Жили-были

Жил-был старый охотник, и был у него медведь – тоже старый. И так случилось, что медведя пришлось продать… Сможет ли теперь охотник жить без своего зверя? Рассказ из сборника «Стон ледника».

Публикуется по книге: Омуркулов Кадыр. Стон ледника: Публицистика и проза. – Б.: Шуру, 2004. – 264 стр.

УДК 82/821
    ББК 84 Ки 7-4 0-57
    О-57
    ISBN 9967-22-320-0
    О 4702300100-04

Жили-были старик со старухой, и был у них медведь. Вернее, медведь, был у старика, которого звали Аязмергенчи, что значит Аяз — охотник. А старуха была почти не причем, она терпела зверя и уже, казалось, не замечала его, потому что, как признавалась сама Кумар, он порядком намозолил ей глаза. Старый Аяз — а тогда он еще не был старым — пришел с охоты с добычей. Привел это страшилище. И старуха — можно сказать, тогда еще совсем молодая — долгое время не соглашалась оставлять его дома, а тем более называть, как просил Аяз, Акжолтой — «приносящий удачу», хотя и была на сносях и в эту зиму родила мальчика. Причиной ее упорства, наверное, была сочувствие мужу: лохматый еще безымянный зверь, оказывается, первым набросился на Аяза и рассек ему ухо. Потом оно срослось, остался только розоватый шрам. Но это было потом, а с первым чувством, будь то гнев или любовь, трудно сладить, и отяжелевшая в ту пору Кумар запричитала, призывая проклятия на голову зверя, чем сильно всполошила соседей.

Старуха до сих пор носит в себе обиду на зверя, словно это не старого Аяза, а ее ухо ноет перед непогодой. Она упорно не признает его клички — Акжолтой.

Она называла медведя «тулуп» или «шкура», словно предугадывая естественный конец таких разбойников. Как бы там ни было, а прожили они вместе много лет. Всякое пришлось пережить за это время — и хорошее, и плохое, были разные времена, и тепло было, и холодно. История, о которой идет речь, случилась совсем недавно, поздней весной, когда все покрывается зеленью и жизнь становится в радость.

...Шел старый Аяз теплым весенним утром после исполнения служебных обязанностей, напросился на старости лет на спокойное место — сторожем на колхозную птицеферму: ведь каждому ясно, что нет никого смирнее ночных ослепших кур. А соседи говорили ему: «Аяз отдыхал бы. Ну чего не достает тебе? Все есть, и дети пристроены, и дальние, и ближние — все живы-здоровы. Отдыхал бы себе». Но Аяз настоял на своем н много часов проводил среди кур...

Шел старый Аяз проселком, а за ним, не отставая ни на шаг, ковылял медведь — он был вроде помощника при стороже, его побаивались деревенские собаки, страстные охотники до инкубаторских беспечных цыплят.

Шли они вразвалку, предвкушая сладкие сны, и, дойдя до хлопотливо журчащей речки, присели на зеленой лужайке. Старик не спеша снял стеганую безрукавку, положил на нее войлочную шапку, закатал широкие рукава рубахи, умылся, напился из ладони, а медведь тем временем побарахтался у камней и стал похож на мокрого суслика, потому что шерсть его промокла, как вата, повисла мокрыми клочьями.

Так было каждый день, и они, не сговариваясь, пошли дальше к дому. Дом стоял на пригорке, и надо было пройти мимо дворов, тополиной аллеи и кузницы. Как всегда, скандально залаяла собака соседа Абды.

Старуха Кумар, завидев их, вынесла самовар, поставила на кирпичи, залила водой. Старик вошел в просторный шалаш. Здесь пахло ветками и мятой. Он повесил ружье. Медведь шуршал за шалашом соломой, тоже располагаясь к отдыху.

Старик бережно открыл потертую крышку патефона и, не спеша, словно отдаляя минуты предстоящего удовольствия, стал накручивать пружину, ощупал пальцем иглу. Развязав узел ситцевого мешочка, взял единственную пластинку и, слегка протерев ее рукавом рубахи, поставил на диск. И возникли отдаленные звуки барабана и флейты. Это было «Болеро» Равеля. Патефон подарил старику колхоз давным-давно, после войны, в тот год, когда он выследил матерого волка. А патефон без пластинок — это все равно, что конь без уздечки. Так рассудили те, кто готовил подарок. А, как известно, когда что-то нужно, того обычно и не бывает: не было пластинки ни в своем, ни и соседнем сельпо. В последний момент кто-то обмолвился, что видел в раймаге. Далеко. За десять окриков. Окрик — это у нас, кыргызов, мера расстояния: один окрик, два окрика, семь окриков-вместо версты, километров. Да, далеко было до района. Но все же решили пластинку доставить.

