Это было в Томашполе

Вторая часть книги "Гибель Ямита. Это было в Томашполе", написанная нашим соотечественником А.Баршаем, ныне проживающего в Израиле. В судьбе Михаэля – героя книги, как в капле воды, отражается судьба еврейского народа за последние 60 лет – его трагедия и мужество, его жизнестойкость и его слабости, его единство и его раздробленность, его вера и его неверие, его надежды, мечты и предназначение. Действие этой части книги происходит в южной Украине, захваченной немцами в 1941 году. Перед читателем проходят реальные истории реальных людей, повествующие об ужасах оккупации

ЭТО БЫЛО В ТОМАШПОЛЕ
    Через 60 лет юные узники Томашпольского гетто встретились в Израиле

«Германия стоит за бескомпромиссную войну против евреев. Это естественным образом включает оппозицию еврейскому национальному очагу в Палестине… Германия полна решимости требовать от каждой европейской нации, чтобы они, одна за другой, решили проблему своих евреев, а затем, в подходящее время, она применит тот же подход и к неевропейским народам…»

Из беседы канцлера Германии Адольфа Гитлера с Великим Иерусалимским муфтием Хадж-Амином али-Хусейни

Село Томашполь, что на юге Винницкой области Украины, до войны было сугубо еврейским местечком — "аидише штетеле",  — в котором насчитывалось более пяти тысяч жителей. Из них лишь одна семья, жившая на окраине местечка – Яким и Александра Мальцевы – была нееврейской. До середины тридцатых годов все жители Томашполя говорили на идише, на нем же и украинском языке велось делопроизводство в сельском совете, дети воспитывались в еврейских школах и детских садах, играли и пели в еврейском хоре и самодеятельном драматическом театре. В местечке было восемь синагог, а многие его жители трудились в большом и богатом еврейском колхозе «Гигант».

С идишем и еврейской культурой в Томашполе покончил Сталин, когда после 35-го года все школы здесь стали украинскими, а синагоги были закрыты или разрушены за ненадобностью. С евреями как таковыми пытался покончить Гитлер, под чьей властью местечко жило почти три года, до 16 марта 1944 года, когда Красная Армия освободила его от фашистских захватчиков.

Судьба Томашполя типична для тысяч больших и малых еврейских местечек Украины и Белоруссии, оказавшихся под ужасающей пятой фашистской оккупации. Убийства и безжалостные избиения евреев, издевательства, грабежи и бесчеловечная эксплуатация людей в гетто. И на этом фоне – взрыв антисемитизма, активное участие местных жителей в насилии над своими еврейскими соседями. А вместе с тем и отдельные образцы гражданского мужества и подлинного героизма, проявленные русскими, украинцами, белорусами, людьми других национальностей при спасении евреев. Все это было и в судьбе Томашполя.

И если сегодня мы можем восстановить события тех трагических дней, узнать о судьбе некоторых жителей Томашполя, прошедших круги оккупационного ада (какое кощунство называть этим же словом нынешнюю ситуацию на «территориях»!), то только благодаря усилиям Михаэля Бренера, жителя поселения Элазар, что в Гуш-Эционе. Десятилетним московским мальчиком он оказался в томашпольском гетто, выжил, вернулся в Москву и долгие годы старался не вспоминать об этом кошмаре. В начале 70-х годов Михаил с женой и сыном репатриировался в Израиль. В трудах и заботах израильской жизни не было у него ни времени, ни особого желания ворошить старую детскую травму, тем более, что из его собственной памяти, как бы по инстинкту самосохранения, начисто стерлись целые куски лет. Лишь иногда в сознании, словно освещенные всполохом молнии, вспыхивали вдруг наиболее яркие картины тех детских лет, вызывая озноб и учащенное срдцебиение. И тогда он пытался гнать от себя эти видения.

Но в последние годы Михаэль, вернувшийся к вере отцов, все чаще и чаще стал возвращаться мыслями и в жуткие годы Холокоста, все острее возникало в нем желание воссоздать события тех лет, найти людей, которые смогли бы восполнить пробелы его памяти, восстановить недостающие фрагменты неостывающего пазла под названием "Томашпольское гетто". И оказалось, что еще живы многие мальчишки его детства и, более того, они живут в Израиле. М.Бренеру удалось разыскать и встретиться с некоторыми из них. Встретиться через 60 лет после разлуки! Можно только представить себе, какие это были встречи. Так он нашел своего друга и соседа Семена (Суню) Нагирнера, живущего сейчас в Лоде. С весны 1944 года они не виделись и не знали ничего друг о друге. Потом Миша разыскал в Израиле, в Кирьят-Моцкине Авраама Конюхова, их третьего, чуть старшего товарища, который всю жизнь прожил в Томашполе и приехал сюда в 1994 году. От него М.Бренер узнал, что в Эрец-Исраэль живут два его двоюродных брата из Томашполя, о судьбе которых Миша тоже не знал ничего. Так, сообща три приятеля — Михаэль, Семен и Авраам восстановили некоторые страницы своего военного детства, трагические страницы истории своего местечка — Томашполя.

