Шаббат, бабушка Мария, отец и я

О трагедии девочки из кыргызской семьи, которую окружающие не хотят признавать за кыргызку, и над которой тяготеет страшное слово «жоот». Рассказ признан одним из победителей литературного конкурса «Золотая табуретка», организованного литературным клубом Американского Университета в Центральной Азии (АУЦА) в 2005-2008 гг. Вошел в сборник лучших произведений

Публикуется по книге: Много языков – один мир. Литературный альманах. – Бишкек: 2009. – 184 с.
    УДК 82/831
    ББК 84(2) 7
    М 73
    ISBN 978-9967-25-482-4
    М 4702000000-09

Наша бабушка была необыкновенной женщиной. Не по-женски сильная, не по-кыргызски высокая и смуглая, с глубоко посажеными глазами и очень красивая. Была она дочерью очень богатого тысячника. Рассказывала о несметных богатствах своего отца, о территории, которой управлял он, какая большая у него самого была крепость (коргон или каган) все это мне даже не представить, так как все это я слышала краем уха, а было мне тогда 4 или 5 лет.

Рассказывала она о себе не часто, только изредка, если собеседники сами начинали рассказывать вспоминать об ее отце, и какая у них была хорошая жизнь при нем. Смутно и урывками помню ее рассказы. Что-то ухватывалось мной, ребенком, из этих рассказов, когда сидела на коленях у бабушки, когда где-то поблизости играла. Когда я стала более осознано себя воспринимать, бабушка уже старалась не говорить о своем «темном» прошло, так как мы жили в советское время, где богатство и родство с богачами было не в чести. Отец был на высокой должности, партийный работник, и это могло негативно сказаться на судьбе отца и нас, его детей. Да и без того хлебнули они не мало горя за то, что был отец бабушки самым богатым человеком. Советская власть не пощадила никого — всех сгноила в тюрьмах или расстреляла, в том числе и отца и родственников бабушки.

Бабушка рассказывала, что матерью ее была неместная красавица, да и отец ее, видимо, тоже был тех же кровей. Пожалел ее он и женился на красавице. Сестра средняя слышала, как однажды бабушка кому-то говорила, что ее мама иногда скучала по родине и, глядя на запад, плакала, говоря, что там ее родина.

Про нас все время говорили, что мы не кыргызы, кровь в нас течет еще другая. Дети детей отца нашего – и то, если женятся на кыргызах, «может быть, станут кыргызами»... Иногда говорили, что отец, женившись на кыргызке, может и очистит свою кровь. Мы этого всего не понимали, о чем говорят, почему мы не кыргызы, если живем в Кыргызстане, говорим на кыргызском дома. Да, было это все время не понятно. Кто мы – узбеки, казахи или кто другие. Но никто не говорил нам, кто мы. Если бы мы были узбеками или казахами, нам сразу бы это сказали. Но было что-то, что нельзя было говорить. И все, кто знал бабушкиных родителей, старались об этом молчать, тактично вуалировали, но все же нет-нет, да и указывали, что мы не кыргызы.

Бабушка была любимой дочкой своего отца. Она целыми днями играла с девочками-служанками. Отец не хотел ее выдавать замуж, считал ее совсем ребенком. А по тем временам она засиделась в старых девах. В 16 лет, и только тогда, отец ее решился выдать замуж. Рассказывали, что свадьбу сам отец сыграл для своей любимой дочери, и, получив калым за дочь, сам в 10 раз больше дал в приданое любимой дочери: несколько табунов чистокровных породистых лошадей, несколько табунов верблюдов, несколько отар овец. Служанок дал отец дочери, чтоб она ни в чем не нуждалась: семь девушек, которые всегда должны были быть с ней: одевали ее, причесывали, по дому делали работу, и семь слуг мужчин, которые тоже должны были делать всю необходимую работу вне дома. Дал много золота, серебра, множество невиданных женских украшений. Ожерелье из жемчуга каждая жемчужина, которой была величиной с грецкий орех, сохранилось, и потом рассказывали, что моя старшая сестра в детстве играла с ними и растеряла их. Мы в детстве много мягкого серебра, бабушкины украшения, играя, разбрасывали везде. Бабушка делала нам украшения, подгоняя под наши пальцы кольца, а браслеты – под наши запястья, как из проволоки, ненужное, лишнее переламывала. Не ценила она украшения и драгоценности, так как из-за них они много страдали. Да и мы сами уже без проса брали серебро бабушкино, золото, бусы и ожерелья уже остатки ее украшений, которые не страшно было показывать в советские годы, и играли. Все то, что осталось у нее, после того как все родственники, соседи, знакомые позабирали, поворовали. А все самое ценное и дорогое она сама, скрываясь от советской власти, чтоб ее не уничтожили как кулацкую дочь, выбросила, или у нее своровали свекровь и ее дочери.

