Эрнст Акрамов

(повесть)

Биографическая повесть из серии «Жизнь замечательных людей Кыргызстана» о нашем выдающемся соотечественнике, знаменитом хирурге Эрнсте Хашимовиче Акрамове, чье имя, чья благородная подвижническая деятельность широко известны в Кыргызстане. Посвятив хирургии всю свою жизнь, постигнув ее тонкости, ее тайны, он беззаветно, неистово служит людям, нуждающимся в его помощи. А их великое множество…

Публикуется по книге: А.И.Иванов. Эрнст Акрамов. Повесть. Второе издание, дополненное. – Б.: Издательство «ЖЗЛК», 2007. – 416 с.

УДК 82/821
    ББК 84 Р7-4
    И20
    ISBN 9967-23-354-0
    И 4702010201-06

Серия «Жизнь замечательных людей Кыргызстана».
    Главный редактор Иванов Александр
    Шеф-редактор РЯБОВ Олег
    Редакционная коллегия:
    АКМАТОВ Казат
    БАЗАРОВ Геннадий
    КОЙЧУЕВ Турар
    ПЛОСКИХ Владимир
    РУДОВ Михаил

Если что-нибудь священно,
    То тело людей священно…

                            Уолт Уитмен

    ВСТУПЛЕНИЕ

    К этому человеку идут как к последней, высшей инстанции, когда ничто и никто уже не может помочь. Его авторитет среди простых смертных – и больных, и здоровых – огромен. Мой товарищ, прекрасный писатель, настрадавшись в привилегированной клинике от именитых тамошних эскулапов, сбежал домой. Даже находясь при смерти, он наотрез отказался возвращаться туда. Но едва узнал, что жена собирается везти его в акрамовскую больницу, сразу повеселел и сказал слабым голосом: «Вот теперь я спокоен. Уж если кто и может вылечить, то только он, – подумал, пожевал губами и добавил: – А вообще, наверное, у него и помирать не страшно. Выходит, ни малейшего шанса не было. Да, он хирург от Бога, но все-таки не Господь Бог…».

За десятки лет врачебной деятельности на счету Эрнста Хашимовича Акрамова несколько десятков тысяч спасенных жизней. Если собрать их воедино, то получится население целого городка или ряда крупных микрорайонов столицы! А поскольку люди, которых он врачует, живут по всей республике, его имя известно повсюду.

Иным кажется, будто слава, как покорная дворняжка, сама идет к нему в руки. Черта с два! В медицине, подобно литературе, науке, искусству, доля таланта в достижении цели не более пяти процентов. Остальное – кромешный, неустанный труд. Бесценное время и бесценная энергия. Это все, словно миллион роз к ногам любимой, он положил на алтарь медицины, пожертвовав личной жизнью, тем, что для большинства людей составляет основу существования.

На земле уж так заведено, что рядом с Моцартом возникает тенью Сальери, а рядом с Пушкиным – Дантес. Есть сложности, причем немалые, и в судьбе нашего героя. Не всякий бы вынес такие удары, что выпали на его долю. И если он выстоял, не надломился, если его талант врачевателя не угас, а с каждым годом все ярче, мощнее светил людям, своему народу, который отвечает ему признательностью, то в этом, безусловно, заслуга самого Акрамова, а так же честь и хвала тем, кто в трудную пору оказывал ему внимание и поддержку. Наш герой чтит их всех, отлично сознавая, что одному ему ни за что бы не пройти по минному полю зависти и предательства. А такое поле, увы, всегда простирается перед незаурядной личностью, наделенной далеко не дипломатическим характером, для которой превыше всего профессиональный долг, борьба за жизнь человека.

В книге, конечно же, встретятся не только документальные, но и собирательные, вымышленные ситуации, места действия и образы, позволяющие более четко обозначить линию поведения героя на изгибах бытия. И если где-то и в чем-то движения этих фигур, их действия совпадают с реальностью, то это чистая случайность. Как падение знаменитого яблока на голову Ньютона. Как дождь, пролившийся с голубых небес.

Судьба доктора медицинских наук, профессора Акрамова захватывающе интересна. Уже потому, что он врач, спасающий множество людей, а значит, и нас с тобой, читатель.  Уже потому, что через его жизнь прошло немало медицинских светил, о ком доходят до нас разве что легенды. Уже потому, что Эрнст Акрамов – потомок крупных купцов Мырзабаевых, выстроивших в Пишпеке торговые ряды по улице Купеческой (Советской), а затем репрессированных советской властью, и сын директора автобазы Хашима Акрамова, преданного идеям коммунизма, – связал собой две несовместимые эпохи да еще и ту, что только нарождается.

У него много учителей, перед которыми он благоговеет, и немало учеников, которые благоговеют перед ним. При всей кажущейся распахнутости, открытости его характера сойтись с ним близко дано не каждому, того пожелавшему. Но если кому-то повезло войти в заповедный круг его дружбы, тот обречен в любой момент воспользоваться спасательным кругом акрамовского внимания и участия.

Его характер подобен морю, где штили и штормы если и предсказуемы, то относительно. Когда Акрамов бушует, то затихает, затаивается вся больница. Не в страхе, нет, а в особом почтении перед его гневом. Значит, кто-то из медперсонала ошибся, допустил оплошность, и Акрамов взъярился, вышел из берегов. Значит, истина теперь восторжествует.

Скальпелем он владеет столь же виртуозно, как смычком скрипки – Владимир Спиваков. Скальпель является у него продолжением руки, а рука – мысли. Об этом написаны горы статей, как и о том, что Акрамов не делит людей, попадающих к нему в больницу, на министров и чабанов. Журналисты обожают хирурга. Он платит им тем же, но стоит расслабиться, их ждет розыгрыш, о чем они даже не подозревают, принимая сказанную на полном серьезе шутку за чистую монету.

Мир Акрамова сложен и не сводится только к медицине, хотя она у него, бесспорно, на пьедестале всей жизни. В юности Эрнст увлекался спортом, был чемпионом республики по гимнастике. Тогда же он пристрастился к классическому искусству, не пропуская ни одного спектакля в театре оперы и балета. Вот почему со знанием дела профессор медицины ведет в последние годы свои «Акрамовские вечера».

Случалось, что ему удавалось заниматься, и небезуспешно, политикой…

Поставив многоточие, автор решил, что уже вполне достаточно сказано для вступления к самой повести. Одни считают, что вступление – это наживка, и соответственно готовят читателю такое блюдо, для меня же оно как бы скелет (в героях ведь – врач!), а полнокровное представление о нем – впереди.

Каюсь, читатель, если в чем-нибудь не оправдаю твоих надежд. Легенды всегда красочней были. А легенд об Акрамове предостаточно.

    Эрнст Акрамов

Глава первая: Противостояние

1. Нежданная беда

Предчувствие беды развито в нашем герое чрезвычайно сильно. На нее у него прямо-таки собачий нюх. Он за версту улавливает этот пронзительный полынный запах, что исходит от еще только зарождающегося несчастья. И с его приближением поселившееся  в Акрамове с самого начала беспокойство нарастает, оттесняя все остальные чувства и ощущения.

Для врача это особенно важно. Возникшее исподволь ожидание беды, хотя состояние больного, которого он лечит, вполне удовлетворительно, позволяет ему подготовиться, не дать застать себя врасплох.  Это как внезапно обрушившаяся пыльная буря: лишь тот, кто догадывался о  скором ее налете, успевает вовремя закрыть окна.

Интуиция не раз выручала Акрамова, точнее, его больных, попадавших к нему на операционный стол. Он ограждал их от такого рода неприятностей, которых, казалось, никак не должно быть, но которые внезапно возникали. Однако тут же, нарвавшись  на точное, молниеносное противодействие хирурга, вынуждены были ретироваться. И больше не высовывать носа. Ибо Акрамов всегда был готов  его прищемить. Что ж, болезнь, как изворотливый, коварный противник, отыскивает наиболее уязвимые места для нападения, а то, глядишь, атакует и по всему фронту, пока не удастся ее нейтрализовать полностью.