История первая: Миша Бренер
  
    Эта история началась 17 июня 1941 года, когда от перрона Киевского вокзала столицы отошел пассажирский поезд Москва-Кишинев. В нем в свое первое дальнее путешествие — на Украину, к тете, и к дедушке с бабушкой – отправлялся десятилетний еврейский мальчик Миша Бренер. Вместе с ним на каникулы в теплые края ехали его кузен, сверстник и тезка Миша Коган с родной сестрой Сильвой. Так что провожавшая Мишу Бренера мама Берта Абрамовна была вполне довольна: вместе ребятам будет веселей и спокойнее, родственники на Украине оповещены и Мишку встретят, мальчишка славно отдохнет в селе под щедрым южным солнцем и добрым приглядом многочисленной родни. Она долго бежала по перрону вслед за поездом и махала прилипшим к окну и весело улыбающимся ребятишкам. Знала бы Берта Абрамовна, что ждет ее сына там, на Украине, знала бы, когда доведется ей снова увидеть и обнять своего Мишеньку…

Через двое суток, 19 июня, поезд пришел на маленькую железнодорожную станцию Вопнярка Винницкой области, где пути трех юных москвичей разошлись. Миша и Сильва Коганы поехали в одну сторону — в Тульчин, к своей тетке. А Миша Бренер – в другую, в местечко Джурин. Его встретили тетя Лиза с мужем – дядей Борухом-Мейером Лахтером, которого все в округе звали Брухмейером. Они усадили Мишу в подводу, уселись сами, и маленькая гнедая лошадка, не торопясь, покатила телегу к дому. От станции до села было километров тридцать, и для городского пацана они превратились в незабываемое путешествие по тихой проселочной дороге. Она то ныряла в густой лиственный лес, то выбегала на волнистые зеленые луга и желтые хлебные нивы, то шла вдоль заросшего камышами озера, то пересекала небольшие медлительные речки.

Немало интересного и удивительного обнаружилось для Миши и в доме у дяди Брухмейера в Джурине! Особенно манил к себе глубокий, вырытый во дворе погреб, в котором было все, что душа пожелает: огромные бочки с разносолами, банки с вареньями и повидлами, горшки с молоком, сливками и сметаной, копченые сыры, сушеные яблоки, груши, грибы и всякая прочая снедь. А зеленый огород, огромный тети Лизин огород! Чего там только ни росло! От картошки, капусты и кабачков до огурчиков, помидорчиков, зеленого лука и укропа с петрушкой. Росла на участке и клубника. Таких больших, сочных, сладких, терпко пахнущих ягод клубники Миша никогда больше в жизни не ел…

Дядя Брухмейер работал кассиром на сахарном заводе и пользовался репутацией кристально честного и глубоко порядочного человека. Он целыми днями пропадал на работе, а дом и хозяйство, в котором были две коровы, утки и гуси, козы и куры, вела неутомимая тетя Лиза.

Недалеко от их дома была базарная площадь, и в то теплое и ясное воскресное утро 22 июня – как раз в базарный день – на площадь начали стекаться толпы людей, повозки, подводы и тележки, нагруженные мешками, арбузами, дынями, разным другим добром. Миша стоял у забора, не отрывая глаз от живописной картины начинающегося украинского базара. Высоко в небе послышался нарастающий гул самолетов, а потом появились и сами железные птицы. Их было много, и они летели ровными, стройными клиньями.

— Самолеты, наши самолеты летят, — заорали соседские мальчишки, и все стали задирать головы, стараясь получше рассмотреть, что за крылатые машины летят на такой большой высоте с запада на восток. Вдруг в воздухе раздался пронзительный свист и гул, за базаром что-то громко бабахнуло, вверх взметнулись огонь и дым, тяжелая звуковая волна гулко ударила по окнам домов. На мгновенье установилась пронзительная тишина, самолеты исчезли с ясного неба, и тут же начался невообразимый шум – заржали лошади, замычали коровы, заголосили бабы и закричали мужики, люди заметались кто куда, не понимая, что же произошло в это ясное, такое теплое и приятное утро…

Таким запомнился Мише первый день войны.