Только саврасый скакун мог бы сказать, если бы обрел дар речи, что значит десять окриков, он обернулся туда и обратно за два часа, с него хлопьями падала бурая пена, и дышал он, как паровоз. Помнится, что бригадир похлопал его по мокрой стриженой холке, сказал сочувственно, но твердо: «За общее дело» и поставил на всю ночь на колхозный корм, рискуя выговором.

Действительно, в раймаге нашли пластинку — она была единственной и называлась «Болеро». Как выяснилось потом, никто раньше о ней не знал и не слышал. Аязу преподнесли подарок, и тут же, на сцене клуба, завели патефон, и, наверное, только теперь поняли по-настоящему аильчане, какой все же хороший подарок сделали охотнику.

...Доиграла пластинка, и Аяз все так же аккуратно и бережно вложил ее в ситцевый мешочек, и, пока он закрывал патефон, старуха расстелила скатерть в шалаше, принесла распаренный самовар.

— Хорошая музыка, — сказал старик. Кряхтя и сетуя на боль в ногах, он сел на одеяло.

— Будто первый раз слышишь!

С этих слов начиналось утро Аяза и Кумар — они означали приветствие. Затем обычно следовало молчание, и старик выпивал пиалу чая, прежде чем Кумар начинала посвящать его в разные новости. Но сейчас Кумар нарушила традицию, заговорила сразу. «Что-то стряслось», — подумал старик.

— Двадцать лет заводишь ты свой жаргылчак-ручную мельницу. Как тебе не надоест? Одно и то же! А новенький приемник без дела стоит.

— Хорошая музыка, — повторил старик, пытаясь направить разговор в привычное русло.

— Тем и хорошая, пока крутится — самовар закипает.

— Э-э, что ты понимаешь.

— Значить, я не понимаю, — сдержанно произнесла Кумар, — а ты сам понимаешь? А помнишь, когда я гостила у сватов, удавился наш месячный теленок? И все потому, что ты сидел и крутил свою мельницу.

Зашуршали ветки шалаша, показалась лохматая лапа Акжолтоя.

— А помнишь, как этот тулуп своротил печь и я три дня ее мазала?

— Ну, довольно, старуха, ты чего-то хочешь сказать, да не решаешься... Говори.

— Чего мне говорить, нечего мне говорить, — смягчилась Кумар, — все у нас не по-людски получается, — Сказав это, старуха замолчала, надеясь, что последует вопрос. Нет, не последовал. Пришлось начать самой:

— Ну-ка, скажи, неужели я хуже других старух? Чем хуже я этой глухой Асылбю или шепелявой Майраш? Ну, скажи!.. А ведь они купили вчера в автолавке цветные шалевые платки.

— Ко-ош! — старик успокоился, узнав причину. — Я же тебе взял маасы*, как ты и просила...

(*Маасы — мягкие сапожки)

— У них тоже есть маасы.

— Ладно, старуха, уймись.

— Уймись, — усмехнулась Кумар. — Все до последнего рубля отдал Абды, сидим, как нищие.

— Он же дом строит. Вернет.

— Вернет этот скряга! Год будешь ждать. А завтра лавка уезжает.

— Ничего не поделаешь.

— Займи у Абды.

— Так я же сам дал ему деньги.

— А теперь пусть вернет часть.

— Как это?

— Вот я тебе и говорю, что не по-людски. А глухая Асылбю и шепелявая Майраш уже пять раз проходили в платках мимо нашего дома. Воображают! Что я, хуже них?

Кумар стала повторяться. От обиды, конечно. И потому Аяз рассудил:

— Все вы, старухи, одинаковы. А тут еще как назло медведь неосторожно повернулся, затрещали прутья шалаша и зазияла дыра.

— Ах ты, тулуп несчастный, шкура неободранная! — разгневалась Кумар. — Его только не хватало! Сбрось ты его с обрыва, ради бога, или отдай в школу, пусть из него чучело сделают...

Она схватила каталку и замахнулась было на медведя, но старик нашел для нее те слова, которые не могли не успокоить ее:

— Будет тебе платок.

...Старуха Кумар сказала правду — Абды был скрягой. Это знали все, знал и сам Абды. Поначалу аильчане пытались было осудить земляка, но потом, после одного случая, оставили в покое, примирились, как если бы человек родился картавым или кривоногим.

А случай был такой.