Еще с утра того памятно черного дня в душу Акрамова вошла тревога. Ему предстояла сложная операция язвы двенадцатиперстной кишки. Болезнь была давней, запущенной и он продумывал различные варианты, чтобы не допустить ее послеоперационных осложнений. Саму тревогу он воспринимал как предупреждение о таящейся опасности и заранее прикидывал, что и как он будет делать.

– Ты бы хоть чай попил спокойно, без спешки, – с легкой укоризной говорила мать. – Все у тебя дела, дела, дома почти не бываешь. А хмуришься-то с утра чего? Трудный у тебя хлеб, сынок, ох, трудный.

– Извини, операция через три часа, – Эрнст встал из-за стола, поцеловал мать и заторопился к выходу. А она осталась стоять, невысокая, сухонькая, с печальными глазами, смотрящими ему вослед. Уже закрывая дверь, он увидел, как к ней подошла Рая, его старшая сестра, и стала маму о чем-то спрашивать.

Что-то сжалось, защемило внутри, но он отнес это к предстоящей работе и, сосредоточившись, принялся мысленно прикидывать,  что же необходимо ему будет проделать  в операционной.

Воображение у Акрамова было натренировано, полностью подвластно ему и служило как бы лабораторией для апробации тех или иных его хирургических действий. Иногда он создавал в воображении эскизы, но чаще – целостные картины будущей операции. Для того чтобы представлять все это в деталях, как в реальности, понадобились годы упорного труда  не только в операционной, но прежде всего в анатомичке, где физиология человека изучалась им наглядно, с превеликой тщательностью. Институт институтом, считал он, это, конечно, база, и все же каждый последующий день должен прибавлять врачу знаний, умения освобождать людей от болезней.

Из записок Акрамова. Перед каждым оперативным вмешательством, плановым или экстренным, хирург должен зрительно представить всю топографическую область, на которой ему предстоит совершить хирургическое вмешательство. А для этого оперирующему хирургу следует обязательно пройти многократный курс оперативной хирургии и топографической анатомии в анатомическом театре. Это даст возможность  избежать многих ятрогенных ошибок и последующих трагических ситуаций. Ибо зачастую в хирургии больные погибают от повреждений, нанесенных врачом, слабо знающим топографическую анатомию.

Спрашивается, при чем здесь больной? Если жертвой твоего непрофессионализма становится человек, разве это не должно мучить хирурга? Я смею это говорить, поскольку на своем врачебном пути повидал немало случаев, когда причиной смерти больного было то, что называется «хирургическая слепота» в топографии элементов  органов и систем.

Примером для меня в этом плане явилась работа выдающегося хирурга академика А. А. Шалимова, возглавлявшего крупное хирургическое учреждение в Харькове. Я был там в начале своей практической деятельности. Шалимова называли хирургом от Бога, хирургом ХХ1 века. Казалось бы, уж он-то все знает, всего достиг. Однако один день в каждой его рабочей неделе обязательно отводился для экспериментальной работы или работы в анатомическом театре, которую он считал совершенно необходимой для хирурга. Этому правилу всегда следовали такие светила в этой области, как Н. И. Пирогов, Б. В. Петровский, В. Д. Федоров, А. А. Вишневский, В. С. Савельев и многие другие.

И меня поражает, когда среди наших хирургов сплошь и рядом бытует мнение, будто бы анатомический театр – только для новичков, а вот для них занятия в нем – ущемление  личного достоинства. Право, смешно и глупо. Я не представляю, как при таком подходе они берутся оперировать людей.

Больница, в которой Акрамов практиковал – лечил, оперировал, находилась неподалеку от центра города. Доехал он туда быстро. Еще раз внимательно просмотрев  анализы больного,  Эрнст дал команду готовить его к операции. А сам по привычке заглянул в палату, где лежал его подопечный.

Это был грузный пожилой мужчина с желтоватым от изнурительной болезни лицом. К каким только врачам он ни обращался, все было без толку. В конце концов кто-то из друзей посоветовал: «Иди к Акрамову, он и не таких, как ты, с того света возвращал».

Акрамов не входит, а врывается в палату, и вместе с ним врывается поток энергии.

– Ну, что, может, хватит болеть? Пора выздоравливать! Стране нужны сильные и крепкие мужики, способные на большие дела. По вас женщины сохнут, а вы тут разлеживаетесь. Кого первого будем ставить на ноги? – Акрамов посмотрел на пожилого мужчину, подмигнул ему. Тот улыбнулся. – Правильно, с вас сегодня и начнем. Почистим, подлатаем – и будете как новенький!

У него правило: с больными говорить как со здоровыми, которым просто-напросто нужен толчок, чтобы они стали таковыми. Сюсюкать с ними, проявлять жалость – значит позволять им расслабиться, потакать болезни.

– Готовьтесь, – продолжал он, – я сейчас за вами таких красавиц пришлю, что поездка в операционную раем покажется.
Другие больные тоже заулыбались. Акрамовская манера общения была им по душе. Он мог балагурить, рассказывать анекдоты, сдабривать шутку крепким словцом, тем самым отвлекая их от мучительных болей, пресекая нытье, и они благоговели перед ним, веруя в его золотые руки, в то, что ради них, ради их жизней он сделает все возможное и невозможное.

Операция прошла успешно. Его опасения оказались напрасными. Никаких подводных рифов он не встретил, все было в обычных пределах. Это слегка обескуражило его. Но лишь слегка. Перестраховаться в таких случаях всегда лучше, чем наоборот.

В небольшом холле больницы стоял старенький телевизор, возле которого толпились ходячие больные вперемежку с медперсоналом. Из Москвы шла трансляция Олимпийских игр, выступали будущие чемпионы – советские гимнасты, и Эрнст остановился, любуясь, как наши мужчины выполняли упражнения на перекладине.

Он сам в свое время, будучи в сборной республики по гимнастике, всем остальным гимнастическим снарядам предпочитал перекладину, или, если по-обиходному, турник. Вот уж где он получал удовольствие, когда крутил «солнце», или при соскоке, летя дугой вниз, делал сальто! Позже, перестав участвовать в соревнованиях и заходя в спортзал просто для того, чтобы размяться, Акрамов мог миновать брусья, кольца, коня, но турник – ни за что.

Советские гимнасты выступали на Олимпиаде блестяще. То, что они творили на перекладине, даже у него, мастера спорта СССР, вызывало восторг. Собравшиеся возле телевизора ликовали.

– Эрнст Хашимович, Эрнст Хашимович, – донесся до него сквозь общий шум голос медсестры, – вас к телефону!

– Нельзя ли позвонить минут через тридцать? – он полагал, что это по поводу заседания кафедры в мединституте, о котором ему уже дважды сообщали. «Вечно все у них запутано, никакого порядка, лишь бы дергать человека. Редчайшая возможность – соревнования глянуть, и то не дают», – промелькнуло в голове.

– Просили срочно. Из дома звонят.

Домашние никогда не звонили попусту. Только если случалось что-то очень важное. Так у них было заведено. Эрнст взял трубку.

– Слушаю.

– Это говорит соседка по этажу. Понимаете, тут с вашей мамой…приезжайте поскорей…

– Что, что с мамой? – мгновенно охваченный страхом, как пламенем, прокричал Акрамов.

– Плохо, очень плохо. Вы, пожалуйста, поскорей… Мы вас ждем…

Соседка явно не договаривала. Он понял это сразу.  На ходу отдав распоряжения относительно прооперированного больного и попросив, если что, звонить ему сразу домой, он помчался к машине. «Жигуленок», принадлежавший сестре Рае,  на котором он с некоторых пор ездил по доверенности, стоял у подъезда. Эрнст не был лихачом. Ибо хорошо знал, к чему это может привести. В «неотложке» таких пациентов было полно. Для него, видящего в человеческой жизни божественный смысл, ставящего ее превыше всего, любое нарушение этого правила представлялось смертным грехом.