Бабушка делала нам из своих украшений детские браслеты, ломая на пополам свои взрослый браслеты, кольца подгоняла под наши детские пальцы, коралловые бусы, жемчужные и другие драгоценные ожерелья давала как ненужные бусы, а мы их раскидывали играя. Были и бирюза и большие оранжевые бусы, которые мы любили за их яркий цвет и другие переливные и светящиеся на солнце бусы. Безжалостное, бесхозяйственное, пренебрежительное отношение к богатству, к украшениям из золота и серебра, драгоценных камней, воспитывалось в советские годы. А больше всего этого всего боялись.

Потом она встретила свою любовь, и сбежали они вместе с возлюбленным в другие края и поженились там. Дед наш был, говорят, тоже из богатых, у них были фамильные оружия, кольца и печати, даже огнестрельное оружие, тоже фамильное. А может, все это было бабушкино, точно я не знаю. Еще говорят, что наш прадед был ученым и лекарем, он лечил людей. Родился наш отец. Были и другие дети, но они не смогли уберечь их. В то время свирепствовала какая-то болезнь и все дети умирали. Дед очень сильно любил бабушку и сына.

Когда началась война, его забрали на фронт, но он узнал от родственников, что сын заболел. Долго места себе не находил на полях сражения. Не боялся он своей смерти, боялся за своего сына, подставил руку под поезд и из-за раны смог отпроситься на побывку домой. Вылечил он своего сына, нашего отца, убедился, что здоров любимый сын, и обратно ушел на фронт. Один земляк фронтовик рассказывал, что видел его в боях, в артиллерийском полку он был. Так как не было у него правой руки, возможно по локоть, он подвозил припасы к катюшам. Был весел, шутил. Больше не виделись. Сельчанин пришел с войны, а нашего деда так и нет, пропал без вести. Наш отец иногда говорил, что возможно он жив и где-то в плен попал и ушел за границу. Это возможно была его фантазия, желание иметь отца живого. Дай Бог, чтоб было это так… Теперь не то чтобы деда, да и отца уже нет в живых. Время берет свое.

Бабушка все это время мыкалась сама. Дочь самого богатого человека, избалованная, в жизни не ударявшая палец о палец, чтобы сделать для себя еду, стала не то чтобы только еду уметь готовить, но и вместе со всеми батрачила на колхозных полях. Как и все целыми днями работала на полях колхозных, всегда перевыполняла планы. Никому было и невдомек, что она избалованная дочь богача, что в ее жилах течет голубая кровь. Она постаралась стать незаметной, была такой же, как все, но больше трудностей пережила. Смогла вынести все трудности, все лишения. Одна, с маленьким сынишкой на руках, пошла, куда глаза глядят, и устроилась в селе, где ее мало кто знает, чтоб снова не пришли арестовывать, за то, что дочь богача.

Война закончилась. Муж пропал без вести. Выделили бабушке дом небольшой. Добрые сельчане начали беспокоиться, как это женщина одна осталась, чтоб был соблюден порядок, и чтоб мужчины ненароком не обидели, решили сельчане выдать замуж ее. Муж новый невзлюбил ее сына, отца нашего, и отец, уже подросток лет десяти, решил пожить у родственников.