Каждый раз на исходе осени, когда умолкал па полях шум комбайнов и тракторов, старики начинали рядить и судачить, как скоротать предстоящую зиму, где, когда и у кого собираться.

И вот однажды, на очередной сходке, попросился в компанию стариков Абды. «Молод», — сказали старики. «Ничего себе, — возразил Абды, — пятьдесят скоро». «Молод — радуйся». Тогда вступился за него один из аксакалов — трудно сказать, кто именно, ибо сейчас все отказываются: «У него уже внуки — это раз, и мясо будет кому крошить — это два. Давайте примем». Согласились...

Проходили недели, наступила очередь Абды приглашать гостей. «Хорошо, — воскликнул Абды, — это счастье, когда в доме гости! Для вас не только барашка, я телки не пожалею». «Не вздумай», — озабоченно ответили ему аксакалы. «Нет, мудрые, я ради вас на все готов. Но вот что не дает мне покоя: а правы ли мы, что затеяли эти сборища-шерне? Совесть меня мучает. Шерне — это пережиток, это обычай, который остался от феодализма. А в каком веке мы живем?..»

Абды защелкал языком, покачал головой и опустил глаза. Задумались старики, внутренним оком оглядели свое прошлое и настоящее. Стали ждать, когда их начнет мучить совесть, но совесть упорно отмалчивалась. И тогда сказал самый мудрый: «Ты не прав, Абды». И шерне вновь пошло по кругу, только без Абды, который, говорят, с этого дня и получил к своему имени приставку «скряга». В аиле есть его тезки — Абды-рябой и Абды-учитель. Когда у него спрашивают: «Так ты какой Абды?» — он отвечает. «Скряга» и заливается привычным веселым смехом. А барашек, что не был зарезан им на шерне, стал маткой и принес двойню…

Прислонясь к ограде Абды, Аяз смотрел на резвившихся ягнят. «Все старухи одинаковы, — рассуждал он. — То подай, это подай. Вчера сапожки, сегодня — платок. Правда, платок — это не бог весть что, но ведь и Абды — не золотая рыбка». — Так думал Аяз, Абды стоял рядом и ждал, что скажет старик.

— Я к тебе, — сказал Аяз.

— Ага,— кивнул Абды.

— Займи денег. Рублей тридцать-сорок.

— Интересно, — удивился Абды, — я же сам у тебя занял.

— Все старухи платки купили, моя тоже хочет.

— Да-а, ты прямо удивил. Будто у тебя денег нет на платки?! Ты же видишь — я дом строю, — Абды показал на закатанные выше колен шаровары, — глину месил.

Аяз сказал:

— Я верну деньги... Если не веришь мне, я могу тебе Акжолтоя оставить дня на два.

— Деньги тебе займи, еще и медведя оставишь!

— Абды, меня старуха домой не пустит, понимаешь.

— Слишком много она себе позволяет. — Абды встал и, отряхивая свисающие шаровары, прошел домой, вынес деньги. Они попрощались, и Аяз пошел в сторону сельпо, где стояла автолавка. Акжолтой побрел за ним. Погрустневший Абды провожал их взглядом и вдруг, словно что-то вспомнив, крикнул:

— Послушай, дед! – Аяз остановился. — Оставь медведя. Медведя, говорю, оставь!..

Платок оказался на удивление красивым — большой, с ярким рисунком, с шелковыми кистями. «Не зря старуха шумела», — подумал про себя Аяз. Он так и сказал притихшей Кумар:

— На, принимай царский подарок. Накинь на себя... — Как тут ослушаешься? Надела она новое плюшевое платье, жакетку застегнула на все серебряные пуговицы, обула мягкие маасы и платок подаренный повязала.

— Ну прямо — невеста на выданье, — пошутил Аяз.

— Скажешь тоже, — смутилась Кумар.

— Пройди туда, а теперь сюда. Хорошо, ну, хорошо! — Она любовалась платком, не могла нахвалиться. Не заметили, как солнце поднялось, и полдень наступил. Старуха все поглядывала на дорогу — нет ли кого. Куда запропастилась Асылбю и Майраш, когда надо, они и носа не высунут... Кругом ни души. Только высоко в небе гудел самолет. Но и он быстро улетел.

— Старик, — обратилась Кумар, стараясь придать голосу будничность, — схожу-ка я к шепелявой Майраш, принесу заварку для чая.

— Сходи, и к Асылбю зайди заодно.

