Млечный путь

(Повесть)

Мне кажется, человек перестал мечтать. Не о приземлённом и преходящем, а о высоком, красивом… и несбыточном.

И правда, о чем таком несбыточном мечтать, когда некогда огромный мир съёжился до размеров экранов смартфонов? А чем глубже и лучше мы познаем себя и окружающую жизнь, тем яснее осознаем, что так и не вырвемся из замкнутого круга извечной борьбы добра и зла, света и тьмы. И за пределами нашей планеты нас ждет холодный, враждебный и безжалостный мир. А даже если мы когда-либо сумеем вырваться за его пределы, то и там все непременно испортим и изгадим.

Это раньше было хорошо мечтать. О неведомых странах за высокими горами, о дальних берегах за бескрайними морями, о далеких сказочных мирах, куда и добраться-то было никак нельзя, и где жизнь, озаренная ярким светом, теплом и добром, непременно виделась счастливой и безмятежной…

Нынче чего изводить себя зря? Тешить надеждами, травить душу, обманываться, выглядеть смешным и нелепым, когда и без того увяз по горло в застойной трясине земных хлопот и забот…

Но может напрасно? Ведь когда, — несмотря ни на что, и вопреки всему! — ты идешь за своей светлой и несбыточной мечтой, ты неожиданно для себя раздвигаешь горизонты возможного! И даже если от тебя отвернулись люди, считая сумасшедшим, то Высшие Силы идут тебе навстречу! Умиляясь твоей искренней наивности, поражаясь твоему одержимому упрямству, восхищаясь твоим энтузиазмом и радуясь чистоте твоих помыслов!

И не в этом ли секрет того, что мечты, в конце концов, сбываются…

Пролог

Когда весна яркими, обжигающими солнечными лучами, оттаявшей мягкой сырой землей, теплым ветерком, несущим с собой звуки и аромат пробудившейся природы, будоражила душу и пьянила голову, род стал собираться, чтобы откочевать из удобной, обустроенной зимней стоянки, располагавшейся в защищенной горами от жестоких зимних ветров долине вдоль берега реки, на летние пастбища. Ясное, чистое небо невольно притягивало взоры, хотелось кричать и петь, задрав голову, и люди пели, не в силах иначе выразить переполнявшую сердца и души беспричинную радость. Повсюду разбирали юрты, виднелись их оголенные остовы, рядом лежали свернутые войлочные покрытия, которые грузили кто на опустившихся на землю важных и флегматичных верблюдов, кто на облезлых яков, другие на низких, приземистых лошадей. Вился ввысь сизый дымок от очагов, в которых готовили угощение перед дорогой, бегали и резвились озорные дети, за которыми ленивой трусцой гонялись огромные алабаи.

Айтыке стоял в центре разбираемой юрты, поддерживая длинным шестом на весу тяжелый түндүк,  и с упоением пел, нежно поглядывая на молодую, уже на сносях жену, а кругом все развязывали и снимали поочередно ууки, укладывая их рядом на землю, и посмеиваясь над его скромными талантами:

— Ай, Айтыке. Честное слово, от твоего воя уши вянут. Может, уже перестанешь петь.

— Точно! С таким пением его надо по ночам овец сторожить поставить. Ни один хищник и близко не подойдет.

— Ты думай что говоришь! Так ведь и мы до утра с ума сойдем, слушая его! Уж лучше пусть волки по одной овце задирают, а мы выспимся, как следует.

Его жена, еле управляясь с огромным животом и тяжело переваливаясь с ноги на ногу, ходила рядом, внутри остова юрты, длинной палкой собирая слежавшийся и отсыревший за зиму саман, которым был застлан земляной пол. Она смеясь поглядывала на мужа, вместе с ним безотчетно радуясь теплому, ясному весеннему дню. Заметив это, отец озорно обратился к жене, что развязывала рядом очередной уук:

— А, байбиче. Наверное, не успеем мы с тобой стать дедушкой с бабушкой, как вновь будем ждать внука. Гляди, как весна ему голову кружит, — и кивнул в сторону с упоением заливающегося соловьем сына.

Но жена, поочередно и недовольно оглядев сына, невестку, а потом и мужа, заметила:

— Завидуешь, что ли? У самого кровь уже скисла?