Тетя Лиза первым делом стала думать, как же отправить племянника домой, в Москву. Но как на грех, дядя Брухмейер, прежде не имевший никаких проблем с гужевым транспортом, тут никак не мог раздобыть хоть какую-нибудь захудалую лошадку. Все руководство сахзавода, да и сельсовета вдруг исчезло вместе с лошадьми. Самое же страшное для дяди заключалось в том, что, получив в банке огромную сумму денег (время было аккурат перед зарплатой), он не мог никуда эти деньги сдать. Начальство завода как ветром сдуло, ехать в райцентр, в банк было не на чем, власти в селе – никакой, ни военной, ни гражданской. Наконец, недели через две Брухмейеру все же удалось сдать деньги под расписку какому-то районному чину и раздобыть лошадь. Прихватив немного припасов, они вчетвером – дядя с тетей, их дочка Бетя и Миша — двинулись на телеге к станции Вопнярка, в надежде посадить мальчика на проходящий поезд в Москву. (Кстати, эта та самая Вопнярка, о которой поется в известной утесовской песенке: «С одесского кичмана сбежали два уркана… в Вопняровской малине отдохнуть). Но время уже было упущено, и до станции им добраться не удалось. При подъезде к железной дороге их остановил немецкий солдат (видимо, фрицы уже успели высадить десант на узловую станцию) и повернул телегу назад – «Цурюк! Цурюк!». Хорошо, хоть не открыл стрельбу.

Решили не возвращаться в Джурин, а остановиться в Томашполе, в старом, большом и крепком доме родителей тети Лизы. Сами родители переехали в Москву, к другой своей дочери, поэтому дом был пуст. Все-таки Томашполь в отличие от Джурина был еврейским местечком, где у тети Лизы и дяди Брухмейера было много родни, друзей и знакомых. А вместе держаться всегда легче. К тому же и дом родительский – номер 11 на улице Криворучко — был замечательный – просторный, а главное, снабженный глубоким подполом и просторным чердаком, где можно было бы при случае спрятаться, притаиться, хотя бы на время.

О, этот дом Мишиного лихолетного детства! Он вместил в себя столько событий, столько невидимых миру мальчишеских слез и радостей, что иному его сверстнику хватило бы на всю жизнь. Прежде всего, и самое главное – это то, что дом спас жизнь всем его обитателям. Когда случались облавы, обыски, когда стучались в дом незваные гости, тетя Лиза первым делом отправляла в подпол или на чердак детей. Частенько прятались в погребе и все взрослые, что жили в доме. А жило там несколько еврейских семей, которых изгнали из их домов, когда всех евреев согнали в гетто – часть Томашполя, ограниченную двумя улицами – Урицкого и Володарского (хорошие фамилии для еврейского гетто!).

…Первую и самую страшную акцию по уничтожению евреев немцы провели в Томашполе уже 15 августа 1941 года, еще до создания гетто. В местечко вошел небольшой отряд немецких солдат специальной эйнзацгруппы –D, у которой была только одна задача: очистить село от евреев, то есть попросту уничтожить их. С помощью собак-овчарок и украинцев, добровольно вызвавшихся участвовать в «акции», немцы стали спешно (местечек-то впереди было еще много) сгонять евреев на кладбище, на краю которого был большой обрыв. Там в тот день они расстреляли более трехсот жителей Томашполя. Семье Лахтеров и Мише Бренеру, в том числе, удалось спастись, во-первых, потому что все они в то утро не высовывались из дома, а прятались в подполе и на чердаке. А, во-вторых, потому что немцы очень спешили и не прочесывали тщательно каждый дом, а брали всех, кто подворачивался под руку, кто был на улице или во дворе, кого приволакивали украинские доброхоты.

Подробно об этом ужасном дне мы еще расскажем со слов прямого свидетеля и чудом уцелевшей жертвы массового убийства Авраама Конюхова. Сейчас же скажу только, что эйнзацгруппой-D, которая выполняла специальные задачи по уничтожению без суда и следствия евреев на оккупированной территории южной Украины и куда входило 600 солдат и офицеров-эсэсовцев, командовал штандартенфюрер СС профессор (!?) О. Олендорф.

А потом в селе стали хозяйничать румынские оккупационные войска, и это по большому счету спасло евреев Томашполя от полного уничтожения. Румыны не были так жестоки, как немцы, они не устраивали массовых расстрелов, кого-то из них можно было подкупить с тем, чтобы выйти за границы гетто в украинское село или на базар за продуктами, освободиться от каторжных работ. Но в целом, конечно, жизнь в гетто была ужасная: люди голодали, мерзли, подвергались унижениям, их гоняли на самые тяжелые и опасные работы, они жили как рабы. Все было проблемой, даже вода, которую приходилось приносить из единственного колодца на краю села. Люди питались картошкой и картофельными очистками, варевом из кормовой свеклы и лишь иногда, когда удавалось выменять на базаре немного муки, тетя Лиза пекла в печке хлеб или лепешки.