Отец был у нас грамотный. Стал табельщиком, учетчиком, трактористом, подвязывал к ногам колодки, так как детские ноги не доставали нужных педалей или рычагов. В колхозе был главным человеком, но и был очень озорной. Уважали его как взрослого, но детство брало свое.

У родственников, где он жил, были одни девочки. Он с ними играл, дразнил, подшучивал над ними, иногда доводил их всех до слез. Девочки были старше отца нашего на 5 и более лет, но он не давал им спуску. Выжили они его из своего дома, постоянно жалуясь на него и плача. Попросил он, чтоб в колхозе выделили и ему участок. Посадил он там пшеницу. И ходил он маленький мальчишка 12-14 лет, как и все взрослые, на поле работать, смотрел за своим полем, растил свой урожай, помогал другим.

Переселился он по соседству и соорудил себе летний топчан на улице с навесом. Так и жил. Пришла осень. Урожай поспел. Собрал он весь урожай со своего поля и повез в соседнее село к своей родной матери. Мать не нарадовалась, какой у нее взрослый сын, кормилец.

Решил наш отец закончить школу. Учился хорошо. Опережал в знаниях всех. Но так как они были не местные, и не было у него отца, каждый мог легко обидеть ребенка. В драках со своими сверстниками всех побеждал. Но иногда верх брали родственные чувства, и местные ребята объединялись по родству, а наш отец оставался один, но мог за себя постоять сам.

Отец рассказывал нам, не помню, в какие годы, что была у него собака. Кто-то дал щенка ему или он нашел бездомного щенка по дороге. Но он взял щенка и нес домой за пазухой. Было это поздней осенью. Ребята постарше остановили его и хотели забрать у него то, что он несет за пазухой. Щенок оказался смышленым: руку, которую бесцеремонно залезла за пазуху к отцу, взял и укусил.

Так вот он заступился за отца. Как сейчас помню, как отец по-детски радовался, вспоминая и рассказывая это нам, маленьким своим детям. Вспоминая это, я представляю его беззащитным. Отец чувствовал, что его все корят-журят, что он с матерью, приехавшие невесть откуда, в их село, что они совсем одни. Видимо, это была его первая забота со стороны родной души, – щенка, который заступился, никого не испугался.

Этот щенок вырос, был он смесь с волком. Вырос щенок и стал большой собакой, огромных размеров, был очень умным, ходил вместо отца и бабушки пасти корову один, без никого, и сам вечером приводил корову обратно домой. Бабушка рассказывала, что иногда поздно возвращаясь домой отец, ребенок 9-10 лет, засыпал, и тогда эта собака несла его на себе домой, как верный конь. Отцу она казалась громадной собакой. И он был его защитником. Он говорил, что он спас ему жизнь.

Сейчас мне очень обидно, что не помню уже ничего и не у кого спросить, что время, когда это рассказывали, мне было очень мало лет, поэтому я все помню урывками и смутно.

Кто-то невзлюбил эту умную, мудрую, человекоподобную защитницу отца и подложили ей в пищу яда или иголки. Она умерла, ее убили завистники. Это было настоящим горем. Отец и бабушка очень сокрушались о потере такой собаки, почти члене семьи, защитнице и кормилице. Помню, что отец, рассказывая о потере родной души, самом близком друге, не удержался и даже всхлипнул... Собака заменяла отцу — отца, брата, которого у него никогда не было, который бы заступался за него, когда ему угрожали ребята постарше...

Хоронили мать и сын (наши бабушка и отец) свою любимую собаку, умную, добрую, заботливую, как родной человек, со всеми человеческими почестями. Положили в рот топленого масла и похоронили, как человека.

