному вопросу-с («фу, как мерзко выразился» подумалось мне), можете ли вы мне уделить немного времени?

— Ну да, конечно, я тут просто ел картошку и слушал, как шумит орешня, так что со временем у меня всё в порядке. Как говорил Пятачок, Винни-Пуху, «до пятницы я совершенно свободен». Только представьтесь.

— Конечно-с. Меня зовут Капарыч. Я работаю в госагентстве по поднятию рейтингов государственных учреждений, чиновничества, госпроектов Кыргызской Республики среди населения и иностранных СМИ, — сказал Капарыч без запинки, видимо часто приходилось это повторять.

— Ух, ты. Не знал, что есть такое. Правительство Чон-Арыка? — спросил я искренне

— Не понял. Повторите-с.

— Проехали, а чем обязан такой как я, такому как Вы весьма уважаемому человеку.

— Что вы (я почувствовал, что он засмущался). Я работаю всего второй год в конторе, а то, что вы о нас не слыхивали-с, — это нормально. Дело в том, что мы являемся секретной службой, которая находится в непосредственном подчинении у главнокомандующего. Наша секретность — тотальна. О нас, если честно, не знает и сам главнокомандующий.

— Интригует, а чем обязан? Если тебе звонят не знакомые люди со спецслужб, то скорее всего у них к тебе дело, не так ли. Ведь не позвонили же вы мне только для того, чтобы спросить хорошо ли мне жуётся и глотается?

— Разумеется, я звоню вам по делу-с, — сказал он и остановился, я ждал продолжения, но он молчал. Я не выдержал и начал оправдываться:

— Та задумка с Чон-Арыкским подпольем у нас прогорела, всё было одной забавой и никакой угрозы госбезопасности не несло. Вы не думайте, что мы чокнутые сепаратисты. Что вы. Это так, забавы одни!

— Вы о чём? — спросил, хихикнув Капарыч.

— А-а-а, эм, мя, да я так о жизни, о смерти, о своём, о житейском. Так что у Вас ко мне?

Он выдержал паузу, и теперь его голос начал обдавать спецназовским металлом.

— У вас, оказывается, была пятёрка за выпускное сочинение по дисциплине «Кыргыз Адабияты»? Это так?

— Да, вроде (???)

— Вы писали сочинение на тему — «Кыргызстанды дуйного таанытуу»? («Представление Кыргызстана всему миру»)?

— Разве? — спросил я, и подумал: «Неужели я там допустил мат в адрес главнокомандующего»?

— Наша контора ознакомилась с этим сочинением и приняла, с моей подачи, единственно верное решение — поручить вам написать новое сочинение на предоставленную нами тему.

— То есть как, на оценку, что ли?

— Нет, за финансовые бонусы и социальные льготы-с, — ответил, точно пустил очередь из автомата, Капарыч.

— А, э-э, вам что больше не к кому обратится, из союза литераторов к кому-нибудь?

— Этот вопрос мы обсудили с начальством. Нам нужна именно допотопно-исконная, колхозная манера подачи материала. Это мы у вас и нашли.

— Ну, спасибо за комплимент, — сказал я и вытер лицо, так будто кто-то плюнул в меня. — А какая тема нужна? И что будет, если я откажусь? Например, о труде и быте киргизских железнодорожников я ничего написать не смогу.

— Отказаться вы не сможете. Так как мы собрали на вас досье и вы у нас на коротком поводке.

У меня закружилась голова и я сел на стул.

— А задача будет такая — написать в течение двух месяцев роман о приключениях Деда Мороза в Киргизии.

— Эй, кто это там прикалывается? Тала, я тебе щяс башку оторву, — выкрикнул я и понял, что лаявшая во дворе собака вбежала в конуру от страха, её тоже звали Тала.

В ответ молчание. Потом он продолжил. Но голос был ещё более тяжелый и суровый.

— Значит, сюжет будет на ваше усмотрение. Цель — утвердить в головах людей убежденность в том, что Дед Мороз имеет исконно кыргызские корни. Сообщу для вас его приметы — он уроженец Юга, ему где-то 50-60 лет. У него волосы с проседью, заметны залысины на лбу, он говорит с южным акцентом, носит костюмы и пиджаки. Он авторитетен, авторитарен, суров, справедлив, благороден и главное — должна улавливаться явная параллель.

— Э-э, вы серьезно? — сказал я в ступоре.

— Никогда не был так серьезен.

— Где вы видели, чтобы Дед Мороз был в пиджаке. И какой южный акцент у выходца из Лапландии?

Молчит.

— А Лапландия? Он что, хотите сказать, переехал к нам на ПМЖ? С какого перепугу — там же Шенген?

— Ваша задача — выполнять, и как вы будете выпутываться из этой ситуации, не моя забота! За два месяца. Ваш роман будет выпущен в 100-тысячном тираже, и его будет дарить заморским гостям наш главнокомандующий. Мы этими книгами завалим весь мир, и все поймут, Дед Мороз — кыргыз. А о Лапландии все забудут, завтра же. Поймите, это мощная идеологическая спецоперация, не имеющая аналогов в новейшей истории спецслужб. Судьба страны, народа — зависит от успешного завершения этой задачи...

Я, конечно, после этого набрал номер Талы и сказал, что оторву ему голову, потом позвонил Юре, потом Бахе. И всем угрожал.

© Касим Базиль, 2010. Все права защищены
    Произведения публикуются с разрешения автора