Мише отчетливо запомнились лишь некоторые эпизоды жизни в гетто, повседневность же не особенно запечатлелась в памяти 10-летнего мальчишки. Он помнит, что с пацанами из соседних домов – Суней Нагирнерорм, Семеном Петляром, Авраамом Конюховым и другими — пас скот, который румыны реквизировали у евреев для нужд армии. Помнит, как ходил ломать на дрова – топить-то было нечем — пустой соседский дом, хозяева которого успели убежать на Восток. Помнит, что дядя Брухмейер делал мыло, которое они потом на базаре выменивали на продукты. Никогда не забыть ему один эпизод, когда в самый разгар «мыловарения» в дом постучали полицаи. Откуда взялись у дяди силы, но он подхватил огромный чан с кипящим раствором и сам заволок его по лестнице на чердак. В обычное время этот чан еле поднимали два человека, а тут отнюдь не богатырского сложения Бухмейер проворно управился в одиночку. Видно, минуты опасности удвоили его силы, и он сам потом долго не мог понять, как это все произошло…

На все руки мастером был и молодой учитель Филипп Сойфер, который вместе с родителями и братьями тоже был вынужден переселиться в доме Лахтеров. Он ловко шил зимние шапки и брюки, умел отремонтировать любую вещь – от примуса до табуретки, и что очень важно, хорошо знал жестяные работы, так что люди нередко приглашали его чинить крыши, водосточные или жестяные печные трубы в обмен на какие-то продукты, которые шли в общий котел. Филипп был влюблен в сестру Миши Бетю, они дружили, а после войны поженились и прожили большую и трудную жизнь. Мише тоже очень нравился этот добрый и умный парень. Как-то раз мальчишка решил увековечить имя своего старшего друга, взял у дяди тонкое шило и выцарапал на стенке полированного шкафа два слова — «Филя Сойфер». Самое интересно, что за 60 лет Михаил начисто забыл про эту надпись. И вот когда летом 2003 года он побывал в Томашполе и зашел в тот самый старый теткин дом, новые, чужие люди, которые там сейчас живут, показали ему корявую строчку, ясно виднеющуюся на стенке шкафа и сегодня. И тогда воспоминания нахлынули на Мишу…

Он, конечно, не мог не вспомнить, может быть, самый трагический эпизод своего томашпольского детства. Мальчишки играли в… войну и кидались камнями. И вдруг голыш, запущенный Семкой Петляром, угодил Мишке прямо в глаз. Страшная боль, все лицо залито кровью. И убитая горем тетя Лиза: «Ой, Боже мой, как же это я не уберегла дитё, как я покажу его моему брату!?». И хотя глаз чудесным образом не вытек, видеть им Михаил уже не мог, оставшись инвалидом на всю жизнь. Вот такая ирония судьбы: в гетто выбили мальчишке глаз не немцы, не румыны, не полицаи, а друг-ровесник, такой же еврейский мальчишка. Виновата ли в том война? Кто ответит на этот вопрос?..

И еще одно прошедшее через всю жизнь воспоминание. В другом конце гетто жил дедушка Миши по матери Авраам Рудь вместе с женой Фейгой. Это была очень набожная семья, дедушка Авраам был габаем и несколько раз приезжал в Москву, где жили его трое детей, за сбором средств для синагоги. В Томашполе летом Миша каждую субботу приходил к дедушке Аврааму, и тот учил внука ивриту, рассказывал об истории еврейского народа. Бабушка Фейга очень боялась: «Нашел время учить мальца древнему языку, это опасно, идет война, неизвестно, что с нами будет, зачем ты забиваешь голову ребенку?». На что мудрый дед Авраам резонно отвечал: «Кто знает, что будет с нами через тридцать лет? Может быть, когда-нибудь, это ему пригодится?». Дедушка Авраам как в воду глядел: ровно через 30 лет Михаил Бренер приехал в Израиль, и ему так пригодились те самые буквы и слова, которые учил в гетто при свете керосиновой лампы.

Дед умер в первый же год войны. Однажды он увидел, как два полицая вели по улице молодого томашпольского раввина и издевались над ним. Они толкали и били его, рвали бороду, пинали ногами. Окровавленный рав молчаливо и гордо, не склоняя головы, шел по селу. Дед Авраам видел все это, и сердце его не выдержало. Он слег и через два или три дня тихо скончался.

И, конечно, никогда не забыть Михаэлю приезд отца в уже освобожденный Томашполь. Под крышей дома был небольшой балкончик, выходящий на улицу. Однажды, стоя на нем, Миша увидел, как к дому подъехала большая военная машина, из которой выпрыгнул офицер в шинели. Миша сразу же узнал в нем отца, кубарем скатился вниз, выскочил на улицу и побежал навстречу папе. Отец подхватил его, прижал к колючей щеке, и они оба заплакали…

Потом они с отцом долго, кажется, три дня и три ночи, ехали по разбитым войной дорогам в Москву, домой, где уже ждала его мама, сестра Шура, дедушка с бабушкой и вся большая московская родня. Между прочим, здесь они снова встретились с Мишей и Сильвой Коганами, которых тогда, в июне 1941-го родственники успели посадить на поезд и отправить из Тульчина назад, в Москву.