Смутившись и недовольно покачав головой, отец пожалел о своей шутке и продолжил заниматься своими делами, а мать увидела, как двое ее младших сыновей, улегшись на загруженного и лежащего на земле верблюда, строили глазки девочке-подростку, что помогала разбирать соседнюю юрту, и которая, вытягиваясь лебедем, красовалась перед ними плавающей поступью, и будто не замечала их. Юноши трясли бровями, игриво подмигивали ей, затем, заливаясь идиотским гоготом, начинали пихать и толкать друг друга. Подойдя к ним сзади, мать схватила обоих за уши, подняла их, исказив лица юноши взвыли от боли, девочка весело прыснула, но тут же собралась и снова заважничала, а мать, ведя стонущих с перекошенными от боли лицами сыновей за уши, стала возмущаться:

— Я вам что сказала, а? Что я вам сказала, спрашиваю! – и она еще сильнее скручивала им уши, отчего те начинали идти, припадая к земле. – Или вас тоже безумие охватило, как вашего старшего брата? Кровь бурлит, вот и горячитесь, словно молодые жеребцы при виде хорошенькой кобылицы? Так я вас завтра же и женю на дебелой дочке Жээнбая, а то он уже отчаялся ждать сватов! Вот она-то вам и покажет, что значит баба! Я вам что сказала делать? Кто все это будет носить и складывать? – показывала она на свернутые и лежащие на земле войлочные покрытия. – Давно должны были все погрузить и привязать! Ну-ка, быстро взялись за дело, и чтобы сделали мне все, пока мы кереге не разобрали!

Красные от боли и стыда юноши обиженно поплелись к покрытиям, и когда склонились, чтобы их поднять, старший недовольно пробурчал:

— Мы с тобой сегодня за ишаков у всех. Кто нами только не понукает.

А мать, проходя мимо отца и заметив его осуждающий взгляд, набросилась и на него:

— А ты чего вылупился, будто целиком проглотить меня готов! Смотри туда и занимайся своим делом! – указала она ему на еще не уложенные тюки. — Вон, гляди, все уже собрались давно и готовы уезжать, а мы как всегда позади всех! Чтобы глазенки твои выпали из глазниц! Как меня только угораздило-то пойти за тебя замуж, — уже цедила она сквозь зубы. – Знала бы, что так будет, утопилась бы еще тогда.

Муж, ошалело глядя на нее:

— Ой, да что с тобой происходит! Я же тебе слова не сказал! Просто посмотрел!

— А ты не на меня, а на то, что делаешь, смотри, – готова была она испепелить его взглядом. – Смотри, чтобы уук ему в голову не прилетел, — ткнула она носом на все продолжающего нескладно петь старшего сына. – Как бы он тогда остатков мозгов не лишился!

Муж недовольно отвернулся от нее, но тут увидел, как невеста, мучаясь, подпирая одной рукой поясницу, а другой, в которой держала длинную палку, сгребает залежавшийся сырой саман, и жалостно обратился к ней ласково:

— Ай, доченька, не мучайся ты так, перестань. Иди, посиди в сторонке. Ну что мы, сами не справимся что ли? Соберём и уберём все, оставь. Иди, посиди, отдохни, — и улыбнулся тепло.

Но невестка, вспыхнув смущенно, стесняясь, возразила:

— Ну что вы, ата. Как я могу сидеть, когда вы с апа трудитесь? Ничего, я потихоньку, мне нетрудно.

Отец ласково улыбался, как вновь заметил испепеляющий взгляд жены, отчего сразу побледнев, испуганно заморгал, уставившись на нее.

— Когда я ходила такая, я что-то не помню, чтобы ты меня жалел, – глумливо передразнивала она его ласковый тон. – И по дому, и по хозяйству сама управлялась, и никто мне не помогал. Глядите-ка на него, какой неженкой стал. Ничего, пусть двигается! – рявкнула она. – Легче рожать будет.

Тут уже муж вознегодовал, правда робко и нерешительно:

— Да что с тобой происходит! Тебе еще слово не сказали, а ты уже ругаешься! – Но тут его мужество иссякло, и он быстро заговорил, будто оправдываясь: — Я вижу, как она мучается, и просто пожалел. Не выдержал, больно стало, глядя на нее, поэтому и сказал.

— Надо же какой сердобольный! – снова раздражено заговорила жена. – А ты, случаем, не выживаешь ли с ума потихоньку? Не маразм ли у тебя начался? Чтоб тебе провалиться на этом месте с твоими мозгами-то!