Отец вырос. Учился он хорошо, но хулиганить тоже любил, и однажды его камчой ударил учитель, проезжая на коне мимо ватаги сорванцов, пристыдил, что не дело ему, хорошему ученику связываться с хулиганами. Школа была у них в селе только до третьего класса. В соседнем селе продолжали учиться в следующих классах. Но отец опережал в знаниях очень многих и поэтому, он решил, что ему нужен документ об окончании школы. Подговорив одного из своих друзей выкрасть аттестат у дяди, он увеличил себе года. Было ему только 13, а он себя сделал взрослее на 3 года, исправил даты в документах о рождении, подделал аттестат и поехал учиться в училище.

Вот так вот.

Бабушка развелась с плохим мужем и поехала навестить сына. Рассказывала она, что поехала она поездом. По дороге ее чуть не убили и не забрали все гостинцы, которые она везла отцу. Ее спасла проводница, которая услышала, как кто-то сильно стучит и кричит в соседнем вагоне и забрала ее к себе в вагон.

Бабушка переехала жить туда, где были родственники по дедушкиной линии. Но также были и люди, которые знали ее, ее родителей. Она продолжала соблюдать традиции и обычаи своих родителей, возможно, матери. Начиная с пятницы до захода солнца, она старалась закончить все работы и хлопоты по хозяйству. А потом садилась где удобно и разговаривала с Богом. А утром в субботу, нарядившись в красивые нарядные одежды, шла на «Шаббат». Никто не знал что это такое. Земляки, сельчане издевались над ней говоря, «…что, идешь опять на свой Шаббат?..». Это слово стало в устах земляков и сельчан означать как пустое, праздное время провождение, бессмысленное празднование чего-то, легкомысленное переодевание в праздничные одежды, праздношатание по близким людям.

Бабушку звали Мария, но все, кто ее знает уже взрослой женщиной, знают ее под другим именем. У нас тоже были другие имена, которые давала нам бабушка.

Отец наш был единственным ребенком бабушки. Он умер от инфаркта, в связи с переживаниями, которые, он боясь, что сын не выживет после автокатастрофы. Он даже молил Бога, хоть был и атеистом, тогда требовалось быть атеистом, чтоб он забрал его, а не старшего сына…

Так рассказывала мама, когда они были возле старшего брата в больнице в течение 3-х недель в реанимации.

На поминках по отцу, помню, что бабушка, попросила ножницы или нож, когда на нее надели траурное платье. Она тут же у ворота с двух сторон сделала порезы параллельно воротнику. Мама стала ругаться: «Что вы делаете?!.. Люди могут сказать на Вас, что совсем выжили из ума из-за смерти сына! Зачем режете новое платье?.. Что скажут люди, видя на вас разрезанное платье?..» Но бабушка, уже без сил, убитая горем, тихо ответила, что это были их обычаи, что ее отец делал так, ответила она тогда.

Теперь я вспоминаю, как бабушка в сумерки, когда садилось солнце, в пятницу вечером и до сумерек в субботу не разрешала включать свет. Это было в Шаббат. Говорила она мне тогда, нельзя включать свет, в это время надо общаться с Богом и можно попросить, что хочешь, и Бог услышит тебя и исполнит твои желания.

Помню также, что бабушка давала нам другие имена. А имена были странные, не киргизские. Авива – кто родился весной (авив – с еврейского означает «весна»), Мириям – кто родился в мае…

Что было еще интересного, была еще такая ситуация в моей детской жизни. Мы часто ездили с бабушкой в село, где она купила небольшой дом, а потом методом ашар сельчане помогли нам построить дом. Называли мы его дачей, так как ездили только на лето, мы—  дети, и бабушка. В этом селе жила какая-то родственница, которая считалась родственницей, так как вышла замуж за родственников бабушки и была почти ее ровесницей. Однажды она оставила меня у них, а сама пошла по делам. Мне было 10-11 лет. Невестка этой родственницы начала спрашивать, докучать вопросами, почему наш отец не похож на остальных. Тогда она своей невестке ответила, что отец наш других кровей, поэтому он отличается. Почему он такой умный, не унималась невестка. Что если других кровей: значит отец наш или казах, или узбек, не унимаясь, продолжала она. Тут тетя не выдержала и сказала, что отец наш «жоот», и что все мы жооты, поэтому и выглядим и держимся по-иному.