Ну, а потом началась другая жизнь. Учеба в школе, затем в институте народного хозяйства имени Плеханова; работа, командировки; женитьба и рождение сына; переезд в Израиль в 1972 году; эпопея, связанная с рождением и гибелью города Ямит на Синайском полуострове, в которой самое активное участие приняли Михаэль и его жена Люся (Наоми); рождение дочери и еще двоих сыновей; участие в создании поселения Алей-Синай на границе с Газой; переезд в Иерусалим, а затем в поселение Элазар, где и живет сегодня большая и дружная семья Бренеров…

История вторая: Рассказ Семена (Суни) Нагирнера

Когда началась война, мне было 11 лет, и я все отлично помню. Вначале мы эвакуировались. Мой отец работал в еврейском колхозе «Гигант», одном из лучших в Винницкой области. Председателем его был отец Авраама Конюхова. Он сказал моему отцу: «Дам я тебе подводу, лошадей с условием, что ты погонишь колхозный скот на Восток и сдашь его советским властям». Отец согласился. В стаде было сто коров и быков, и мы погнали их в сторону Ладыжина на Буге. Помню, проезжали какую-то гору большую, а на ней разместился то ли штаб, то ли совет военный – генералы, полковники сидят, ординарцы, связисты вокруг бегают, машины подъезжают. Отец подошел к ним и попросил принять от нас колхозный скот. Они приняли, выдали бумагу соответствующую с печатью, и мы поехали дальше. Двигались мы двумя подводами. На одной – наша семья – отец с матерью, я, двое моих старших братьев и тетя, сестра папы, со своим мужем. А на другой подводе – впереди – ехали наши соседи. Мы должны были уже подъехать к Днепру, к речной переправе недалеко от Кременчуга. Выезжаем из какой-то деревни, приближаемся к развилке дорог. А передняя подвода уже скрылась за поворотом, ее не видно. У развилки мужик стоит. Мы спрашиваем его, как к переправе проехать, куда сворачивать надо. Он говорит: езжайте налево. Ну, мы и свернули налево. И очутились далеко от Днепра, в оккупации. А соседи наши благополучно добрались до Ташкента. «Кинул» нас тот хохол, видать, из-за большой любви к евреям.

В первом же селе нас обобрали полностью – забрали лошадей, подводу, вещи. Где-то мы там как-то пристроились, спали на полу. В том селе уже стояли немцы. А с нами, как я говорил, был муж папиной сестры. В первую мировую он воевал и попал к немцам в плен. И говорит: куда мы бежим, немцы такие приятные, порядочные люди, они нас не тронут. Наутро в дом заходят фрицы. «Кто такие?», — спрашивают. Дядя Абраша тут как тут: их бин юде, я, мол, еврей из Винницкой области. Ну, тут они ему дали, как следует – ах, ты юде! И ему, и отцу заодно. Вышвырнули из дома – возвращайтесь в свою Винницкую область. Хорошо еще, что не убили. И мы пешком стали пробираться домой, в Томашполь. А до него было не меньше 400 километров. Шли в основном по ночам, а днем прятались в маленьких селах или в лесах. Все беженцы на Восток шли, а мы – на Запад. Однажды в Соболевке, еврейском местечке, мы устроились на ночлег. Я уже спал. В дом вошел немецкий патруль – офицер с двумя солдатами. Он посмотрел на меня, на отца с матерью. Потом отослал солдат на улицу и заговорил по-русски: «Я – чех. Завтра здесь будут убивать евреев, бегите отсюда подальше, пока не поздно». Мы тут же, ночью и выбрались из Соболевки.

Когда мы все-таки добрались до Томашполя, там уже прошла карательная операция немцев по убийству евреев. И в местечке, слава Богу, хозяйничали румыны. С ними было полегче. Они были взяточники и за деньги, за вещи могли освободить от концлагеря, от ареста, от каторжной работы. Но в целом, конечно, евреи в гетто были совершенно бесправными. Ежедневно с утра до вечера они должны были выполнять общественные работы – их гоняли на каменоломню, они работали на стройках, на сахарном заводе, на ремонте дорог, очистки их от снега, заготовке дров и так далее. Часто людей вместо лошадей впрягали в телеги, и они по снегу, по грязи тащили на себе камни, лес, строительные материалы.

Детей, даже 10-12— летних, тоже заставляли работать. Мы пасли скот, реквизированный румынами, ходили на земляные работы, крыли мужикам кровлю, чинили жестяные крыши, а еще летом всех гоняли на сахарный завод – чистить котлы от накипи. Это была очень тяжелая и грязная работа. Детей румыны иногда по воскресеньям, в базарный день выпускали за ворота гетто на час-два. Мы сразу же бежали на базар, меняли вещи на продукты, продавали воду…

Несколько раз в местечко врывались власовцы – грабили, избивали, издевались над евреями на всю катушку.