Но в тот раз он летел, словно безумный, летел так, что встречные  водители порой осуждающе качали головами. Благо, дорога была суха и полупуста. И обошлось без аварийных ситуаций.

А дома случилось вот что. Мать Эрнста, Марьям Акбаровна, стояла на открытом, легком, как гнездо птицы, балконе третьего этажа. Не только с него было видно все, что происходило во дворе, но и сам балкон насквозь просматривался со двора.

Хоронили отца профессора Китаева. Процессия шла через двор, и многие жильцы дома находились тут же, провожая его в последний путь.

Соседки видели и стоящую на балконе Марьям Акбаровну. Когда процессия скрылась за углом, она повернулась, чтобы уйти в комнату, и вдруг упала и больше не вставала. Подождав несколько тревожных минут, они поднялись на третий этаж и стали звонить в дверь.  Открыла Рая. С давних пор, переболев менингитом, она стала воспринимать мир неадекватно. Дверь-то она открыла, а ничего толком объяснить соседкам не могла.

Марьям Акбаровна лежала, как и упала, – ничком. Соседки перенесли ее на диван. Она уже не дышала. Перепуганные они позвонили Эрнсту Хашимовичу.

(Вот откуда у него саднящее с утра предчувствие беды! А он-то, как все и всегда, связал это предчувствие с работой, с предстоящей операцией, с тем, что изначально ставил на первый план).

До последней минуты, еще безуспешно пытаясь нащупать пульс, Акрамов верил в чудо. Его лицо, обращенное к матери, казалось, молило: «Ну, пожалуйста, пожалуйста, очнись, я прошу, очень прошу тебя!». Но мать оставалась недвижима, как недвижимы лишь те, кто обретает вечный покой.

Что же произошло с ней? Образовавшийся при падении тромб попал в вену, ведущую к легкому. Был перекрыт кислород, которым питается сердце. Смерть наступила безо всякого предупреждения, мгновенно.

Эрнст первым в республике стал делать все пластические и реконструктивные операции на сосуды, операции по пересадке сосудов. Те, кто ныне знаменит в сосудистой хирургии, тогда только учились, совершали первые шаги в этой области. У него и кандидатская диссертация была по сосудистой хирургии, неоднократно он выступал с докладами на эту тему в республиканском обществе хирургов, публиковал научные статьи в солидных журналах… Занимался он и удалением тромбов из артерий с последующей пластикой.

А у мамы тромб застрял в вене… Как хирург, как специалист, занимающийся непосредственно сосудами, он понимал, что спасти ее было практически невозможно. В таких случаях смерть наступает в считанные секунды. А ведь она была дома, не на операционном столе, где за эти считанные секунды он многое успевает. Увы, в данной ситуации исход был предопределен.

Но сын, убитый горем, упрекал, казнил себя, мучил всевозможными предположениями. Будь, дескать, он дома, все бы сложилось иначе. И мама бы не упала, а если бы это и произошло, он бы все равно что-нибудь да придумал, чтобы спасти ее. Не мог не придумать способа для ее спасения. Не мог – и все! Да и вообще, ругал он себя, ему надо было побольше  уделять маме внимания, почаще проводить вечера не в больнице, а дома, ведь беседовать с ней было такое удовольствие...

Напрасно Акрамов-хирург пытался замолвить словечко в оправдание Акрамова-сына. Тот и слушать его не хотел, продолжая терзать себя то одним, то другим, то третьим. Он очень любил, уважал свою мать, она была для него чем-то высоким, святым, что занимает в сердце особое место. И как все высокое, святое кажется нам неподвластным времени, так и мать казалась Эрнсту вечной. Примириться с ее смертью он не мог. И он винил себя, что не сумел ее сберечь. Хотя  Марьям Акбаровна уже не один год прибаливала, и силы, дарованные ей природой, давно были на исходе.

Эркен, младший брат Акрамова, узнал о постигшем их горе только тогда, когда пришел домой. Работал он в Госкомспорте тренером по велосипедному спорту и редко находился там, где его можно было бы найти по телефону. Конечно, он тоже сильно переживал. Но, будучи менее эмоциональным, чем Эрнст, более сдержанным, он не склонен был к самоистязаниям. Его приход благотворно подействовал и на Эрнста.

Разница в летах меж ними была невелика – всего-то четыре года. Но этого было вполне достаточно, чтобы Эрнст чуть ли не с детства чувствовал себя старшим братом со всеми вытекающими последствиями. В семье, где он вырос, выпадавшая на каждого определенная ответственность никогда не считалась тяжким бременем. Она была  для родителей и детей столь же естественной, как для фруктового сада обилие плодов, под грузом которых прогибаются ветки.

До сего дня мать в меру сил заботилась о своих взрослых уже детях. Что-то подскажет, чем-то поможет. Все домашние дела держались на ней, все заботы о дочери-инвалиде – тоже. Благодаря ее такту, ее материнскому терпению многие даже не замечали неадекватности в поведении Раи.

Эрнст с утра до ночи пропадал в больнице. То операция, то консультация, то экстренный вызов по линии санитарной авиации куда-нибудь в глубинку, где местный врач оказывался бессилен… Молва о нем, как о безотказном хирурге-кудеснике, уже с семидесятых годов разлеталась по республике, и от стремящихся попасть к нему больных не было отбоя. А еще он продолжал научную работу – защитил кандидатскую, готовил докторскую диссертацию. А еще надо было учить тех, кто шел следом…

Даже дома, во время короткого сна, его частенько выдергивали из постели:

– Человек при смерти! Надежда только на вас! Приезжайте!

И он мчался, провожаемый добрыми напутствиями матери. Мчался, поварчивая для приличия и мысленно подготавливаясь к действиям, которые требовались от него при той или иной болезни.

Он словно был создан самими небесами для этой работы. И понимал свою миссию, в которой без жертвенности, увы, никак не обойтись. К тому времени ему пришлось уже многим пожертвовать. Но что делать? Ничем, кроме лечения людей, он не умел, да и не хотел заниматься. Худо ли бедно, хоть врачу и платили гроши, заработок Эрнста позволял им троим, матери, сестре и ему, кое-как  держаться на плаву, не скатываясь к нужде. (Эркен был женат, у него рос сын и в тот период он жил еще отдельно).

Похороны состоялись на следующий день. Народу было тьма. Эрнст мучительно переживал потерю матери. Знакомые и незнакомые сочувствующие лица плыли перед ним словно в тумане. И все-таки он нашел силы превозмочь себя и на кладбище сам по мусульманскому обычаю усадил свою бесценную маму в могиле, выполнив тем самым свой последний сыновний долг.

Как ни безмерно было  горе, но жизнь требовала от него незамедлительного решения проблем, которые вдруг выплыли наружу, обнажились, точно зияющая рана. И прежде всего это касалось Раи. Как она будет жить? Ведь мама, будучи физически слабым и больным человеком, ухаживала за ней, как за взрослым ребенком. Она знала, что Рае можно и чего нельзя есть, следила, чтобы та не выходила из дома и в то же время была занята делом, которое ей интересно. Она заботилась о дочери с того момента, как Рая заболела, и до последнего своего вздоха. Благодаря маме Рая выглядела ухоженной и веселой, и далеко не всегда последствия ее болезни бросались посторонним в глаза.

Теперь сразу, безо всякой постепенности и подготовки, пришлось Эрнсту взять эти обязанности на себя. Помогал ему и младший брат, Эркен.

Эрнсту хотелось, чтобы уход матери не отразился на самочувствии сестры, чтобы не обострились те процессы, которые пока удавалось заглушить. И он старался, очень старался обустроить ее жизнь самым лучшим образом. Конечно, сообразно тому состоянию, в котором она пребывала.