Злая, она угрожающе стала наступать на мужа, который в страхе начал отступать, и чем бы все кончилось, если бы вдруг невестка внезапно не замерла на месте, затем, схватившись за живот, непонимающе уставилась вниз, себе под ноги, как довольно громко пробурчав, у нее отошли воды. Тогда она громко закричала от  страха и боли, не понимая, что происходит, вцепилась в кереге, и другой рукой придерживая живот, стала оседать. Все замерли недоуменно, но когда сообразили, женщины бросились ей на помощь, мужчины беспомощно стали переглядываться, как брошенные ууки полетели умолкнувшему и оторопело глазеющему на все Айтыке в голову, били по плечам и рукам, он зашатался, и один из мужчин громко закричал:

— Ай, держи, держи шест! Түндүк упадет и переломает все! Быстрей хватай! – и очнувшиеся мужчины успели перехватить и шест, и уже начавшего падать Айтыке.

А женщины стали носиться взад-вперед, биться друг о дружку, мешать и кричать все разом:

— Ай, быстрее воду вскипятите! На саман ее положи, не на землю! Да, вот так! Подстелите под нее что-нибудь, не на сыром же самане ей рожать! Так ведь свернули же все! Ну так разверните снова! Да побыстрее! Бабку-повитуху кто-нибудь вызовите! Чего стоишь, рот раззявил! – накинулась мать на одного из младших сыновей. – Я сказала за бабкой беги! Скорее! – и юноша, очнувшись, побежал верх по горе.

А затем женщины скопом накинулись на растерянно замерших вокруг мужчин:

— А вы что тут стоите? Глазёнки свои вылупили! Стоят тут истуканами! Интересно, что ли! Хотите видеть, как женщина рожает? Да увидите раз, больше детей не захотите заводить! Пошли вон! Во-он туда уйдите, чтобы вас видно не было! И повторяйте заклинания, чтобы роды легко прошли! – и смеясь, стали гнать их, и мужчины, уже уложившие түндүк на землю, поплелись прочь, уводя с собой шатающегося Айтыке.

Под истошные крики роженицы и нескончаемый женский гомон вскоре быстрым стариковским шагом прибыла и бабка, на ходу засучивая рукава, растолкала всех, сердито бурча, а потом склонилась над роженицей, но с ней уже был ласкова:

— Ну все, все, доченька. Зачем так кричать. Довольно, хватит. Ничего страшного, не ты первая рожаешь. Скоро малыш родиться, увидишь его,  вот радость-то будет! А ты все кричишь. Все, милая, успокойся, – и стала повторять заклинание: — Не моя рука, рука праматери Умай. Не моя рука, рука праматери Умай…

Мужчины собрались выше по горе, у одной из полностью разобранных юрт, свёрнутой и уложенной на вьючных животных, и попивая крепкий бозо, весело болтали и радостно гоготали. Издали до них доносились крики роженицы, но вслушиваясь в них, глядели на все еще не пришедшего в себя Айтыке, которому промывали разбитую голову. Как вдруг, крики прекратились, и замерев, все уставились на темнеющий внизу в сумерках оставшийся неразобранным остов юрты, установилась такая напряжённая тишина, и чем дольше она длилась, тем тревожнее становилось, как вдруг уже предвечернюю зарю огласил плач младенца. Вздох облегчения, а затем возглас радости пронесся над мужчинами, все стали поздравлять растерянно глазеющего по сторонам Айтыке:

— Ай, баракелде! Эй, Айтыке! Поздравляем тебя! Ну вот, ты стал отцом! Теперь до скончания дней своих проведешь в заботах и мыслях о детях! Не останавливайся и продолжай в том же духе! Будь счастливым отцом-молодцом! – сопровождая каждое пожелание тычками, хлопками и толчками по глупо улыбающемуся Айтыке.

А один здоровый, усатый мужчина, с богатырской осанкой восседавший на одном из тюков, крикнул в сторону женщин:

— Ай, а кто родился-то? – и все мужчины вмиг умолкли, повернув уши в ту же сторону.

Далекий женский голос крикнул в ответ:

— А что подаришь за радостную весть?

Мужчина повторил вопрос Айтыке:

— Спрашивает, что подаришь. Что ты подаришь?

Айтыке сам не свой пробубнил:

— Овцу ставлю в подарок.

Мужчина снова заорал:

— Овцу подарит!

Женщины видимо что-то съязвили, потому что раздался их дружный смех, а затем тот же женский голос крикнул в ответ:

— Мальчик родился! Здоровый, крепкий!

И снова поднялся радостный галдеж, посыпалось новые поздравления, хлопки, тычки и толчки, а Айтыке все также растерянно глазел по сторонам и глупо улыбался.