В гетто был свой староста-еврей — одноглазый Залман, и своя полиция – мужики-евреи с белыми повязками — магендавидами. Они следили за порядком, направляли людей на работы, а иногда приходилось им отправлять людей в концлагеря. Верующие люди тайком молились, миньян собирался у кого-нибудь на дому.

У нас в доме жило восемь семей, теснота была страшная.

Все украинцы из соседних сел в первые же месяцы войны сбежали из армии и вернулись в свои дома. Многие из них лютовали хуже немцев и румын. Был у нас один украинец — так называемый «шабес-гой», Йосеф Смоляк. Вроде до войны он дружил с евреями, помогал им, знал их всех хорошо, вхож был в дома. Так вот, когда немцы пришли и стали убивать евреев, он стал настоящим садистом. Ходил и бил, добивал людей ржавой лопатой. Еще, помню, староста был украинский по фамилии Слободянюк. Мама моя как-то обратилась к нему: «Товарищ, староста…». А он: «Ах, ты жидовка паршивая, какой я тебе товарищ!». И жестоко избил ее… Или вот был у меня друг закадычный – Ленька Газовский, отец у него поляк, мать украинка. Мы с ним были — не разлей вода, нас Ванькой-Встанькой называли. Вместе в детский сад ходили, в школу, жили по соседству, я у него ночевал, он у меня. И вот мы уже за проволокой жили, в гетто. А он как бы на свободе. В школу ходил украинскую. Вижу, он идет из школы с ребятами. Я ему кричу: «Леня, привет, как дела!». А он в ответ: «Ух, ты, жидяра, бей его, ребята!». И стали они камни кидать в меня.

Но надо сказать, было много и таких украинцев, которые, как могли, помогали евреям. Например, друг моего отца Петро Бабий, рискуя жизнью, по ночам пробирался к нашему дому и оставлял на крыльце – оно к самому забору подходило – что-нибудь из продуктов – то полмешка картошки, то муки, то капусты. И часто это буквально спасало нас. Знаю, что здорово помогал Конюховым и другим еврейским семьям бывший колхозный бухгалтер украинец Скарунский, немало евреев спасла семья Мальцевых – Яким и Александра. Разные, конечно, были люди. Но, к сожалению, больше оказалось таких, в ком сразу же проснулся злобный антисемитизм, как будто он дремал в них до поры. И многие активно проявляли свою ненависть к евреям. Самое же удивительное, что когда после войны кое-кому из них пришлось держать ответ перед людьми, перед властью, находились такие евреи, которые склонны были простить их, заступались за них. Невероятно, но факт.

Трудно было жить с ними рядом после войны. Еврейские ребята, например, перестали общаться с такими, как тот же Ленька Газовский. Когда мы его прижали к стенке и напрямик спросили: «Что ж ты, гаденыш, так вел себя?», он без тени смущения отвечал, что ничего такого не помнит. Вот и все дела. Ну, а я, слава Богу, с ним больше не учился. Пошел в школу, перепрыгнув два класса – сразу в седьмой. В 1946 году после окончания семилетки поехал с дружком в Одессу (она от нас примерно в 300-х километрах) поступать в военно-морское медицинское училище. Оно было единственное в стране, и конкурс там тогда был двести человек на место. Из Владивостока, Хабаровска, Мурманска, Калининграда ребята приехали, из всего Союза. Моего дружка – Шмилека Портного отсеяли после пятого экзамена. А у меня последний экзамен остался – география, самый любимый мой предмет. Взял билет, глянул: о, все знаю. Сижу, готовлюсь отвечать. Тут входит дневальный: «Нагирнер, на выход!». Выхожу. Там мой брат старший, Мирон. А я был самый младший – мизынок. Он мне говорит: мама поклялась своей жизнью, что ты не поступишь в это военное училище. Я вернулся в класс и говорю: я не знаю, не могу отвечать. Капитан первого ранга говорит: возьмите другой билет, я не снижу оценки. Я отказался. Ну, хорошо, говорит, я вам все равно «четыре» поставлю. Меня отчислили. И мы со Шмилеком поступили в морской техникум – на штурмана дальнего плавания. Проучились год, приехали на каникулы в Томашполь и… решили остаться в родном местечке. Я пошел в 10-й класс, закончил школу. В это время мой самый старший брат Миша позвал меня в Ташкент. Брат воевал, был ранен, лежал в военном госпитале в Ташкенте, потом там же остался, в штабе Туркестанского военного округа. Он вначале перетащил среднего нашего брата – Мирона, а потом и меня. В Ташкенте я с отличием окончил юридический институт. Был студенческим активистом, комсоргом курса, членом комитета комсомола. На последнем курсе мне говорят: давай, вступай в партию, ты вполне достоин. Ну, на курсе моем все за меня единодушно проголосовали. Предстояло общеинститутское партийное собрание. Все вроде идет нормально. Встает один студент, член партии и, между прочим, еврей и спрашивает: каким образом, вы, еврей по национальности, остались живы, находясь в годы войны на территории, оккупированной немцами? Я, честно говоря, слегка опешил. Ну, не знаю, говорю, может, потому удалось выжить, что у нас румыны были, да и я пацаном был. Тогда встает секретарь партбюро — Ильченко такой, украинец, и говорит: «Есть предложение отклонить кандидатуру товарища Нагирнера». Короче, в партию меня не приняли. Но в такую партию я и сам уже не захотел идти. А при распределении мне, выпускнику с красным дипломом, дали направление адвокатом в Южно-Сахалинск. Я сказал «спасибо» и нашел себе работу сам. Потом закончил финансово-экономический институт и заочно – Ленинградский педагогический институт. Много лет жил и работал в Ташкенте, обзавелся семьей, все у меня было хорошо, жили мы благополучно, была квартира, дача. И все-таки когда представилась возможность репатриироваться в Израиль, мы с удовольствием это сделали. И я, и мой брат Мирон с семьей, который живет в Ашкелоне (старший наш брат – Михаил, к сожалению, скончался еще в Ташкенте).