Он научился готовить самые любимые ее кушанья. Он заводил с ней разговоры, пробуждающие в ней интерес и доступные для ее ослабленного болезнью разума. Он находил занятия, которые были бы ей не в тягость и позволяли коротать свободное время, чем располагала она в избытке.

Уходя на работу и оставляя на столе вдоволь еды, ему надо было  предусмотреть все, что могло бы спровоцировать ее на опасный поступок. От нее прятались все острые и колющие предметы. Запирались двери: на кухню, чтобы Рая вдруг не включила газ, на балкон, чтобы она случайно не шагнула с третьего этажа вниз, входная, чтобы она не вышла из дома и не потерялась. Требовалась и масса других мелочей, тоже важных и обязательных, которые  непременно следовало учитывать.

И это – изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год… И – не одно десятилетие! Вот и представь, читатель, какой груз нес на своих  плечах Эрнст Акрамов, хирург, самозабвенно преданный медицине.

Нельзя не задуматься и над таким обстоятельством. Ему приходилось постоянно оказывать помощь больным с сосудистой патологией, спасать тех, у кого были ранения сонной артерии, брюшной аорты или нижней полой вены, проводить операции при повреждении крупных сосудов или образовании в них тромбов. Уже к тому времени число людей, возвращенных им к полноценной жизни, приближалось к десяти тысячам. Они работали, радовались, смеялись, ходили на концерты, в гости.

А он после больницы спешил домой, где была Рая, вернуть которой полноту окружающего мира  никому из медицинских светил в этой области было уже не под силу. Слишком сложной оказалась у нее  форма болезни, перешедшей в хроническую. Пораженные клетки мозга не восстанавливались. Слава Богу, считали специалисты, что повседневным уходом Эрнсту удавалось держать болезнь сестры в узде, не допуская ее агрессии. Но чего это ему стоило!

Будучи врачом высочайшей квалификации, творя чудеса в больнице, Акрамов с особой остротой ощущал дома  пределы возможностей медицины. И это было мучительно. Конечно, он понимал, что и тут со временем возможности расширятся, как и в хирургии, где им самим немало делается для этого. Но… Жизнь-то одна, и она иссякает у Раи, как ручей, уходящий в песок.

2. Максимализм хирурга

Он похудел, потемнел лицом, стал более собранным и замкнутым. Но не с больными. С ними Эрнст оставался прост, открыт, жизнерадостен. Существуя как бы для них, вернее, для того, чтобы сделать их здоровыми, он всем своим видом, всем поведением давал им почувствовать это.

Зато с некоторыми коллегами отношения у него складывались далеко не радужные. По характеру Акрамов максималист. Жесточайшим образом спрашивая с себя, он требователен и к тем, кто работает рядом с ним, таким же, как он, врачам, да и рангом повыше. Хотя никто его на это не уполномочивал.

В нем укоренилась привычка говорить то, что думает, что считает нужным сказать.  Потому что от этого зависит жизнь человека. И любое умолчание или проявление терпимости  чревато людскими потерями. А для него это недопустимо. И говорит он не за спиной, а прямо в глаза. Не деликатничая, не подбирая выражения помягче.

«Доброжелатели», а их везде полно, пытались осадить, урезонить Эрнста. Дескать, смотри, парень, самому хуже будет. Ох, и нарвешься, ох, и схлопочешь  по первое число!

Но Эрнст был бы никудышным материалом для скульптора, если бы тот решил изваять его, склонившимся перед кем-либо из сильных мира сего. Для него не существует незыблемых авторитетов. Вон, говорит он, даже Сталин ошибался. И Жуков доказывал ему это. Разве не так? Уважение – да. Но если речь касается лечения, операции, то преклонения достойна только истина. И путь к ней видится ему один – прямой. Без всяких зигзагов. Хотя именно зигзагообразный подъем бывает порою результативней. Не зря дорога в горы идет, как известно, по серпантинам.  Но это не для Акрамова. Он склонен лишь к прямолинейности. И тут уж ничего не поделаешь. Характер сильной личности редко бывает удобен для окружающих.

Ему вспоминается такой давний случай.  Находился он в Московском институте проктологии, куда съехались на курсы повышения специализации врачи со всего тогдашнего Союза. Естественно, их обучали на лучших образцах современной медицины, им показывали передовые методы лечения.

Пригласили курсантов и на операцию, которую проводил заместитель директора института Глеб Александрович Покровский. Профессор рассказал, какая операция предстоит и как он  собирается ее провести. Акрамов удивился. Странно! Ведь в данном случае надо, прежде всего, учесть особенности наложения швов на толстой кишке, о чем именитый профессор почему-то даже не заикнулся. А ведь больной может пострадать.

Тут же Эрнст высказал свою точку зрения. Курсанты притихли, поглядывая на него, как на ненормального. Подумав, профессор неожиданно согласился с ним, и операция пошла по скорректированному сценарию.       
   
     Но в клинике, где он работал, акрамовская прямота была для многих его коллег словно кость в горле.  Что же их бесило, вызывало недовольство? Отчего искаженное восприятие, завистливый взгляд ставили все в реальности с ног на голову? Почему из Акрамова постепенно  создавался образ заносчивого, честолюбивого человека, противопоставляющего себя коллективу? Вам нужны их мотивы, читатель? Пожалуйста. Да, Акрамов блестяще проводит операции, но тем самым он как бы заслоняет собой других врачей, отодвигает их на задний план. Да, все свое время он посвящает больным, становится для них кумиром, но тем самым как бы выпячивает, возвышает себя над остальными. Мало того,  он еще и прямо, без обиняков заявляет обо всех недостатках, которыми грешат клиника и отдельные врачи. Причем где угодно. И на рабочих «пятиминутках» в самой клинике, и на совещаниях в министерстве, где ему доводится бывать.

– Эрнст, – опять и опять пытались образумить его, – занимайся своим непосредственным делом. У тебя отлично получается. Только веди себя поскромней.

– Как это – поскромней? – он делал вид, будто не понимает. Есть у него такая манера – прикидываться,  играя под простачка. При этом глаз хитровато прищурит и смотрит с легкой ехидцей на собеседника.

– Что значит как? Не в лесу живешь. Впрочем, даже там строгая иерархия и каждый зверь четко знает свое место. Смекнул? Тебе что, для коллег доброго слова жалко? А уж начальство – особая статья. Любой твой успех из его усилий произрастает.

– Как ноги из… одного места? –  слово было названо коротко и метко, но автор выступил по совместительству цензором.

– Не хулигань, – поморщился доброжелатель. – О тебе уже слава как о завзятом матерщиннике ходит. Будешь начальство хвалить, свои удачи с ним связывать – все простится. Даже если проколы при операции допустишь.

– Слушай, у меня идея!

– Какая?

– Загримируюсь под высокого чиновника, назовусь его именем  и буду клепать операции. Только вот закавыка… Клиника опустеет. Наполовину или на треть. Сам знаешь. Это вас устраивает? А? Ха-ха-ха!.. – прищуренный глаз плескал задором.

– Ну и стервец же ты! Легче стальной,  в руку толщиной, прут согнуть, чем тебя исправить, – качал головой собеседник.

И в этом он был прав. Авторитет Акрамова рос не на пустом месте, рос благодаря его способностям, самодисциплине, беспощадной требовательности к себе. Так что он знал, какова его цена. И не собирался тесниться, делиться авторитетом, незаслуженно уступая свое место или часть его кому бы то ни было. Ему противны были такие игры. Тем паче в медицине, где все ложное, ненастоящее рано или поздно распознается, раскусывается.  Правда, какой ценой…

Были у Эрнста Хашимовича и ученики, друзья. Среди них выделялся Шурубек, молодой, горячий, наделенный божьим даром хирурга.  Он ловил каждое слово Акрамова, во всем старался ему подражать. Перенимал походку – скользящую, слегка приплясывающую, перенимал осанку – прямую, с развернутыми плечами, характерную для Акрамова-гимнаста, перенимал манеру разговора с больными – свободную, раскованную, как говорит один человек другому, когда протягивает руку, чтобы помочь ему подняться.