Рождение малыша отмечали уже на джайлоо, во вновь установленной юрте. Мужчины расположились вдоль стен круглой юрты, вокруг разложенного дасторкона, и слушали поющего акына, что подыгрывал себе на комузе, и кто-нибудь периодически вскрикивал в ответ на понравившиеся его стихи. Женщины разливали горячий, душистый сорпо по пиалам и подавали гостям. Когда акын спел очередною песню, и получил добрую порцию похвалы, тот же могучий богатырь обратился к новоявленному деду во главе дасторкона:

— И, аксакал. Вот уж сколько времени, а малыш все без имени. Так негоже. Пора уже ему имя дать. Нам ведь надо как-то к нему обращаться. Да и матери как его ласкать?

Остальные согласно закивали головами, что-то одобрительно мыча в носы. Порядком захмелевший старик, с лукаво искрящимися глазами, довольный, что привлек к себе всеобщее внимание, решил продлить это удовольствие:

— Да я не знаю, какое имя ему дать, — закачался старик, изображая, что захмелел сильнее, чем на самом деле. — Дам ему имя, а оно не понравится сыну с невесткой. Сам мучаюсь уже который день. Пусть дети сами назовут его.

Отовсюду полетели несогласные реплики:

— Нет, так не пойдет, аксакал. По обычаю, первый внук – ваш ребенок, и вы должны дать ему имя. А остальных они уже сами назовут.

Все согласились с этим, подбадривая и подначивая старика:

— Правильно, говорит. Так принято. Это ваш ребенок, и будет зваться вашим сыном. И дальше заботы о нем будут на ваших плечах. Вырастите его, воспитаете, жените, и, как говорится, лишь смертью своей избавитесь от  своих обязанностей, — и народ дружно расхохотался известной поговорке.

— Ай, — устало закачал головой дед. – На старости лет избавили бы меня от такой ответственности. Я даже не знаю… — и тут он увидел свою жену, которая хоть и хлопотала тут же в женской части юрты, но внимательно все слушала. – А, байбиче! Что ты скажешь? Как нам назвать малыша?

Та деланно покраснела, засмущалась, и скромничая, ответила:

— Ну дед, зачем ты меня в краску вводишь при людях? Что они о нас подумают? Будто в нашей семье женщина всем верховодит? Ты хозяин, глава семьи, тебе и давать имя, а нам останется только принять его, — но после окатила старика таким взглядом, будто говорила, ты уже всех достал, называй уже скорее.

Старик в отчаянии мотнул головой, устало вздохнул, и затем вновь заблистав захмелевшими глазами, сказал:

— Видимо, не избавится мне от этого… Ну-ка, поднесите-ка мне малыша! Исстари провидцы, глянув в лицо малышу, как-то определяли его судьбу, и давали ему имя, попробую-ка и я так. Может, и я что разгляжу.

Под одобрительный гул и смех, малыша поднесли старику. Взяв его на руки, старик разомлел от нежности и любви, и приговаривая ласково: «Свет мой ясный, чудо мое, ниспосланное свыше, сокровище мое ненаглядное», долго и нежно разглядывал дрыгающего ручками и ножками, недовольно захныкавшего в итоге малыша, а потом признался:

— Не знаю… Вот так посмотрю, вроде имя Бокмурун подходит, а вот так погляжу, Сасыкжан вроде лучше.

Народ весело рассмеялся, но невестка обиженно насупилась, а сын недовольно забурчал:

— Да перестань, ата! Никакой он не Сасык и не Бок, а сладкий он!

Народ расхохотался еще громче, а бабка малыша возмущенно набросилась на старика:

— Ай, старик! Ты что такое говоришь? Народ своим детям имена дает: Байболсун, Олжобай, Амантур, а ты что за имена выдумываешь! Ты дай ему какое-нибудь красивое, звучное, а главное судьбоносное имя, с которым ему по жизни было легко ступать! И чтобы жизнь его была долгой и счастливой!

— Да не знаю, — горячился измученный старик. – Не мучали бы вы меня и оставили в покое, сами бы придумали, если такие умные. Ну что вы ко мне пристали!

Тогда богатырь пришёл ему на помощь:

— Вы можете дать ему имя по какому-нибудь событию, или месту, или обстоятельствам, при которых он родился. Это тоже традиция.

Хмельной старик, снова серьезно вглядевшись в корчащуюся детскую мордашку и разговаривая сам с собой:

— И правда, так тоже можно. Как и когда он родился?.. Вечером это было, перед откочевкой… На старом самане, что собирала его мать… — И тут его глаза вспыхнули. – Так вот же имя – Саманчы! А что, красивое имя, мне нравится! Пусть будет – Саманчы! – а потом уже нежно глядя на малыша: — Ты будешь Саманчы. И другого имени я не желаю.