***

Утром следующего дня Аяз, как всегда, шел по проселочной дороге, остановился у речки, умылся, послушал ее звонкий лепет и направился к дому. Прошел тополиную аллею, миновал ограду соседа Абды и шел бы он дальше, да что-то заставило его остановиться.

Оглянулся и увидел Абды, ведущего на поводу медведя. Акжолтой был обвязан ремнями и, хрипя, тянул за собой толстое бревно. Аяз пошел ему навстречу.

— Абды, ты что придумал? Разве так годится? — В голосе старика зазвучала обида. Абды хихикнул:

— Это же хищник, зверь! Пусть привыкает.

— Он же старый, как я.

— Привыкнет. Вон сколько натаскал! — Абды показал на кучу бревен.

— Стыда в тебе нет, — рассердился Аяз. — А ну, отпрягай! — Он подошел к Акжолтою и стал было отстегивать ремни, но Абды взял его за руки.

— Успокойся. Я же купил у тебя хищника. Теперь он мой, чего ты вмешиваешься?

— О чем ты говоришь? Я же тебе не продавал!

— Не продавал? А платок, что — с неба свалился?

— Я занял у тебя. Завтра отдам.

— Не надо мне ни завтра, ни послезавтра.

— Абды, по-хорошему говорю, освободи Акжолтоя. — Аяз снял с плеча ружье.

Это развеселило Абды.

— Ну, давай, давай, стреляй! Да на что ружье твое годится? Во-он птичка щебечет — в нее и стреляй! — Абды вздохнул и повел медведя дальше.

Грустный, лежал старик в шалаше и слушал «Болеро». Обида на душе после разговора с Абды не проходила. «Бесстыдник,— думал Аяз, — нарочно загонит он Акжолтоя. Больно смотреть зверю в глаза». Печально вздохнул старик, ох, как печально. Давно не было ему так грустно и скверно. Он стал припоминать, когда с ним такое еще случалось, перебирал в памяти пережитое и вспомнил тот единственный, казалось, случай, опять же с ним, с Акжолтоем, связанный. Отвез он медведя в горы, в густые еловые леса, решил отпустить на волю. Хоть и привыкли они друг к другу, прижились и все же, рассудил старик, каждому свое, человеку — людское, а зверю воля. Посидели они рядом, попрощались и старик рысью погнал лошадь, даже не оглянулся, чтобы увидеть Акжолтоя в последний раз. Жалко было, худо было, привык, как к человеку. Но чему быть, того не миновать, — думал Аяз, пытался отвлечься и забыть. Так и просидел он целый день насупленно, не вымолвив слова, словно пост какой соблюдал. На следующий день, проснулся утром и глазам своим не поверил: Акжолтой сидел у шалаша, рядом с бешиком — колыбелью и привычно сторожил сон младенца. Как ни злилась, ни кричала на медведя старуха, а сидеть гляделкой у колыбели позволяла, потому что могла быть тогда спокойной, что ни куры, ни щенята не потревожат сон ребенка. В такие минуты на старуху сходила милость. «Ах ты тулуп косолапый», — говорила она, и это звучало как «светик мой» или «радость моя». И вот сидел он, покорный Акжолтой, у колыбели, старик не поверил глазам, но не проронил ни слова, не пошевелил пальцем, словно знал твердо, что так оно и будет, повернулся на другой бок и задремал...

Все это вспомнил Аяз и вновь опечалился... Вошла старуха и сняла пластинку с патефона. Кумар была тиха, усерднее обычного, она видела, что старик не в духе, и догадывалась чем это вызвано.

— Хорошая музыка, — сказала Кумар, но тот на нее так посмотрел, что она чуть не разлила чай.

— Что ты понимаешь! — старик обрушил на нее давно сдерживаемую ярость: — Ну ладно, скряга Абды чужой, что с него спросишь? А ты своя, одним одеялом укрываемся... Из-за тебя все!

— Не я одна, — робко сказала Кумар,— шепелявая Майраш, глухая Асылбю...

— Да замолчи ты! Почему вас молния не ударит?!

— Ну, старик...

— Что — старик?!

— Из-за этого тулупа?..

— Не тулуп он — душа живая!

...Вечером Аяз потащил соседу козу.

Скряга Абды посмотрел на козу, у которой от страха выкатывались и стекленели глаза, отвернулся, жалостливо покачал головой:

— Ты что, старик, не в своем уме? Зачем мне коза?

— Я тебе деньги отдам, а ее — впридачу...

Аяз старался быть спокойным, а в груди сердце разрывалось на части.

— Не надо мне козу и денег не надо! Мне медведь — помощник.

— Абды, прими козу, побойся бога, мы с твоим отцом были друзьями.