Эрнст верил в него, приглашал на сложные операции, давая ему возможность увидеть, понять, насколько известные методы оперирования преображаются, изменяются в зависимости от каждого конкретного случая. Ни болезнь, ни больной под копирку не делаются. Как луч света, сталкиваясь с поверхностью различных предметов, отражается совершенно по-разному, так и не может быть операций-близнецов. Медицина, как космос, бесконечна в познании, говорил Акрамов. И врач, если он не хочет застрять на уровне примитивного ремесленника, должен следовать этому правилу.

Шурубек слушал Акрамова, смотрел, как он работает, и, казалось, проникался особым отношением к нему, к хирургии. У Эрнста были тогда и другие ученики, толковые, старательно идущие по его стопам, но этого он выделял из всех.

При всей прямоте, бескомпромиссности Акрамов был чрезвычайно открыт и доверчив. Впрочем, это, пожалуй, естественно. Тот, кто перед другими распахивает двери, вправе ожидать от них такого же движения души.

В клинике произошел случай, который показал, сколь различен подход у врачей, работающих под одной крышей, к своему долгу. Молодой хирург провел сложную операцию.  Больной еще не пришел в себя после наркоза, а он собрался и отправился куда-то в гости, пообещав, что через два-три часа вернется. Вскоре больному стало плохо. Ни дежурный врач, ни медсестры не могли разобраться, в чем дело. Единственно, кто должен был знать, кто мог бы объяснить причину осложнения и устранить ее, это был оперировавший хирург.

Напрасно его искали дома, у друзей. Он словно испарился. Заканчивалась пятница. А в субботу больной умер. Хирург появился на работе в понедельник. Формально у него два выходных – суббота и воскресенье. Вроде, не придерешься. Тем более что там, где он был, якобы сломался телефон. Иначе бы он позвонил. Помешало как бы стечение непредвиденных обстоятельств.

Хирург даже побледнел, когда ему сказали о смерти подопечного. И слезы на глазах блеснули. Но запоздалым раскаянием врача человека не воскресишь. В клинике понимали это.

И все-таки: как поступить с врачом, оставившим свой пост в такой момент? Мнения разделились. Одни считали, что достаточно объявить ему выговор, то есть ограничиться, как говорят медики, местной терапией. Другие настаивали на кардинальном решении: такого хирурга надо гнать из клиники, да и вообще лишить права заниматься врачебной деятельностью.

Первых, а их было большинство, поддерживал профсоюзный лидер. Высокий, худой, с небольшими залысинами и зорким взглядом сквозь стекла очков в золотой оправе, он всегда сначала исподволь настраивал, подготавливал людей  определенным образом, а потом присоединялся к их позиции. Как бы в силу объективных обстоятельств. В те времена профсоюзные организации имели большие права. Они да партийцы являли собой закон на местах.

Когда речь зашла о хирурге, оставившем больного после операции, в сущности, на произвол судьбы, профлидер дал сначала высказаться сторонникам «местной терапии». Те, конечно, повозмущались для порядка, но в качестве мер дружно сошлись на выговоре.

– Правильно, врач, будь он даже семи пядей во лбу, должен отвечать за свои поступки. А поступил наш молодой и способный коллега далеко не лучшим образом. Может, есть другие мнения?

– А как же! – поднялся Акрамов.

– Вы не согласны, что он поступил не лучшим образом? – с усмешкой спросил профлидер.

– В корне. Было бы логичней, если бы вы, – внутри у Эрнста клокотало, но взгляд, которым он окинул выступивших, хранил ледяное спокойствие, – ходатайствовали о награждении этого горе-хирурга, по чьей вине умер больной, каким-нибудь орденом. А почему бы и нет? Нацепит он орден – и каждый из вас может запросто халтурить, гробить людей, ничего не боясь, никого не опасаясь. Вы этого хотите? Вы хотите, чтобы люди доверяли вам свои жизни,  а вы спокойно ходили по гостям, забыв, в каком состоянии ваши больные? Вам нужна индульгенция? Так добивайтесь ему ордена! И плюньте на больных, пусть они мрут, как мухи.

– Не передергивайте, Эрнст Хашимович! – строго прервал его профсоюзный босс. – Коллеги ничуть не меньше, чем вы, огорчены случившимся. Виновного ждет выговор и…

– Да что ему этот выговор? Сходит с ним один раз по нужде – вот и все. Его поступок  привел к смерти. Пусть косвенно, говорят, но привел. И ему нет места среди нас. Это мое убеждение.

– «Кто без греха, пусть бросит в меня камень», – так, кажется, сказал Христос.  Неужто у вас, Эрнст Хашимович, никогда ничего подобного не бывало? Не уж-то у вас не бывает осечек? – спросил врач, недавно пришедший на работу в эту клинику.

– Он у нас идеал, образец, – блеснул очками профлидер.

– Я отвечу, – внешне Акрамов оставался невозмутимым. – Наверное, у меня много грехов. Даже больше, чем мне самому хотелось бы. Но не в том, что касается здоровья, самой жизни человека.  После операции я как минимум сутки или двое неотрывно наблюдаю за больным. Пока он не пойдет на поправку.  И это уже более десятка лет. Правда… – его лицо подернулось печалью, – однажды, прооперировав, я вынужден был сразу уехать.

– Вот видите!

– У меня внезапно умерла мать. Соседи позвонили и сообщили об этом. Из дома я трижды связывался с клиникой, консультировал, что и как надо делать. Вы меня поняли?

Возникла неловкая пауза, когда тот, кто задал вопрос, почувствовал, будто совершил бестактность, и не знал, как сгладить невольно совершенный промах. Вмешался профлидер. Был подходящий момент, чтобы, вроде, и плечо подставить, утешить, и поколебать  позицию Эрнста, повернуть ситуацию в свою сторону.

– Вы не обижайтесь, – отеческим тоном говорил он, – коллега в нашей клинике еще новичок. Откуда ему знать о вашем… безупречном отношении к больным? Впрочем, разговор-то сегодня о другом. Необходимо принять общее решение по факту, который здесь обсуждается. Хирург, я повторяю, способный, но его поступок требует серьезного порицания.

– Способный? – не выдержав, взорвался Акрамов. – По-вашему, всякий, кто правильно пользуется скальпелем, уже способный хирург? Да ему цена копейка, если он не подчиняет свою жизнь единой цели – спасению людей. У вашего подопечного душа из панциря черепахи. А надо, чтоб она была чувствительней глазной оболочки. Ясно я говорю? В институте его, конечно, учили соответствующим предметам. А самому научиться думать над тем, чему и для чего учили, ему и в голову не пришло. Вот и результат: за всем, что он делает,  лишь образование, точнее, лишь элементарное знание доглядывает, а природный ум, сердце при этом незрячи. Он думает только одной половиной головы. И вы утверждаете – способный?!

– Ну хватит общих рассуждений. Вы не на лекции. У вас одного, Эрнст Хашимович, как всегда особое мнение, – в голосе профбосса улавливалось плохо скрываемое раздражение.

– Почему одного? – поднялся Шурубек. – Я тоже так считаю.

Он еще собирался что-то добавить, но профбосс пристально посмотрел на него, и Шурубек, смутившись, замолк. Еще двое-трое врачей, настроенных, как они говорили, по-акрамовски, вообще промолчали.

И все же тот хирург был уволен. Правда, спустя какое-то время его опять примут в клинику на прежнее место. Но это произойдет гораздо позднее, когда противиться его возвращению будет некому.