История третья: Рассказ Авраама Конюхова

Фамилия моя — необычная для еврея – идет от прадеда. Его звали Абрам Коэн, он владел конным заводом и во время первой мировой войны поставлял в царскую кавалерию отличных племенных лошадей. Поэтому русские офицеры называли его Абрашей Конюховым. Так это прозвище превратилось в нашу родовую фамилию.

В апреле 1941 года моего отца Шимона Конюхова, который был председателем еврейского колхоза «Гигант», взяли на военные сборы. Нас у родителей было шестеро, и мы ждали седьмого братика или сестренку, поскольку мама моя Поля была беременна и должна была вскоре родить. Отец попал в саперный батальон, но через две недели после начала войны вернулся домой, выйдя из окружения. Когда он вернулся, вся семья наша решила перебраться в Тульчин, к дяде, маминому брату. В это время в Тульчин зашли немцы и все забрали у нас из дома. И тогда меня (а мне уже было 13 лет) решили послать на разведку в Томашполь. Мы с моим другом Моше Флейшманом и еще двумя мальчишками пошли пешком через лес. Недалеко от местечка наткнулись на труп человека без головы. Это был наш сосед…

Пришли мы в Томашполь 14 августа, а на следующий день в селе появились немцы с собаками. Вместе с украинскими полицаями, которых было гораздо больше, чем немцев, они стали выгонять евреев из домов, из подвалов. Всех, кто попадался им под руку, пинками, прикладами сгоняли в одно место и потом гнали к старому еврейскому кладбищу, рядом с которым был большой овраг. Схватили и меня вместе с моей тетей Суркой Ландой, к ней-то я, собственно, и пришел. Крики, плач, рев, собачий лай, ругань полицаев.

Врезалась мне в память страшная картина. Стоит полураздетая наша соседка Ханеле, такая красивая девушка, скорее даже девочка еще, и немцы с полицаями над ней издеваются – отрезали ей нос, уши, выбили глаза, она вся в крови, и вопль нечеловеческий разносится над толпой. И тут тетя Сурка изо всех сил толкает меня ногой в бок. Я лечу в овраг, мне больно, но я еще успеваю подумать с обидой: «Что это она, с ума сошла?…» И в это время гремят выстрелы – автоматные, винтовочные, пистолетные. И на меня падают тетя Сурка и другие уже мертвые евреи. Много тел, придавили меня, я еле дышу, все вокруг липко и мокро от крови. Слышны стоны умирающих людей, выстрелы, лай собак. Так пролежал я до вечера, а когда стемнело, осторожно выбрался из ямы. И вдруг увидел, что из под тел вместе со мной вылез еще один мальчик. Это был Йосеф Бендерский. Он вместе с родителями бежал из молдавского села Сороки. Сейчас он живет в Бат-Яме. Мы оба в грязи, в крови. И забрели в дом к женщине-украинке Мальцевой, тете Шуре. Они с мужем, дядей Якимом, жили на окраине деревни Яшетка, которая примыкала к Томашполю. Дядя Яким и тетя Шура спрятали нас в своем подвале, где было еще много евреев. Мальцевы и их сосед, бухгалтер колхозный Скарунский по трубе спускали нам в подвал еду и воду. Мы пробыли там дней десять, потом тетя Шура говорит: «Все, хлопчики, не могу вас больше держать, возвращайтесь домой, немцы ушли из Томашполя»...

Невозможно забыть, как местечко хоронило своих убитых. На это ушло три дня. Три дня невыносимой боли. Три дня слез, рыданий, стонов, проклятий. Выкопали три большие ямы и отдельно похоронили мужчин, женщин, детей. Всего в тот страшный день, 15 августа 1941 года, немцы уничтожили более трехсот евреев Томашполя. На месте, где они похоронены, сейчас стоит скромный обелиск.