И народ снова радостно загудел, кивая согласно и обсуждая решение:

— Правильно! А что, хорошее имя! И правда, на самане же на свет пришел! И имя красивое! Согласны, пусть будет Саманчы!

И богатырь, выслушав всеобщее мнение, вновь обратился к старику:

— Значит, аксакал, вы приняли окончательное решение? И своего мнения не поменяете?

— Нет, — твёрдо ответил старик, – не поменяю.

— Ну значит, так тому и быть, — подытожил богатырь, а затем крикнул во всеуслышание: — Эй, народ! Все слышите меня? мальчика назвали – Саманчы! Отныне все так его зовите! Все слышали меня?

И в юрте опять поднялся одобрительный гул, вновь запел акын, упоминая имя новорожденного, и оно же было у всех на устах…

Когда малыш чуть подрос, сморщенная мордашка начала обретать определённые черты лица, глубокой ясной ночью он беспокойно ерзал в руках утомленной матери и хныкал, и мать никак не могла его успокоить.

— Саманчы, ну что с тобой? – приговаривала она, — чего ты хнычешь все время? Что не так, скажи. Ну хватит, малыш, успокойся, — но  малыш все крутился и вертелся, и продолжал свое.

Кругом все спали, в надежде укрыться от детских капризов, дед закрыл голову подушкой, а Айтыке укрылся с головой одеялом. Мать пыталась дать малышу грудь, но тот гневно ее отвергал, толкался ручками, вертел головой, и хныкал еще громче. Мать уже не знала, что делать.

— Ну все, Саманчы, хватит. Может, ты на улицу хочешь? Хочешь? Давай выйдем с тобой на улицу. — И накинув поверх ночного платья на плечо большой платок, она с младенцем на руках вышла на улицу, и села на бревно рядом с порогом юрты. Здесь малыш слегка поутих, но все также не находил себе места, удобного положения, ерзал и вертел головой, и продолжал хныкать, сколько бы мать его не укачивала. Из ночи возникли два темных силуэта, то были здоровые тайганы, подошли, покрутились рядом с ней, обнюхали, в надежде на что-нибудь съестное, но не получив ничего, улеглись рядом.

Кругом же стояла восхитительная летняя ночь. Темное небо было усыпано яркими звездами, вдалеке, между гор, отражая их блеск, колыхалось озеро, легкий теплый ветерок пьянил ароматом налившихся сочных трав, то тут, то там виднелись силуэты юрт и пасущихся лошадей, нет-нет, да залает где-нибудь собака, почуяв чужой запах, но потом умолкнет, и тогда только трезвон сверчков нарушал эту тишину и покой.

Но малыш никак не успокаивался, и тогда мать тихо запела, чтобы не побеспокоить остальных. Но он все ерзал, пытался избавиться от ненавистного одеяльца, в которое был укутан, толкался ручками и ножками, как вдруг, в его чистых, лучистых глазах вспыхнула крохотная светящаяся точка, увидев которую на небе, малыш вздрогнул и  испуганно замер. А точка все увеличивалась, становилась ярче, пока не превратилась в звезду, которая медленно и величественно, будто восхищаясь собственной красотой, прошила ярким лучом темный небосклон, оставляя за собой узкий светящийся шлейф. Следя за ее полетом, малыш собрался было расплакаться, но звезда все летела и летела, пока не ускорила свое падение, и вспыхнув напоследок ярче прежнего, потухла, растаяв в ночном небе также неожиданно, как и появилась. Увидев, что он замер, мать удивленно склонилась к нему:

— Ой, что случилось, Саманчы? Ты что-то увидел? Что, скажи, — и мать сама глянула на небо, но ничего необычного не увидела. – Что там было, Саманчы? Ну-ка, скажи маме.

Но тут малыш заулыбался очаровательной беззубой улыбкой, стал корчить милые рожицы и пускать слюнки пузырями, радостно задрыгал ножками и ручками, и издавать одному ему понятные звуки, отчего мать, еще сильнее удивившись, радостно и нежно затеребила его:

— Что такое, Саманчы? А чему ты радуешься? Ну скажи маме, что там было такого интересного?

Свет той падающей яркой звезды отныне навсегда будет гореть в его глазах…

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало книги)

Скачать полный текст в формате Word