3. Мост исцеления

После прилюдного столкновения отношения у Акрамова с коллегами окончательно разладились.  Эрнст не винил их. Каждому зайцу нужна капуста. А ради этого как не проявить уважение к рыжей лисе или серому волку?

Он шутил, говоря, что атмосфера вокруг него напоминает блокаду Ленинграда, когда путь был открыт только по льду Ладожского озера, да и то под обстрелом противника. В этой осаде лишь двое-трое сподвижников и, конечно же, Шурубек по-прежнему были приветливы с ним, тянулись к нему, готовы были откровенно общаться на любые темы. Во всяком случае, именно так он тогда  воспринимал, принимая нередко за дружеское расположение, участие обычное желание использовать его профессиональные качества в своих карьерных устремлениях.

Судьба не очень-то благоволила к нему. Дома неизлечимо больная сестра, требующая постоянной заботы. На работе – нелады с начальством. Тяжелые больные, чья жизнь висела на волоске… И он откликался на любую приветливость рядом живущих, как откликается на редкие погожие мартовские дни абрикос, который начинает цвести, не подозревая, что придут еще заморозки.

Дар врача, доктора проявляется, кроме всего прочего, еще и в том, чтобы представить в воображении больного полностью здоровым и довести его реальное состояние до мысленного образа. Причем у Акрамова, скажем, это происходит совершенно естественно, безо всякого напряжения. Как у художника, рисующего с натуры. Поэтому и обращается он с пациентами, как с временными больными, которым нужно помочь вернуться в строй. Его уверенность вселяется в них. Усилия врача и больного объединяются. Пусть помощь со стороны пациента вроде бы незаметна, но она есть. И Эрнст всегда стремится «включить» ее.

– Ну что, – говорит он, подходя к молодому мужчине, у которого в результате несчастного случая практически оторвало левую ногу на уровне верхней трети бедра: она держалась только на кожном лоскуте и седалищном нерве. Благо, выше ранения был своевременно наложен жгут. – Больно? А ты как думал? Нашему брату тоже иной раз необходимо испытать боль. Женщины, рожая, ого как мучаются. И ничего, терпят. И нам надо научиться терпеть. Ты вон какой здоровый, крепкий. О ноге не переживай. Как бегал, так и будешь бегать, – и обращаясь к медсестре: – У нас нитки есть? Полно? А иголка? Вот видишь, тебе повезло. Пришьем – и порядок. А, может, тебе эта нога надоела и нам поискать новую? Не надо? Ну смотри, а то мы с тобой все можем. Конечно, я понимаю, старая нога привычней, она сама знает, как налево ходить. Ага, улыбаешься, значит, я угадал.

Для многих врачей восстановление по сути обреченной ноги было бы безнадежным делом. Но Акрамов знал, за что берется. Тут малейшая ошибка грозит провалом. В таких случаях, когда степень риска слишком высока, врачи, как правило, отказываются от операции, боясь подпортить свой имидж. Тем более что больной может жить и с одной ногой. Но Эрнст уже видел, представлял, как этот мужчина, А. Лифанов, которого привезли к нему из Георгиевки, будет ходить. Да и сам пациент постепенно настраивался на это.

А имидж для Акрамова был не чем-то абстрактным, он был своеобразным мостом, пройдя по которому, больной исцелялся. Чем больше людей благополучно проходило по этому мосту, тем он становился прочней. Именно они, а не начальство определяли таким вот образом его истинный авторитет.

Операция продолжалась много часов. Сначала Эрнсту удалось с помощью штифтов соединить концы поломанной бедренной кости. Затем был приготовлен аутотрансполант из большой подколенной вены бедра правой, здоровой ноги длиной 10-12 см и с его помощью на это расстояние проведена аутовенозная пластика бедренной артерии. Дальше доктор сумел восстановить венозный отток поврежденной части бедренной вены пластикой из подкожной вены бедра здоровой конечности. Шаг за шагом восстанавливался и кровоток разорванных магистральных сосудов бедра – источник жизнеспособности всей ноги. Все остальное было делом техники, терпения и желания сохранить пациенту ногу. И они, врач и больной, победили.

Через 30 дней А. Лифанов был выписан из стационара, а еще несколько месяцев спустя приступил к своей обычной трудовой деятельности.

Это происходило в 1976 году. И вот недавно Лифанов появился в Чуйской больнице, где работает теперь Эрнст Хашимович. Нет, он не нуждался ни в каком лечении. Просто ему в очередной раз захотелось повидаться со своим спасителем, засвидетельствовать Акрамову свое почтение и показать, что левой ногой он пользуется так же превосходно, как и правой. Раз – полный поворот на одной, раз – полный поворот на другой, а потом еще и вприсядку пошел… Знай наших!

– Помнишь, как тебе тогда повезло? – спрашивает Акрамов.

– Еще бы! Иголка и нитки у вас нашлись.

Оба смеются. Остальные, присутствующие при этой сцене, для порядка тоже посмеиваются, хотя не могут взять в толк, при чем здесь иголка и нитки?

      Он спасал больных от смерти, от инвалидности в самых, казалось бы, безнадежных ситуациях. И делал это в те годы, когда не было еще микрохирургии, не было соответствующего оборудования. Выручали знания, которые день за днем прирастали, и горячее желание помочь людям. Причем вторая составляющая значила порой ничуть не меньше первой.

Работая в столичной клинике, Эрнст в шутку называл себя земским врачом: подобно героям Чехова и Вересаева, ему приходилось надеяться  только на собственную голову и руки. Всем лучшим, передовым, что все-таки попадало в республику, с ним не очень-то спешили делиться. Если он такой талантливый, пускай, мол, и выкручивается.

Редко, очень редко, когда у него выпадали свободные дни. А в ту субботу хоть и поздновато, но ему посветил выходной. Больных, остро нуждающихся в его помощи, как раз не было. Проинструктировав дежурный медперсонал, сплошь женского пола, Акрамов галантно откланялся.

Впервые года за два он согласился съездить с друзьями в Ала-Арчинское ущелье, приготовить на костре плов, подышать горным воздухом, послушать рокот реки, вселяющий бодрость и успокоение. Место было выбрано отменное: пологий берег, зеленая полянка средь кустов джерганака и шиповника, узкая тропинка к реке, что пенилась, бурлила метрах в тридцати.

В юности Эрнст со своими одноклассниками из десятой школы по три-четыре раза в год ходил в горы. Домой возвращался загорелый, наполненный впечатлениями. Ему казалось, что, став взрослым, он сможет больше распоряжаться своим временем, чаще наслаждаться природой. Но в студенчестве, помимо учебы, его всецело увлекла гимнастика. А потом, когда и это прошло, началась работа, бесконечная, как степь, как океан.

Дым костра навевал воспоминания, они струились призрачными тенями вперемешку с дружескими разговорами. Густо и нескончаемо шумела река, несущая свои воды вразрез движению солнца. И на душе становилось то грустно, то весело, как бывает в лодке, когда качает то вправо, то влево.

Но в какой-то момент Эрнста словно кольнуло. То самое предчувствие беды, о котором говорилось вначале, заставило вдруг  извиниться перед друзьями и засобираться в обратный путь. Даже ответить друзьям, что же стряслось, какая муха его укусила, он не мог. Надо срочно возвращаться – вот и все. Вскочил на своего верного коня-жигуленка и помчался вниз. Конечно же, не домой, хотя был выходной день, а в больницу.

Там вся надежда была на Акрамова. Оказывается, вскоре после того как он ушел домой, из соседнего района поступила с тяжелой травмой домохозяйка Шарипова. Во время вспыхнувшей бытовой ссоры она получила страшное ранение. Ножом была перерезана бедренная артерия в области пахового треугольника (под паховой связкой).

Лишенная кровоснабжения нога больной не могла долго сохранять свою жизнеспособность. Ей грозило полное омертвление. Дежурный медперсонал хорошо знал, что никто, кроме Акрамова, не сумеет спасти ногу. Да никакой другой хирург и не возьмется за это.