Потом пришли румыны и начали всех оставшихся в живых евреев сгонять в гетто. Огородили дощатым забором, обнесли колючей проволокой пространство между улицами Володарского и Урицкого, и всех, чьи дома оказались за забором, переселили в гетто. В дома набивалось иногда по 20-25 человек, членов нескольких семей. Стали людей гонять на тяжелые работы — в карьер каменный, дороги расчищать и строить, в депо – на погрузку и разгрузку вагонов, в лес – на заготовку дров. С едой было очень плохо, нам ее никто не давал, а когда наступили холода, стало совсем худо.

25 октября 1941 года мама родила моего младшего братика Суню (Семена). Помню, из мешка сделали ему пеленки, и мы дети все ухаживали за ним, нянчили, оберегали, как могли. Все-таки несмотря ни на что выходили его, сохранили. Живет сейчас наш Суня с семьей в Израиле.

Самой тяжелой была для всех нас, жителей гетто, пожалуй, зима 42-го года. Еды не было, морозы до 25 градусов доходили, топить печки тоже нечем. Просто беда. Однажды отправился я в поисках продуктов в ближайшее украинское село Раково., там, где до войны была главная усадьба колхоза «Гигант» и где хорошо знали нашу семью. Отморозил ноги, но чего-то там раздобыл, бегу с мешком назад, в Томашполь. И как назло наткнулся на немца. Он меня подозвал. Кто такой, говорит, чего здесь делаешь? Я украинец, отвечаю, домой бегу. Он спускает с меня штаны – ах, ты – юде! И палкой погнал меня до самого гетто. Потом несколько дней лежал, не мог подняться. А одну из моих младших сестер – Веру — немец однажды сильно ударил палкой по ножке. Она очень долго болела, не могла ходить, а когда поправилась, стала хромать. В общем, страшно тяжело было, не знаю даже, как мы выжили. Может быть, потому что дружные были, старались не раскисать и все что-то делали, помогали друг другу, чем могли. И еще жили надеждой, что все-таки разобьет фрицев Красная Армия, освободят нас. Помню, как-то партизаны в село зашли, большой отряд с музыкой, с песнями.

А однажды, это было 16 марта 44-го, я увидел на окраине местечка советский танк. Люк открылся, высунулся из него боец в шлеме и говорит: «Товарищи, разойдитесь!». Я во весь опор домой: «Мама, мама, нас освободили!». И мама упала в обморок. У нее был тиф. А лекарств никаких не было. Я побежал к военным, спрашиваю, где найти врача, мама болеет. Пришел к нам военный врач, осмотрел маму и заплакал: «Мы отомстим немцам за все»,— оставил лекарства и ушел.

А я обратился к командиру части и сказал, что мне уже 17 лет (хотя мне было 16) и я хочу служить в армии, воевать с немцами. Меня зачислили бойцом 69-го стрелкового полка, и я успел еще повоевать. Службу закончил в 1946 году в Закавказском военном округе, в Тбилиси. Когда демобилизовался и стал собираться домой, командир части, узнав, что дома меня ждут четыре сестры и два брата, дал мне вещмешок с продуктами – консервы, сахар, чай, шоколад. «Возьми, — говорит, — Конюхов, дома пригодится».

Вернулся я домой, раздал гостинцы отцу с матерью, братьям Шмилеку и Суне, сестричкам Тане, Блюме, Вере, Еве и пошел устраиваться на работу – надо же было помогать семье. Начал работать водителем в автоколонне, так на одном месте и проработал почти сорок лет. Считай, все это время на Доске почета висел. Всеми уважаемый в округе человек был. Женился на своей несравненной Цилечке, которая перенесла много горя и страданий. Вырастили мы с ней двух хороших сыновей, оба стали военными. Один, Семен – полковник, живет в Москве, другой – Алик, был военным моряком, много лет служил в Севастополе на эскадренном миноносце. Мы с ним и с моей Цилечкой в июле 1994 года переехали в Израиль, поселились в прекрасном городе Кирьят-Моцкине. Нам здесь очень нравится. Я готов каждый день целовать землю Израиля – нашей настоящей родины. И все вроде хорошо и благополучно шло. Но жизнь нанесла нам под старость лет еще один свой коварный и страшный удар. В 1999 году при взрыве жилого дома в Москве на Каширской улице погибли наша внучка с мужем и маленькая правнучка. Как будто по какому-то злому року поселились они в том самом доме, который взорвали современные фашисты-террористы. Чем лучше нынешние убийцы тех, кто безжалостно уничтожал ни в чем не повинных людей тогда, в августе 41-го года в Томашполе?

Зло, увы, не исчезает с Земли, его не становится меньше. Может быть, потому, что люди забывают уроки прошлого, не любят вспоминать историю? И это очень печально…

(ВНИМАНИЕ! Выше приведена часть книги)

Скачать полный текст

© Баршай А., 2009. Все права защищены 
    Произведение публикуется с разрешения автора