— Да, хороший был у меня отец, — замечтался Абды.

— Что правда, то правда, дети всегда в отца, — закивал Аяз.

— Хороший, да непутевый, — сказал Абды.

— Верно, непутевый, — согласился Аял. — Помню, его на охоту взял и пожалел — всю дичь мне перепугал,

— Да, хороший был он человек, но медведя не отдам. Коза — враг, все сожрет, кустика не оставит.

— Да это тихая коза, смирная.

— Ты что сватаешь ее как невесту?.. За такого здорового медведя такую маленькую козу?! Не дам, нет, не дам.

Так и пришел Аяз домой ни с чем, пустил козу пастись, закинул веревку на крышу дома.

— Может, что выпьешь? — спросила Кумар.

— Не надо мне чаю... Ах ты, скряга! Как в сказке все — и скряга есть, и баба-яга есть!

Старик пролежал до глубокой ночи в шалаше, подождал, пока луна не поднимется из-за гор. Луна была молодой, шириной на два пальца, как ребро верблюда. Она струила мягкий, прозрачный свет, и чуть пообвыкнув, можно было различить тропинку и каждый кустик.

Аяз пошел взглянуть на Акжолтоя и, если будет возможность, пошептаться с ним, повздыхать.

Абды привязал медведя в зимнем стойле для коровы. Оно было сделано из толстых бревен и накрыто шифером. Между бревнами можно было просунуть руку, стойки стояли на расстоянии аршина.

Старик окликнул медведя, стал нашептывать ласково, просил извинения, обещал освободить из неволи. Акжолтой не шелохнулся, не повел ухом, а только громко сопел и вздыхал во сне. Намаявшись за день, он спал.

— Устал, бедняга, — прошептал Аяз, — спи, Акжолтой, я подожду.

Старик остался сидеть у забора, ждать за толстыми бревнами. Здесь его и разбудила старуха под утро, в молочные сумерки. Кое-где мерцали звезды.

— Вставай, старик, — сказала Кумар, — не печалься, не мучай себя, я что-то придумала.

— Что еще? — сонно пробурчал Аяз.

— Пошли. — Больше она не сказала ни слова.

Вернувшись домой, она с какой-то торжественностью подоила корову, словно совершала обряд или чудодейство. Обвязав ведро марлей, она подвесила его на яблоневый сук. Молча подала Кумар старику палку и вывела со двора корову, жестом велела Аязу идти за ней.

— Эй, ты что надумала, — насупился старик. Кумар молчала.

— Я тебя спрашиваю! — повысил голос Аяз.

— Ты погоняй, — молвила наконец Кумар, — погоняй. Старик остановился, как вкопанный.

— Так ты корову хочешь отдать? Ты что — рехнулась?

— Не ты доишь, не твоя корова. Сама знаю... Где ты найдешь такую большую козу как медведь?! Нет такой козы...

Аил дремал, истекали последние минуты блаженной ночи. Спали в доме Абды.

Собака на цепи лениво приоткрыла один глаз, признала знакомых, заскулила сладко и снова погрузилась в свой чуткий песий сон.

Кумар прошла в стойло и, привязав там корову, вывела медведя. Акжолтой шел тяжело, как старик, на ходу натягивающий на себя шубу. Увидев Аяза, стоявшего за забором, он поднял морду и замотал головой, положил лапу на его плечо, полез обниматься.

— Ну, Акжолтой, ну! — пожурил его Аяз, потрепав за ухо, и, чтобы не заметила старуху, потер кулаком глаза.

Старуха цокнула языком:

— Тоже мне мужики... Пошли!

Они двинулись гуськом.

— Вот смеху будет, — попыталась улыбнуться старуха, — увидит скряга корову, глазам не поверит. Будет рассказывать, что медведь отелился. Вот увидишь, будет рассказывать, хотя узнает нашу буренку...

— Узнает — вернет...

И когда они уже подходили к дому, Кумар, чтобы совсем успокоить старика, сказала ему:

— Ты знаешь у нашей коровы вымя тугое, как ремень... Пусть жена скряги помучается. Так ей и надо, верно, Акжолтой?..

Медведь, словно соглашаясь, мотнул головой.

Растворились звезды в небе, как зернистая соль в воде. Забрезжил рассвет. Начинался новый день поздней весны, с виду обычный и неприметный...

Вот так все и было.

1975 г.

© Омуркулов К., 1975. Все права защищены
    Произведение публикуется с разрешения автора 

СКАЧАТЬ всю книгу «Стон ледника» в формате MS Word