Но Эрнст настолько изматывался, работая без малейшего просвета, что искать, вызывать его попросту не решились. Пусть хоть чуточку отдохнет, сбросит с плеч накопившуюся усталость. Ведь не железный же он. Завтра придет и все сделает, что надо. Начальство начальством, а рядовой медперсонал испытывал к нему нескрываемую симпатию.

Тут же ногу больной обложили льдом и укутали клеенкой, создав таким образом условия  гипотермии.

Собрались ждать Эрнста до понедельника, а он появился  прямо с гор в выходной. Узнав, каково состояние больной, сразу стал готовить ее к операции. Промедление повышало степень риска, стрелка которого и без того зашкаливала, перевалив все мыслимые пределы.

Не откладывая, Акрамов провел реконструктивно-восстановительную операцию. Ему удалось с помощью лавсанового протеза восстановить  кровоснабжение, тем самым сохранив женщине ногу.
С тех пор столько лет прошло, а она по-прежнему боготворит Акрамова, считает, что только благодаря ему и жизнь-то у нее сложилась  после этого вполне удачно.

Из записок Акрамова. Едва ли не законом для хирургов в наши дни стало такое кощунственное понятие, как «набить руку», которое бездумно принято на вооружение многими из них. Выходит, будто тот, кто сделал какое-то количество операций (независимо от их качества), уже «набил руку» и может называться опытным хирургом, которому спокойно можно доверять человеческую жизнь. На самом же деле нужно в первую очередь «набивать» свою голову умением соединить знание сопредельных клинических дисциплин с клиническим мышлением. Всегда и везде, а в хирургии особенно, впереди должна быть голова и только за ней уже – руки.

Один из главных постулатов у нас: постарайся, если есть малейшая возможность, вовремя воздержаться от соблазна хирургического вмешательства, использовать другие способы лечения.  Часто, к сожалению, происходит наоборот, особенно сейчас, в период коммерциализации медицины. Я вижу каждый день больных, которые приходят ко мне на консультацию. Некоторые из них попросту убежали с операционного стола, некоторым предлагали делать чуть ли не срочную операцию, а при осмотре выясняется, что они не подлежат никакому оперативному вмешательству. Это те самые случаи, когда риск неоправданного и ненужного вмешательства во много раз превышает риск самого заболевания.

       
    4. Обложили, как волка флажками

Акрамов был еще довольно молод, поглощен любимой работой, чтением лекций в мединституте, где студенты  так же его боготворили, как и больные, на нем лежали каждодневные домашние проблемы; и он, занятый всем этим да еще и наукой, не замечал сгущавшихся над ним туч.

Оно и понятно: когда человек много думает о других, ему недосуг  попристальней взглянуть на обстановку, что складывается вокруг него самого. Разве делающий постоянно добро может быть чуток в подозрении к окружающим, которые готовят ему подножку?

Определив для себя главным приоритетом жизнь больного и сохранение ее любой ценой,  он того же требовал и от других. И возмущался, если кто-то пренебрегал этим правилом. Не деля больных на министров и дворников, на богатых и бедных, одинаково стремясь во всем – от лекарств до ухода – обеспечивать их выздоровление, он считал, что и другие должны следовать тому же принципу. И открыто громил тех, кто поступал иначе.

Кто-то прислушивался к нему, кто-то соглашался с ним, а делал по-своему, а кто-то, и таких было большинство, затаивался, чтобы потом, когда подойдет срок, припомнить ему все это.

– Эрнст, – спрашивал я его, – тебе что, на самом деле все равно, кого спасать?

– Конечно, – его глаза недоумевающе смотрели на меня в полуприщуре.

– Не может того быть. Не может – и все!

– Но это так.

– Ну, ладно, министр или дворник – тут я согласен. А теперь возьмем крайности. Представь, вот перед тобой двое –  выдающийся ученый, чьи открытия преображают мир, и какой-нибудь грабитель-убийца, несущий людям горе. Кому на операционном столе ты отдашь предпочтение?

– Обоим. Пойми, я же профессионал! И передо мной прежде всего человек, независимо от того, кем он является.

– Но ведь этого негодяя надо бы к стенке, а ты стараешься, вытаскиваешь его из объятий смерти, куда ему прямая дорога.  Почему?

– Я врач, я должен спасать. К черту эмоции! У меня на столе, как в бане, все одинаковы. А дальше пусть с тем подонком поступают так, как велит закон.

– Но…

– Хочешь анекдот? «Врач, скажите, а идиотизм – это болезнь?» – спрашивает пациент. «Для кого как. Для вас – выздоровление», – и хохочет, довольный поставленной в разговоре точкой.
Вот и поговори с ним.

Эрнст становился кумиром не только  больных, но и студентов – на кафедре мединститута. Обладая прекрасной речью, которая лилась свободно, несмотря на сложность медицинских терминов, он, доцент одной из хирургических кафедр мединститута, завораживал своими лекциями студентов, знавших не понаслышке, каких тяжелых больных он вытаскивает с того света. Покоряли их и его откровенные, резкие суждения об отечественной медицине, и беспристрастный взгляд на незыблемые авторитеты.  А если еще учесть акрамовскую фигуру гимнаста, его красивое лицо с прямым носом и жгуче-черными глазами, то можно не удивляться, почему у студентов, всегда ищущих  идеал, он выдвигался на главную роль.

А каково было профессорам, просто более титулованным коллегам, превосходным ученым, специалистам, столь же чтимым подрастающим поколением? В больнице пациенты предпочитали попасть к Акрамову, в институте студенты, сдавая экзамены, подтверждали свои выводы ссылками на Акрамова. Да и он сам вон как заносчив на поворотах.

А тут еще вовсю старались льстецы-карьеристы, нашептывающие им, что доцент Акрамов слишком много себе позволяет, его надобно прижать, остановить, он уже наступает многоуважаемым коллегам на пятки, и если и дальше все так же пойдет, то, не дай Бог, совсем оттеснит их в тень.

Можно ли устоять при этом? Наверное, да. А может, и нет.  Такое испытание выдерживают лишь очень сильные, благородные, жертвенные натуры. В общем, святые. Кому захочется способствовать или хотя бы не мешать росту уверенно  идущего на обгон  коллеги, тем более такого колючего, даже не пытающегося улыбкой понимания прикрывать чужие прегрешения?

Ох уж эта зависть, подогреваемая со всех сторон! Сначала легкая, почти безобидная, но постепенно набирающая мрачную силу.  Не она ли  обычно вызывает паралич совести? Не она ли, подобно стихийному бедствию, разрушает судьбы, тормозит прогресс?

Если вы, читатель, посмотрите вокруг, вспомните свою жизнь, жизнь великих и просто талантливых людей, то с удивлением обнаружите, что всегда, везде, испокон веков зависть сопровождала все значительное, передовое, неординарное. Всякого, кто посмел сделать что-то лучше других,  превзошел их, она уже поджидала за ближайшим углом. Зависть – это черная сестра удачи, но когда она берет свою жертву за горло, удача стоит в сторонке, потупив очи, и не старается помочь. Пока сам  человек не оторвет цепкие пальцы от горла и не даст зависти пинка под зад. Только тогда удача, обворожительно улыбаясь, готова снова сопровождать его.

С нашим героем все это не раз случалось. То зависть набрасывалась на него, теснила к канатам, то, получив отпор, затихала, то опять принималась за свое. И в целом жизнь ему она попортила изрядно. Иначе зачем бы мне уделять ей столько места? Хотя, если честно признаться и не перегибать палку в сторону нашего героя, сторонников у него среди медицинской элиты или тех, кто занимал нейтральную позицию, было тоже немало, а было бы еще больше, если бы не его характер.