Для нас слово «жоот» было страшным словом. Мама нам рассказывала всякие страшилки про жоотов, что будто они воруют детей и на каких-то праздниках они едят детей. Для меня это было почти оскорблением. Пришла бабушка, и по дороге домой (в селе) я ей рассказала, что она нас назвала, обозвала жоотами. Бабушка сильно разозлилась, схватила меня, и мы снова пошли к ним. Она долго ругала эту тетю. В смятении бабушка говорила, что если есть потаенное зло или обида на нее, зачем она вымещает ее на детях, зачем тайну, которую она так тщательно скрывала, и делала все, чтобы об этом никто не узнал, чтоб больше не страдали дети, та так легко рассказывает своим детям и ее внукам, и нам. Тут она, тетя стала оправдываться, смеяться, целовать меня и говорить, что она пошутила. Мне показалось, что бабушка не хотела, чтоб мы знали об этом. На этом все забылось. Но я помню, что эта же тетя, все время издевалась над бабушкой и говорила: что опять нарядилась на свой Шаббат, опять пойдешь праздновать свой Шаббат («…Иии, дагы Шаббаттаганы кеттинби?!..»).

Недавно я видела фильм, это был бразильский сериал, мыльная опера, где рассказывалось и о жизни еврейской семьи в Америке, куда поехал парень из Бразилии и влюбился в еврейскую девушку. В этом фильме я увидела все эти традиции и обычаи, которые незаметно, скрытно соблюдала наша Бабушка.

И начали всплывать все те упреки, что у нас другая кровь, что мы другие, что бабушка, делает все наоборот, что она не знает многих кыргызских традиций и обычаев. Всплыли в памяти моей все странности, что происходили с бабушкой, почему она резала ворот платья в траурный день – когда хоронили отца, узнала, что за странное такое слово «Шаббат», которое в устах тети звучало как ругательное слово, почему бабушка не давала включать свет перед заходом солнца в пятницу и до захода солнца в субботу, почему, входя в дом, она говорила, чтоб мы притрагивались о косяк входной двери. Может, на самом деле мы и есть жооты – евреи, и вот почему мама нашей бабушки плакала, обращаясь на запад, когда скучала по родине, и вот почему, бабушка не по-кыргызски красива и чуть-чуть смугла, и глаза ее глубоко посажены и нос у нее не кыргызский... А у нас вырез глаз не кыргызский, и не знаем мы хорошо обычаев кыргызских… И нет у нас родственников, кроме маминых двух сестер... И зовут ее не по-кыргызски — Мария, но она сделала так, чтоб никто не знал этого ее имени... И растила она нас, оберегая от всего, чуть ли не на голове своей носила каждого из нас.

И почему мама не помнит ничего, когда я спрашиваю подробности о бабушке и отце? Не хочет рассказывать?..

Мама наша опровергает все, что стало для меня «открытием наших корней», опровергает даже то, что какие-то родственники открыто говорили, что мы других кровей…

Но мы же все же с кыргызами одной крови…

Когда я хотела открыто узаконить факт нашего происхождения, во сне ко мне пришла бабушка, очень озабоченная, очень серьезная, стояла как наяву у изголовья моей постели и окликала меня, чтоб я проснулась. Я как будто проснулась, и бабушка очень встревожено сказала, что нельзя этого делать, что она всю жизнь свою посвятила тому, чтоб никто об этом не узнал, чтоб уберечь нас... И чтоб и я не делала этого, что еще рано делать это, говорить об этом. А я успокаивала бабушку, что теперь настали другие времена…

Утром я ясно помнила сон, но он мне запомнился как явь, потому что все чувства и ощущения запомнились мне как наяву.

    © Авива Жунусова. Все права защищены
    Произведение представлено на конкурс «Золотая Табуретка» и публикуется с разрешения оргкомитета конкурса

Скачать полный текст литературного альманаха