«Чем труднее работа, тем меньше времени остается на неприятности», – любил повторять Акрамов. И он набирал ее столько, что сутки трещали по швам. Больница, кафедра в мединституте, дом с извечными проблемами – вот то, чему Эрнст служил истово и бескомпромиссно, подобно протопопу Аввакуму, вот  на что направлялся огонь его жизни.

Меж тем к нему уже подбирались, как волка, со всех сторон обкладывая флажками. Нужна была только зацепка, нужен был только повод, чтобы избавиться от него. И такой повод отыскался. Он опубликовал под своим именем результаты своей работы в двух коротких рефератах. Причем не где-нибудь за рубежом, не в каком-нибудь солидном журнале, а в рефератах, предназначенных для узкого круга лиц.

Движение к докторской диссертации постоянно требовало осмысления того, чем он был занят в практической деятельности. Вот и обобщил Эрнст некоторый свой опыт в тех рефератах. Казалось бы, что здесь такого? А вот уж это – как посмотреть! Когда клич «Ату его!» брошен, взгляд сужается до прорези прицела. И сразу узрели: Акрамов выдал обобщенный материал только под своей фамилией. Хотя весь этот материал, полученный на базе больницы, принадлежит не ему одному. Совсем зазнался, никого, кроме себя, не замечает. Сколько можно терпеть!

И как водится, было скоренько подготовлено письмо, в котором Акрамов представал в ужасающем виде. Особый упор делался на его моральный облик, якобы позорящий высокое звание врача. Аргументы? Использование им нецензурных выражений, которые, дескать, оскорбляют больных и медперсонал, унижают их достоинство.

Спустя десять с лишним лет, когда на Акрамова будет предпринята очередная атака, журналист Кабай Карабеков в статье «Гений и злодейство – две вещи несовместимые» по этому поводу напишет следующее:

«Теперь о человеческих слабостях, которым в конфликте придается едва ли не первостепенное значение. Хотите верьте, хотите нет, но Акрамов ( впрочем, как и большинство хирургов)… отъявленный матерщинник. Проявляется это качество у него чаще всего при операциях и утренних планерках. Кроет матом он без разбору: медицинских сестер, доцентов, ассистентов, профессоров, посылает туда, куда экс-президент М. Горбачев в Форосе отправил путчистов и куда каждый из нас, грешных, советует сходить особо надоедливым собеседникам.

– А что я должен сказать операционной сестре, которая забывает тампон в кишках больного и пытается уверить меня, что все в порядке? – спрашивает у меня Эрнст Акрамов. – Или ассистенту кафедры, кандидату медицинских наук, который, вылетев рейсом санавиации в Токтогульскую ЦРБ для оказания помощи больной Адыловой (матери, имеющей 10 детей) и не сделав ничего из-за своей некомпетентности, вернулся через пару часов обратно в Бишкек. Больная погибла ночью этих же суток от повторного кровотечения.

Реакцию на нестандартные действия Акрамова я попытался узнать у сотрудников отделения общей хирургии. Поговорил по отдельности практически со всеми. Одна из женщин, пытаясь уверить меня в том, что у ее шефа ангельский характер, обескураженно замолчала, услышав, что сам он уже «раскололся» на сей счет.     

Несмотря на «криминальную» слабость Э. Акрамова, коллектив боготворит хирурга и готов идти за ним в огонь и в воду. Зла же на него никто не держит. Что, по большому счету, естественно. Слопушил – получи по заслугам. Знают они и другое. Никогда хирург Акрамов не позволит себе грубого слова по отношению к больным, которые идут к нему один за другим. Причем  требуют, настаивают, чтобы операцию провел Акрамов и никто другой».

(«Вечерний Бишкек», 14.9.1992 г.).
         
      Все это было написано журналистом гораздо позже, при следующем конфликте, но и в тот момент, о котором идет речь, ненормативная лексика нашего героя выставлялась в обвинительных реляциях на передний план.

Откровенно говоря, мне думалось, что шлейф такой лексики тянется за Акрамовым с младых лет. «Да ты что! – возмутился он. – В юности я разговаривал языком русских классиков. Тургеневские герои были для меня примером. А как только стал оперировать – и пошло!…Тормоза отказывают, нормальные слова  просто бледны, чтобы выразить мое отношение к тому, с чем сталкиваюсь».

И тут же, не удержавшись, с восхищением рассказывает о своем учителе профессоре Знаменском, человеке высочайшей культуры, который, лишь будучи доведен до кипения, мог сорваться на «сквернословие». При этом самым грубым его выражением-восклицанием было: «Какое головотяпство!».

– Дома он музицировал на фортепьяно, прекрасно знал французский язык, настоящий интеллигент, а специалист – каких поискать! – когда Акрамов говорит о людях значительных, близких его душе, а таковых, как выяснится, очень, очень немало, весь он загорается, дышит вдохновением, радуясь, что ему повезло учиться у них, работать вместе с ними, а то и просто ходить рядом по одной земле.

Обстановка вокруг Акрамова все более и более нагнеталась. Чиновничья рать  крепко для этого постаралась. Уже и руководство медицинского института, реагируя на жалобу, воспылало праведным гневом.

Узнав о том, что над ним готовятся учинить расправу, Акрамов настроился было по-боевому. Зачем сдаваться? В главном, что касается его работы с больными, со студентами, он неуязвим. И ему, конечно, удастся  отстоять свою позицию.

Но одно обстоятельство полностью изменило его намерение. Эрнсту стало известно, что под тем письмом, призванным покончить с ним, стоит подпись и его ученика, Шурубека. И ряда других, которым он верил, на которых надеялся, месяцами, годами уча своему мастерству. Это поразило, как выстрел в спину. И окончательно выбило из седла. В его бойцовской натуре что-то надломилось. Горечь и боль поселились в нем. Хотелось завопить на весь мир:  «Господи! Неужели я заслужил все это?».

Но мир безразличен к страданиям тех, кого  предали. Вот если человек, доведенный до края, покорится, преклонит колени перед сильными мира сего, вот тогда над ним сжалятся, его пожалеют. Только это не для Акрамова. «Да пошли они все!..».

Он подал заявление, которое с удовольствием подписали. Одним безработным на планете прибавилось. И каким!

Когда-нибудь произойдет то, что действительно произошло и о чем нельзя умолчать. В хирургическом отделении, которым будет заведовать Акрамов, раздастся телефонный звонок. Тот самый его ученик, волнуясь, испытывая неловкость, заговорит о своем отце. Он в очень тяжелом состоянии, никто, кроме…

– Вези скорей! – прервет Акрамов. – Я все подготовлю и буду ждать.

При встрече они с Шурубеком обнимутся. Эрнст ни словом, ни жестом не напомнит о том, что было. Проведя длительную, трудную операцию, ободряюще улыбнется: «Все хорошо. Твой отец еще порадует и внуков, и правнуков».

Планета круглая, на ней много чего случается. А пока Эрнст, оставшись без работы, пребывает в отчаянии, мучается и страдает, мы, дорогой читатель, потихоньку прикроем дверь этой главы и перейдем в следующую, где сольется вокруг нашего героя далекое и близкое прошлое. Откуда, собственно, и произрос тот Акрамов, которого знают многие, многие тысячи соотечественников.

А тем временем он сам, преодолевая выпавшие на его долю невзгоды,  постепенно выкует, укрепит свою жизненную позицию – «не жалуйся, не бойся, не проси», которая и в дальнейшем даст ему силы жить и еще больше помогать другим.

(ВНИМАНИЕ! Выше приведена часть повести)

Скачать полный текст с фотографиями в формате Word_начало книги

Скачать полный текст с фотографиями в формате Word_окончание книги

© Иванов А.И., 2007. Все права защищены
    Произведение публикуется с письменного разрешения автора

См. также на нашем сайте:

"Эрнст Акрамов — литературный герой"

"Отечественная история в жизнеописаниях ее творцов"